Страница:
– Куда пойдем? – спросил Белов.
– А вон, в кирпичный.
Впереди за двухэтажными деревянными домами возвышался темный силуэт пятиэтажного дома.
– Показывай дорогу, – резко сказал Сергей.
Парень зашагал впереди. Они миновали двор с палисадником, забрались на горку. Ноги скользили, и Сергей пару раз чуть не упал.
– Куда? – зло спросил он у провожатого.
– В подъезд.
Вошли в освещенный синим светом подъезд. Белов сразу же заметил желтую куртку Кочана и еще одного парня увидел. Лестничная площадка была довольно широкой, Сергей быстро поднялся и остановился, прислонясь к стене.
– Ну, – сказал он, – Кочан, принес товар?
– А как у тебя с хрустами?
– Где товар?
– Ишь разбежался.
Сергей краем глаза заметил, как двое начинают заходить с боков.
– Давай хрусты, бачата, снимай прохоря тоже и дуй отсюда, пока мы добрые, – угрожающе придвинулся к нему Кочан.
В руке одного из парней блеснул нож.
– Ты что… Ты как… – нарочито испуганно сказал Сергей, – перо-то зачем… Деньги отдам… Бачата берите… А прохоря? Холодно же, ребята…
– Мы тебе дадим перековаться, – в голосе Кочана послышалось торжество, – там старые валенки стоят, не замерзнешь.
Белов сунул руку в карман, словно собирался достать деньги, коснулся пистолета, снял предохранитель.
– На, бери, – сказал он и, выдернув пистолет, ногой ударил Кочана в живот. Перепрыгнул через упавшего и, повернувшись, скомандовал: – Брось нож! Руки вверх!
На полу корчился от боли Кочан, двое других прилипли к стене с поднятыми руками, с ужасом глядя на пистолет в руке Белова.
Хлопнула дверь, вспыхнули карманные фонари.
– Ну, сопляки, – сказал вошедший Кузин, – на грабеж пошли. Ну-ка, посвети, – попросил он одного из оперативников. – Компания известная. Лешка Шведов и Колька Бодуев. Берите их, ребята, в отделении поговорим.
Муравьев еще не успел ответить, как вмешался шофер Быков:
– Конечно, вместе.
Они вылезли из машины. Самохин зажег карманный фонарь. Синеватый луч заискрился на сугробах, мазнул по тропинке на снегу и уперся в дверь с тремя эмалевыми табличками.
– На первом этаже две квартиры, на втором одна, – сказал Самохин.
– Ты, Петрович, – Муравьев наклонился к окошку эмки, – смотри, может, кто-нибудь из окна сиганет.
Быков вылез из машины, расстегнул полушубок, достал из кобуры наган, сунул его в карман.
– Иди, не впервой.
На Быкова можно было положиться.
Они вошли в темный подъезд. Светя фонарем, поднялись по деревянной скрипучей лестнице. На дверях квартиры висела табличка.
– Пименовым – два звонка, – прочитал Игорь вслух и дважды повернул звонок.
– Кто там? – спросил за дверями женский голос.
– Из ЖАКТа, – сказал Игорь, – откройте, пожалуйста.
Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая девушка в халате, волосы ее были накручены на папильотки, и поэтому голова напоминала репей.
– Ой! – вскрикнула она и попыталась закрыть дверь.
Но Игорь подставил ногу и надавил плечом.
– Спокойнее, гражданка Пименова, мы из милиции.
Муравьев достал удостоверение.
– Ко мне?
– Именно.
Прошли по длинному, пахнущему прогорклым жиром коридору, мимо сундуков и старых чемоданов, мимо корыт и велосипеда без колес, висящего на стене.
Девушка толкнула дверь в комнату, совсем маленькую, метров двенадцать. В ней еле разместились две кровати, платяной шкаф и стол. Пол у окна был обшит жестью, на нем стояла печка, сделанная из оцинкованного бака. Венчал все это желтоватый абажур с кистями, низко висящий над круглым, покрытым вязаной скатертью столом.
– Садитесь, – сказала Лена.
Игорь оглядел комнату. Патефон на тумбочке, стопка пластинок, на стене фотографии Любови Орловой, Павла Кадочникова, Марка Бернеса и еще одна. Молодой мужчина с бачками и тонкими усиками нагловато смотрел на них большими миндалевидными глазами.
– Милая Леночка, – начал Игорь, – я был в типографии, и там нам дали ваш адрес.
– А зачем? – Хозяйка выдергивала из головы бумажные закрутки.
– Леночка, – Игорь достал из кармана шрифт, – кому вы его давали?
– Но ведь ничего страшного не случилось? – спросила девушка. – Правда?
– Как сказать. Вы мне ответьте на вопрос.
– У меня есть друг, ну жених, если вы хотите. Он артист в Москонцерте.
– Это он? – Муравьев показал на фотографию.
– Да. Ему шрифт нужен для нового спектакля.
– Вы любите театр?
– Обожаю.
– Хотите стать актрисой?
– Очень. Весной Олег устроит меня в театральную школу, он говорит, что у меня талант.
– Охотно верю ему, – усмехнулся Муравьев.
Девушка была прелестная. Синеглазая, с золотыми волосами, даже тусклый свет не мог затушевать красок молодости.
– А как фамилия Олега?
– Гостев.
– Вы бывали у него дома?
– Нет. Он приходит ко мне.
– А где он живет?
– Не знаю. Я у него паспорт не спрашивала. Я же женщина, товарищ милиционер, а не комендантский патруль.
– Вы говорите, он ваш жених, и вдруг ничего о нем не знаете?
– Товарищ милиционер, – Лена улыбнулась, – он же не хулиган и не жулик. Почему он вас заинтересовал?
– Допустим, что так. Но шрифт, который вы ему передали, найден у человека, совершившего убийство.
Лена начала медленно бледнеть, отчего глаза ее, казалось, стали еще больше.
– Не может быть!
– К сожалению, это так. Мы ни в чем не обвиняем вашего друга. Но, сами понимаете, время военное.
– Но я…
– Как нам его найти, Лена? – твердо спросил Игорь.
– Он мне сказал, что разошелся с женой, актрисой. Истеричкой и дурой, но вынужден пока жить с ней в одной квартире. Он мне оставил телефон своего друга.
– Номер?
– Ж-2-45-48. Соломон Ильич.
– Леночка, когда вы договорились встретиться с ним?
– Он просил еще несколько литер, я обещала позвонить.
– Вы поедете с нами.
– Вы меня арестовали? – В голосе девушки послышался ужас.
– Нет, пока пригласили в милицию.
– А как же работа?
– Вас подменят. Мы, если вы не возражаете, захватим с собой фотографию вашего жениха.
– Ой, нет совести у вас, – подвывала она, – обижаете сироту…
Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и сосед из квартиры напротив. Он пришел прямо с улицы, и снег на валенках начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.
– Сироту не жалеете, – стонала старуха, – я немощная… Матка его на труд фронте… Папка от немецкой пули погиб…
– Ты молчи лучше, Севостьянова. Молчи, – устало оборвал ее Кузин, – мамка его за спекуляцию сидит… А сынок твой, Витя Севостьянов, в сорок первом погиб в Зоологическом переулке, когда на третий этаж в пустую квартиру лез… Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.
– Тебе бы оговорить старуху немощную…
Белов смотрел на Толика Севостьянова. Перед ним сидел не Кочан, а обыкновенный мальчишка, шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.
Сергей глядел на него и думал о том, сколько таких Толиков Севостьяновых выбросила на улицы война. И как долго придется ему и его товарищам переделывать этих пацанов, рано узнавших вкус табака и водки, полюбивших легкие, лихие деньги.
– Слышь, Толик, – сказал Кузин, – где товар?
– Нету у меня ничего, – буркнул Кочан, – нету как есть.
– Вы на чердак сходите, – сказал мужчина-понятой, – он туда что-то часто лазит.
– Сука, – выдавил Толик.
– Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка, а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.
– Сам покажешь? – спросил Кузин.
– Ищи, начальник, тебе казна за это платит.
– Дурак ты, Толик, – беззлобно ответил Кузин. – В блатного играешь. Фасон давишь. Вспомнишь еще мои разговоры когда-нибудь. Никакой ты не блатной, а так – пена.
Минут через десять оперативники принесли в комнату несколько бумажных упаковок папирос, ящик водки и пол-ящика шоколада.
– Да у него целый гастроном, – ахнула завистливо дворничиха.
Милиционер, писавший протокол обыска, начал пересчитывать бутылки, пачки папирос, шоколад. Книжки со стихами нашли за иконой, их было пять штук.
– Где деньги, Севостьянов?
Парень молчал, глядя куда-то поверх головы Белова.
– Так, гражданка Севостьянова, – сказал Кузин, – вставайте.
– Зачем? – спросила внезапно старуха хрипло и резко.
И Белову показалось, что говорит кто-то вновь пришедший, так не похожи были голос и интонация на скорбный старушечий плач.
– Кровать обыщем.
– Я хворая, нет у вас такого права.
– Есть, Севостьянова, есть. – Кузин подошел к кровати.
– Я встать не могу.
– Ты мне лапшу на уши не вешай, Севостьянова, хворая. А кто вчера водкой торговал, не ты? – В голосе Кузина зазвенели резкие нотки.
– Вчера не сегодня, начальник.
– Не встанешь – поднимем.
Старуха вылезла из-под одеяла и, на удивление Белова, оказалась в стеганых ватных брюках и толстом свитере.
– Бери, гад. – Она плюнула и отошла в угол.
– Так-то оно лучше.
Кузин подошел к кровати, скинул одеяло, поднял второе, лежащее на матрасе. Под ним были деньги.
– Ты что, Севостьянова, думаешь, это все? Сейчас мы выйдем, а наши девушки тебя обыщут. Не зря ты ватные штаны натянула. Пошли, Белов.
Милиционеры вывели Кочана, в комнату вошли две девушки с сержантскими погонами. За дверью слышалась возня, хриплый голос Севостьяновой, потом все стихло.
– Порядок, товарищ капитан, – выглянула на площадку девушка-сержант. – Заходите.
Старуха сидела в углу, закутавшись в тулуп. На столе лежали кольца, часы и деньги.
Севостьянова глядела на вошедших тяжело и ненавидяще.
– Ты, Севостьянова, – задохнулся от гнева Кузин, – сына своего вором сделала, невестку и внука. Люди на фронте кровь проливают, а ты жиреешь здесь на горе человеческом. Ты паук кровяной. Моя бы воля…
– Бодливой корове бог рогов не дал, – спокойно и зло ответила старуха. – На мне нет ничего. А деньги и цацки внучек принес.
Кочан, стоявший у дверей, вздрогнул, будто его ударили плетью.
– Ты чего, бабка! Ты же мне срок лишний лепишь.
– А ты, Толик, привыкай. У вас блатной закон – человек человеку волк. – Кузин достал папиросу и закурил.
Девушка смотрела на него просто и ясно. Она совершенно не терялась в этом служебном кабинете, чувствуя себя здесь естественно и просто. Сделала маленький глоток, подула.
– Горячий.
– После холода хорошо. Вы мне расскажите про Олега, Лена. Где познакомились, где бывали, как зашел разговор о шрифте?
– Неужели это так важно?
– Очень. Вы комсомолка, сейчас война, сами должны понимать, что просто так вас сюда к нам не пригласили бы.
– А как мне называть вас? – поинтересовалась девушка.
– Иван Александрович.
– Я познакомилась с Олегом летом. В ЦПКиО. Там в летнем театре для красноармейцев концерт был, я туда попала. Олег сидел на соседнем кресле. Я еще подумала – молодой, здоровый, а не в армии. Потом у меня каблук на босоножке сломался. А он подошел, сказал, посиди, мол, здесь, и убежал. Пришел – каблук на месте. Потом он сказал мне, что артист и режиссер, пригласил в гости к своему товарищу.
– Где живет товарищ и как его зовут?
– На Сивцевом Вражке, зовут Славой. У него чудесные пластинки и патефон заграничный. Мы пили у него чай, разговаривали о театре.
– Вы бывали у этого Славы?
– Да, несколько раз.
– Значит, адрес помните?
– Сивцев Вражек, дом три, квартира один.
Муравьев, сидевший в углу, встал и вышел в другую комнату.
– Вы часто встречались?
– По-разному. Олег много ездил в составе фронтовых бригад.
Вошел Муравьев, положил перед Даниловым бумажку. Иван Александрович прочитал:
«Гостев Олег Борисович в Москве не прописан. В кадрах Москонцерта не значится. В Сивцевом Вражке, 3, квартира 1, проживает Шумов Вячеслав Андреевич. Через час его доставят сюда».
Данилов прочитал еще раз, положил записку в папку.
– Кого из друзей Гостева вы знаете?
– Только Славу и телефонное знакомство с Соломоном Ильичом.
– Гостев приносил вам продукты?
Лена покраснела, помолчала, собираясь с мыслями, и ответила не очень уверенно:
– Приносил… Конфеты… Шоколад… Вино… Недавно несколько банок консервов. Он получает все это за концерты.
– Пусть так, пусть так. Да вы пейте чай, он, наверное, совсем остыл, – улыбнулся Данилов.
Он смотрел на эту славную девушку и думал о том, сколько раз она смотрела кинофильмы «Цирк», «Машенька», «Горячие денечки». Как ей хотелось стать такой же, как Любовь Орлова и Окуневская. Наверное, она ходила в самодеятельность.
– Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?
– Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.
– Это, кажется, на площади Журавлева?
– Да. Потом война, эвакуация. Мне предложили уехать, но я пошла на трудфронт. Сейчас работать надо.
– Это вы правы. Только если у вас талант, вы могли бы много пользы принести.
– У нас в типографии есть группа девчат, мы организовали концертную бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.
– Подождите, я вам горячего чая подолью. Лена, когда Гостев попросил вас принести шрифт?
– Месяц назад, до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.
– А для чего, он говорил?
– Сказал, что приехал Охлопков, организует новый театр. Особый фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.
– А печатная машина?
– Он сказал, что в театре есть «бостонка».
– Гостев обещал устроить вас в театр?
– Лена, вы должны нам помочь. Позвоните Соломону Ильичу и попросите Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.
– Хорошо.
Никитин сидел на диване. На голове обручи наушников. Тоненький проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.
Хозяин дома, Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.
– Я в вашем МУРе знал одного человека, он допрашивал меня еще при нэпе. Занятный был мужчина.
– А вы, папаша, – прищурившись, спросил Никитин, – и тогда с блатными дело имели?
– Я, молодой человек, имел дело со всякими. Я закройщик, а хорошо одетыми хотят быть все: и директора трестов, и актеры, и, как вы выражаетесь, блатные.
– У вас, папаша, нет правового самосознания.
– Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.
– Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать – раз плюнуть.
– Каждый знает тех, кого знает, – таинственно и непонятно сказал хозяин и пошел в комнату кроить.
В квартире томились еще два оперативника и парень из отдела оперативной техники. Про Гостева хозяин сказал, что это очень милый человек, артист Москонцерта. Шил у него пальто, а потом попросил разрешения дать его телефон девушке Лене.
– У него кошмарная личная драма, – пояснил хозяин, – жена истеричка.
Соломон Ильич, что-то напевая, кроил. Оперативники томились, техник занялся делом, начал чинить электрический утюг, а Никитин рассматривал старые журналы мод.
До чего же хороши там были костюмчики. Брючки фокстрот, пиджаки с широкими плечами и спортивной кокеткой.
Надеть бы такой габардиновый светло-песочный костюм да пройтись по Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.
Время шло. Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом позвонила Лена и назначила Гостеву свидание утром у проходной. Долго Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.
Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:
– Вот что, молодые люди. У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все это поджарим и поедим. А то вы с голоду умрете. И чаю попьем. Пошли на кухню.
Они сидели в кабинете Кузина, электричество горело вполнакала, поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку. Кочан молчал, шмыгал носом, вздыхал. Предательство бабки здорово подломило его. Возможно, именно сейчас он задумался над словами Кузина. Белов не вмешивался пока. Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.
– Так что, Толик?
– Торговал я, конечно, – шмыгнул носом Кочан, – так жизнь такая.
– Что ты про жизнь-то знаешь? – Кузин встал, по стенам метнулась его сломанная тень. – Люди ее, эту жизнь, на фронте защищают, а ты? Наш, советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?
– Да я разве… Я что… Боюсь я его… И все пацаны боятся…
Белов положил перед Толиком фотографию убитого. И по тому, как задрожали руки задержанного, как заходило, задергалось лицо, Сергей понял – знает.
– Знаешь? – резко спросил Белов.
– А кто его? Артист?
Белов протянул фотографию Гостева:
– Этот?
– Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…
– Кто такой Витек?
– Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.
– Фамилия Артиста?
– Не знаю.
– Где живет?
– Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.
– Твои дружки его знают?
– Видели.
– Они тоже работают на него?
– Через меня.
– Когда должен прийти Артист?
– Не знаю.
– Выйди, Толик, в коридор.
– Ну вот что, Евгений Иванович, – сказал Белов голосом не терпящим возражения, – раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.
– Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, – улыбнулся Данилов.
– А вас в МУР вызывали? – внезапно спросил Шумов.
Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.
– Нет, – ответил Данилов, – не приходилось мне.
Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения – золотистая и красная.
– Где это вас? – спросил Данилов.
– В декабре сорок первого под Волоколамском.
– Да что вы? Я тоже там воевал.
– Вы?
– Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
– Значит, соседи. Я помвзвода был в 3-й ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.
– Где работаете?
– В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
– Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
Данилов протянул ему фотографию.
– Женька Баранов, – мельком взглянув на нее, ответил Шумов. – Что, за спекуляцию попал?
– Почему вы так считаете?
– А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.
– Вы, случайно, не знаете, где он живет?
– На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
– Вы его давно видели последний раз?
– В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.
– Ну а вы?
– Называл, мне не жалко.
– Он часто бывал у вас?
– Я же сказал, пару раз. Такие, как он, – люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.
– Соломончик, – услышал Никитин в трубке бойкий баритон. – Звонила ли моя прелесть?
Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
– Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
– Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.
– Е. Б. Ж., – ответил Соломон Ильич.
– Что? Что? – удивился Гостев.
– Е. Б. Ж. Вам, как артисту, следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: «Если буду жив».
– Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
– Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?
– Скажите, что приду.
«Ту-ту-ту» – загудела трубка.
– Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
– Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?
– Какую?
– О правовом самосознании.
– Нет печати, папаша, – улыбнулся Никитин, – а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
– Это как, ловушка?
– Да нет, папаша, это засада.
– Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.
– А вот этого, дорогой папаша, не надо. Совсем не надо. Говорить о наших делах не рекомендуется.
За зашторенным маскировкой окном медленно уходила ночь. И Данилов физически ощущал ее неслышное движение. Он курил, зло поглядывая на телефон. Черный аппарат молчал.
Где-то в этой ночи живет своей легкой жизнью Евгений Трофимович Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти год. Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже когда они ругают братьев.
Пока выстраивалась достаточно логичная цепочка. Пистолет Коровина некий левша передал Витьку, тот взял у Баранова шрифт и патроны. Видимо, этот Витек приносил Артисту продукты, которые на Тишинке реализовали пацаны.
Нет, не так это. Слишком малая толика награбленного попадала на Тишинку. Да и награбленное ли? Но все-таки ниточка была, и как-то соединяла она левшу, Витька, Артиста. А значит, и три последних преступления объединяла она.
Ему удалось сегодня на час вырваться домой, завезти Наташе паек и форму.
Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.
– Тебе идет новая форма, – улыбнулась она, – ты в ней моложе.
– Вместо сорока трех сорок два дать можно, – печально усмехнулся Данилов.
Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.
– Ты на седину не смотри, – успокоила Наташа, – она украшает мужчину.
– Почему-то украшательство начинается к старости. Видимо, этим мы и успокаиваем себя.
Данилов с удовольствием отметил, что время почти не коснулось жены. Конечно, она была не той веселой вузовкой, с которой познакомился он восемнадцать лет назад. Но все же она была хороша. И горькое чувство недоверия обожгло сердце. Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство, недоброе.
Наташа жарила на кухне картошку, а Данилов сел в огромное уютное кресло. Сел и задремал сразу. Сквозь дремоту он слышал бормотание громкоговорителя, шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.
Хотелось остаться дома. Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые ноги в тапочки, пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно, мелкими глотками.
– Ваня, – крикнула из кухни Наташа, – иди есть!
Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.
После короткой поездки домой кабинет выглядел особенно неуютным. Казалось, что никотиновая горечь намертво впиталась в стены, сделав их желтовато-грязными. Правда, это только казалось ему, стены кабинета были, как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.
В дверь постучали.
– Да! – крикнул Данилов.
– Разрешите, Иван Александрович? – вошел Белов.
– Заходи, садись. Что у тебя?
– Папиросы, изъятые у Кочана, соответствуют той партии, которая доставлялась в продмаг на улице Красина.
– Ну вот, не зря вы по морозу бегали. Есть связь. Точно есть. Зови ребят, помозгуем, как нам этого Артиста лучше заловить.
Совещались они недолго. Все было предельно ясным. Если Баранов не придет до утра ни в одно из тех мест, где его ждет засада, то брать его будут у типографии. А если не придет и туда? Тогда начинать активный поиск.
Данилов погасил лампу, поднял маскировочную штору и открыл форточку. Морозный ветер с улицы нес запах снега. Так же пахла зима на Брянщине в лесничестве, куда он приезжал к отцу. И он вспомнил красное солнце, уходящее за ели, цвет наступающей ночи, треск деревьев на морозе.
– А вон, в кирпичный.
Впереди за двухэтажными деревянными домами возвышался темный силуэт пятиэтажного дома.
– Показывай дорогу, – резко сказал Сергей.
Парень зашагал впереди. Они миновали двор с палисадником, забрались на горку. Ноги скользили, и Сергей пару раз чуть не упал.
– Куда? – зло спросил он у провожатого.
– В подъезд.
Вошли в освещенный синим светом подъезд. Белов сразу же заметил желтую куртку Кочана и еще одного парня увидел. Лестничная площадка была довольно широкой, Сергей быстро поднялся и остановился, прислонясь к стене.
– Ну, – сказал он, – Кочан, принес товар?
– А как у тебя с хрустами?
– Где товар?
– Ишь разбежался.
Сергей краем глаза заметил, как двое начинают заходить с боков.
– Давай хрусты, бачата, снимай прохоря тоже и дуй отсюда, пока мы добрые, – угрожающе придвинулся к нему Кочан.
В руке одного из парней блеснул нож.
– Ты что… Ты как… – нарочито испуганно сказал Сергей, – перо-то зачем… Деньги отдам… Бачата берите… А прохоря? Холодно же, ребята…
– Мы тебе дадим перековаться, – в голосе Кочана послышалось торжество, – там старые валенки стоят, не замерзнешь.
Белов сунул руку в карман, словно собирался достать деньги, коснулся пистолета, снял предохранитель.
– На, бери, – сказал он и, выдернув пистолет, ногой ударил Кочана в живот. Перепрыгнул через упавшего и, повернувшись, скомандовал: – Брось нож! Руки вверх!
На полу корчился от боли Кочан, двое других прилипли к стене с поднятыми руками, с ужасом глядя на пистолет в руке Белова.
Хлопнула дверь, вспыхнули карманные фонари.
– Ну, сопляки, – сказал вошедший Кузин, – на грабеж пошли. Ну-ка, посвети, – попросил он одного из оперативников. – Компания известная. Лешка Шведов и Колька Бодуев. Берите их, ребята, в отделении поговорим.
Муравьев
– Мне пойти с тобой, Игорь? – спросил Самохин.Муравьев еще не успел ответить, как вмешался шофер Быков:
– Конечно, вместе.
Они вылезли из машины. Самохин зажег карманный фонарь. Синеватый луч заискрился на сугробах, мазнул по тропинке на снегу и уперся в дверь с тремя эмалевыми табличками.
– На первом этаже две квартиры, на втором одна, – сказал Самохин.
– Ты, Петрович, – Муравьев наклонился к окошку эмки, – смотри, может, кто-нибудь из окна сиганет.
Быков вылез из машины, расстегнул полушубок, достал из кобуры наган, сунул его в карман.
– Иди, не впервой.
На Быкова можно было положиться.
Они вошли в темный подъезд. Светя фонарем, поднялись по деревянной скрипучей лестнице. На дверях квартиры висела табличка.
– Пименовым – два звонка, – прочитал Игорь вслух и дважды повернул звонок.
– Кто там? – спросил за дверями женский голос.
– Из ЖАКТа, – сказал Игорь, – откройте, пожалуйста.
Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая девушка в халате, волосы ее были накручены на папильотки, и поэтому голова напоминала репей.
– Ой! – вскрикнула она и попыталась закрыть дверь.
Но Игорь подставил ногу и надавил плечом.
– Спокойнее, гражданка Пименова, мы из милиции.
Муравьев достал удостоверение.
– Ко мне?
– Именно.
Прошли по длинному, пахнущему прогорклым жиром коридору, мимо сундуков и старых чемоданов, мимо корыт и велосипеда без колес, висящего на стене.
Девушка толкнула дверь в комнату, совсем маленькую, метров двенадцать. В ней еле разместились две кровати, платяной шкаф и стол. Пол у окна был обшит жестью, на нем стояла печка, сделанная из оцинкованного бака. Венчал все это желтоватый абажур с кистями, низко висящий над круглым, покрытым вязаной скатертью столом.
– Садитесь, – сказала Лена.
Игорь оглядел комнату. Патефон на тумбочке, стопка пластинок, на стене фотографии Любови Орловой, Павла Кадочникова, Марка Бернеса и еще одна. Молодой мужчина с бачками и тонкими усиками нагловато смотрел на них большими миндалевидными глазами.
– Милая Леночка, – начал Игорь, – я был в типографии, и там нам дали ваш адрес.
– А зачем? – Хозяйка выдергивала из головы бумажные закрутки.
– Леночка, – Игорь достал из кармана шрифт, – кому вы его давали?
– Но ведь ничего страшного не случилось? – спросила девушка. – Правда?
– Как сказать. Вы мне ответьте на вопрос.
– У меня есть друг, ну жених, если вы хотите. Он артист в Москонцерте.
– Это он? – Муравьев показал на фотографию.
– Да. Ему шрифт нужен для нового спектакля.
– Вы любите театр?
– Обожаю.
– Хотите стать актрисой?
– Очень. Весной Олег устроит меня в театральную школу, он говорит, что у меня талант.
– Охотно верю ему, – усмехнулся Муравьев.
Девушка была прелестная. Синеглазая, с золотыми волосами, даже тусклый свет не мог затушевать красок молодости.
– А как фамилия Олега?
– Гостев.
– Вы бывали у него дома?
– Нет. Он приходит ко мне.
– А где он живет?
– Не знаю. Я у него паспорт не спрашивала. Я же женщина, товарищ милиционер, а не комендантский патруль.
– Вы говорите, он ваш жених, и вдруг ничего о нем не знаете?
– Товарищ милиционер, – Лена улыбнулась, – он же не хулиган и не жулик. Почему он вас заинтересовал?
– Допустим, что так. Но шрифт, который вы ему передали, найден у человека, совершившего убийство.
Лена начала медленно бледнеть, отчего глаза ее, казалось, стали еще больше.
– Не может быть!
– К сожалению, это так. Мы ни в чем не обвиняем вашего друга. Но, сами понимаете, время военное.
– Но я…
– Как нам его найти, Лена? – твердо спросил Игорь.
– Он мне сказал, что разошелся с женой, актрисой. Истеричкой и дурой, но вынужден пока жить с ней в одной квартире. Он мне оставил телефон своего друга.
– Номер?
– Ж-2-45-48. Соломон Ильич.
– Леночка, когда вы договорились встретиться с ним?
– Он просил еще несколько литер, я обещала позвонить.
– Вы поедете с нами.
– Вы меня арестовали? – В голосе девушки послышался ужас.
– Нет, пока пригласили в милицию.
– А как же работа?
– Вас подменят. Мы, если вы не возражаете, захватим с собой фотографию вашего жениха.
Белов
Кочан сидел посреди комнаты, мрачной и длинной, как пенал. На покрытой засаленным тряпьем кровати лежала стонущая старуха.– Ой, нет совести у вас, – подвывала она, – обижаете сироту…
Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и сосед из квартиры напротив. Он пришел прямо с улицы, и снег на валенках начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.
– Сироту не жалеете, – стонала старуха, – я немощная… Матка его на труд фронте… Папка от немецкой пули погиб…
– Ты молчи лучше, Севостьянова. Молчи, – устало оборвал ее Кузин, – мамка его за спекуляцию сидит… А сынок твой, Витя Севостьянов, в сорок первом погиб в Зоологическом переулке, когда на третий этаж в пустую квартиру лез… Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.
– Тебе бы оговорить старуху немощную…
Белов смотрел на Толика Севостьянова. Перед ним сидел не Кочан, а обыкновенный мальчишка, шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.
Сергей глядел на него и думал о том, сколько таких Толиков Севостьяновых выбросила на улицы война. И как долго придется ему и его товарищам переделывать этих пацанов, рано узнавших вкус табака и водки, полюбивших легкие, лихие деньги.
– Слышь, Толик, – сказал Кузин, – где товар?
– Нету у меня ничего, – буркнул Кочан, – нету как есть.
– Вы на чердак сходите, – сказал мужчина-понятой, – он туда что-то часто лазит.
– Сука, – выдавил Толик.
– Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка, а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.
– Сам покажешь? – спросил Кузин.
– Ищи, начальник, тебе казна за это платит.
– Дурак ты, Толик, – беззлобно ответил Кузин. – В блатного играешь. Фасон давишь. Вспомнишь еще мои разговоры когда-нибудь. Никакой ты не блатной, а так – пена.
Минут через десять оперативники принесли в комнату несколько бумажных упаковок папирос, ящик водки и пол-ящика шоколада.
– Да у него целый гастроном, – ахнула завистливо дворничиха.
Милиционер, писавший протокол обыска, начал пересчитывать бутылки, пачки папирос, шоколад. Книжки со стихами нашли за иконой, их было пять штук.
– Где деньги, Севостьянов?
Парень молчал, глядя куда-то поверх головы Белова.
– Так, гражданка Севостьянова, – сказал Кузин, – вставайте.
– Зачем? – спросила внезапно старуха хрипло и резко.
И Белову показалось, что говорит кто-то вновь пришедший, так не похожи были голос и интонация на скорбный старушечий плач.
– Кровать обыщем.
– Я хворая, нет у вас такого права.
– Есть, Севостьянова, есть. – Кузин подошел к кровати.
– Я встать не могу.
– Ты мне лапшу на уши не вешай, Севостьянова, хворая. А кто вчера водкой торговал, не ты? – В голосе Кузина зазвенели резкие нотки.
– Вчера не сегодня, начальник.
– Не встанешь – поднимем.
Старуха вылезла из-под одеяла и, на удивление Белова, оказалась в стеганых ватных брюках и толстом свитере.
– Бери, гад. – Она плюнула и отошла в угол.
– Так-то оно лучше.
Кузин подошел к кровати, скинул одеяло, поднял второе, лежащее на матрасе. Под ним были деньги.
– Ты что, Севостьянова, думаешь, это все? Сейчас мы выйдем, а наши девушки тебя обыщут. Не зря ты ватные штаны натянула. Пошли, Белов.
Милиционеры вывели Кочана, в комнату вошли две девушки с сержантскими погонами. За дверью слышалась возня, хриплый голос Севостьяновой, потом все стихло.
– Порядок, товарищ капитан, – выглянула на площадку девушка-сержант. – Заходите.
Старуха сидела в углу, закутавшись в тулуп. На столе лежали кольца, часы и деньги.
Севостьянова глядела на вошедших тяжело и ненавидяще.
– Ты, Севостьянова, – задохнулся от гнева Кузин, – сына своего вором сделала, невестку и внука. Люди на фронте кровь проливают, а ты жиреешь здесь на горе человеческом. Ты паук кровяной. Моя бы воля…
– Бодливой корове бог рогов не дал, – спокойно и зло ответила старуха. – На мне нет ничего. А деньги и цацки внучек принес.
Кочан, стоявший у дверей, вздрогнул, будто его ударили плетью.
– Ты чего, бабка! Ты же мне срок лишний лепишь.
– А ты, Толик, привыкай. У вас блатной закон – человек человеку волк. – Кузин достал папиросу и закурил.
Данилов
– Значит, вас зовут Леной и вы хотите быть актрисой? – Данилов грел пальцы на стакане с чаем. – Вы пейте чай, правда, он не очень сладкий, но все же с сахаром.Девушка смотрела на него просто и ясно. Она совершенно не терялась в этом служебном кабинете, чувствуя себя здесь естественно и просто. Сделала маленький глоток, подула.
– Горячий.
– После холода хорошо. Вы мне расскажите про Олега, Лена. Где познакомились, где бывали, как зашел разговор о шрифте?
– Неужели это так важно?
– Очень. Вы комсомолка, сейчас война, сами должны понимать, что просто так вас сюда к нам не пригласили бы.
– А как мне называть вас? – поинтересовалась девушка.
– Иван Александрович.
– Я познакомилась с Олегом летом. В ЦПКиО. Там в летнем театре для красноармейцев концерт был, я туда попала. Олег сидел на соседнем кресле. Я еще подумала – молодой, здоровый, а не в армии. Потом у меня каблук на босоножке сломался. А он подошел, сказал, посиди, мол, здесь, и убежал. Пришел – каблук на месте. Потом он сказал мне, что артист и режиссер, пригласил в гости к своему товарищу.
– Где живет товарищ и как его зовут?
– На Сивцевом Вражке, зовут Славой. У него чудесные пластинки и патефон заграничный. Мы пили у него чай, разговаривали о театре.
– Вы бывали у этого Славы?
– Да, несколько раз.
– Значит, адрес помните?
– Сивцев Вражек, дом три, квартира один.
Муравьев, сидевший в углу, встал и вышел в другую комнату.
– Вы часто встречались?
– По-разному. Олег много ездил в составе фронтовых бригад.
Вошел Муравьев, положил перед Даниловым бумажку. Иван Александрович прочитал:
«Гостев Олег Борисович в Москве не прописан. В кадрах Москонцерта не значится. В Сивцевом Вражке, 3, квартира 1, проживает Шумов Вячеслав Андреевич. Через час его доставят сюда».
Данилов прочитал еще раз, положил записку в папку.
– Кого из друзей Гостева вы знаете?
– Только Славу и телефонное знакомство с Соломоном Ильичом.
– Гостев приносил вам продукты?
Лена покраснела, помолчала, собираясь с мыслями, и ответила не очень уверенно:
– Приносил… Конфеты… Шоколад… Вино… Недавно несколько банок консервов. Он получает все это за концерты.
– Пусть так, пусть так. Да вы пейте чай, он, наверное, совсем остыл, – улыбнулся Данилов.
Он смотрел на эту славную девушку и думал о том, сколько раз она смотрела кинофильмы «Цирк», «Машенька», «Горячие денечки». Как ей хотелось стать такой же, как Любовь Орлова и Окуневская. Наверное, она ходила в самодеятельность.
– Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?
– Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.
– Это, кажется, на площади Журавлева?
– Да. Потом война, эвакуация. Мне предложили уехать, но я пошла на трудфронт. Сейчас работать надо.
– Это вы правы. Только если у вас талант, вы могли бы много пользы принести.
– У нас в типографии есть группа девчат, мы организовали концертную бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.
– Подождите, я вам горячего чая подолью. Лена, когда Гостев попросил вас принести шрифт?
– Месяц назад, до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.
– А для чего, он говорил?
– Сказал, что приехал Охлопков, организует новый театр. Особый фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.
– А печатная машина?
– Он сказал, что в театре есть «бостонка».
– Гостев обещал устроить вас в театр?
– Лена, вы должны нам помочь. Позвоните Соломону Ильичу и попросите Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.
– Хорошо.
Никитин
Ничего нет хуже, чем ждать да догонять. Люди делом занимаются, а здесь сиди карауль телефон да этого Соломона.Никитин сидел на диване. На голове обручи наушников. Тоненький проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.
Хозяин дома, Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.
– Я в вашем МУРе знал одного человека, он допрашивал меня еще при нэпе. Занятный был мужчина.
– А вы, папаша, – прищурившись, спросил Никитин, – и тогда с блатными дело имели?
– Я, молодой человек, имел дело со всякими. Я закройщик, а хорошо одетыми хотят быть все: и директора трестов, и актеры, и, как вы выражаетесь, блатные.
– У вас, папаша, нет правового самосознания.
– Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.
– Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать – раз плюнуть.
– Каждый знает тех, кого знает, – таинственно и непонятно сказал хозяин и пошел в комнату кроить.
В квартире томились еще два оперативника и парень из отдела оперативной техники. Про Гостева хозяин сказал, что это очень милый человек, артист Москонцерта. Шил у него пальто, а потом попросил разрешения дать его телефон девушке Лене.
– У него кошмарная личная драма, – пояснил хозяин, – жена истеричка.
Соломон Ильич, что-то напевая, кроил. Оперативники томились, техник занялся делом, начал чинить электрический утюг, а Никитин рассматривал старые журналы мод.
До чего же хороши там были костюмчики. Брючки фокстрот, пиджаки с широкими плечами и спортивной кокеткой.
Надеть бы такой габардиновый светло-песочный костюм да пройтись по Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.
Время шло. Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом позвонила Лена и назначила Гостеву свидание утром у проходной. Долго Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.
Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:
– Вот что, молодые люди. У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все это поджарим и поедим. А то вы с голоду умрете. И чаю попьем. Пошли на кухню.
Белов
– Ну, Толик, – сказал Кузин, – как дальше жить будем?Они сидели в кабинете Кузина, электричество горело вполнакала, поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку. Кочан молчал, шмыгал носом, вздыхал. Предательство бабки здорово подломило его. Возможно, именно сейчас он задумался над словами Кузина. Белов не вмешивался пока. Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.
– Так что, Толик?
– Торговал я, конечно, – шмыгнул носом Кочан, – так жизнь такая.
– Что ты про жизнь-то знаешь? – Кузин встал, по стенам метнулась его сломанная тень. – Люди ее, эту жизнь, на фронте защищают, а ты? Наш, советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?
– Да я разве… Я что… Боюсь я его… И все пацаны боятся…
Белов положил перед Толиком фотографию убитого. И по тому, как задрожали руки задержанного, как заходило, задергалось лицо, Сергей понял – знает.
– Знаешь? – резко спросил Белов.
– А кто его? Артист?
Белов протянул фотографию Гостева:
– Этот?
– Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…
– Кто такой Витек?
– Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.
– Фамилия Артиста?
– Не знаю.
– Где живет?
– Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.
– Твои дружки его знают?
– Видели.
– Они тоже работают на него?
– Через меня.
– Когда должен прийти Артист?
– Не знаю.
– Выйди, Толик, в коридор.
– Ну вот что, Евгений Иванович, – сказал Белов голосом не терпящим возражения, – раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.
Данилов
Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.– Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, – улыбнулся Данилов.
– А вас в МУР вызывали? – внезапно спросил Шумов.
Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.
– Нет, – ответил Данилов, – не приходилось мне.
Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения – золотистая и красная.
– Где это вас? – спросил Данилов.
– В декабре сорок первого под Волоколамском.
– Да что вы? Я тоже там воевал.
– Вы?
– Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
– Значит, соседи. Я помвзвода был в 3-й ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.
– Где работаете?
– В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
– Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
Данилов протянул ему фотографию.
– Женька Баранов, – мельком взглянув на нее, ответил Шумов. – Что, за спекуляцию попал?
– Почему вы так считаете?
– А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.
– Вы, случайно, не знаете, где он живет?
– На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
– Вы его давно видели последний раз?
– В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.
– Ну а вы?
– Называл, мне не жалко.
– Он часто бывал у вас?
– Я же сказал, пару раз. Такие, как он, – люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.
Никитин
Гостев позвонил в двадцать два сорок три.– Соломончик, – услышал Никитин в трубке бойкий баритон. – Звонила ли моя прелесть?
Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
– Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
– Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.
– Е. Б. Ж., – ответил Соломон Ильич.
– Что? Что? – удивился Гостев.
– Е. Б. Ж. Вам, как артисту, следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: «Если буду жив».
– Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
– Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?
– Скажите, что приду.
«Ту-ту-ту» – загудела трубка.
– Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
– Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?
– Какую?
– О правовом самосознании.
– Нет печати, папаша, – улыбнулся Никитин, – а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
– Это как, ловушка?
– Да нет, папаша, это засада.
– Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.
– А вот этого, дорогой папаша, не надо. Совсем не надо. Говорить о наших делах не рекомендуется.
Данилов
В Салтыковку уехал Самохин, прихватив с собой фотографию убитого. В квартире Кочана засада, на Краснопролетарской тоже. Ждут Артиста и у портного. Пока все.За зашторенным маскировкой окном медленно уходила ночь. И Данилов физически ощущал ее неслышное движение. Он курил, зло поглядывая на телефон. Черный аппарат молчал.
Где-то в этой ночи живет своей легкой жизнью Евгений Трофимович Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти год. Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже когда они ругают братьев.
Пока выстраивалась достаточно логичная цепочка. Пистолет Коровина некий левша передал Витьку, тот взял у Баранова шрифт и патроны. Видимо, этот Витек приносил Артисту продукты, которые на Тишинке реализовали пацаны.
Нет, не так это. Слишком малая толика награбленного попадала на Тишинку. Да и награбленное ли? Но все-таки ниточка была, и как-то соединяла она левшу, Витька, Артиста. А значит, и три последних преступления объединяла она.
Ему удалось сегодня на час вырваться домой, завезти Наташе паек и форму.
Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.
– Тебе идет новая форма, – улыбнулась она, – ты в ней моложе.
– Вместо сорока трех сорок два дать можно, – печально усмехнулся Данилов.
Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.
– Ты на седину не смотри, – успокоила Наташа, – она украшает мужчину.
– Почему-то украшательство начинается к старости. Видимо, этим мы и успокаиваем себя.
Данилов с удовольствием отметил, что время почти не коснулось жены. Конечно, она была не той веселой вузовкой, с которой познакомился он восемнадцать лет назад. Но все же она была хороша. И горькое чувство недоверия обожгло сердце. Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство, недоброе.
Наташа жарила на кухне картошку, а Данилов сел в огромное уютное кресло. Сел и задремал сразу. Сквозь дремоту он слышал бормотание громкоговорителя, шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.
Хотелось остаться дома. Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые ноги в тапочки, пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно, мелкими глотками.
– Ваня, – крикнула из кухни Наташа, – иди есть!
Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.
После короткой поездки домой кабинет выглядел особенно неуютным. Казалось, что никотиновая горечь намертво впиталась в стены, сделав их желтовато-грязными. Правда, это только казалось ему, стены кабинета были, как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.
В дверь постучали.
– Да! – крикнул Данилов.
– Разрешите, Иван Александрович? – вошел Белов.
– Заходи, садись. Что у тебя?
– Папиросы, изъятые у Кочана, соответствуют той партии, которая доставлялась в продмаг на улице Красина.
– Ну вот, не зря вы по морозу бегали. Есть связь. Точно есть. Зови ребят, помозгуем, как нам этого Артиста лучше заловить.
Совещались они недолго. Все было предельно ясным. Если Баранов не придет до утра ни в одно из тех мест, где его ждет засада, то брать его будут у типографии. А если не придет и туда? Тогда начинать активный поиск.
Данилов погасил лампу, поднял маскировочную штору и открыл форточку. Морозный ветер с улицы нес запах снега. Так же пахла зима на Брянщине в лесничестве, куда он приезжал к отцу. И он вспомнил красное солнце, уходящее за ели, цвет наступающей ночи, треск деревьев на морозе.