Страница:
Эдуард Хруцкий
Зло
От автора
В моем романе описаны подлинные события. Герои его с чуть измененными фамилиями — реальные люди, по сей день живущие в Москве и за границей. Я был свидетелем и даже участником некоторых из упоминаемых событий.
«Зло» — первая часть задуманной мною трилогии о коррупции в нашей стране. Сейчас я работаю над вторым романом — «Затерявшиеся в Москве». Действие его будет развиваться в годы горбачевской перестройки. В те годы, когда теневой капитал вышел из подполья, когда появились банды отморозков-рэкетиров. Криминал еще только рвется во власть. Но процесс этот страшен и неостановим.
«Зло» — первая часть задуманной мною трилогии о коррупции в нашей стране. Сейчас я работаю над вторым романом — «Затерявшиеся в Москве». Действие его будет развиваться в годы горбачевской перестройки. В те годы, когда теневой капитал вышел из подполья, когда появились банды отморозков-рэкетиров. Криминал еще только рвется во власть. Но процесс этот страшен и неостановим.
Памяти моего друга полковника Игоря Скорина посвящаю
Пролог
Москва. Сентябрь 1991 года
Не то чтобы он волновался, а просто было какое-то непонятное ощущение дискомфорта. И людей, сидящих с ним рядом в зале Кремлевского дворца, он никак не мог вспомнить. А как признаешь! У Белого дома, ночами, их было несколько тысяч. И он снимал у костров, на баррикадах, в переулках. Мелькали в визире камеры лица, плечи, поднятые руки. Он снимал и в самом Белом доме. Но там охотно становились под объектив «Бетакама», красиво и напыщенно говорили.
Вот и сейчас они все здесь. Александр Руцкой в генеральском мундире, многозначительный Михаил Полторанин и мрачный Хасбулатов, прищурившийся Бурбулис и щекастый Гайдар.
Новые вожди страны, уставшей от вождизма.
Внезапно все захлопали, и появился президент. Он был высокий, стройный, улыбающийся и, кажется, слегка поддатый. Президент оглядел зал и сказал:
— Спасибо вам.
Потом начали зачитывать список, и люди подходили, получали медали и цветы. И лица их были торжественны и прекрасны.
К президенту подошел Бурбулис и что-то прошептал ему на ухо.
— Я сейчас… вернусь, — сказал президент и быстро пошел к дверям.
Награды начал вручать Руцкой.
Наконец назвали его фамилию. Он подошел к вице-президенту, тот прикрепил к лацкану его пиджака медаль. Протянул удостоверение:
— Спасибо тебе, друг. Поздравляю с первой наградой свободной России.
Внезапно, как набат, из темноты, из прошлого вылез человек с цветами.
Он узнал его. На всю жизнь в памяти отпечатались это аскетическое лицо и тонкие губы монаха, бесцветные проницательные глаза. Когда-то он собирался убить его. И он понял, что ничего не изменилось, если Шорин стоит за спиной вице-президента.
Так и не взяв цветов, мимо растерявшегося Руцкого пошел к выходу сквозь строй безлико поганых чиновников и мордатых ребят из «девятки». Вышел на улицу. Моросил слабый дождь, на кремлевской брусчатке образовались лужи. Неловкими пальцами отстегнул медаль и бросил ее под ноги в воду, смял удостоверение и швырнул туда же. Теперь он знал твердо: власть не переменилась. Она просто выбросила вперед новых крикливых лидеров, оставив за их спиной чудовищный аппарат.
— Товарищ, товарищ! — окликнул его аккуратно подтянутый сержант из полка охраны и, наклонившись, поднял медаль и начал расправлять скомканное удостоверение. К нему подошел капитан, взял медаль. Прочитал в помятом удостоверении расплывшиеся буквы: «Ельцов Юрий Петрович».
Посмотрел в спину уходящему человеку, потом порвал удостоверение, а медаль вытер о китель и положил в карман.
Ельцов вышел из ворот Кремля, закурил и оглянулся. Кремль стоял незыблемо и державно. Красные стены его, как и много веков назад, плотно отделяли власть от народа.
Не то чтобы он волновался, а просто было какое-то непонятное ощущение дискомфорта. И людей, сидящих с ним рядом в зале Кремлевского дворца, он никак не мог вспомнить. А как признаешь! У Белого дома, ночами, их было несколько тысяч. И он снимал у костров, на баррикадах, в переулках. Мелькали в визире камеры лица, плечи, поднятые руки. Он снимал и в самом Белом доме. Но там охотно становились под объектив «Бетакама», красиво и напыщенно говорили.
Вот и сейчас они все здесь. Александр Руцкой в генеральском мундире, многозначительный Михаил Полторанин и мрачный Хасбулатов, прищурившийся Бурбулис и щекастый Гайдар.
Новые вожди страны, уставшей от вождизма.
Внезапно все захлопали, и появился президент. Он был высокий, стройный, улыбающийся и, кажется, слегка поддатый. Президент оглядел зал и сказал:
— Спасибо вам.
Потом начали зачитывать список, и люди подходили, получали медали и цветы. И лица их были торжественны и прекрасны.
К президенту подошел Бурбулис и что-то прошептал ему на ухо.
— Я сейчас… вернусь, — сказал президент и быстро пошел к дверям.
Награды начал вручать Руцкой.
Наконец назвали его фамилию. Он подошел к вице-президенту, тот прикрепил к лацкану его пиджака медаль. Протянул удостоверение:
— Спасибо тебе, друг. Поздравляю с первой наградой свободной России.
Внезапно, как набат, из темноты, из прошлого вылез человек с цветами.
Он узнал его. На всю жизнь в памяти отпечатались это аскетическое лицо и тонкие губы монаха, бесцветные проницательные глаза. Когда-то он собирался убить его. И он понял, что ничего не изменилось, если Шорин стоит за спиной вице-президента.
Так и не взяв цветов, мимо растерявшегося Руцкого пошел к выходу сквозь строй безлико поганых чиновников и мордатых ребят из «девятки». Вышел на улицу. Моросил слабый дождь, на кремлевской брусчатке образовались лужи. Неловкими пальцами отстегнул медаль и бросил ее под ноги в воду, смял удостоверение и швырнул туда же. Теперь он знал твердо: власть не переменилась. Она просто выбросила вперед новых крикливых лидеров, оставив за их спиной чудовищный аппарат.
— Товарищ, товарищ! — окликнул его аккуратно подтянутый сержант из полка охраны и, наклонившись, поднял медаль и начал расправлять скомканное удостоверение. К нему подошел капитан, взял медаль. Прочитал в помятом удостоверении расплывшиеся буквы: «Ельцов Юрий Петрович».
Посмотрел в спину уходящему человеку, потом порвал удостоверение, а медаль вытер о китель и положил в карман.
Ельцов вышел из ворот Кремля, закурил и оглянулся. Кремль стоял незыблемо и державно. Красные стены его, как и много веков назад, плотно отделяли власть от народа.
Часть первая.
Знал бы прикуп, жил бы в Сочи
Ереван. Май 1978 года
С балкона десятого этажа был виден белый город. Со стороны Севана на него надвигались набухшие тучи. Солнце, уходящее за горы, подсвечивало их, и они казались ржавыми. Ржавые тучи над белым городом.
— Красиво, — сказал гость и щелчком отправил окурок сигареты в воздух. — Красиво.
Он насмешливо посмотрел на хозяина.
— Жаль, что ты, Жорик, не художник, сидел бы на балконе и рисовал, глядишь, и получился бы из тебя новый Левитан.
— У меня, Ястреб, голос сиплый. — Жора усмехнулся фиксатым ртом.
Усмешка сделала его хищным и злым.
— Голос! — Ястреб крутанул головой, достал новую сигарету, прикурил. Душистый дымок фирменного «Кента» поплыл по комнате. — Ну что, Жорик, подумал?
— Сука буду, не поднять мне этого дела.
— Ссучиться всегда успеешь. Ты же лучший вор в этом городе. Или теперь только разводками занимаешься?
— Конечно, на правиле мой авторитет высокий, дорогого стоит.
— Жорик, я из Москвы летел не для того, чтобы узнать, живешь ты по закону или завязал. Я для дела летел. И ты мне это дело поставишь.
— Ястреб, век свободы не видать…
— Кончай базар, Жорик. Иначе свободы больше никогда не увидишь.
— Я, Ястреб, слышал, что ты — человек авторитетный. Какой масти, не знаю, но за тебя самые козырные люди мазу держат. Но я — вор в законе, я всю Армению держу
— Помолчи, вор в законе… — Ястреб подошел к серванту, забитому хрусталем, открыл дверцу, щелкнул ногтем по одному из разноцветных бокалов венецианского стекла. Бокал ответил ему мелодично и тонко.
Ястреб усмехнулся.
— Упаковался ты, Жорик, под завязку. Прямо секретарь ЦК. Конечно, от такой жизни неохота на дело идти. Но выхода у тебя нет.
— Это почему?
— А потому. — Ястреб достал из кейса, стоящего у дивана, полиэтиленовую папочку со спортивной эмблемой, вынул из нее большую фотографию.
— Это ты писал, вор в законе?
Жорик взял фотографию, и руки у него задрожали.
— Ты… легавый, ты… мент… — захрипел он.
— Не хрипи, падло. Рот твой ссученый. Витя Утюг во Владимирской крытке по сей день гадает, кто его после такого файного дела вложил. А как он узнает и по зонам ксивенку кинет? Понял теперь?
— Понял. — Жорик встал, подошел к шкафу, вынул золотой портсигар с неведомой монограммой, достал папиросу, закурил, затягиваясь часто и глубоко. По комнате поплыл сладковатый противный запах.
— Все дурь смолишь, — поморщился Ястреб.
Он стоял в проеме балконной двери. Высокий, уже погрузневший, в заграничном невесомом костюме, переливающемся в два цвета, американской рубашке с одноцветным галстуком. Из другой жизни пришел в квартиру вора в законе Жоры Ереванского этот человек. Из мира, где живут сильные люди и играют они по другим правилам, в их колоде всегда пятьдесят два туза. И Жора, смоля папиросу с планом, понимал это, понимал, что ему придется ставить опасное дело.
Дурь прояснила мозг, и соображать он стал быстрее и лучше.
— Ястреб, я врубился. Зла на тебя у меня нет. Не знаю, кто за тобой стоит, но понимаю, что люди не простые. Я все могу сделать, кроме одного. Сейф. Ты же сказал: то, что нужно, находится в сейфе. А такой старый сундук вскрыть могут только два человека — Старик и Махаон.
— Все знаешь. Старика чучмеки замочили в Ташкенте.
— Ай-ай-ай, — удивился Жорик, — кто же руку поднял на такого человека?
— Бакланы, шныри подлючие.
— Мусульманы?
— Они.
— А ответ?
— Был. Черкас с них за всю масть получил. Где Махаон?
— Там, где его не достать. В Лабытнанги, на спеце.
— Пиши ему ксивенку. Только напомни такое, что вы оба знаете. Вы же с ним кенты.
— Уважаю я его.
— Вот и хорошо, пиши. Да жди его в гости.
— Неужели? — Жорик удивленно посмотрел на Ястреба.
— Мы все можем. И помни: те, кто с нами — живут богато и долго.
— Ты же знаешь меня.
— Поэтому и пришел. — Ястреб вынул из кейса двенадцать четвертаков. — Здесь шестьдесят кусков.
Жорик молча глядел на деньги.
— Четвертак тебе, четвертак Махаону и десять штук подсобникам. Но учти. В комнате той лежат деньги.
— Много?
— Ты о них забудь. Деньги те — госсобственность. А значит — смерть. Возьмешь хоть пачку — менты и чекисты по всей стране искать будут и найдут. До суда не доживешь — замочат. Это — деньги СССР.
— А коробка в сейфе?
— А ее никто искать не будет. Хозяина коробки на этой неделе к стенке прислонят. Ты его знаешь, распрекрасно знаешь, — Ястреб взял со стола газету, — ты же читал.
— Абалов!
— Ты же его собственность берешь, значит, ничью.
— Как же ты про сейф-то узнал?
Ястреб засмеялся.
— Пиши своему кенту, пиши.
Ямало-Ненецкий автономный округ. Поселок Лабытнанги. Учреждение 3678-С
Мишка Николаев, кликуха Махаон, вышел из здания промзоны. Бригаду увели в жилую зону, а он остался ждать сменщика, чтобы по счету передать ему сверла.
Одинокие прогулки из зоны в зону на спецрежиме удавалось получить не каждому. Это была привилегия авторитетных воров, живущих по закону. Мишка посмотрел на выцветшее небо, на солнце, похожее на горящий в полнакала фонарь, и закурил. Утомительное дело — полярный день, даже темнота, опускающаяся на тундру почти восемь месяцев в году, не раздражала его так, как это непонятное время. Мишка курил, смотрел на солнце, вокруг которого образовался черный кантик, и на душе у него становилось муторно. Семь лет ему гнить на этой зоне. Бывает, происходит чудо и освобождают по двум третям. Но надеяться на это можно на любом другом режиме, только не в Лабытнанги. Отсюда даже в побег не уйдешь. Тундра. Но о побеге Махаон не думал. Он всегда честно досиживал свой срок. Бегать и прятаться — не в его характере.
На вахте старшина Лазарев, старый вохровский волк, подавшийся на Север из Москвы за копейкой, за всякими там полярными и отдаленными надбавками, формально, с ленцой провел руками по бушлату и брюкам. Он знал, что такой авторитетный вор, как Николаев, ничего не понесет на себе. Если ему что и понадобится — другие пронесут.
— Я, земеля, дома был, — сказал старшина, — пивка в Сокольниках попил от пуза.
— Не трави душу, начальник.
— Ничего, Миша, семь лет — не вся жизнь. Не век тебе с номером на полосатке ходить. Откинешься.
— Спасибо на добром слове, начальник.
Махаон был опытным зеком, поэтому сразу же отогнал от себя мысли о Москве, пиве, Сокольниках и начал думать об ужине, о том, что удалось получить передачу от кентов, а завтра он сможет отовариться в ларьке, и о том, что скоро ляжет на вагонку и уснет до подъема.
В бараке они жили семьей. Пять московских воров и Леша Шмаль, мелкий фармазонщик, получивший всего три года. Ему бы сидеть где-нибудь под Калинином, но он втюхал фуфель дочери самого замминистра МВД. За два кольца с фальшивыми бриллиантами папаша распорядился отправить Лешу далеко на Север. Так Шмаль попал на особку. Парень он был свойский и веселый, жил по «закону». Три года на этой зоне давали ему право войти в авторитет, и Леша это очень ценил.
А главное, он прекрасно играл на гитаре и пел.
Мишка вошел в барак, и сразу зазвенели струны, и Лешка пропел:
Махаон прошел в свой угол, сел и стал стаскивать сапоги. Конечно, старшина — вертухай опытный, но и Махаон — не фраер, пронес он в сапоге сделанный им клинок для финаря.
К нему на вагонку присел московский вор из их семьи, финку Махаон правил для него.
— Ну, спасибо, братки, век не забуду.
— Ты ее спрячь пока, — усмехнулся Махаон, — потом чукча тебе из кости ручку вырежет.
Финку эту делали не для разборок, а для воровского шика. Поножовщины на зоне не было. Во-первых, народ сидел здесь все больше знаменитый, сливки блата, во-вторых, начальник лагеря был человек твердый. Он сам точно выполнял свой закон без всяких отступлений от инструкций и требовал этого же от заключенных. В прошлом году два черкеса устроили на зоне поножовщину. Их повязали, а ночью голых выбросили на снег и полили водой из шланга. Утром захоронили за зоной. Такие здесь были порядки.
Они только успели припрятать нож, как дневальный у входа заголосил:
— Гражданин начальник…
В барак вошел младший лейтенант, помощник начальника отряда.
— Осужденный Николаев, к начальнику, — опять пропел дневальный.
Махаон натянул сапоги и пошел в канцелярию.
Как положено, постучал, открыл дверь и доложил:
— Осужденный Николаев прибыл, гражданин лейтенант.
Начальник посмотрел на него, усмехнулся.
— Собирайся, Николаев. Через полчаса с вещами в штаб.
— Зачем, гражданин начальник?
— Повезло тебе, пойдешь на этап. В Питер тебя отправляют, к следователю. Рад?
— А то, гражданин начальник.
Конечно, Махаон был рад этой редкой удаче. Из Питера его наверняка отправят не дальше Архангельска. А там зоны нормальные. Там и две трети можно получить.
Все формальности были закончены стремительно. Из зоны Мишку конвоировали два молчаливых парня.
— Значит, так, Махаон, — сказал старший, когда они вышли с вахты. — Теперь для тебя закон — это мы. Дернешься — застрелим. Понял?
— Чего не понять, гражданин опер.
— Вот и ладно, вот и молодец. Руки.
Щелкнули наручники. У Махаона нехорошо стало на сердце. Странный какой-то конвой. Что-то здесь не так. И автозака не было. Стоял у вахты обыкновенный «рафик», без милицейской раскраски.
Ехали долго, машину нещадно трясло на разбитой дороге. Окна были плотно зашторены, поэтому Махаон по арестантскому опыту — в автозаках наездился достаточно — определил на слух, где едут. Вот все больше машин стало попадаться. Потом мост прогудел, значит, переехали Обь. Дорога ровнее стала, послышался неуловимый шум. Это музыка города. Не слышная многим, но понятная человеку, которого многажды возили в закрытых машинах.
Вот затормозили. Наверняка у светофора. Значит, привезли его в Салехард. Машина пропетляла по улицам и остановилась. Один из сопровождающих вылез. Прошло минут десять, и дверь распахнулась.
— Выходи, Николаев.
Мишка выпрыгнул, огляделся. Машина стояла у высокого зеленого забора. Из открытой калитки вышли двое крепких парней в темных костюмах.
— Пошли, Николаев.
Махаон направился к калитке и увидел обычный двухэтажный дом. Окна без решеток и «намордников», входная дверь без «волчка».
— Куда меня привезли? — спросил Мишка.
— Узнаешь скоро, иди в дом.
А дальше все было как в сказке. В прихожей его заставили раздеться догола и отвели в баню. Через час, вымытый, в новом летнем костюме, в хорошей рубашке, он сидел за обильным столом. Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий, прекрасно одетый человек.
— Ну, здравствуйте, Михаил. Читайте.
Он положил перед Махаоном письмо Жоры Ереванского.
Ереван. Июнь 1978 года
Махаон разложил на столе инструменты. Три дня он сам мастерил замысловатые сейфовые отмычки. «Сундук», который надо было выпотрошить, был старым, знаменитой английской фирмы «Брилль и сыновья». Таких нынче не делали. Сейчас все больше на электронику надеются. А эту электронику опытный человек отключит «на раз». Старые сейфы — это не металлические сундуки. Это целая страна со своими секретами, пропастями и опасными дорогами. Открыть такой сейф, не зная его секрета, невозможно. Правда, новое поколение «медвежатников» работает грубо, без поэзии. Режет автогеном или заливает «царской водкой». А перед Мишкой стояла задача сложная. Открыть и закрыть сейф. Следовательно, надо работать аккуратно и четко.
Уже неделю он жил за городом, в доме Жоры Ереванского. Дача была шикарная. Мебель финская, хрусталь, ковры. И даже чудо техники — видеомагнитофон — имел Жора. Стоил он чуть больше «Волги», но вещь, конечно, классная. До глубокой ночи смотрел Мишка американские боевики. Когда он уходил в зону, о таком чуде еще никто и не слышал.
Богато жил Жора. Вообще, «зверьки черножопые» жили совсем не так, как русские блатные. Куда возвращается Мишка после очередной отсидки? В квартиру на Грузинском Валу. Обычную, двухкомнатную. В одной комнате жила мать. В другой — вдовая сестра с дочкой. Мишка только ночевал там, да и то очень редко. Конечно, помогал родным, потому что любил их, и они любили его.
А у Жоры — и четырехкомнатный кооператив в Ереване, и дача, две «Волги» да еще этот необыкновенный магнитофон.
Умеют жить зверьки. Умеют.
Но ни американские фильмы, ни вкусная жратва, ни двадцать пять косых, полученных от Жоры, не могли успокоить Николаева. Само дело его не пугало. Тем более что денег они не брали. То, что сейф Абалова, известного во всем подпольном мире Союза теневика, стоял в госхранилище, не удивляло. Жорик поведал ему, что директор банка — родственник Абалова и тот все свое добро держал там, под госохраной. Все это было нормальным и понятным. Но что за люди стояли за этим делом, Махаон угадать не мог. Жорик рассказал ему, что дело организует Ястреб. Человек в уголовном мире Союза известный, весьма авторитетный, но давно сменивший «масть» и отошедший от воровского мира. Но была у него некая сила, которая могла спокойно открыть ворота зоны, спланировать сложнейшее дело, щедро заплатить за него. Многое мог Ястреб. Вот и документы чистые дал, и справку, что Николаев Михаил Гаврилович сактирован из зоны по состоянию здоровья. Лежали в кармане пиджака документы и деньги, но впервые в жизни не радовали они Махаона. Неспокойно было у него на душе, муторно. Пугала его непомерная власть, которой обладал Ястреб.
Но и Мишка тоже не фраер. Не вчера родился. Распрекрасно знал он все примочки дорогих друзей. Мало кому верил Мишка в том мире, в котором ему пришлось жить. Вор благороден только в песнях, которые они сами сочиняют, да на зоне процветает воровское кентовство. На воле — каждый за себя. Неужели менты смогли бы так хорошо работать, не будь среди воров и даже «законников» их стукачей. Не верил Мишка ни Жорику, ни тем более Ястребу. Но ситуация сложилась уникальная, и он решил использовать ее за всю масть. Он три дня мотался по Еревану, искал подходящий металл для инструментов. И сразу определил, что его «пасут». А то, что это не менты, понял после того, как легко ушел от наружки проходными дворами старого города. Слава богу, Ереван он знал отлично.
Жорик вряд ли нанял для этого русских ребятишек. У него своих зверьков хватает.
В первый же день он встретился со своим дружком стародавним, Ашотом; когда-то вместе топтали зону. Ашот-художник, жил в Москве, стал одним из самых модных столичных центровиков, поэтому деньги ему были нужны немалые. Он и сообразил. Начал к десятидолларовой купюре нолик дорисовывать. Валюту чаще всего скупали кавказцы да теневики, они толком-то и русского не знали, не то что английского.
Дело Ашота процветало, пока в Швеции не засыпался классик российской литературы. Он, ничего не зная, засветил в магазине туфтовую зелень. Тогда за дело взялся КГБ, и за месяц, размотав цепочку, вышел на Ашота. Ему вчинили 147-ю статью — мошенничество — и отправили на два года в зону. Там Мишка с ним и познакомился. Потом они встречались и на воле. Ашот осел в Ереване и для узкого круга лиц делал документы, неотличимые от настоящих. Самое интересное, что, когда менты проверяли паспорт по ЦАБу, все данные сходились, один в один. За полтора куска (дружба — дружбой, а дело есть дело) Ашот сделал Мишке паспорт на имя Прокудина Михаила Сергеевича и удостоверение инструктора Московского городского совета ДОСААФ.
Мишка не стал говорить Жорику о людях, которые все три дня так неудачно «пасли» его. Кто его знает, а вдруг и его гостеприимный хозяин в деле с этими козлами. Не верил Махаон никому. Особенно ворам. Ему давно предлагали «короноваться» и стать вором в законе, но Мишка не хотел этого. Не устраивали его никакие законы, ни ментовские, ни воровские. Он сам по себе жил. Работал без подельников, никого не сдавал, в драке был свиреп и неукротим, как-никак бывший боксер. На правила воровские не ходил, незачем ему заниматься разводками и решения выносить. Сам он жил правильно и за себя на любом толковище ответить мог, да и многие авторитетные воры за него держали мазу.
Часов в двенадцать появился озабоченный Жорик. Он был расстроен и не скрывал этого.
— Дело делаем сегодня вечером, — сообщил он.
— Что-то ты смурной, Жорик, — засмеялся Мишка, — не хочешь от своего добра очко ментам подставлять.
— А ты хочешь?
— Мне деваться некуда. Меня с кичи для этого сдернули.
— И я не хочу, — честно признался Жорик, — да тоже деваться некуда.
— Значит, держит тебя Ястреб?
— Держит.
— Ну, говори расклад.
— Рядом с банком дом выселенный, они крышами соединены. С крыши попадаем в комнату. Там раньше учебный класс был. Сигнализации нет. Шестерки пол пробивают и уходят. Мы идем с тобой. Ты спускаешься по веревке, вскрываешь сейф.
— А менты?
— Им не до нас. Они во дворе свадьбу начальника охраны праздновать будут.
— Чудны дела твои, Господи, — Мишка перекрестился. — Такое только у вас, у зверьков, возможно.
— Не обижай, дорогой.
— Так я не со зла, от зависти.
— Каждый народ по-своему живет.
— Это уж точно.
— Так ты готов?
— Как юный ленинец. — Мишка поднял руку в пионерском приветствии.
— Тогда переодевайся. — Жорик подошел к шкафу, вынул тренировочный костюм.
— Нет, Жорик, — Мишка махнул рукой, — у меня примета верная: в чем одет перед делом, в том и иду.
— А как же ты в ювелирном на Арбате завалился?
— По дурости комбинезон напялил.
Жорик замолчал. С одной стороны, Ястреб велел, чтобы они с Мишкой в тренировочных костюмах были. Но он был вор, а значит, безоговорочно верил в приметы, талисманы, гадания. Доводы Мишки перевешивали доводы Ястреба, и Жорик сказал:
— Делай, как знаешь. Как тебе Болдоха подскажет. Только ксивенку, что тебе сделал Ястреб, оставь дома.
— Неужели я ее светиться на дело возьму?
— Тогда отдыхай. Обедать будешь?
— Нет, только чаю попью. Я на дело впроголодь иду, как волк.
Жорик засмеялся, сверкнув золотыми зубами. Он ушел, а Мишка лег на диван, взял найденную на полке книгу «И один в поле воин…» и читал до вечера. Когда стемнело, он проверил инструмент, спрятал в поясе, надетом на голое тело, паспорт — подарок дружка Ашота — и деньги. Оделся.
Внезапно набежали тучи, и по подоконнику барабаном застучали дождевые капли. Мишка подошел к окну. Во дворе стояла плотная стена ливня. Это был особый, короткий и сильный южный дождь. Он словно светился в темноте, в огне фонарей, казался голубовато-чистым. Давно он не видел таких дождей. Там, на Севере, они были затяжными и пугающе темными.
Дождь перед делом — к удаче. Хорошая примета. Значит, бог бродяг Болдоха посылает ему весточку, обещает, что сладится нынче вечером всё.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Только со звоном падали капли в стоящие под водостоками кадушки.
Мишка закурил. В сыром воздухе запах табака был особенно резким — давал понять, что дух его был лишним в этом буйстве ощущений.
— Пошли, — сказал вошедший в комнату Жорик, — пора, Миша.
Махаон вынул из кармана ксиву, сделанную Ястребом, положил на стол. Жорик мазнул по паспорту глазами, но сделал вид, что совершенно не придал этому значения. Они вышли в сад, в мир необычайных после дождя запахов. Цветы благоухали нежно и остро.
— Как пахнет, а? — хлопнул Мишку по плечу Жорик.
— Как в крематории.
— Ты что, ты что… — Жорик сплюнул через левое плечо и перекрестился, — не говори так, а!
У калитки их ждала машина. Ехали долго, петляли по улицам. Наконец, у мрачного четырехэтажного дома машина остановилась. По черной, вонючей лестнице они поднялись на чердак.
— Пришли, — вздохнул Жорик. — Теперь будем ждать.
— Твои шестерки где?
— Уже работают.
Обычно курить очень хочется, когда нельзя. Мишка это знал по богатому жиганскому опыту, поэтому он достал спичку и начал перекатывать ее зубами. Ждать и убегать для него — дело привычное, вот догонять он не умел. Откуда-то доносились звуки песен. Видимо, мусора серьезно гуляли во дворе банка. Почему-то Мишке внезапно показалось, что жизнь его остановилась. Встала, как дрезина, упершаяся в рельсовый ограничитель. Словом, эта ночь разорвала ее на две части. В одной осталось все его прошлое, другая обещала быть необыкновенно прекрасной.
Он знал, что сделает со своими деньгами. Четвертак, полученный сегодня от Жоры, да двадцатник в заначке дадут ему возможность пожить неплохо. Он не поедет в Сочи с Жорой, а рванет в Ялту, к старому дружку. Домик маленький купит, на работу устроится. А там посмотрит. Южная жизнь — веселая, легкая, как конфетти. Посмотрим, как сложится. Посмотрим.
Вот уже совсем темно стало, сквозь чердачное окно начал пробиваться прохладный ветерок. Он немного остудил разгоряченное лицо, и Мишка задремал. А проснулся от звука голосов. Жорик с кем-то невидимым в темноте говорил по-армянски.
— Поспал, Миша? — наклонился к нему Жорик.
— Немного. Пора?
— Ну и нервы у тебя.
— Вылечил в лучшем санатории Лабытнанги.
— Ты что, ты что… — Жорик снова трижды плюнул через плечо, — такое перед делом вспоминаешь.
— А ты, Жорик, наколку на груди изобрази: «Кто не был — тот будет. Кто был — не забудет».
— Веселый ты, Михаил, сегодня.
— На веселое дело идем.
Мишка раскрыл сумку и вынул халат. Обычный синий рабочий халат.
— Я готов.
Мимо двух молчаливых амбалов они прошли к чердачному окну.
С балкона десятого этажа был виден белый город. Со стороны Севана на него надвигались набухшие тучи. Солнце, уходящее за горы, подсвечивало их, и они казались ржавыми. Ржавые тучи над белым городом.
— Красиво, — сказал гость и щелчком отправил окурок сигареты в воздух. — Красиво.
Он насмешливо посмотрел на хозяина.
— Жаль, что ты, Жорик, не художник, сидел бы на балконе и рисовал, глядишь, и получился бы из тебя новый Левитан.
— У меня, Ястреб, голос сиплый. — Жора усмехнулся фиксатым ртом.
Усмешка сделала его хищным и злым.
— Голос! — Ястреб крутанул головой, достал новую сигарету, прикурил. Душистый дымок фирменного «Кента» поплыл по комнате. — Ну что, Жорик, подумал?
— Сука буду, не поднять мне этого дела.
— Ссучиться всегда успеешь. Ты же лучший вор в этом городе. Или теперь только разводками занимаешься?
— Конечно, на правиле мой авторитет высокий, дорогого стоит.
— Жорик, я из Москвы летел не для того, чтобы узнать, живешь ты по закону или завязал. Я для дела летел. И ты мне это дело поставишь.
— Ястреб, век свободы не видать…
— Кончай базар, Жорик. Иначе свободы больше никогда не увидишь.
— Я, Ястреб, слышал, что ты — человек авторитетный. Какой масти, не знаю, но за тебя самые козырные люди мазу держат. Но я — вор в законе, я всю Армению держу
— Помолчи, вор в законе… — Ястреб подошел к серванту, забитому хрусталем, открыл дверцу, щелкнул ногтем по одному из разноцветных бокалов венецианского стекла. Бокал ответил ему мелодично и тонко.
Ястреб усмехнулся.
— Упаковался ты, Жорик, под завязку. Прямо секретарь ЦК. Конечно, от такой жизни неохота на дело идти. Но выхода у тебя нет.
— Это почему?
— А потому. — Ястреб достал из кейса, стоящего у дивана, полиэтиленовую папочку со спортивной эмблемой, вынул из нее большую фотографию.
— Это ты писал, вор в законе?
Жорик взял фотографию, и руки у него задрожали.
— Ты… легавый, ты… мент… — захрипел он.
— Не хрипи, падло. Рот твой ссученый. Витя Утюг во Владимирской крытке по сей день гадает, кто его после такого файного дела вложил. А как он узнает и по зонам ксивенку кинет? Понял теперь?
— Понял. — Жорик встал, подошел к шкафу, вынул золотой портсигар с неведомой монограммой, достал папиросу, закурил, затягиваясь часто и глубоко. По комнате поплыл сладковатый противный запах.
— Все дурь смолишь, — поморщился Ястреб.
Он стоял в проеме балконной двери. Высокий, уже погрузневший, в заграничном невесомом костюме, переливающемся в два цвета, американской рубашке с одноцветным галстуком. Из другой жизни пришел в квартиру вора в законе Жоры Ереванского этот человек. Из мира, где живут сильные люди и играют они по другим правилам, в их колоде всегда пятьдесят два туза. И Жора, смоля папиросу с планом, понимал это, понимал, что ему придется ставить опасное дело.
Дурь прояснила мозг, и соображать он стал быстрее и лучше.
— Ястреб, я врубился. Зла на тебя у меня нет. Не знаю, кто за тобой стоит, но понимаю, что люди не простые. Я все могу сделать, кроме одного. Сейф. Ты же сказал: то, что нужно, находится в сейфе. А такой старый сундук вскрыть могут только два человека — Старик и Махаон.
— Все знаешь. Старика чучмеки замочили в Ташкенте.
— Ай-ай-ай, — удивился Жорик, — кто же руку поднял на такого человека?
— Бакланы, шныри подлючие.
— Мусульманы?
— Они.
— А ответ?
— Был. Черкас с них за всю масть получил. Где Махаон?
— Там, где его не достать. В Лабытнанги, на спеце.
— Пиши ему ксивенку. Только напомни такое, что вы оба знаете. Вы же с ним кенты.
— Уважаю я его.
— Вот и хорошо, пиши. Да жди его в гости.
— Неужели? — Жорик удивленно посмотрел на Ястреба.
— Мы все можем. И помни: те, кто с нами — живут богато и долго.
— Ты же знаешь меня.
— Поэтому и пришел. — Ястреб вынул из кейса двенадцать четвертаков. — Здесь шестьдесят кусков.
Жорик молча глядел на деньги.
— Четвертак тебе, четвертак Махаону и десять штук подсобникам. Но учти. В комнате той лежат деньги.
— Много?
— Ты о них забудь. Деньги те — госсобственность. А значит — смерть. Возьмешь хоть пачку — менты и чекисты по всей стране искать будут и найдут. До суда не доживешь — замочат. Это — деньги СССР.
— А коробка в сейфе?
— А ее никто искать не будет. Хозяина коробки на этой неделе к стенке прислонят. Ты его знаешь, распрекрасно знаешь, — Ястреб взял со стола газету, — ты же читал.
— Абалов!
— Ты же его собственность берешь, значит, ничью.
— Как же ты про сейф-то узнал?
Ястреб засмеялся.
— Пиши своему кенту, пиши.
Ямало-Ненецкий автономный округ. Поселок Лабытнанги. Учреждение 3678-С
Мишка Николаев, кликуха Махаон, вышел из здания промзоны. Бригаду увели в жилую зону, а он остался ждать сменщика, чтобы по счету передать ему сверла.
Одинокие прогулки из зоны в зону на спецрежиме удавалось получить не каждому. Это была привилегия авторитетных воров, живущих по закону. Мишка посмотрел на выцветшее небо, на солнце, похожее на горящий в полнакала фонарь, и закурил. Утомительное дело — полярный день, даже темнота, опускающаяся на тундру почти восемь месяцев в году, не раздражала его так, как это непонятное время. Мишка курил, смотрел на солнце, вокруг которого образовался черный кантик, и на душе у него становилось муторно. Семь лет ему гнить на этой зоне. Бывает, происходит чудо и освобождают по двум третям. Но надеяться на это можно на любом другом режиме, только не в Лабытнанги. Отсюда даже в побег не уйдешь. Тундра. Но о побеге Махаон не думал. Он всегда честно досиживал свой срок. Бегать и прятаться — не в его характере.
На вахте старшина Лазарев, старый вохровский волк, подавшийся на Север из Москвы за копейкой, за всякими там полярными и отдаленными надбавками, формально, с ленцой провел руками по бушлату и брюкам. Он знал, что такой авторитетный вор, как Николаев, ничего не понесет на себе. Если ему что и понадобится — другие пронесут.
— Я, земеля, дома был, — сказал старшина, — пивка в Сокольниках попил от пуза.
— Не трави душу, начальник.
— Ничего, Миша, семь лет — не вся жизнь. Не век тебе с номером на полосатке ходить. Откинешься.
— Спасибо на добром слове, начальник.
Махаон был опытным зеком, поэтому сразу же отогнал от себя мысли о Москве, пиве, Сокольниках и начал думать об ужине, о том, что удалось получить передачу от кентов, а завтра он сможет отовариться в ларьке, и о том, что скоро ляжет на вагонку и уснет до подъема.
В бараке они жили семьей. Пять московских воров и Леша Шмаль, мелкий фармазонщик, получивший всего три года. Ему бы сидеть где-нибудь под Калинином, но он втюхал фуфель дочери самого замминистра МВД. За два кольца с фальшивыми бриллиантами папаша распорядился отправить Лешу далеко на Север. Так Шмаль попал на особку. Парень он был свойский и веселый, жил по «закону». Три года на этой зоне давали ему право войти в авторитет, и Леша это очень ценил.
А главное, он прекрасно играл на гитаре и пел.
Мишка вошел в барак, и сразу зазвенели струны, и Лешка пропел:
Любимая песня Махаона. Старая блатная, тридцатых годов. Ее часто пел друг Махаона знаменитый московский вор Витя Золотой. Кликуху он получил за то, что всю свою жизнь воровал только золото.
Звон проверок и шум лагерей
Никогда не забыть мне на свете,
Изо всех своих лучших друзей
Помню девушку в синем берете…
Махаон прошел в свой угол, сел и стал стаскивать сапоги. Конечно, старшина — вертухай опытный, но и Махаон — не фраер, пронес он в сапоге сделанный им клинок для финаря.
К нему на вагонку присел московский вор из их семьи, финку Махаон правил для него.
— Ну, спасибо, братки, век не забуду.
— Ты ее спрячь пока, — усмехнулся Махаон, — потом чукча тебе из кости ручку вырежет.
Финку эту делали не для разборок, а для воровского шика. Поножовщины на зоне не было. Во-первых, народ сидел здесь все больше знаменитый, сливки блата, во-вторых, начальник лагеря был человек твердый. Он сам точно выполнял свой закон без всяких отступлений от инструкций и требовал этого же от заключенных. В прошлом году два черкеса устроили на зоне поножовщину. Их повязали, а ночью голых выбросили на снег и полили водой из шланга. Утром захоронили за зоной. Такие здесь были порядки.
Они только успели припрятать нож, как дневальный у входа заголосил:
— Гражданин начальник…
В барак вошел младший лейтенант, помощник начальника отряда.
— Осужденный Николаев, к начальнику, — опять пропел дневальный.
Махаон натянул сапоги и пошел в канцелярию.
Как положено, постучал, открыл дверь и доложил:
— Осужденный Николаев прибыл, гражданин лейтенант.
Начальник посмотрел на него, усмехнулся.
— Собирайся, Николаев. Через полчаса с вещами в штаб.
— Зачем, гражданин начальник?
— Повезло тебе, пойдешь на этап. В Питер тебя отправляют, к следователю. Рад?
— А то, гражданин начальник.
Конечно, Махаон был рад этой редкой удаче. Из Питера его наверняка отправят не дальше Архангельска. А там зоны нормальные. Там и две трети можно получить.
Все формальности были закончены стремительно. Из зоны Мишку конвоировали два молчаливых парня.
— Значит, так, Махаон, — сказал старший, когда они вышли с вахты. — Теперь для тебя закон — это мы. Дернешься — застрелим. Понял?
— Чего не понять, гражданин опер.
— Вот и ладно, вот и молодец. Руки.
Щелкнули наручники. У Махаона нехорошо стало на сердце. Странный какой-то конвой. Что-то здесь не так. И автозака не было. Стоял у вахты обыкновенный «рафик», без милицейской раскраски.
Ехали долго, машину нещадно трясло на разбитой дороге. Окна были плотно зашторены, поэтому Махаон по арестантскому опыту — в автозаках наездился достаточно — определил на слух, где едут. Вот все больше машин стало попадаться. Потом мост прогудел, значит, переехали Обь. Дорога ровнее стала, послышался неуловимый шум. Это музыка города. Не слышная многим, но понятная человеку, которого многажды возили в закрытых машинах.
Вот затормозили. Наверняка у светофора. Значит, привезли его в Салехард. Машина пропетляла по улицам и остановилась. Один из сопровождающих вылез. Прошло минут десять, и дверь распахнулась.
— Выходи, Николаев.
Мишка выпрыгнул, огляделся. Машина стояла у высокого зеленого забора. Из открытой калитки вышли двое крепких парней в темных костюмах.
— Пошли, Николаев.
Махаон направился к калитке и увидел обычный двухэтажный дом. Окна без решеток и «намордников», входная дверь без «волчка».
— Куда меня привезли? — спросил Мишка.
— Узнаешь скоро, иди в дом.
А дальше все было как в сказке. В прихожей его заставили раздеться догола и отвели в баню. Через час, вымытый, в новом летнем костюме, в хорошей рубашке, он сидел за обильным столом. Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий, прекрасно одетый человек.
— Ну, здравствуйте, Михаил. Читайте.
Он положил перед Махаоном письмо Жоры Ереванского.
Ереван. Июнь 1978 года
Махаон разложил на столе инструменты. Три дня он сам мастерил замысловатые сейфовые отмычки. «Сундук», который надо было выпотрошить, был старым, знаменитой английской фирмы «Брилль и сыновья». Таких нынче не делали. Сейчас все больше на электронику надеются. А эту электронику опытный человек отключит «на раз». Старые сейфы — это не металлические сундуки. Это целая страна со своими секретами, пропастями и опасными дорогами. Открыть такой сейф, не зная его секрета, невозможно. Правда, новое поколение «медвежатников» работает грубо, без поэзии. Режет автогеном или заливает «царской водкой». А перед Мишкой стояла задача сложная. Открыть и закрыть сейф. Следовательно, надо работать аккуратно и четко.
Уже неделю он жил за городом, в доме Жоры Ереванского. Дача была шикарная. Мебель финская, хрусталь, ковры. И даже чудо техники — видеомагнитофон — имел Жора. Стоил он чуть больше «Волги», но вещь, конечно, классная. До глубокой ночи смотрел Мишка американские боевики. Когда он уходил в зону, о таком чуде еще никто и не слышал.
Богато жил Жора. Вообще, «зверьки черножопые» жили совсем не так, как русские блатные. Куда возвращается Мишка после очередной отсидки? В квартиру на Грузинском Валу. Обычную, двухкомнатную. В одной комнате жила мать. В другой — вдовая сестра с дочкой. Мишка только ночевал там, да и то очень редко. Конечно, помогал родным, потому что любил их, и они любили его.
А у Жоры — и четырехкомнатный кооператив в Ереване, и дача, две «Волги» да еще этот необыкновенный магнитофон.
Умеют жить зверьки. Умеют.
Но ни американские фильмы, ни вкусная жратва, ни двадцать пять косых, полученных от Жоры, не могли успокоить Николаева. Само дело его не пугало. Тем более что денег они не брали. То, что сейф Абалова, известного во всем подпольном мире Союза теневика, стоял в госхранилище, не удивляло. Жорик поведал ему, что директор банка — родственник Абалова и тот все свое добро держал там, под госохраной. Все это было нормальным и понятным. Но что за люди стояли за этим делом, Махаон угадать не мог. Жорик рассказал ему, что дело организует Ястреб. Человек в уголовном мире Союза известный, весьма авторитетный, но давно сменивший «масть» и отошедший от воровского мира. Но была у него некая сила, которая могла спокойно открыть ворота зоны, спланировать сложнейшее дело, щедро заплатить за него. Многое мог Ястреб. Вот и документы чистые дал, и справку, что Николаев Михаил Гаврилович сактирован из зоны по состоянию здоровья. Лежали в кармане пиджака документы и деньги, но впервые в жизни не радовали они Махаона. Неспокойно было у него на душе, муторно. Пугала его непомерная власть, которой обладал Ястреб.
Но и Мишка тоже не фраер. Не вчера родился. Распрекрасно знал он все примочки дорогих друзей. Мало кому верил Мишка в том мире, в котором ему пришлось жить. Вор благороден только в песнях, которые они сами сочиняют, да на зоне процветает воровское кентовство. На воле — каждый за себя. Неужели менты смогли бы так хорошо работать, не будь среди воров и даже «законников» их стукачей. Не верил Мишка ни Жорику, ни тем более Ястребу. Но ситуация сложилась уникальная, и он решил использовать ее за всю масть. Он три дня мотался по Еревану, искал подходящий металл для инструментов. И сразу определил, что его «пасут». А то, что это не менты, понял после того, как легко ушел от наружки проходными дворами старого города. Слава богу, Ереван он знал отлично.
Жорик вряд ли нанял для этого русских ребятишек. У него своих зверьков хватает.
В первый же день он встретился со своим дружком стародавним, Ашотом; когда-то вместе топтали зону. Ашот-художник, жил в Москве, стал одним из самых модных столичных центровиков, поэтому деньги ему были нужны немалые. Он и сообразил. Начал к десятидолларовой купюре нолик дорисовывать. Валюту чаще всего скупали кавказцы да теневики, они толком-то и русского не знали, не то что английского.
Дело Ашота процветало, пока в Швеции не засыпался классик российской литературы. Он, ничего не зная, засветил в магазине туфтовую зелень. Тогда за дело взялся КГБ, и за месяц, размотав цепочку, вышел на Ашота. Ему вчинили 147-ю статью — мошенничество — и отправили на два года в зону. Там Мишка с ним и познакомился. Потом они встречались и на воле. Ашот осел в Ереване и для узкого круга лиц делал документы, неотличимые от настоящих. Самое интересное, что, когда менты проверяли паспорт по ЦАБу, все данные сходились, один в один. За полтора куска (дружба — дружбой, а дело есть дело) Ашот сделал Мишке паспорт на имя Прокудина Михаила Сергеевича и удостоверение инструктора Московского городского совета ДОСААФ.
Мишка не стал говорить Жорику о людях, которые все три дня так неудачно «пасли» его. Кто его знает, а вдруг и его гостеприимный хозяин в деле с этими козлами. Не верил Махаон никому. Особенно ворам. Ему давно предлагали «короноваться» и стать вором в законе, но Мишка не хотел этого. Не устраивали его никакие законы, ни ментовские, ни воровские. Он сам по себе жил. Работал без подельников, никого не сдавал, в драке был свиреп и неукротим, как-никак бывший боксер. На правила воровские не ходил, незачем ему заниматься разводками и решения выносить. Сам он жил правильно и за себя на любом толковище ответить мог, да и многие авторитетные воры за него держали мазу.
Часов в двенадцать появился озабоченный Жорик. Он был расстроен и не скрывал этого.
— Дело делаем сегодня вечером, — сообщил он.
— Что-то ты смурной, Жорик, — засмеялся Мишка, — не хочешь от своего добра очко ментам подставлять.
— А ты хочешь?
— Мне деваться некуда. Меня с кичи для этого сдернули.
— И я не хочу, — честно признался Жорик, — да тоже деваться некуда.
— Значит, держит тебя Ястреб?
— Держит.
— Ну, говори расклад.
— Рядом с банком дом выселенный, они крышами соединены. С крыши попадаем в комнату. Там раньше учебный класс был. Сигнализации нет. Шестерки пол пробивают и уходят. Мы идем с тобой. Ты спускаешься по веревке, вскрываешь сейф.
— А менты?
— Им не до нас. Они во дворе свадьбу начальника охраны праздновать будут.
— Чудны дела твои, Господи, — Мишка перекрестился. — Такое только у вас, у зверьков, возможно.
— Не обижай, дорогой.
— Так я не со зла, от зависти.
— Каждый народ по-своему живет.
— Это уж точно.
— Так ты готов?
— Как юный ленинец. — Мишка поднял руку в пионерском приветствии.
— Тогда переодевайся. — Жорик подошел к шкафу, вынул тренировочный костюм.
— Нет, Жорик, — Мишка махнул рукой, — у меня примета верная: в чем одет перед делом, в том и иду.
— А как же ты в ювелирном на Арбате завалился?
— По дурости комбинезон напялил.
Жорик замолчал. С одной стороны, Ястреб велел, чтобы они с Мишкой в тренировочных костюмах были. Но он был вор, а значит, безоговорочно верил в приметы, талисманы, гадания. Доводы Мишки перевешивали доводы Ястреба, и Жорик сказал:
— Делай, как знаешь. Как тебе Болдоха подскажет. Только ксивенку, что тебе сделал Ястреб, оставь дома.
— Неужели я ее светиться на дело возьму?
— Тогда отдыхай. Обедать будешь?
— Нет, только чаю попью. Я на дело впроголодь иду, как волк.
Жорик засмеялся, сверкнув золотыми зубами. Он ушел, а Мишка лег на диван, взял найденную на полке книгу «И один в поле воин…» и читал до вечера. Когда стемнело, он проверил инструмент, спрятал в поясе, надетом на голое тело, паспорт — подарок дружка Ашота — и деньги. Оделся.
Внезапно набежали тучи, и по подоконнику барабаном застучали дождевые капли. Мишка подошел к окну. Во дворе стояла плотная стена ливня. Это был особый, короткий и сильный южный дождь. Он словно светился в темноте, в огне фонарей, казался голубовато-чистым. Давно он не видел таких дождей. Там, на Севере, они были затяжными и пугающе темными.
Дождь перед делом — к удаче. Хорошая примета. Значит, бог бродяг Болдоха посылает ему весточку, обещает, что сладится нынче вечером всё.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Только со звоном падали капли в стоящие под водостоками кадушки.
Мишка закурил. В сыром воздухе запах табака был особенно резким — давал понять, что дух его был лишним в этом буйстве ощущений.
— Пошли, — сказал вошедший в комнату Жорик, — пора, Миша.
Махаон вынул из кармана ксиву, сделанную Ястребом, положил на стол. Жорик мазнул по паспорту глазами, но сделал вид, что совершенно не придал этому значения. Они вышли в сад, в мир необычайных после дождя запахов. Цветы благоухали нежно и остро.
— Как пахнет, а? — хлопнул Мишку по плечу Жорик.
— Как в крематории.
— Ты что, ты что… — Жорик сплюнул через левое плечо и перекрестился, — не говори так, а!
У калитки их ждала машина. Ехали долго, петляли по улицам. Наконец, у мрачного четырехэтажного дома машина остановилась. По черной, вонючей лестнице они поднялись на чердак.
— Пришли, — вздохнул Жорик. — Теперь будем ждать.
— Твои шестерки где?
— Уже работают.
Обычно курить очень хочется, когда нельзя. Мишка это знал по богатому жиганскому опыту, поэтому он достал спичку и начал перекатывать ее зубами. Ждать и убегать для него — дело привычное, вот догонять он не умел. Откуда-то доносились звуки песен. Видимо, мусора серьезно гуляли во дворе банка. Почему-то Мишке внезапно показалось, что жизнь его остановилась. Встала, как дрезина, упершаяся в рельсовый ограничитель. Словом, эта ночь разорвала ее на две части. В одной осталось все его прошлое, другая обещала быть необыкновенно прекрасной.
Он знал, что сделает со своими деньгами. Четвертак, полученный сегодня от Жоры, да двадцатник в заначке дадут ему возможность пожить неплохо. Он не поедет в Сочи с Жорой, а рванет в Ялту, к старому дружку. Домик маленький купит, на работу устроится. А там посмотрит. Южная жизнь — веселая, легкая, как конфетти. Посмотрим, как сложится. Посмотрим.
Вот уже совсем темно стало, сквозь чердачное окно начал пробиваться прохладный ветерок. Он немного остудил разгоряченное лицо, и Мишка задремал. А проснулся от звука голосов. Жорик с кем-то невидимым в темноте говорил по-армянски.
— Поспал, Миша? — наклонился к нему Жорик.
— Немного. Пора?
— Ну и нервы у тебя.
— Вылечил в лучшем санатории Лабытнанги.
— Ты что, ты что… — Жорик снова трижды плюнул через плечо, — такое перед делом вспоминаешь.
— А ты, Жорик, наколку на груди изобрази: «Кто не был — тот будет. Кто был — не забудет».
— Веселый ты, Михаил, сегодня.
— На веселое дело идем.
Мишка раскрыл сумку и вынул халат. Обычный синий рабочий халат.
— Я готов.
Мимо двух молчаливых амбалов они прошли к чердачному окну.