Страница:
Третья из этих эпох – эпоха Возрождения, она знаменует апогей подъема Италии с интеллектуальной точки зрения. Именно она составит объект этих исследований. Мы бросим лишь беглый взгляд на две предшествующие, которые подготовили ее.
В четвертой фазе Италии, которая начинается в XIX веке с Рисорджименто, идея интеллектуальной универсальности, которая составляет несравненное величие Возрождения, отходит на второй план. Отныне итальянская душа восстанавливает свое национальное единство и ее цель становится преимущественно политической. Эта страница ее истории не является ни менее великой, ни менее поучительной, чем предшествующие. Италия являет в ней новую и более мощную энергию, чем во все другие. Ибо отныне на сцене появляется и действует весь ее народ, со всеми его силами и общественными классами.
Если исследования в этой книге посвящены только Возрождению, то не только по причине отсутствия материалов или недостатка места, но главным образом по причине универсалистского по преимуществу характера этой эпохи, когда человеческий гений провозгласил устами великих художников этой эпохи трансцендентные истины, которые еще не поняты по сей день и которым предстоит оказать глобальное влияние на будущее.
Для начала необходимо рассмотреть средние века. Нельзя понять все содержание Возрождения, не измерив вначале всю глубину труда Данте, этого великого предшественника современной души, который был в то же время апостолом свободной личности и интеллектуальной универсальности.
Глава II
.
Дряхлая Римская империя уже умирала, когда Аларих захватил Вечный город в 404 году и позволил своим остготам разграбить накопленные там сокровища из Европы, Азии и Африки и вырезать треть его жителей. Но когда орда ушла, а ее предводитель умер в Калабрии, Рим, казалось, возродился, и жизнь в нем затеплилась: столь велик был его престиж, ослепивший и самих варваров. Когда правитель герулов Одоакр подчинил Италию, а последний из римских императоров Августул провозгласил себя правителем Рима, имперский город еще не ощущал себя покоренным. Он еще морально сопротивлялся. Он уронил свой тысячелетний скипетр и реально потерял свою власть лишь тогда, когда сам признал свое поражение, покорившись победителю-варвару. Это было в тот день, когда сенатор Кассиодор написал в своей латинской хронике: «В этот год король готов Теодорих, призванный всеми, вторгся в Рим. Он обращался с Сенатом ласково и делал народу щедрые подарки». Этот самый Кассиодор, обучавший Теодориха искусству управления римлянами, разделив треть итальянских земель между его солдатами, посвятил свою старость созданию монашеской академии, где клирики учились переписывать латинские и греческие рукописи.
Эта двойственность показывает нам Рим, превратившийся в наставника варваров и передававший греко-латинскую традицию церкви.
Если Римская империя умерла, то где же родилась итальянская душа? В городах и благодаря городской жизни, которая никогда полностью не гасла в Италии. Но с V по VIII век эта жизнь кажется угасшей. Опустошенный полуостров после урагана вторжений погрузился в гробовое молчание. Словно облака, гонимые ветром, античные боги покинули гордые вершины Апеннин и лучезарные заливы Партенопея и Сицилии. Храмы разрушены; расколоты на части статуи богинь; брошены на дно колодцев царственные головы Марса и Юпитера; погребен в шести футах под землей великолепный торс демонической Венеры. Те самые варвары, которые некогда умирали в гладиаторских боях на глазах римской черни, теперь расположились в цирках как победители. Clarissimi былых времен, сенаторы и всадники, были вынуждены оказывать почести тевтонским королям. Вожди остготов, герулов или лангобардов грубо осаживали декурионов. Плебеи и рабы, освобожденные христианством, стекались в города и монастыри. Покинутая сельская округа делала страну похожей на большое кладбище, где города в руинах – это могилы, а призраки прошлого облачены в саваны. Так, наблюдая это зрелище с высоты своей церкви, папа Григорий I должен был воскликнуть, полный ужаса: «Вся земля в запустении! In solitudine vacat terra!»
В этом гнетущем запустении, в этом человеческом унижении стремительно росла одна-единственная сила. На обломках Римской империи, над потоками завоеваний, подобно Ноеву ковчегу в волнах потопа, поднялась церковь. «Она принесла варварам утешения вечной родины и нравственной чистоты. Церковь в это время представляет собой единение и духовную родину человечества. Именно поэтому священнослужители столь часто принимали на себя гражданские обязанности, а варвары становились командующими войском. Поскольку Рим был метрополией Европы, римский епископ стал папой. Престиж Рима создал папскую власть. Выборы папы, таким образом, расценивались как жизненный интерес сообщества. Потребовался длительный труд средневековья, чтобы противопоставить в массах идею христианской морали слепым инстинктам и в то же время суевериям»[2]. Так на какое-то время, быть может, воплотилась мечта Блаженного Августина. Над земным градом Маммоны, где еще кипели античные сатурналии над варварскими жестокостями, вставал на глазах Град Божий, то есть церковь. Она поднималась от века к веку, медленная, величественная, непобедимая, с ее базиликами, монастырями, черным и белым духовенством, могущественной иерархией, способной использовать все человеческие силы и вобрать в себя все классы общества. На вершине этого здания воцарился папа, духовный вождь человечества. Как могли глаза Италии не обратиться к этому новому владыке, который, казалось, был призван заменить в управлении миром Цезаря, низвергнутого варварами? Римский епископ, ставший великим понтификом христианства, преемником святого Петра, наместником Иисуса Христа, наследником Ветхого и Нового завета, связанный с чудесной легендой из Галилеи, получил таким образом власть, которая не снилась ни одному азиатскому или европейскому монарху.
И однако римский Цезарь не умер окончательно. Его призрак, закованный в бронзу и вновь одетый в пурпурную мантию, предшествуемый ликторами, казалось, правил еще на пустынном Форуме и на Капитолии, посвященном Пресвятой Деве. Он еще поражал воображение раба и патриция, как и всех иноплеменников, ставших римскими гражданами, да и самих варваров. Когда некая идея отливается в форму в мощном человеческом типе, она надолго переживает то установление, которое ее создало, и принимает неожиданные воплощения в течение долгого срока. Когда Юлий Цезарь, достигший абсолютной власти, пал посередине Сената, сраженный кинжалом заговорщиков, и, умирая, завернулся в свой плащ и воскликнул: «И ты, Брут!», – он не догадывался, что на шесть веков передает свой пурпур императорам Рима и что после падения Римской империи, на протяжении тысячелетия и дальше, всякий великий правитель не будет иметь более высоких амбиций, чем походить на него! Призрак Цезаря не переставал являться поколениям людей, как явился он Бруту в битве при Филиппах. Варварские государи, ставшие хозяевами Центральной Европы, пользовались именем Цезаря как некоей магической формулой, чтобы подчинить своему владычеству древние земли Сатурна. Что же до Италии, она забыла императоров-чудовищ, таких как Нерон, Гелиогабал и Каракалла, и помнила лишь цезарей – благодетелей человечества, таких как Траян и Антонины. Германский император, с тех пор как он перешел Альпы, чтобы короноваться в Риме, обрел в глазах итальянцев все то почтение, какое они питали к римскому императору.
С 804 по 1106 г. история Италии, раздробленной на несколько королевств и бесчисленное множество маленьких республик, определяется борьбой Империи и папства. Отечество итальянцев еще не существует, но судьбы Европы разыгрываются на театре полуострова в борьбе этих двух великих сил, которые соперничают и правят на протяжении всего Средневековья.
Эта поразительная драма духовной и мирской власти, которые оспаривают друг у друга мировую империю в течение трех веков, имеет три кульминационных пункта, представляющих три ее основных акта. 1. Он начинается союзническим договором двух сил при Карле Великом. 2. Он продолжается смертельной борьбой между папой Григорием VII и императором Генрихом IV. 3. Он заканчивается при императоре Барбароссе и его преемнике Фридрихе Гогенштауфене решающим триумфом тиары над короной.
В течение всего этого времени, с IX по XII век, итальянская душа пребывает лишь в эмбриональном и хаотическом состоянии. Грандиозная борьба, которая разворачивалась перед ее глазами, вырабатывала и вдохновляла ее в самых ее глубинах. Она одновременно и зрительница, и воюющая сторона. Ибо она разделилась на равные части между двумя лагерями: гвельфами и гибеллинами. Но ее сознание начинает трепетать в свободных городах, которые мощно развиваются среди этой ожесточенной борьбы и ее свирепых битв.
Подведем итоги трех актов этой исторической и мировой драмы, ставшей одновременно противницей и наставницей итальянской души.
Карл Великий подносит Богоматери модель собора.
Изображение на гробнице Карла Великого в Ахенском соборе
В течение тысячи лет Италия должна была обрести себя в абсолютной власти этих двух правителей, разделивших ее на два враждующих лагеря. Обманчивый мираж, мучительная химера. Все было напрасно. Но не сделаем ошибки. Если духовный и мирской владыка столь страшно влияли на Италию и столетиями препятствовали ее национальному единению, то зрелище их грандиозной борьбы стало для Италии и особенным уроком, источником интеллектуального величия, могущественным фактором для ощущения ее универсальности. Ибо всеобщая история, которая разыгрывалась в древнем Риме как борьба за власть между Республикой и цезарианством, продолжала разыгрываться в средние века как борьба Империи и папства. Глаза всего мира были прикованы к этой драме, театром которой была Италия, потрясенная ею до основания.
Освобождение Рима Карлом Великим – победителем лангобардов – и коронование императора папой установили новый порядок вещей: солидарность короны и тиары. С этого момента начинаются из-за слияния двух сил, с одной стороны, претензии владык Священной Римской империи на всемирное господство, с другой стороны, претензии пап на духовное владычество над миром. Претензии германских императоров будут основаны на воспоминаниях о цезарях, а претензии пап – на словах Христа, обращенных к св. Петру: «Quidquid ligaveris super terram, erit legatum et in coelis; quidquid solveris super terram, erit solutum et in coelis»[3]. Никогда не существовала на земле более значительная власть, чем власть папы. В теории эти две силы должны были быть независимы друг от друга, а их сферы влияния разграничены. На практике было не так. Поскольку глава церкви становился мирским владыкой, а глава империи желал назначать епископов, две силы вскоре дошли до открытой вражды. Духовная власть должна была надеяться на господство над светской, а светская – на подавление духовной. Император хотел создавать пап, а папа – императоров. Отсюда берет начало знаменитая борьба за инвеституру, продлившаяся несколько веков.
Почти через триста лет после Карла Великого борьба достигла апогея. Какая смена декораций, мизансцены и отношений двух соперников! Мы уже не в соборе св. Петра, среди воскурений ладана, перед коленопреклоненными людьми, а в замке Каносса, в самом сердце Апеннин, в жестокую зиму. Горы покрыты снегом; от мороза трескаются камни. Во дворе замка германский император Генрих IV, босой, в рубище, дрожа от холода и голода, три дня и три ночи тщетно ожидает, когда папа даст ему вожделенную аудиенцию. Другие паломники, бедные и нищие, окружают его и оскорбляют, а он не осмеливается ответить. Ибо он отлучен и явился сюда, чтобы молить Его Святейшество об отмене интердикта, который сделал его изгоем во всем христианском мире. После ожесточенного бунта монарх, свирепый и слабый, заносчивый и деспотичный, покинутый собственным народом, испытал последнюю степень унижения, бессилия и смирения. Глава Священной Римской империи теперь – всего лишь император в лохмотьях, отверженный нищий. И именно римский понтифик своей энергией и несгибаемой волей сделал его таким.
В монахе Гильдебрандте, сыне тосканского угольщика, ставшем настоятелем монастыря Клюни, а затем и папой, под именем Григория VII, мы видим не только сильнейшее воплощение гения папства, но еще одно из самых могущественных проявлений синтетического и организационного гения Италии. Он, поднявший авторитет церкви на недосягаемую высоту, установивший целибат священников и железную дисциплину, косвенно и невольно был первым, кто пробудил итальянскую душу. Ибо для того, чтобы совершить церковные реформы, он должен был покровительствовать свободе городов. Он поставил общество, разрушенное варварами и угнетаемое феодальным строем, на муниципальную основу. Он умел оживить законы, традиции, обычаи и чувства, которые никогда и не скрывались полностью в потемках варварства. Преобладание муниципального и демократического элемента в Италии было равно удалено от феодализма и от современного патриотизма. Полуостров был еще разделен разными властителями, на разные народности и в противоположных интересах и не мог иметь общих чувств. Гений Гильдебрандта состоял в том, что он выражал одновременно интересы церкви, цивилизации и Италии и боролся с военным деспотизмом, который представляли германские императоры.
С 1004 по 1039 г. было не меньше двенадцати походов германских диктаторов на Италию. Они собрались на сейм в Ронкалье возле Пьяченцы, требуя выкупа у городов, находящихся под их игом, грабя и сжигая те, которые отказывались платить. В продолжение борьбы за инвеституру Григорий VII заставил предстать Генриха IV перед своим трибуналом. Император ответил собором в Вормсе, где Григорий VII был обвинен во всех бесчестиях, и немецкое духовенство объявило его низложенным. В 1056 г. папа, сидя на троне в окружении кардиналов, был оскорблен императорским герольдом, который назвал его «ненасытным волком» и потребовал спуститься со святого Престола. В ответ Григорий VII наложил интердикт на бунтовщика. Император, имевший в своей стране множество врагов, безуспешно пытался собрать своих вассалов против папы. В свою очередь он был смещен на соборе в Трибуре. Лишившийся всякой власти, покинутый своими, стыдящийся людей, он вынужден был решиться на покаянное паломничество через Альпы, чтобы спасти корону.
Генрих IV преклоняет колени перед папой Григорием VII в Каносском замке. Средневековая миниатюра
Единственный в своем роде исторический спектакль в 1078 г. в замке Каносса. Можно было видеть германского императора простершимся перед страшным взглядом Григория VII, перед которым, по словам хронистов, все отступали, словно перед ярким сетом. Поверженный, кающийся государь обвинял себя во всех преступлениях и просил милости со слезами и стонами. Он получал эту милость только назвав себя смиренным вассалом понтифика и поклявшись ему в вечной верности. Италия и мир могли оценить это событие как великолепную победу папского властолюбия и духовной власти гениального аскета над грубостью глупого тирана в бессильном бешенстве, униженного более сильной волей.
Можно предположить, что папа злоупотребил своим положением, чтобы наиболее жестоким образом унизить побежденного, – и впоследствии он сам покаялся в этом. Эта сцена показывает в полной мере преимущество одной из двух сил над другой. Ибо это победа Духа над Материей.
Немецкие историки легко утешаются в унижении своего императора, восхваляя расплату судьбы, ибо шестью годами позже из-за политических перипетий в Германии Генрих IV, нарушив клятву, смог вернуться в Италию во главе армии, предать Рим огню и мечу, короноваться в Латеране антипапой, среди убийств и разбоев, более страшных, чем при Аларихе, и вынудить Григория VII умереть в изгнании среди норманнов, в Салерно. Дикие репрессии, истинная месть варвара за пережитое унижение. Все же, когда прошли столетия, эти страшные сцены должны были побледнеть в людской памяти перед сценой в Каноссе. Она останется в памяти гвельфской Италии как национальная слава, а в памяти Германии – как рубец от каленого железа. Говорящий образ, горящая печать непревзойденной победы моральной силы над варварской жестокостью.
Перескочим еще через столетия, и средневековая Италия предстанет перед нами в кипении жизни, в новой фазе, перед новым императором.
С XI по XII век в итальянских городах столь мощно развивались торговля, промышленность и искусство, среди феодальных сеньоров, которые правили Италией, что эта интенсивная городская жизнь уже соперничает с феодальной жизнью и начинает преобладать над ней. Торговые союзы между городами назывались corti. Больше того, различные города заключали со знатью союзы (patti), включая туда право пребывать несколько месяцев в их стенах. И здесь уже проявляется большая разница между Италией и северными народами в средние века. Во Франции, в Германии, в Англии сеньор, живущий в своем замке, оставался высшим по отношению к горожанину, сколь бы богатым тот ни был, а последний оставался под покровительством знатного. В Италии происходит обратное явление. Там сеньор гордился титулом горожанина и находился в некотором роде под покровительством городов. Из-за этих тесных связей, из-за этого взаимовлияния знать и горожане цивилизовались, а города процветали. Большая часть знати должна была подчиниться правительству того или иного города. У германского императора был дворец во всех больших городах, и там он останавливался проездом, но многие из гибеллинских городов добились, чтобы этот дворец находился вне города. Другая разница между итальянскими городами и городами северных народов. Там города, освобожденные от феодальной связи с местным сеньором, были обязаны находиться под покровительством сюзерена, императора или короля. В Италии они могли выбирать между императором и папой и становиться таким образом гибеллинами или гвельфами. Отсюда большая свобода и более сильное чувство независимости. Напротив, у рыцарства было мало воинственного духа и посредственный вкус. По ту сторону Альп оно оставалось чисто церемониальным. Итальянский идеализм остается реалистическим в своих целях и всегда приверженным к повседневной жизни, тогда как идеализм северных народов был трансцендентным и мало практическим, во всяком случае в средние века. Именно поэтому рыцарство не играет никакой роли в средневековой итальянской истории и станет в конце концов лишь игрой ума у Тассо и Ариосто в эпоху Возрождения. Быть вписанным в золотую книгу большого города было ценнее для итальянского аристократа, чем идти освобождать Гроб Господень. Для защиты своих интересов каждый город содержал наемные войска (manasdieri), вместе с которыми сражалась городская знать. Эти последние были, таким образом, слугами города, как во Франции или в Германии были вассалы короны и вассалы сеньора.
Самый пламенный патриотизм царил в этих маленьких республиках, патриотизм чисто местный, концентрирующийся на городских традициях, на его святом или святой, его предках и крупных патрицианских фамилиях. Он процветал в ремесленных корпорациях, в их нравах и искусствах. Он зримо символизировался его собором и колокольней, видными далеко в сельской округе, словно часовые. Душа родины вела муниципальное войско на войну. Эта душа воплощалась в caroccio, большой повозке на массивных колесах, запряженной быками, несущей герб города со знаменами союзных городов. Священник благословлял эту повозку и служил над нею мессу во время битвы. Молодая элита города, цвет знати защищал во время боя это множество блестящих знамен объединенных городов. При необходимости эти юноши проливали кровь и умирали героически. И горе тому городу, который терял свое caroccio! Противник разрубал его на части, зажигал из него костер и нес с триумфом знамя врага в свой город как вечную память о победе. Сиенна только в 1886 году, в юбилей Данте, согласилась вернуть герб, захваченный у Флоренции за шесть столетий до этого, а Равенна никогда не вернет Флоренции останки того же Данте, умершего в изгнании во враждебном городе, восклицая: «Неблагодарная родина, ты не получишь мой прах!»
Можно представить анархию, которая должна была явиться в результате столь свирепых страстей в столь разделенной стране. Итальянские республики образовывали четыре основные группы вокруг четырех главных центров. Богатый и роскошный Милан объединял вокруг себя Тортону, Бергамо, Брешью и Пьяченцу. Высокомерная Верона объединяла Падую, Виченцу, Тревизо и Мантую. Пышная Болонья, гордившаяся своим университетом, самым ученым в средние века, объединяла Реджо, Модену, Равенну и Фаенцу. Прекрасная и гордая Флоренция встала во главе свободных городов Тосканы, Пистойи, Ареццо, Вольтерры, Кортоны, Перуджи и Сиенны. Эти союзы были непрочными, они часто разрывались и изменялись. Ибо большинство этих городов становились по очереди то гвельфами, то гибеллинами. Их самым дорогим правом была возможность вести войну, какую угодно и с кем угодно, особенно с соседями. Эти ревнивые республики вели немало войн и были непримиримо мстительны. Победоносный Милан стер с лица земли Павию и Лоди, своих двух соперников. Рим не оставался в стороне от этого движения. Он принялся переводить античных авторов, оживляя с грехом пополам свое великое прошлое. Префект Рима назначался, в зависимости от обстоятельств, папой или императором. Управление осуществлялось патрицием во главе пятидесяти сенаторов. Рим создал себе республиканское правление с привилегиями, которыми до сих пор пользовались только папы. Дворцы и башни продажных прелатов были разрушены.
Столь разделенная Италия была желанной добычей для германских императоров.
Фридрих I Гогенштауфен, прозванный Барбароссой, – это третий германский император, оставивший в Италии память тем более неизгладимую, что его упорные вторжения привели к триумфу муниципальной свободы. Величественная и грозная фигура. Не менее тиранический, чем Генрих IV, но более умный и более ловкий, с настойчивой последовательностью в идеях и делах, легендарный Барбаросса осуществил целых семь вторжений в Италию, первое в 1154, последнее в 1176 году. Анекдот, донесенный до нас хронистом, доказывает, что первый из Гогенштауфенов добивался всемирного господства с той же яростью, с какой прусский император Вильгельм II делал это восемь веков спустя. На прогулке верхом с двумя юристами из Болоньи Барбаросса обратился к ним с таким нелегким вопросом: «Законный ли я господин этой земли?» Первый ответил уклончиво: «Реально и действенно – еще нет». Второй, более угодливый, сказал: «Да, вы законный господин, даже в том, что касается владения реального и действенного». В награду за этот комплимент ученый законовед получил в подарок от императора коня, с которого он спустился во время прогулки. Другой вернулся пешком.
Фридрих Барбаросса в одеянии крестоносца.
Средневековая миниатюра
Не менее характерен диалог Барбароссы с посланцем сената, когда император стал лагерем со своей армией перед Вечным городом с намерением короноваться императором римлян. Сенат отправил к нему герольда с таким посланием: «Ты иноземец, а я делаю из тебя гражданина. Я искал тебя в дальних землях, по ту сторону Альп, чтобы провозгласить твою императорскую власть. Твой первый долг при въезде в Рим – обеспечить соблюдение законов и укрепить наши привилегии и связать себя клятвой защищать наши свободы против всякого варварского нашествия, пусть и с риском для жизни. Более того, ты должен заплатить пятьдесят тысяч ливров серебром тем, кто провозгласит твой императорский титул на Капитолии».
В четвертой фазе Италии, которая начинается в XIX веке с Рисорджименто, идея интеллектуальной универсальности, которая составляет несравненное величие Возрождения, отходит на второй план. Отныне итальянская душа восстанавливает свое национальное единство и ее цель становится преимущественно политической. Эта страница ее истории не является ни менее великой, ни менее поучительной, чем предшествующие. Италия являет в ней новую и более мощную энергию, чем во все другие. Ибо отныне на сцене появляется и действует весь ее народ, со всеми его силами и общественными классами.
Если исследования в этой книге посвящены только Возрождению, то не только по причине отсутствия материалов или недостатка места, но главным образом по причине универсалистского по преимуществу характера этой эпохи, когда человеческий гений провозгласил устами великих художников этой эпохи трансцендентные истины, которые еще не поняты по сей день и которым предстоит оказать глобальное влияние на будущее.
Для начала необходимо рассмотреть средние века. Нельзя понять все содержание Возрождения, не измерив вначале всю глубину труда Данте, этого великого предшественника современной души, который был в то же время апостолом свободной личности и интеллектуальной универсальности.
* * *
Так все заканчивается и все вновь начинается в Вечном городе. Воистину Рим – «город души», как его столь поэтично называет Байрон. Он таков не только потому что страдания личности стихают здесь перед большими печалями человечества и «сироты сердца» находят вторую родину в Ниобе наций. Он таков главным образом потому, что, поднимаясь над трагедиями и катастрофами, о которых напоминают эти славные руины, он обещает все возрождения и воскрешения.
Глава II
Средние века. Папа, император и свободные города
Между имперским мечом и папской тиарой растет горделивый лавр
.
Дряхлая Римская империя уже умирала, когда Аларих захватил Вечный город в 404 году и позволил своим остготам разграбить накопленные там сокровища из Европы, Азии и Африки и вырезать треть его жителей. Но когда орда ушла, а ее предводитель умер в Калабрии, Рим, казалось, возродился, и жизнь в нем затеплилась: столь велик был его престиж, ослепивший и самих варваров. Когда правитель герулов Одоакр подчинил Италию, а последний из римских императоров Августул провозгласил себя правителем Рима, имперский город еще не ощущал себя покоренным. Он еще морально сопротивлялся. Он уронил свой тысячелетний скипетр и реально потерял свою власть лишь тогда, когда сам признал свое поражение, покорившись победителю-варвару. Это было в тот день, когда сенатор Кассиодор написал в своей латинской хронике: «В этот год король готов Теодорих, призванный всеми, вторгся в Рим. Он обращался с Сенатом ласково и делал народу щедрые подарки». Этот самый Кассиодор, обучавший Теодориха искусству управления римлянами, разделив треть итальянских земель между его солдатами, посвятил свою старость созданию монашеской академии, где клирики учились переписывать латинские и греческие рукописи.
Эта двойственность показывает нам Рим, превратившийся в наставника варваров и передававший греко-латинскую традицию церкви.
Если Римская империя умерла, то где же родилась итальянская душа? В городах и благодаря городской жизни, которая никогда полностью не гасла в Италии. Но с V по VIII век эта жизнь кажется угасшей. Опустошенный полуостров после урагана вторжений погрузился в гробовое молчание. Словно облака, гонимые ветром, античные боги покинули гордые вершины Апеннин и лучезарные заливы Партенопея и Сицилии. Храмы разрушены; расколоты на части статуи богинь; брошены на дно колодцев царственные головы Марса и Юпитера; погребен в шести футах под землей великолепный торс демонической Венеры. Те самые варвары, которые некогда умирали в гладиаторских боях на глазах римской черни, теперь расположились в цирках как победители. Clarissimi былых времен, сенаторы и всадники, были вынуждены оказывать почести тевтонским королям. Вожди остготов, герулов или лангобардов грубо осаживали декурионов. Плебеи и рабы, освобожденные христианством, стекались в города и монастыри. Покинутая сельская округа делала страну похожей на большое кладбище, где города в руинах – это могилы, а призраки прошлого облачены в саваны. Так, наблюдая это зрелище с высоты своей церкви, папа Григорий I должен был воскликнуть, полный ужаса: «Вся земля в запустении! In solitudine vacat terra!»
В этом гнетущем запустении, в этом человеческом унижении стремительно росла одна-единственная сила. На обломках Римской империи, над потоками завоеваний, подобно Ноеву ковчегу в волнах потопа, поднялась церковь. «Она принесла варварам утешения вечной родины и нравственной чистоты. Церковь в это время представляет собой единение и духовную родину человечества. Именно поэтому священнослужители столь часто принимали на себя гражданские обязанности, а варвары становились командующими войском. Поскольку Рим был метрополией Европы, римский епископ стал папой. Престиж Рима создал папскую власть. Выборы папы, таким образом, расценивались как жизненный интерес сообщества. Потребовался длительный труд средневековья, чтобы противопоставить в массах идею христианской морали слепым инстинктам и в то же время суевериям»[2]. Так на какое-то время, быть может, воплотилась мечта Блаженного Августина. Над земным градом Маммоны, где еще кипели античные сатурналии над варварскими жестокостями, вставал на глазах Град Божий, то есть церковь. Она поднималась от века к веку, медленная, величественная, непобедимая, с ее базиликами, монастырями, черным и белым духовенством, могущественной иерархией, способной использовать все человеческие силы и вобрать в себя все классы общества. На вершине этого здания воцарился папа, духовный вождь человечества. Как могли глаза Италии не обратиться к этому новому владыке, который, казалось, был призван заменить в управлении миром Цезаря, низвергнутого варварами? Римский епископ, ставший великим понтификом христианства, преемником святого Петра, наместником Иисуса Христа, наследником Ветхого и Нового завета, связанный с чудесной легендой из Галилеи, получил таким образом власть, которая не снилась ни одному азиатскому или европейскому монарху.
И однако римский Цезарь не умер окончательно. Его призрак, закованный в бронзу и вновь одетый в пурпурную мантию, предшествуемый ликторами, казалось, правил еще на пустынном Форуме и на Капитолии, посвященном Пресвятой Деве. Он еще поражал воображение раба и патриция, как и всех иноплеменников, ставших римскими гражданами, да и самих варваров. Когда некая идея отливается в форму в мощном человеческом типе, она надолго переживает то установление, которое ее создало, и принимает неожиданные воплощения в течение долгого срока. Когда Юлий Цезарь, достигший абсолютной власти, пал посередине Сената, сраженный кинжалом заговорщиков, и, умирая, завернулся в свой плащ и воскликнул: «И ты, Брут!», – он не догадывался, что на шесть веков передает свой пурпур императорам Рима и что после падения Римской империи, на протяжении тысячелетия и дальше, всякий великий правитель не будет иметь более высоких амбиций, чем походить на него! Призрак Цезаря не переставал являться поколениям людей, как явился он Бруту в битве при Филиппах. Варварские государи, ставшие хозяевами Центральной Европы, пользовались именем Цезаря как некоей магической формулой, чтобы подчинить своему владычеству древние земли Сатурна. Что же до Италии, она забыла императоров-чудовищ, таких как Нерон, Гелиогабал и Каракалла, и помнила лишь цезарей – благодетелей человечества, таких как Траян и Антонины. Германский император, с тех пор как он перешел Альпы, чтобы короноваться в Риме, обрел в глазах итальянцев все то почтение, какое они питали к римскому императору.
С 804 по 1106 г. история Италии, раздробленной на несколько королевств и бесчисленное множество маленьких республик, определяется борьбой Империи и папства. Отечество итальянцев еще не существует, но судьбы Европы разыгрываются на театре полуострова в борьбе этих двух великих сил, которые соперничают и правят на протяжении всего Средневековья.
Эта поразительная драма духовной и мирской власти, которые оспаривают друг у друга мировую империю в течение трех веков, имеет три кульминационных пункта, представляющих три ее основных акта. 1. Он начинается союзническим договором двух сил при Карле Великом. 2. Он продолжается смертельной борьбой между папой Григорием VII и императором Генрихом IV. 3. Он заканчивается при императоре Барбароссе и его преемнике Фридрихе Гогенштауфене решающим триумфом тиары над короной.
В течение всего этого времени, с IX по XII век, итальянская душа пребывает лишь в эмбриональном и хаотическом состоянии. Грандиозная борьба, которая разворачивалась перед ее глазами, вырабатывала и вдохновляла ее в самых ее глубинах. Она одновременно и зрительница, и воюющая сторона. Ибо она разделилась на равные части между двумя лагерями: гвельфами и гибеллинами. Но ее сознание начинает трепетать в свободных городах, которые мощно развиваются среди этой ожесточенной борьбы и ее свирепых битв.
Подведем итоги трех актов этой исторической и мировой драмы, ставшей одновременно противницей и наставницей итальянской души.
* * *
Когда в 800 г. Карл Великий был коронован папой Адрианом как римский император в церкви св. Петра, был заключен тесный союз между духовной и светской властью. Победив Дезидерия, короля лангобардов, император стал освободителем Италии. Итак, Карл Великий предстал перед всеми народами как всемогущий покровитель папской власти. В свою очередь, папа пожаловал ему императорский титул, который в глазах всех делал из него преемника цезарей. Сцена была торжественной. Было Рождество. Король франков присутствовал на мессе в соборе св. Петра, где факелы горели над алтарем, в дыму ладана. Верховный понтифик христианства приблизился к королю и водрузил ему на голову императорскую корону, в то время как люди кричали: «Долгой жизни Цезарю-Августу, коронованному рукой Божьей! Долгой жизни великому императору римлян!» И римский народ поверил, что он вновь стал хозяином земли. Сила прошлого действовала как создатель иллюзии, но в то же время и как побуждение к новым и неожиданным действиям.Изображение на гробнице Карла Великого в Ахенском соборе
В течение тысячи лет Италия должна была обрести себя в абсолютной власти этих двух правителей, разделивших ее на два враждующих лагеря. Обманчивый мираж, мучительная химера. Все было напрасно. Но не сделаем ошибки. Если духовный и мирской владыка столь страшно влияли на Италию и столетиями препятствовали ее национальному единению, то зрелище их грандиозной борьбы стало для Италии и особенным уроком, источником интеллектуального величия, могущественным фактором для ощущения ее универсальности. Ибо всеобщая история, которая разыгрывалась в древнем Риме как борьба за власть между Республикой и цезарианством, продолжала разыгрываться в средние века как борьба Империи и папства. Глаза всего мира были прикованы к этой драме, театром которой была Италия, потрясенная ею до основания.
Освобождение Рима Карлом Великим – победителем лангобардов – и коронование императора папой установили новый порядок вещей: солидарность короны и тиары. С этого момента начинаются из-за слияния двух сил, с одной стороны, претензии владык Священной Римской империи на всемирное господство, с другой стороны, претензии пап на духовное владычество над миром. Претензии германских императоров будут основаны на воспоминаниях о цезарях, а претензии пап – на словах Христа, обращенных к св. Петру: «Quidquid ligaveris super terram, erit legatum et in coelis; quidquid solveris super terram, erit solutum et in coelis»[3]. Никогда не существовала на земле более значительная власть, чем власть папы. В теории эти две силы должны были быть независимы друг от друга, а их сферы влияния разграничены. На практике было не так. Поскольку глава церкви становился мирским владыкой, а глава империи желал назначать епископов, две силы вскоре дошли до открытой вражды. Духовная власть должна была надеяться на господство над светской, а светская – на подавление духовной. Император хотел создавать пап, а папа – императоров. Отсюда берет начало знаменитая борьба за инвеституру, продлившаяся несколько веков.
Почти через триста лет после Карла Великого борьба достигла апогея. Какая смена декораций, мизансцены и отношений двух соперников! Мы уже не в соборе св. Петра, среди воскурений ладана, перед коленопреклоненными людьми, а в замке Каносса, в самом сердце Апеннин, в жестокую зиму. Горы покрыты снегом; от мороза трескаются камни. Во дворе замка германский император Генрих IV, босой, в рубище, дрожа от холода и голода, три дня и три ночи тщетно ожидает, когда папа даст ему вожделенную аудиенцию. Другие паломники, бедные и нищие, окружают его и оскорбляют, а он не осмеливается ответить. Ибо он отлучен и явился сюда, чтобы молить Его Святейшество об отмене интердикта, который сделал его изгоем во всем христианском мире. После ожесточенного бунта монарх, свирепый и слабый, заносчивый и деспотичный, покинутый собственным народом, испытал последнюю степень унижения, бессилия и смирения. Глава Священной Римской империи теперь – всего лишь император в лохмотьях, отверженный нищий. И именно римский понтифик своей энергией и несгибаемой волей сделал его таким.
В монахе Гильдебрандте, сыне тосканского угольщика, ставшем настоятелем монастыря Клюни, а затем и папой, под именем Григория VII, мы видим не только сильнейшее воплощение гения папства, но еще одно из самых могущественных проявлений синтетического и организационного гения Италии. Он, поднявший авторитет церкви на недосягаемую высоту, установивший целибат священников и железную дисциплину, косвенно и невольно был первым, кто пробудил итальянскую душу. Ибо для того, чтобы совершить церковные реформы, он должен был покровительствовать свободе городов. Он поставил общество, разрушенное варварами и угнетаемое феодальным строем, на муниципальную основу. Он умел оживить законы, традиции, обычаи и чувства, которые никогда и не скрывались полностью в потемках варварства. Преобладание муниципального и демократического элемента в Италии было равно удалено от феодализма и от современного патриотизма. Полуостров был еще разделен разными властителями, на разные народности и в противоположных интересах и не мог иметь общих чувств. Гений Гильдебрандта состоял в том, что он выражал одновременно интересы церкви, цивилизации и Италии и боролся с военным деспотизмом, который представляли германские императоры.
С 1004 по 1039 г. было не меньше двенадцати походов германских диктаторов на Италию. Они собрались на сейм в Ронкалье возле Пьяченцы, требуя выкупа у городов, находящихся под их игом, грабя и сжигая те, которые отказывались платить. В продолжение борьбы за инвеституру Григорий VII заставил предстать Генриха IV перед своим трибуналом. Император ответил собором в Вормсе, где Григорий VII был обвинен во всех бесчестиях, и немецкое духовенство объявило его низложенным. В 1056 г. папа, сидя на троне в окружении кардиналов, был оскорблен императорским герольдом, который назвал его «ненасытным волком» и потребовал спуститься со святого Престола. В ответ Григорий VII наложил интердикт на бунтовщика. Император, имевший в своей стране множество врагов, безуспешно пытался собрать своих вассалов против папы. В свою очередь он был смещен на соборе в Трибуре. Лишившийся всякой власти, покинутый своими, стыдящийся людей, он вынужден был решиться на покаянное паломничество через Альпы, чтобы спасти корону.
Единственный в своем роде исторический спектакль в 1078 г. в замке Каносса. Можно было видеть германского императора простершимся перед страшным взглядом Григория VII, перед которым, по словам хронистов, все отступали, словно перед ярким сетом. Поверженный, кающийся государь обвинял себя во всех преступлениях и просил милости со слезами и стонами. Он получал эту милость только назвав себя смиренным вассалом понтифика и поклявшись ему в вечной верности. Италия и мир могли оценить это событие как великолепную победу папского властолюбия и духовной власти гениального аскета над грубостью глупого тирана в бессильном бешенстве, униженного более сильной волей.
Можно предположить, что папа злоупотребил своим положением, чтобы наиболее жестоким образом унизить побежденного, – и впоследствии он сам покаялся в этом. Эта сцена показывает в полной мере преимущество одной из двух сил над другой. Ибо это победа Духа над Материей.
Немецкие историки легко утешаются в унижении своего императора, восхваляя расплату судьбы, ибо шестью годами позже из-за политических перипетий в Германии Генрих IV, нарушив клятву, смог вернуться в Италию во главе армии, предать Рим огню и мечу, короноваться в Латеране антипапой, среди убийств и разбоев, более страшных, чем при Аларихе, и вынудить Григория VII умереть в изгнании среди норманнов, в Салерно. Дикие репрессии, истинная месть варвара за пережитое унижение. Все же, когда прошли столетия, эти страшные сцены должны были побледнеть в людской памяти перед сценой в Каноссе. Она останется в памяти гвельфской Италии как национальная слава, а в памяти Германии – как рубец от каленого железа. Говорящий образ, горящая печать непревзойденной победы моральной силы над варварской жестокостью.
Перескочим еще через столетия, и средневековая Италия предстанет перед нами в кипении жизни, в новой фазе, перед новым императором.
С XI по XII век в итальянских городах столь мощно развивались торговля, промышленность и искусство, среди феодальных сеньоров, которые правили Италией, что эта интенсивная городская жизнь уже соперничает с феодальной жизнью и начинает преобладать над ней. Торговые союзы между городами назывались corti. Больше того, различные города заключали со знатью союзы (patti), включая туда право пребывать несколько месяцев в их стенах. И здесь уже проявляется большая разница между Италией и северными народами в средние века. Во Франции, в Германии, в Англии сеньор, живущий в своем замке, оставался высшим по отношению к горожанину, сколь бы богатым тот ни был, а последний оставался под покровительством знатного. В Италии происходит обратное явление. Там сеньор гордился титулом горожанина и находился в некотором роде под покровительством городов. Из-за этих тесных связей, из-за этого взаимовлияния знать и горожане цивилизовались, а города процветали. Большая часть знати должна была подчиниться правительству того или иного города. У германского императора был дворец во всех больших городах, и там он останавливался проездом, но многие из гибеллинских городов добились, чтобы этот дворец находился вне города. Другая разница между итальянскими городами и городами северных народов. Там города, освобожденные от феодальной связи с местным сеньором, были обязаны находиться под покровительством сюзерена, императора или короля. В Италии они могли выбирать между императором и папой и становиться таким образом гибеллинами или гвельфами. Отсюда большая свобода и более сильное чувство независимости. Напротив, у рыцарства было мало воинственного духа и посредственный вкус. По ту сторону Альп оно оставалось чисто церемониальным. Итальянский идеализм остается реалистическим в своих целях и всегда приверженным к повседневной жизни, тогда как идеализм северных народов был трансцендентным и мало практическим, во всяком случае в средние века. Именно поэтому рыцарство не играет никакой роли в средневековой итальянской истории и станет в конце концов лишь игрой ума у Тассо и Ариосто в эпоху Возрождения. Быть вписанным в золотую книгу большого города было ценнее для итальянского аристократа, чем идти освобождать Гроб Господень. Для защиты своих интересов каждый город содержал наемные войска (manasdieri), вместе с которыми сражалась городская знать. Эти последние были, таким образом, слугами города, как во Франции или в Германии были вассалы короны и вассалы сеньора.
Самый пламенный патриотизм царил в этих маленьких республиках, патриотизм чисто местный, концентрирующийся на городских традициях, на его святом или святой, его предках и крупных патрицианских фамилиях. Он процветал в ремесленных корпорациях, в их нравах и искусствах. Он зримо символизировался его собором и колокольней, видными далеко в сельской округе, словно часовые. Душа родины вела муниципальное войско на войну. Эта душа воплощалась в caroccio, большой повозке на массивных колесах, запряженной быками, несущей герб города со знаменами союзных городов. Священник благословлял эту повозку и служил над нею мессу во время битвы. Молодая элита города, цвет знати защищал во время боя это множество блестящих знамен объединенных городов. При необходимости эти юноши проливали кровь и умирали героически. И горе тому городу, который терял свое caroccio! Противник разрубал его на части, зажигал из него костер и нес с триумфом знамя врага в свой город как вечную память о победе. Сиенна только в 1886 году, в юбилей Данте, согласилась вернуть герб, захваченный у Флоренции за шесть столетий до этого, а Равенна никогда не вернет Флоренции останки того же Данте, умершего в изгнании во враждебном городе, восклицая: «Неблагодарная родина, ты не получишь мой прах!»
Можно представить анархию, которая должна была явиться в результате столь свирепых страстей в столь разделенной стране. Итальянские республики образовывали четыре основные группы вокруг четырех главных центров. Богатый и роскошный Милан объединял вокруг себя Тортону, Бергамо, Брешью и Пьяченцу. Высокомерная Верона объединяла Падую, Виченцу, Тревизо и Мантую. Пышная Болонья, гордившаяся своим университетом, самым ученым в средние века, объединяла Реджо, Модену, Равенну и Фаенцу. Прекрасная и гордая Флоренция встала во главе свободных городов Тосканы, Пистойи, Ареццо, Вольтерры, Кортоны, Перуджи и Сиенны. Эти союзы были непрочными, они часто разрывались и изменялись. Ибо большинство этих городов становились по очереди то гвельфами, то гибеллинами. Их самым дорогим правом была возможность вести войну, какую угодно и с кем угодно, особенно с соседями. Эти ревнивые республики вели немало войн и были непримиримо мстительны. Победоносный Милан стер с лица земли Павию и Лоди, своих двух соперников. Рим не оставался в стороне от этого движения. Он принялся переводить античных авторов, оживляя с грехом пополам свое великое прошлое. Префект Рима назначался, в зависимости от обстоятельств, папой или императором. Управление осуществлялось патрицием во главе пятидесяти сенаторов. Рим создал себе республиканское правление с привилегиями, которыми до сих пор пользовались только папы. Дворцы и башни продажных прелатов были разрушены.
Столь разделенная Италия была желанной добычей для германских императоров.
Фридрих I Гогенштауфен, прозванный Барбароссой, – это третий германский император, оставивший в Италии память тем более неизгладимую, что его упорные вторжения привели к триумфу муниципальной свободы. Величественная и грозная фигура. Не менее тиранический, чем Генрих IV, но более умный и более ловкий, с настойчивой последовательностью в идеях и делах, легендарный Барбаросса осуществил целых семь вторжений в Италию, первое в 1154, последнее в 1176 году. Анекдот, донесенный до нас хронистом, доказывает, что первый из Гогенштауфенов добивался всемирного господства с той же яростью, с какой прусский император Вильгельм II делал это восемь веков спустя. На прогулке верхом с двумя юристами из Болоньи Барбаросса обратился к ним с таким нелегким вопросом: «Законный ли я господин этой земли?» Первый ответил уклончиво: «Реально и действенно – еще нет». Второй, более угодливый, сказал: «Да, вы законный господин, даже в том, что касается владения реального и действенного». В награду за этот комплимент ученый законовед получил в подарок от императора коня, с которого он спустился во время прогулки. Другой вернулся пешком.
Средневековая миниатюра
Не менее характерен диалог Барбароссы с посланцем сената, когда император стал лагерем со своей армией перед Вечным городом с намерением короноваться императором римлян. Сенат отправил к нему герольда с таким посланием: «Ты иноземец, а я делаю из тебя гражданина. Я искал тебя в дальних землях, по ту сторону Альп, чтобы провозгласить твою императорскую власть. Твой первый долг при въезде в Рим – обеспечить соблюдение законов и укрепить наши привилегии и связать себя клятвой защищать наши свободы против всякого варварского нашествия, пусть и с риском для жизни. Более того, ты должен заплатить пятьдесят тысяч ливров серебром тем, кто провозгласит твой императорский титул на Капитолии».