Но отец остался непоколебим. Только потому, что из-за ее отъезда он мог потерять свою сытую гэбэшную должность, он не подписал ей родительское разрешение на выезд — прекрасно зная, что без этого разрешения ее не выпустят из СССР.
Судьба странным образом наказала его за это: он запил. То ли от нестерпимости сознания, что, вопреки всем его усилиям, его единственная дочь, которую он баловал все детство, и во второй раз вышла замуж за еврея, то ли от полного одиночества, но в 1972 году, сразу после смерти Аниной матери, отец запил — ожесточенно, глухо и с какой-то стервозной озлобленностью, как может запить только бывший зэк. И за три месяца потерял и пропил буквально все: работу, машину, партийный билет, мебель и даже портрет Сталина вмеcте со всеми своими фронтовыми орденами. Кроме, похоже, своего таланта, потому что именно таких спившихся гениев, которые могли собрать Т-34 из двух швейных машин, и приютил в своей «Яме» Иван Лопахин для непосильного заурядным механикам возрождения разбитых иномарок. Каждый день рано утром он сам, лично, на своем серо-мышином «фиате» приезжал за ее отцом на Песчаную улицу, привозил с собой бутылку водки, наливал ему стакан и говорил:
— Все, остальное получишь в обед.
Отец покорно садился в машину Лопахина и ехал с ним в «Яму» выпрямлять, лудить, запаивать корпуса и крылья иномарок, смятые в гармошку и покалеченные до такой степени, что их не взялся бы вернуть к жизни даже сам Форд или японский автомобильный гений мистер Хонда. В обед отец допивал обещанную бутылку и до заката солнца снова стучал деревянными молоточками по искореженному металлу или переставлял хондовскую коробку передач на американский «форд». Иными словами, те сенсационные «браки» «хонды» с «фордом» и «тойоты» с «GM», которые в восьмидесятых годах будут стоить этим компаниям миллиарды долларов, совершались в 1978 году в подмосковной «Яме» тремя гениальными русскими алкашами за бутылку водки «Московская». После рабочего дня щедрый Лопахин, который зарабатывал на этом тысячи, наливал своим работягам еще по стакану и сам отвозил их домой, спать. Что мог сделать Барский этим алкашам, когда грозил Анне шантажом «по линии отца»? Отнять пенсию в связи с «нетрудовыми доходами» — тремя стаканами водки в день?
Медленно скатившись на своем «жигуленке» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Со дня похорон матери они виделись лишь раз в год, на кладбище, в годовщину ее смерти. Но даже там, у могилы матери, когда Анна попробовала заговорить с отцом, он, дыша водочным перегаром, отрезал враждебно: «Оставь меня в покое!» — и ушел. А последние два года он пропускал и эту дату…
Выключив мотор, Анна вышла из машины и шагнула к отцу.
Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать обернутым в войлок молотком по куску железа, похожему на заднее крыло «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, непричесанный, седой. Заросшая шея, выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли. И запах водочного перегара. И глаза, избегающие ее взгляда.
Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, приложил ее над задним колесом, а затем вытащил из-под навеса сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку. Она подошла к нему:
— Папа, нам нужно поговорить.
Он молчал. Скорее всего, он уже понял, что раз она приехала сюда, в «Яму», то простым «оставь меня в покое!» от нее не отвяжешься. Но он молчал, меняя горелку на сварочном аппарате.
— Ты слышишь?
— Ну, слышу. Говори. Чо надо-ть?
— Я хочу уехать.
Он безразлично пожал плечами.
— Насовсем, — сказала она. — В эмиграцию.
Он чиркнул огнивом, и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем.
— Папа!
— Да езжай куда хочешь! Только отстань! — сказал он и начал приваривать эту железяку к остову машины.
Она тронула его за плечо:
— Папа, мне понадобится твое разрешение, ты же знаешь. Они не выпускают без согласия родителей.
И вдруг он повернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же, как в сварочной горелке, бело-жгучее пламя. Он сказал, как плюнул:
— Я тебе не папа! Не папа! Поняла?
— Нет! — ответила она, покачав головой. — Ты можешь звать меня еврейской подстилкой, жидовской шлюхой — кем угодно! Но, кроме меня, у тебя нет никого в мире.
Он отвернулся и стал опять приваривать свою железяку. Только шов пошел не прямой — рука дрожала.
— Папа… — тихо произнесла Анна. — Скажи мне честно: тот сосед, который в тридцать пятом написал на тебя донос в гэбэ, он был еврей?
Отец молчал, продолжая свою неровную сварку. Анна с силой дернула его за плечо, развернула лицом к себе:
— Ну скажи! Признайся! Ты ненавидишь евреев, потому что сорок лет назад какой-то жид написал на тебя донос в КГБ! Так? Да?
— Отстань! — Он вырвал плечо и отвернулся, упрямо продолжая сварку.
Рев пролетевшего по озеру катера ударил ей в уши, а глаза заболели от пламени отцовской горелки. Но она думала не о себе, она думала о нем. Вот уже сорок три года его душу выжигает пламя бессильной злости.
— Отец, давай выпьем, — вдруг сказала Анна. От удивления он даже повернулся к ней:
— Что?
— Давай выпьем, папа. Пойдем.
Он выключил горелку и выдохнул хрипло:
— Поздно, Анна. Сгорел я на хер!
— Папа! — Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, какой он маленький и легкий — как ребенок. И еще — что он плачет, уткнувшись небритой щекой в ее плечо.
— Папа!..
— Поздно, дочка… Поздно… Сгубили они мне жизнь… — Он оторвался от нее, кулаком утер мокрое лицо.
— Евреи или КГБ? Подумай, папа!
— Одно дерьмо!.. Вы, это… Вы хотите ехать — ехайте. Из этой сраной страны — ехайте, конечно. Ты видишь, что они с моей жизнью сделали? Ехайте, я вам все подпишу. А только выпустят вас? Твой-то ученый…
— Я одна хочу ехать, папа.
Он отстранился, посмотрел ей в глаза:
— Без еврея-мужа кто ж тебя пустит?
Но она оставила этот вопрос без ответа, сказала:
— Папа, мне нужна твоя помощь. Есть один человек в КГБ, полковник Барский. Мне нужно знать о нем все, абсолютновсе, понимаешь? У тебя же остались друзья в этой конторе. Я имею в виду твоих шоферов в гараже КГБ. А шоферы всегда знают все о своих хозяевах…
Он покачал головой:
— Нет, Аня. С этой конторой в такие игры не играют.
Анна властно взяла отца за ворот ковбойки:
— Отец, посмотри на себя! Они изговняли всю твою жизнь и выбросили тебя в эту помойку. Они, а не тот сосед! А теперь они лезут в мою жизнь, чтобы сделать со мной то же самое! Ты хочешь, чтоб я стала стукачкой и гэбэшной шлюхой? Ты позволишь им сделать это?
— Эй! — крикнул сверху Лопахин. — Только без рук, принцесса! Даже Корнелия не поднимала руку на своего папу, короля Лира!
— Пошел в задницу! — негромко огрызнулась Анна.
— Тихо, Аня! — испугался отец. — Осторожно при нем-то. Он же сам гэбэшник!
Анна усмехнулась:
— Еще бы! Иначе вас бы тут давно закрыли! — И крикнула наверх, Лопахину: — Ваня, я отца забираю на пару дней, у нас семейное торжество!
8
Судьба странным образом наказала его за это: он запил. То ли от нестерпимости сознания, что, вопреки всем его усилиям, его единственная дочь, которую он баловал все детство, и во второй раз вышла замуж за еврея, то ли от полного одиночества, но в 1972 году, сразу после смерти Аниной матери, отец запил — ожесточенно, глухо и с какой-то стервозной озлобленностью, как может запить только бывший зэк. И за три месяца потерял и пропил буквально все: работу, машину, партийный билет, мебель и даже портрет Сталина вмеcте со всеми своими фронтовыми орденами. Кроме, похоже, своего таланта, потому что именно таких спившихся гениев, которые могли собрать Т-34 из двух швейных машин, и приютил в своей «Яме» Иван Лопахин для непосильного заурядным механикам возрождения разбитых иномарок. Каждый день рано утром он сам, лично, на своем серо-мышином «фиате» приезжал за ее отцом на Песчаную улицу, привозил с собой бутылку водки, наливал ему стакан и говорил:
— Все, остальное получишь в обед.
Отец покорно садился в машину Лопахина и ехал с ним в «Яму» выпрямлять, лудить, запаивать корпуса и крылья иномарок, смятые в гармошку и покалеченные до такой степени, что их не взялся бы вернуть к жизни даже сам Форд или японский автомобильный гений мистер Хонда. В обед отец допивал обещанную бутылку и до заката солнца снова стучал деревянными молоточками по искореженному металлу или переставлял хондовскую коробку передач на американский «форд». Иными словами, те сенсационные «браки» «хонды» с «фордом» и «тойоты» с «GM», которые в восьмидесятых годах будут стоить этим компаниям миллиарды долларов, совершались в 1978 году в подмосковной «Яме» тремя гениальными русскими алкашами за бутылку водки «Московская». После рабочего дня щедрый Лопахин, который зарабатывал на этом тысячи, наливал своим работягам еще по стакану и сам отвозил их домой, спать. Что мог сделать Барский этим алкашам, когда грозил Анне шантажом «по линии отца»? Отнять пенсию в связи с «нетрудовыми доходами» — тремя стаканами водки в день?
Медленно скатившись на своем «жигуленке» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Со дня похорон матери они виделись лишь раз в год, на кладбище, в годовщину ее смерти. Но даже там, у могилы матери, когда Анна попробовала заговорить с отцом, он, дыша водочным перегаром, отрезал враждебно: «Оставь меня в покое!» — и ушел. А последние два года он пропускал и эту дату…
Выключив мотор, Анна вышла из машины и шагнула к отцу.
Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать обернутым в войлок молотком по куску железа, похожему на заднее крыло «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, непричесанный, седой. Заросшая шея, выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли. И запах водочного перегара. И глаза, избегающие ее взгляда.
Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, приложил ее над задним колесом, а затем вытащил из-под навеса сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку. Она подошла к нему:
— Папа, нам нужно поговорить.
Он молчал. Скорее всего, он уже понял, что раз она приехала сюда, в «Яму», то простым «оставь меня в покое!» от нее не отвяжешься. Но он молчал, меняя горелку на сварочном аппарате.
— Ты слышишь?
— Ну, слышу. Говори. Чо надо-ть?
— Я хочу уехать.
Он безразлично пожал плечами.
— Насовсем, — сказала она. — В эмиграцию.
Он чиркнул огнивом, и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем.
— Папа!
— Да езжай куда хочешь! Только отстань! — сказал он и начал приваривать эту железяку к остову машины.
Она тронула его за плечо:
— Папа, мне понадобится твое разрешение, ты же знаешь. Они не выпускают без согласия родителей.
И вдруг он повернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же, как в сварочной горелке, бело-жгучее пламя. Он сказал, как плюнул:
— Я тебе не папа! Не папа! Поняла?
— Нет! — ответила она, покачав головой. — Ты можешь звать меня еврейской подстилкой, жидовской шлюхой — кем угодно! Но, кроме меня, у тебя нет никого в мире.
Он отвернулся и стал опять приваривать свою железяку. Только шов пошел не прямой — рука дрожала.
— Папа… — тихо произнесла Анна. — Скажи мне честно: тот сосед, который в тридцать пятом написал на тебя донос в гэбэ, он был еврей?
Отец молчал, продолжая свою неровную сварку. Анна с силой дернула его за плечо, развернула лицом к себе:
— Ну скажи! Признайся! Ты ненавидишь евреев, потому что сорок лет назад какой-то жид написал на тебя донос в КГБ! Так? Да?
— Отстань! — Он вырвал плечо и отвернулся, упрямо продолжая сварку.
Рев пролетевшего по озеру катера ударил ей в уши, а глаза заболели от пламени отцовской горелки. Но она думала не о себе, она думала о нем. Вот уже сорок три года его душу выжигает пламя бессильной злости.
— Отец, давай выпьем, — вдруг сказала Анна. От удивления он даже повернулся к ней:
— Что?
— Давай выпьем, папа. Пойдем.
Он выключил горелку и выдохнул хрипло:
— Поздно, Анна. Сгорел я на хер!
— Папа! — Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, какой он маленький и легкий — как ребенок. И еще — что он плачет, уткнувшись небритой щекой в ее плечо.
— Папа!..
— Поздно, дочка… Поздно… Сгубили они мне жизнь… — Он оторвался от нее, кулаком утер мокрое лицо.
— Евреи или КГБ? Подумай, папа!
— Одно дерьмо!.. Вы, это… Вы хотите ехать — ехайте. Из этой сраной страны — ехайте, конечно. Ты видишь, что они с моей жизнью сделали? Ехайте, я вам все подпишу. А только выпустят вас? Твой-то ученый…
— Я одна хочу ехать, папа.
Он отстранился, посмотрел ей в глаза:
— Без еврея-мужа кто ж тебя пустит?
Но она оставила этот вопрос без ответа, сказала:
— Папа, мне нужна твоя помощь. Есть один человек в КГБ, полковник Барский. Мне нужно знать о нем все, абсолютновсе, понимаешь? У тебя же остались друзья в этой конторе. Я имею в виду твоих шоферов в гараже КГБ. А шоферы всегда знают все о своих хозяевах…
Он покачал головой:
— Нет, Аня. С этой конторой в такие игры не играют.
Анна властно взяла отца за ворот ковбойки:
— Отец, посмотри на себя! Они изговняли всю твою жизнь и выбросили тебя в эту помойку. Они, а не тот сосед! А теперь они лезут в мою жизнь, чтобы сделать со мной то же самое! Ты хочешь, чтоб я стала стукачкой и гэбэшной шлюхой? Ты позволишь им сделать это?
— Эй! — крикнул сверху Лопахин. — Только без рук, принцесса! Даже Корнелия не поднимала руку на своего папу, короля Лира!
— Пошел в задницу! — негромко огрызнулась Анна.
— Тихо, Аня! — испугался отец. — Осторожно при нем-то. Он же сам гэбэшник!
Анна усмехнулась:
— Еще бы! Иначе вас бы тут давно закрыли! — И крикнула наверх, Лопахину: — Ваня, я отца забираю на пару дней, у нас семейное торжество!
8
Он не знал, что потянуло его на зимник. Три редакционных блокнота были полны записей, достаточных для целой серии статей о жизни на полюсе холода. Хотя Мирный ежемесячно поставлял в государственную казну двести килограммов алмазов
(алмазов!), половина местных рабочих и инженеров жили в убогих бараках, где стены и потолки обрастали инеем даже при самом мощном сибирском отоплении и дополнительных электрообогревателях. А остальные пятьдесят процентов вообще ютились в «Шанхае» — районе землянок, стальных бочек и шалашей-самостроек. И это при том, что молодые архитекторы города еще пять лет назад получили гран-при на Монреальской международной выставке за проект «города под куполом» — жилого комплекса, в котором две тысячи рабочих могли жить в нормальных, человеческих условиях. Под реализацию этого проекта местное начальство выбивало в Москве огромные средства, материалы и технику, но потом все это куда-то исчезало, тонуло в болотах, ржавело в тайге и уходило
налево— на строительство дач и особняков этого же начальства в Якутске, Вилюе, Ленске и в самом Мирном.
Собирая эти факты, Рубинчик не удивлялся — он видел то же самое на строительстве Братской электростанции, Сибирского газопровода и еще на десятках так называемых строек коммунизма. Пикантной примечательностью Мирного было лишь то, что здесь социализм демонстрировал себя в чистом виде: он выжимал из рабочих алмазы, а в обмен давал им бумажные рубли, на которые можно было купить только водку, кое-какую еду и — мечту всей жизни! — месячную путевку на Черное море.
Но серию статей на эту тему даже «Рабочая газета» печатать, конечно, не станет, дай Бог пробить через цензуру хотя бы десять процентов тех критических фактов, которыми полны его блокноты. И значит, вместо беготни по рабочим общежитиям и кабинетам местного начальства можно спокойно переночевать в теплой гостинице, а утром улететь домой, в Москву. И Рубинчик уже начал упаковывать свою дорожную сумку, но какое-то властное чувство, которое газетчики именуют журналистским чутьем, заставило его остановиться, глянуть на часы, почесать в затылке, а потом решительно натянуть меховые штаны и унты, надеть овчинный полушубок и шапку и спуститься по лестнице на первый этаж, к телефону, чтобы вызвать такси. Потому что еще пять дней назад, на подлете к Мирному, он обратил внимание на тонкую ниточку зимника, пересекающую тайгу с юга на север. Сверху, из иллюминатора самолета, несколько грузовиков, ползущих по зимнику, показались ему тогда настолько крохотными и одинокими, что он невольно представил себя за рулем одного из них — наедине с бескрайней ледяной пустыней, как герои Джека Лондона. О чем думают эти шоферы в дороге? Как живут? Где останавливаются? И что тянет их на Север? Только деньги? Или этот неясный зов, исходящий откуда-то из глубин тундры, который даже он, приезжий, ощущает тут каждой клеточкой своего тела?
Но как гурман оставляет самое вкусное блюдо на закуску, так и он отложил тогда поездку на зимник на последний день. Хотя слышал зов зимника постоянно, все пять суток своего пребывания в Мирном, и особенно остро — по ночам, когда не мог уснуть в сотрясаемой пьяным храпом гостинице «Полярник». Клетушки-номера этой маленькой двухэтажной деревянной гостиницы (без душа и с общим туалетом на первом этаже) были забиты командированными геологами, бурильщиками и «толкачами», в каждой комнатке стояли по три или четыре койки, а в коридорах спали и на дополнительных раскладушках, и вся эта сотня могучих таежных быков считала своим святым долгом принять перед сном бутылку водки или питьевого спирта, а затем немедленно провалиться в сон и храп.
Рубинчик не понимал этого. Он тоже мог выпить, а в хорошей компании мог и много выпить — ту же бутылку водки, к примеру, — но он никогда не понимал стремления этих людей напиться.Хотя видел это во всех своих поездках по стране. Странная, необъяснимая черта нации, на которой останавливалось его родство с ней. Потому что во всем ином он, как ему казалось, понимал этот открытый, веселый и доверчивый народ, любил его и вообще считал себя одним из них. Какой он еврей?! Вот и сейчас, сменив на зимнике уже шесть водительских кабин, он кайфовал от того, как легко, сразу, буквально за пару минут, он находит контакт с этими таежными шоферами и как открыто, доверчиво и просто они рассказывают ему свои житейские истории.
— Я с Урала, бля. После армии поступил в Свердловске в политехнический институт, астрономом мечтал стать и телескопы делать. С детства у меня такая страсть — телескопы, ага. Но влюбился в одну целку со старшего курса — по уши! Хочу ее и все, мочи нет! Ладно, женились мы. Я счастлив — такого второго счастливого во всей России не было, правда. Но как на студенческую стипендию вдвоем жить, однако? Когда один — сварил пачку пельменей за 38 копеек — юшка от них вместо супа, как первое, с хлебом можно кушать, а сами пельмени — на второе. Короче, на рубль в день я вполне мог прожить, даже на восемьдесят копеек! Но жену ведь не стану юшкой от пельменей кормить, так? Ладно, перешел на вечернее отделение, а днем стал на такси шоферить. Комнату сняли, я ей с трех получек шубу купил и вообще — на руках носил, ей-богу! А уж она меня за это любила — слов нет! И в постели, и вообще. Зимой я приходил с работы замерзший, как пес — у нас же после двенадцати ночи автобусы не ходят, коммунизм, бля, забота о людях! Так она меня всегда в дверях встречала с тазом горячей воды — ага, ноги мне согревала, ну гад буду — не вру! Но что ты думаешь? Однажды у меня карданный вал полетел в машине, и я вместо двенадцати ночи пришел домой в три дня. Открываю своим ключом дверь — думал ей сюрприз сделать. Захожу, а она в кровати с нашим соседом, ага! И так они этим делом увлеклись, что даже не слышали, как я вошел. Ну, я, конечно, погорячился — я их табуреткой порешил обоих, ага. Дубовая табуретка была, тяжелая. Ну, дали мне восемь лет за убийство на почве ревности. Отсидел вот тут недалеко, в Ленске. А вышел и уже домой не вернулся. Чего я там не видел? Телескопы, правда, жалко, шесть телескопов в Свердловске остались…
«О, если б не было этой проклятой цензуры, дозирующей правду! — думал Рубинчик, сидя в кабинах машин таежных водителей. — Какие сюжеты, какие жизненные драмы и трагедии встречаются на каждом шагу!»
— В нашей деревне никого не осталось, даже кошек, ага. Старики — кто повымер, кто на юг подался, а молодежь давно разбежалась. Еще когда Хрущев приказал кукурузу на заливных лугах сеять, чтоб Америку по кукурузе догнать. На заливных-то лугах — кукурузу, это ж додуматься надо! Ну и загубили всю нашу Вятскую губернию, которая раньше-то масло и сыры в Европу поставляла. А теперь — ни масла, ни кукурузы, ни коров, ни людей. Пусто! Я ездил прошлый год в отпуск на Черное море, завернул домой, хотел могилы родителей найти — какое там! Они и могилы перекопали под ту кукурузу, чтоб им пусто было!..
Луна, низкая и яркая, как натертая медная тарелка, бежала слева от кабины по пикам темных таежных сосен. Тараня фарами морозный туман и давя обутыми в цепи колесами узкую ледяную дорогу, тяжело груженный грузовик осторожно катил на север. На сотом километре от Мирного водитель свернул с темного зимника на освещенную гирляндой ламп площадку, где ворчали двигателями и дымились выхлопными трубами штук тридцать грузовиков и бензовозов. За ними, вплотную примыкая к урманной тайге, стояли два дома, сложенные из свежих бревен.
— Автопункт «Березовый», — объявил водитель Рубинчику. — Заправиться можно.
И, не выключив мотора — «чтоб движок не заморозить», — выпрыгнул из кабины на жгучий мороз, побежал в автопункт, громко скрипя по снегу войлочными валенками. Рубинчик поспешил за ним, удивляясь нарастающему в душе чувству безотчетной тревоги и радости. Он знал эту странную и терпкую смесь предчувствия, которое никогда его не обманывало. Так вот, оказывается, что звало его сюда! Но откуда взяться иконной диве в тундре, на зимнике, среди этих таежных волков, которые наверняка перетрахали тут все живое, что имеет хоть какое-нибудь отношение к женскому полу?
Обмахнув на пороге унты еловыми ветками и войдя вслед за шофером в двойные, утепленные войлоком двери автопункта, Рубинчик оказался в довольно большой и жарко натопленной комнате-столовой, где за двумя длинными некрашеными деревянными столами не то ужинали, не то завтракали водители ворчащих во дворе грузовиков и бензовозов — ватники и полушубки на полу и на спинках стульев, меховые шапки в ногах, а на столе перед каждым тарелки с борщом, гуляшом, блинами и неизменной брусникой. Сбоку, в углу — рукомойник с серым мокрым вафельным полотенцем (одним на всех), а в глубине комнаты — кухня и стойка раздачи. У стойки — короткая очередь только что прибывших водителей, а из кухни от широкой плиты волнами катит через эту стойку пар и запахи вареной оленины, жареного лука, блинов, супа, гречневой каши и еще Бог знает чего. В столовой эти запахи смешиваются с запахами солярки, тавота, табака, мужского пота, овчинных полушубков, еловых веток…
Но даже сквозь эту густую и влажную смесь пара и дыма Рубинчик сразу увидел ее — там, за стойкой раздачи, рядом с толстой поварихой. Худенькая, с длинной шеей, в белом застиранном фартуке, серые глаза, русые волосы убраны под косынку. Далеко не красавица, а, скорее, словно догадка о будущей красоте — как обрис на негативе. Очередной шофер говорит ей по-свойски:
— Значит, так, Танюша! За наше знакомство — два борща, три гуляша, пару блинов, два стакана сметаны и четыре чая! Если все съем — завтра наша свадьба. Годится?
— А без свадьбы у вас аппетит пропадет? — усмехнулась она.
Ответом ей был хохот шоферов, подначивающих друг друга:
— Не слушай его, Таня. У него три жены на этом зимнике!
— А из чего гуляш-то? Из оленины? А сколько у того оленя было на спидометре, когда его на гуляш-то отправили? Нет, Таня, забудь про гуляш! Дай мне, сестренка, борща — со дна погуще, а сверху пожирней! И журналиста не обидь, московский журналист — ему тоже со дна борща-то. Ты «Рабочую газету» читаешь?
Но она не ответила — вскинув глаза, увидела Рубинчика, встретила его взгляд и словно тоже опознала его каким-то внутренним зрением: улыбка пропала с лица, взгляд стал сразу испуганным, серьезным, пытливым.
— Мне, пожалуйста, только блины и чай, — попросил он.
— Сколько стаканов? — тихо спросила она.
— Один.
Еще пару минут назад, на таежной зимней дороге, он не знал, какой внутренний импульс привел его сюда, на окраину вселенной, в эту промерзшую до мезозойских глубин тундру. Но теперь, принимая у нее из рук алюминиевую тарелку с блинами, он ясно почувствовал, как наэлектризовалась каждая клетка его тела, как заострились в нем, ожили и напружинились все пять органов чувств, а шестое, интуиция, уже ликовало в душе: это Она, Она, Она! Чудо, которое он ищет уже семнадцать лет — вот оно, за прилавком!..
Тут, хлопнув дверью и впустив клубы морозного воздуха, в столовую вошли плотный коренастый якут в меховом полушубке с погонами майора КГБ и еще трое мужчин. Один из них был молоденький солдат в шоферском замасленном бушлате, а двое других — судя по их новеньким полушубкам — приезжие. И Рубинчику показалось, что он видел их раньше, но где?
При появлении майора КГБ, которого все тут, видимо, знали, таежные водители смолкли на миг, а потом разом заговорили друг с другом деланно ровными голосами, спешно заканчивая с едой. Между тем все четверо вошедших стали в очередь к стойке раздачи, а Рубинчик, получив свой чай и блины, повернулся и вдруг встретился глазами со взглядами этой четверки. И хотя они тут же отвели глаза, что-то задело Рубинчика в их взглядах, как заноза, — какая-то их необычная пристальность, враждебность… В недоумении он прошел мимо них, в глубину почти опустевшей столовой, сел рядом с доставившим его сюда шофером. Справа от него какой-то молодой круглолицый водитель уговаривал пожилого, остроносого, с оспинкой на лице:
— Дружок мой на бензовозе с моста свалился. Его какой-то подонок обогнал на мостике и бортом ударил — он в кювет и вылетел. Перевернулся и стал на колеса. Ничего, нормально стоит, только мерзнет очень. Вытащишь?
— Работа наша такая, — неясно сказал рябой. — А далеко стоит-то?
— Километров двадцать отсюда. Мостик через Улаху знаешь? Там такой поворот крутой и развилка. Направо — на Айхал дорога, налево — в Надежный…
— Ну, знаю я этот мост, знаю. Только как же он с моста гробанулся?
Через минуту Рубинчик понял, что мужик был водителем «технички» — мощного «КрАЗа», вооруженного лебедкой, цепями и тросами специально для того, чтобы вытаскивать машины, соскользнувшие с колеи в кювет, провалившиеся в болото или еще как-либо угодившие в аварию. Это интересно, профессионально отметил про себя Рубинчик, тут же представился рябому, напросился поехать с ним на выручку перевернувшегося бензовоза и вскоре, доев блины с чаем, уже катил в кабине «КрАЗа» на север и слушал очередной рассказ своего водителя об этих молодых охламонах, которые «делом-то и ездить еще не умеют, а уже по зимнику гоняют».
— Тут намедни один так гнал, что у него задний борт открылся, а он и не заметил, и весь груз на поворотах в кювет улетел. А груз-то — не чего-нибудь, а шампанское — триста двенадцать ящиков с шампанским, это больше трех тысяч бутылок в тайгу улетело! Половина побилась, конечно…
Слепо, в темноте кабины, записывая эту историю в блокнот, Рубинчик поймал себя на том, что слушает и пишет автоматически, почти не вникая в суть и смысл, а сам уже нянчит в душе эти серые, тревожные, спрашивающие и зовущие глаза таежной княжны с автопункта «Березовый».
— Вот глянь, как ездят, глянь! — показал ему вперед рябой водитель. — Уши надо надрать за такую езду!
Действительно, впереди желтые габаритные огни какой-то машины виляли на дороге из стороны в сторону.
— Он пьяный, что ли?
— Не пьяный, а с прицепом. Только мозгов нету! Ладно, мой будет, куда он с такой ездой денется!
И шофер, войдя в крутой поворот, свернул на выходе из него направо, а виляющий огнями грузовик исчез в левом таежном рукаве зимника. Еще через минуту «КрАЗ» медленно вполз на временный мост над замерзшей речушкой, и оба они — и водитель, и Рубинчик — увидели внизу, на льду реки, огонь небольшого, в ведре, костра. Неподалеку стоял бензовоз, утонувший в снегу выше колес.
— Приехали, — сказал рябой и посмотрел назад. — Интересно, чего это КГБ на ночь глядя в Надежный поперло? Ведь не доедут на «Ниве»-то!
— Какое КГБ? — не понял Рубинчик.
— А наш-то начальник КГБ, майор Хулзанов. Я думал, они тебя охраняют, а они в Надежный свернули.
— Меня охраняют? — засмеялся Рубинчик, но тут же вспомнил острые, как занозы, взгляды той четверки. — А зачем меня охранять?
— А кто вас знает, вы же птицы высокие, столичные. Они тебе в затылок еще в столовой зырились, — сказал водитель и, проминая тяжелым «КрАЗом» глубокий цельный снег, повел машину по спуску к реке, к спешившему им навстречу шоферу бензовоза.
Неприятный озноб прошел по спине Рубинчика — он вспомнил, где он видел мужчин, сопровождавших майора-якута. В гостинице «Полярник», в соседнем номере. И в ресторане «Северное сияние». И в клубе «Алмазник». Но что с этого? Может, потому они и зырились на него, что тоже узнали в нем соседа по гостинице? В конце концов, в Мирном только одна гостиница, один ресторан и один клуб…
Между тем рябой, зацепив бензовоз тросом, вытащил его на дорогу и собрался назад, на автопункт, но тут рядом с «КрАЗом» притормозил кативший с севера грузовик, и его водитель сообщил, что километров десять северней еще один бензовоз свалился с дороги в кювет и ждет помощи.
Однако через час они все-таки вернулись на автопункт, и Рубинчик еще с порога увидел, как радостно вспыхнули глаза и зарделись щеки его новой таежной дивы. А кто-то из водителей сказал рябому хозяину «КрАЗа»:
— Дядя Ваня, не раздевайся! Там, на рукаве в Надежный, гэбэшная «Нива» тебя заждалась.
— А что с ней?
— А они пошли на обгон какого-то фургона с прицепом, а он прицепом и бортанул их с дороги! Уже час в кювете загорают!
У Рубинчика отлегло от сердца — так вот, оказывается, за кем гнались гэбэшники.
— Ладно. Пусть позагорают еще чуток, а я чаю попью сначала, — сказал рябой и пожаловался Рубинчику: — Вот такая наша работа. Опять со мной поедешь или наработался сегодня?
— Нет. Я, пожалуй, назад поеду, в Мирный.
Хотя выяснилось, что вовсе не он интересовал КГБ, Рубинчику меньше всего хотелось снова встретиться с майором-якутом и его командой, с их странно-враждебными и холодными глазами. И вообще, ему стало как-то не по себе в этой промороженной тундре и грязной столовой, хрен знает где — в Якутии, за Полярным кругом! Тем более что и его дива, сняв свой, прямо скажем, далеко не белый передник, вдруг исчезла в задней комнате кухни.
Он сидел в дальнем углу столовой, пил чай, грея руки о горячий граненый стакан и глядя на дверь, за которой она исчезла. Но она все не появлялась. Он взял с соседнего столика свежую «Правду», забытую кем-то, и тут же увидел на первой странице короткое, но «гвоздевое» сообщение, обведенное чьей-то авторучкой:
— Кому блины? Последняя дюжина осталась, и — все, закрываемся до семи утра!
Рубинчик посмотрел на часы, было без пяти пять. В столовой заканчивали завтракать трое водителей, а рябой уже ушел к своему «КрАЗу». Даже если эта красотка появится сейчас в столовой, у него уже нет ни охоты, ни вдохновения играть в эти романтические любовные игры. От этого правдинского требования наказать Щаранского и Орлова «по заслугам» веет мерзостью и неумелым враньем: шпионы не пишут пасквили на страну, в которой они шпионят! Эти зажравшиеся правдисты даже соврать толком не умеют! «Предприятия оборонного значения», о которых Щаранский сообщил Западу, это тюрьмы, где заключенные шьют солдатские шинели и рукавицы. Интересно, кто мог оставить тут эту газету да еще подчеркнуть в ней такое сообщение? Шоферы или… Нет, нужно смываться, нужно смываться отсюда, пока рябой не привез сюда этих сраных гэбэшников с их опасно пронзительными взглядами. Рубинчик встал и спросил у поднявшихся шоферов:
— Вы на север или на юг?
— На север. А тебе куда?
— Да мне на юг, в Мирный.
— Так выйди на зимник, тебя любой подхватит.
— Тоже правильно.
Рубинчик надел свой тяжелый полушубок и завязал тесемки меховой шапки, еще надеясь, что все-таки появится эта Таня — он никогда не уезжал из командировок, не найдя новую диву, и ему было странно ретироваться сейчас, когда эта Таня была так близко, рядом. Но тут толстая повариха вышла из-за стойки с метлой и шваброй, чтобы начать уборку, и ему не оставалось ничего иного, как пойти за шоферами на выход. Толкнув наружную дверь, он оказался на улице, на обжигающем легкие морозе, и сразу почувствовал себя усталым, разочарованным, невыспавшимся. К чертовой матери эту тайгу, эти якутские алмазы и вообще всю эту заполярную экзотику! Хватит с него! Сейчас он с первым попутным грузовиком доедет до Мирного, возьмет в гостинице свою сумку и — в аэропорт, в Москву, в цивилизацию! К душу, к легкой одежде, к нормальной еде, к жене и детям…
— Вы уже уезжаете? — спросил в темноте тихий и низкий голос.
Он оглянулся. На утоптанном снегу зимника, в лунной тени от заснеженной лиственницы стояла невысокая плотная фигуpa в шапке-ушанке, темном меховом полушубке, ватных штанах и валенках. В этой фигуре было невозможно узнать тоненькую юную раздатчицу, и даже голос ее стал на морозе ниже тоном, но Рубинчик уже понял, что это она. Она!
— Да, — сказал он. — А вы тоже в Мирный?
— Нет, я гуляю. Я всегда после смены выхожу подышать тайгой. Вы любите тайгу?
— Да как вам сказать… — замялся он, чувствуя, как от мороза уже деревенеют щеки.
Собирая эти факты, Рубинчик не удивлялся — он видел то же самое на строительстве Братской электростанции, Сибирского газопровода и еще на десятках так называемых строек коммунизма. Пикантной примечательностью Мирного было лишь то, что здесь социализм демонстрировал себя в чистом виде: он выжимал из рабочих алмазы, а в обмен давал им бумажные рубли, на которые можно было купить только водку, кое-какую еду и — мечту всей жизни! — месячную путевку на Черное море.
Но серию статей на эту тему даже «Рабочая газета» печатать, конечно, не станет, дай Бог пробить через цензуру хотя бы десять процентов тех критических фактов, которыми полны его блокноты. И значит, вместо беготни по рабочим общежитиям и кабинетам местного начальства можно спокойно переночевать в теплой гостинице, а утром улететь домой, в Москву. И Рубинчик уже начал упаковывать свою дорожную сумку, но какое-то властное чувство, которое газетчики именуют журналистским чутьем, заставило его остановиться, глянуть на часы, почесать в затылке, а потом решительно натянуть меховые штаны и унты, надеть овчинный полушубок и шапку и спуститься по лестнице на первый этаж, к телефону, чтобы вызвать такси. Потому что еще пять дней назад, на подлете к Мирному, он обратил внимание на тонкую ниточку зимника, пересекающую тайгу с юга на север. Сверху, из иллюминатора самолета, несколько грузовиков, ползущих по зимнику, показались ему тогда настолько крохотными и одинокими, что он невольно представил себя за рулем одного из них — наедине с бескрайней ледяной пустыней, как герои Джека Лондона. О чем думают эти шоферы в дороге? Как живут? Где останавливаются? И что тянет их на Север? Только деньги? Или этот неясный зов, исходящий откуда-то из глубин тундры, который даже он, приезжий, ощущает тут каждой клеточкой своего тела?
Но как гурман оставляет самое вкусное блюдо на закуску, так и он отложил тогда поездку на зимник на последний день. Хотя слышал зов зимника постоянно, все пять суток своего пребывания в Мирном, и особенно остро — по ночам, когда не мог уснуть в сотрясаемой пьяным храпом гостинице «Полярник». Клетушки-номера этой маленькой двухэтажной деревянной гостиницы (без душа и с общим туалетом на первом этаже) были забиты командированными геологами, бурильщиками и «толкачами», в каждой комнатке стояли по три или четыре койки, а в коридорах спали и на дополнительных раскладушках, и вся эта сотня могучих таежных быков считала своим святым долгом принять перед сном бутылку водки или питьевого спирта, а затем немедленно провалиться в сон и храп.
Рубинчик не понимал этого. Он тоже мог выпить, а в хорошей компании мог и много выпить — ту же бутылку водки, к примеру, — но он никогда не понимал стремления этих людей напиться.Хотя видел это во всех своих поездках по стране. Странная, необъяснимая черта нации, на которой останавливалось его родство с ней. Потому что во всем ином он, как ему казалось, понимал этот открытый, веселый и доверчивый народ, любил его и вообще считал себя одним из них. Какой он еврей?! Вот и сейчас, сменив на зимнике уже шесть водительских кабин, он кайфовал от того, как легко, сразу, буквально за пару минут, он находит контакт с этими таежными шоферами и как открыто, доверчиво и просто они рассказывают ему свои житейские истории.
— Я с Урала, бля. После армии поступил в Свердловске в политехнический институт, астрономом мечтал стать и телескопы делать. С детства у меня такая страсть — телескопы, ага. Но влюбился в одну целку со старшего курса — по уши! Хочу ее и все, мочи нет! Ладно, женились мы. Я счастлив — такого второго счастливого во всей России не было, правда. Но как на студенческую стипендию вдвоем жить, однако? Когда один — сварил пачку пельменей за 38 копеек — юшка от них вместо супа, как первое, с хлебом можно кушать, а сами пельмени — на второе. Короче, на рубль в день я вполне мог прожить, даже на восемьдесят копеек! Но жену ведь не стану юшкой от пельменей кормить, так? Ладно, перешел на вечернее отделение, а днем стал на такси шоферить. Комнату сняли, я ей с трех получек шубу купил и вообще — на руках носил, ей-богу! А уж она меня за это любила — слов нет! И в постели, и вообще. Зимой я приходил с работы замерзший, как пес — у нас же после двенадцати ночи автобусы не ходят, коммунизм, бля, забота о людях! Так она меня всегда в дверях встречала с тазом горячей воды — ага, ноги мне согревала, ну гад буду — не вру! Но что ты думаешь? Однажды у меня карданный вал полетел в машине, и я вместо двенадцати ночи пришел домой в три дня. Открываю своим ключом дверь — думал ей сюрприз сделать. Захожу, а она в кровати с нашим соседом, ага! И так они этим делом увлеклись, что даже не слышали, как я вошел. Ну, я, конечно, погорячился — я их табуреткой порешил обоих, ага. Дубовая табуретка была, тяжелая. Ну, дали мне восемь лет за убийство на почве ревности. Отсидел вот тут недалеко, в Ленске. А вышел и уже домой не вернулся. Чего я там не видел? Телескопы, правда, жалко, шесть телескопов в Свердловске остались…
«О, если б не было этой проклятой цензуры, дозирующей правду! — думал Рубинчик, сидя в кабинах машин таежных водителей. — Какие сюжеты, какие жизненные драмы и трагедии встречаются на каждом шагу!»
— В нашей деревне никого не осталось, даже кошек, ага. Старики — кто повымер, кто на юг подался, а молодежь давно разбежалась. Еще когда Хрущев приказал кукурузу на заливных лугах сеять, чтоб Америку по кукурузе догнать. На заливных-то лугах — кукурузу, это ж додуматься надо! Ну и загубили всю нашу Вятскую губернию, которая раньше-то масло и сыры в Европу поставляла. А теперь — ни масла, ни кукурузы, ни коров, ни людей. Пусто! Я ездил прошлый год в отпуск на Черное море, завернул домой, хотел могилы родителей найти — какое там! Они и могилы перекопали под ту кукурузу, чтоб им пусто было!..
Луна, низкая и яркая, как натертая медная тарелка, бежала слева от кабины по пикам темных таежных сосен. Тараня фарами морозный туман и давя обутыми в цепи колесами узкую ледяную дорогу, тяжело груженный грузовик осторожно катил на север. На сотом километре от Мирного водитель свернул с темного зимника на освещенную гирляндой ламп площадку, где ворчали двигателями и дымились выхлопными трубами штук тридцать грузовиков и бензовозов. За ними, вплотную примыкая к урманной тайге, стояли два дома, сложенные из свежих бревен.
— Автопункт «Березовый», — объявил водитель Рубинчику. — Заправиться можно.
И, не выключив мотора — «чтоб движок не заморозить», — выпрыгнул из кабины на жгучий мороз, побежал в автопункт, громко скрипя по снегу войлочными валенками. Рубинчик поспешил за ним, удивляясь нарастающему в душе чувству безотчетной тревоги и радости. Он знал эту странную и терпкую смесь предчувствия, которое никогда его не обманывало. Так вот, оказывается, что звало его сюда! Но откуда взяться иконной диве в тундре, на зимнике, среди этих таежных волков, которые наверняка перетрахали тут все живое, что имеет хоть какое-нибудь отношение к женскому полу?
Обмахнув на пороге унты еловыми ветками и войдя вслед за шофером в двойные, утепленные войлоком двери автопункта, Рубинчик оказался в довольно большой и жарко натопленной комнате-столовой, где за двумя длинными некрашеными деревянными столами не то ужинали, не то завтракали водители ворчащих во дворе грузовиков и бензовозов — ватники и полушубки на полу и на спинках стульев, меховые шапки в ногах, а на столе перед каждым тарелки с борщом, гуляшом, блинами и неизменной брусникой. Сбоку, в углу — рукомойник с серым мокрым вафельным полотенцем (одним на всех), а в глубине комнаты — кухня и стойка раздачи. У стойки — короткая очередь только что прибывших водителей, а из кухни от широкой плиты волнами катит через эту стойку пар и запахи вареной оленины, жареного лука, блинов, супа, гречневой каши и еще Бог знает чего. В столовой эти запахи смешиваются с запахами солярки, тавота, табака, мужского пота, овчинных полушубков, еловых веток…
Но даже сквозь эту густую и влажную смесь пара и дыма Рубинчик сразу увидел ее — там, за стойкой раздачи, рядом с толстой поварихой. Худенькая, с длинной шеей, в белом застиранном фартуке, серые глаза, русые волосы убраны под косынку. Далеко не красавица, а, скорее, словно догадка о будущей красоте — как обрис на негативе. Очередной шофер говорит ей по-свойски:
— Значит, так, Танюша! За наше знакомство — два борща, три гуляша, пару блинов, два стакана сметаны и четыре чая! Если все съем — завтра наша свадьба. Годится?
— А без свадьбы у вас аппетит пропадет? — усмехнулась она.
Ответом ей был хохот шоферов, подначивающих друг друга:
— Не слушай его, Таня. У него три жены на этом зимнике!
— А из чего гуляш-то? Из оленины? А сколько у того оленя было на спидометре, когда его на гуляш-то отправили? Нет, Таня, забудь про гуляш! Дай мне, сестренка, борща — со дна погуще, а сверху пожирней! И журналиста не обидь, московский журналист — ему тоже со дна борща-то. Ты «Рабочую газету» читаешь?
Но она не ответила — вскинув глаза, увидела Рубинчика, встретила его взгляд и словно тоже опознала его каким-то внутренним зрением: улыбка пропала с лица, взгляд стал сразу испуганным, серьезным, пытливым.
— Мне, пожалуйста, только блины и чай, — попросил он.
— Сколько стаканов? — тихо спросила она.
— Один.
Еще пару минут назад, на таежной зимней дороге, он не знал, какой внутренний импульс привел его сюда, на окраину вселенной, в эту промерзшую до мезозойских глубин тундру. Но теперь, принимая у нее из рук алюминиевую тарелку с блинами, он ясно почувствовал, как наэлектризовалась каждая клетка его тела, как заострились в нем, ожили и напружинились все пять органов чувств, а шестое, интуиция, уже ликовало в душе: это Она, Она, Она! Чудо, которое он ищет уже семнадцать лет — вот оно, за прилавком!..
Тут, хлопнув дверью и впустив клубы морозного воздуха, в столовую вошли плотный коренастый якут в меховом полушубке с погонами майора КГБ и еще трое мужчин. Один из них был молоденький солдат в шоферском замасленном бушлате, а двое других — судя по их новеньким полушубкам — приезжие. И Рубинчику показалось, что он видел их раньше, но где?
При появлении майора КГБ, которого все тут, видимо, знали, таежные водители смолкли на миг, а потом разом заговорили друг с другом деланно ровными голосами, спешно заканчивая с едой. Между тем все четверо вошедших стали в очередь к стойке раздачи, а Рубинчик, получив свой чай и блины, повернулся и вдруг встретился глазами со взглядами этой четверки. И хотя они тут же отвели глаза, что-то задело Рубинчика в их взглядах, как заноза, — какая-то их необычная пристальность, враждебность… В недоумении он прошел мимо них, в глубину почти опустевшей столовой, сел рядом с доставившим его сюда шофером. Справа от него какой-то молодой круглолицый водитель уговаривал пожилого, остроносого, с оспинкой на лице:
— Дружок мой на бензовозе с моста свалился. Его какой-то подонок обогнал на мостике и бортом ударил — он в кювет и вылетел. Перевернулся и стал на колеса. Ничего, нормально стоит, только мерзнет очень. Вытащишь?
— Работа наша такая, — неясно сказал рябой. — А далеко стоит-то?
— Километров двадцать отсюда. Мостик через Улаху знаешь? Там такой поворот крутой и развилка. Направо — на Айхал дорога, налево — в Надежный…
— Ну, знаю я этот мост, знаю. Только как же он с моста гробанулся?
Через минуту Рубинчик понял, что мужик был водителем «технички» — мощного «КрАЗа», вооруженного лебедкой, цепями и тросами специально для того, чтобы вытаскивать машины, соскользнувшие с колеи в кювет, провалившиеся в болото или еще как-либо угодившие в аварию. Это интересно, профессионально отметил про себя Рубинчик, тут же представился рябому, напросился поехать с ним на выручку перевернувшегося бензовоза и вскоре, доев блины с чаем, уже катил в кабине «КрАЗа» на север и слушал очередной рассказ своего водителя об этих молодых охламонах, которые «делом-то и ездить еще не умеют, а уже по зимнику гоняют».
— Тут намедни один так гнал, что у него задний борт открылся, а он и не заметил, и весь груз на поворотах в кювет улетел. А груз-то — не чего-нибудь, а шампанское — триста двенадцать ящиков с шампанским, это больше трех тысяч бутылок в тайгу улетело! Половина побилась, конечно…
Слепо, в темноте кабины, записывая эту историю в блокнот, Рубинчик поймал себя на том, что слушает и пишет автоматически, почти не вникая в суть и смысл, а сам уже нянчит в душе эти серые, тревожные, спрашивающие и зовущие глаза таежной княжны с автопункта «Березовый».
— Вот глянь, как ездят, глянь! — показал ему вперед рябой водитель. — Уши надо надрать за такую езду!
Действительно, впереди желтые габаритные огни какой-то машины виляли на дороге из стороны в сторону.
— Он пьяный, что ли?
— Не пьяный, а с прицепом. Только мозгов нету! Ладно, мой будет, куда он с такой ездой денется!
И шофер, войдя в крутой поворот, свернул на выходе из него направо, а виляющий огнями грузовик исчез в левом таежном рукаве зимника. Еще через минуту «КрАЗ» медленно вполз на временный мост над замерзшей речушкой, и оба они — и водитель, и Рубинчик — увидели внизу, на льду реки, огонь небольшого, в ведре, костра. Неподалеку стоял бензовоз, утонувший в снегу выше колес.
— Приехали, — сказал рябой и посмотрел назад. — Интересно, чего это КГБ на ночь глядя в Надежный поперло? Ведь не доедут на «Ниве»-то!
— Какое КГБ? — не понял Рубинчик.
— А наш-то начальник КГБ, майор Хулзанов. Я думал, они тебя охраняют, а они в Надежный свернули.
— Меня охраняют? — засмеялся Рубинчик, но тут же вспомнил острые, как занозы, взгляды той четверки. — А зачем меня охранять?
— А кто вас знает, вы же птицы высокие, столичные. Они тебе в затылок еще в столовой зырились, — сказал водитель и, проминая тяжелым «КрАЗом» глубокий цельный снег, повел машину по спуску к реке, к спешившему им навстречу шоферу бензовоза.
Неприятный озноб прошел по спине Рубинчика — он вспомнил, где он видел мужчин, сопровождавших майора-якута. В гостинице «Полярник», в соседнем номере. И в ресторане «Северное сияние». И в клубе «Алмазник». Но что с этого? Может, потому они и зырились на него, что тоже узнали в нем соседа по гостинице? В конце концов, в Мирном только одна гостиница, один ресторан и один клуб…
Между тем рябой, зацепив бензовоз тросом, вытащил его на дорогу и собрался назад, на автопункт, но тут рядом с «КрАЗом» притормозил кативший с севера грузовик, и его водитель сообщил, что километров десять северней еще один бензовоз свалился с дороги в кювет и ждет помощи.
Однако через час они все-таки вернулись на автопункт, и Рубинчик еще с порога увидел, как радостно вспыхнули глаза и зарделись щеки его новой таежной дивы. А кто-то из водителей сказал рябому хозяину «КрАЗа»:
— Дядя Ваня, не раздевайся! Там, на рукаве в Надежный, гэбэшная «Нива» тебя заждалась.
— А что с ней?
— А они пошли на обгон какого-то фургона с прицепом, а он прицепом и бортанул их с дороги! Уже час в кювете загорают!
У Рубинчика отлегло от сердца — так вот, оказывается, за кем гнались гэбэшники.
— Ладно. Пусть позагорают еще чуток, а я чаю попью сначала, — сказал рябой и пожаловался Рубинчику: — Вот такая наша работа. Опять со мной поедешь или наработался сегодня?
— Нет. Я, пожалуй, назад поеду, в Мирный.
Хотя выяснилось, что вовсе не он интересовал КГБ, Рубинчику меньше всего хотелось снова встретиться с майором-якутом и его командой, с их странно-враждебными и холодными глазами. И вообще, ему стало как-то не по себе в этой промороженной тундре и грязной столовой, хрен знает где — в Якутии, за Полярным кругом! Тем более что и его дива, сняв свой, прямо скажем, далеко не белый передник, вдруг исчезла в задней комнате кухни.
Он сидел в дальнем углу столовой, пил чай, грея руки о горячий граненый стакан и глядя на дверь, за которой она исчезла. Но она все не появлялась. Он взял с соседнего столика свежую «Правду», забытую кем-то, и тут же увидел на первой странице короткое, но «гвоздевое» сообщение, обведенное чьей-то авторучкой:
НАКАЗАТЬ ПО ЗАСЛУГАМ!Толстая повариха возникла за стойкой раздачи и сказала громко:
Анатолий Щаранский, Юрий Орлов и их сообщники фабриковали злостные пасквили, в которых нагло и беззастенчиво клеветали на Советскую страну, на наш общественный строй. Антикоммунисты и противники разрядки, которых не так уж мало на Западе, с радостью подхватывали их злобные измышления, а теперь пытаются превратить этих вралей и клеветников в «борцов за права угнетенных советских людей». Щаранский этого и добивался. Дело в том, что он уже давно решил покинуть Родину и уехать на Запад. Логика предательства закономерно бросила «борца за права человека» в объятия спецслужб, превратила его в обыкновенного шпиона. Щаранский лично и через своих сообщников собирал секретные данные о дислокации предприятий оборонного значения. Весь советский народ требует сурово наказать предателей и шпионов…
— Кому блины? Последняя дюжина осталась, и — все, закрываемся до семи утра!
Рубинчик посмотрел на часы, было без пяти пять. В столовой заканчивали завтракать трое водителей, а рябой уже ушел к своему «КрАЗу». Даже если эта красотка появится сейчас в столовой, у него уже нет ни охоты, ни вдохновения играть в эти романтические любовные игры. От этого правдинского требования наказать Щаранского и Орлова «по заслугам» веет мерзостью и неумелым враньем: шпионы не пишут пасквили на страну, в которой они шпионят! Эти зажравшиеся правдисты даже соврать толком не умеют! «Предприятия оборонного значения», о которых Щаранский сообщил Западу, это тюрьмы, где заключенные шьют солдатские шинели и рукавицы. Интересно, кто мог оставить тут эту газету да еще подчеркнуть в ней такое сообщение? Шоферы или… Нет, нужно смываться, нужно смываться отсюда, пока рябой не привез сюда этих сраных гэбэшников с их опасно пронзительными взглядами. Рубинчик встал и спросил у поднявшихся шоферов:
— Вы на север или на юг?
— На север. А тебе куда?
— Да мне на юг, в Мирный.
— Так выйди на зимник, тебя любой подхватит.
— Тоже правильно.
Рубинчик надел свой тяжелый полушубок и завязал тесемки меховой шапки, еще надеясь, что все-таки появится эта Таня — он никогда не уезжал из командировок, не найдя новую диву, и ему было странно ретироваться сейчас, когда эта Таня была так близко, рядом. Но тут толстая повариха вышла из-за стойки с метлой и шваброй, чтобы начать уборку, и ему не оставалось ничего иного, как пойти за шоферами на выход. Толкнув наружную дверь, он оказался на улице, на обжигающем легкие морозе, и сразу почувствовал себя усталым, разочарованным, невыспавшимся. К чертовой матери эту тайгу, эти якутские алмазы и вообще всю эту заполярную экзотику! Хватит с него! Сейчас он с первым попутным грузовиком доедет до Мирного, возьмет в гостинице свою сумку и — в аэропорт, в Москву, в цивилизацию! К душу, к легкой одежде, к нормальной еде, к жене и детям…
— Вы уже уезжаете? — спросил в темноте тихий и низкий голос.
Он оглянулся. На утоптанном снегу зимника, в лунной тени от заснеженной лиственницы стояла невысокая плотная фигуpa в шапке-ушанке, темном меховом полушубке, ватных штанах и валенках. В этой фигуре было невозможно узнать тоненькую юную раздатчицу, и даже голос ее стал на морозе ниже тоном, но Рубинчик уже понял, что это она. Она!
— Да, — сказал он. — А вы тоже в Мирный?
— Нет, я гуляю. Я всегда после смены выхожу подышать тайгой. Вы любите тайгу?
— Да как вам сказать… — замялся он, чувствуя, как от мороза уже деревенеют щеки.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента