Страница:
Таково было положение дел в западных владениях. Не лучше были дела и в Константинополе. Феодосий, прозванный Каллиграфом, был не столько государственным мужем, сколько любителем изящных искусств. Его окружение состояло из мелких бездарностей, занятых не безопасностью государства, а выяснением теологических противоречий; всем им была свойственна циничная продажность, в которой тонуло всякое понятие о благородстве. Никто ни на Востоке, ни на Западе не был в состоянии уловить и понять близящуюся опасность. Неужели у правительства империи полностью отсутствовало понимание того, что означают наступления готов, нападения вандалов? Неужели они были не в состоянии вспомнить, что находится за Рейном и Дунаем? Неужели они забыли о гуннах?
Глава 2
Глава 3
Глава 2
Гунны и Аттила
Народ, именуемый гуннами, который «почти не упоминается в других письменных сообщениях», был описан Аммианом Марцеллином в тридцать первой книге его «Истории Рима». Аммиан жил в конце четвертого столетия и был римским историком, родившимся в Антиохии от греческих родителей. Приняв участие в войнах в Галлии, Германии и на Востоке, он осел в Риме и занялся историей. Гуннов он описывал как народ, «живущий между Азовским морем и границами Замерзшего океана». И добавлял, что «дикость этого народа не имеет себе равных». Затем он дает им подробное описание:
«В раннем детстве им на щеки наносят глубокие шрамы[6], и когда приходит время отращивать бороды, то на месте множества шрамов волосы не растут и посему они до старости остаются безбородыми, как евнухи. В то же время у них сильные конечности и крепкие шеи; их отличает могучее телосложение, но они настолько коротконоги, что их можно представить в виде двуногих животных или решить, что их фигуры грубо вырублены топором.
Пусть даже они похожи на людей (хотя очень уродливы), но столь далеки от цивилизации, что не пользуются ни огнем, ни приготовленной пищей, а существуют за счет кореньев, которые находят в полях, или сырого мяса различных животных, которое просто слегка согревают, кладя на спины своих коней и садясь на него.
Они не живут под крышами домов, считая их могилами, и входят туда только по необходимости. У них почти не бывает даже хижин, крытых тростником; они скитаются по горам и лесам, с детства привыкая к тяжелейшим условиям холода, жажды и голода.
Они носят одежду из льна или из сшитых шкурок полевых мышей, пользуясь ею и у себя на родине, и за ее пределами. Стоит ему надеть такую рубаху, и он никогда ее не меняет, пока она не истлеет и не распадется на куски. Головы они покрывают круглыми шапками, а волосатые ноги – козьими шкурами, и обувь, которую они носят не снимая, так неуклюжа, что мешает им при ходьбе.
В силу этого гунны не годятся для пешего строя; но с другой стороны, они представляют единое целое со своими конями, некрасивыми, но выносливыми; часто они сидят на них боком, как женщины. Говоря прямо, они могут не слезать с них круглые сутки; сидя верхом, они покупают и продают, едят и пьют, а склонившись к короткой шее своего коня, даже спят и дремлют. Сидя верхом, они спорят и совещаются. Они не признают власти короля, но подчиняются своим выбранным вождям.
Атакуя, они порой вступают в бой многочисленным сомкнутым строем, издавая разнообразные жуткие вопли. Тем не менее куда чаще они дерутся каждый сам по себе, внезапно рассыпаясь, собираются снова и, нанеся врагу страшные потери, рассеиваются в разные стороны, избегая штурма укрепленных мест и бастионов. Следует признать, что они выдающиеся воины…
Никто из них никогда не пахал и даже не брался за ручки плуга, потому что они терпеть не могут оседлую жизнь и, подобно бездомным бродягам, странствуют со своими кибитками, которые и являются их жилищами. Похоже, они находятся в непрестанном движении… Никто из них не в состоянии ответить на вопрос, где он рожден; ибо зачинали его в одном месте, появился на свет далеко от него и рос в еще более дальних местах.
Они склонны к предательству и непостоянству и, подобно диким животным, совершенно не понимают разницы между добром и злом. Выражаются они с трудом и непонятно, не испытывают уважения ни к одной из религий или культов, с чрезмерной алчностью относятся к золоту и столь непостоянны и сварливы, что много раз в течение дня без всякого повода затевают ссоры со своими товарищами и отказываются мириться».
Таков был народ, который, по Аммиану, являлся «истинной причиной многообразных бед и несчастий», обрушившихся на Римскую империю в пятом веке нашей эры.
За шестьдесят пять лет до того, как они стали представлять прямую угрозу цивилизации и Римской империи, то есть в 376 году, в ходе первого известного натиска на границы римского мира они погнали перед собой готов. Сами же, пусть и были законченными варварами, не решились на прямое нападение на нашу цивилизацию, хотя в 396 году пересекли Кавказ, рейдом прошли через Армению и, как упоминает Клавдий, «опустошили плодородные поля Сирии». Тем не менее в 409 году Аларих, нацелившись на Италию, пересек Дунай и вторгся в Болгарию. Ульдин, их вождь, со свойственным варварам хвастовством заявлял: «Еще до захода солнца я завоюю все, что пожелаю».
В первый раз варвары громогласно и уверенно заявили о «своем месте под солнцем» – кому бы оно ни принадлежало. Хвастливое заявление Ульдина было лишь прелюдией к его взлету и падению. В столпотворении народов не столь варварских, как он, вестготам, вандалам, аланам и гуннам фактически не оставалось ничего иного, как выдавить готов. Когда они вторглись в империю, в Галлию, Испанию и Африку, он, наихудший из всех, наконец получил свободу угрожать христианству и его столицам – Константинополю и Риму.
Но лишь когда два брата Аттила и Бледа в 423 году воссели на трон гуннов – если его вообще можно так называть, – именно гунны сделались прямой и непосредственной опасностью для цивилизации.
Она уже была наполовину разрушена, растерзанная и истекающая кровью от ран, которые наносили постоянные вторжения варваров к югу от Дуная и Рейна, когда они доходили едва ли не до сердца империи, до Константинополя, когда стояли под стенами Рима и ему грозила опасность вторжения дикарских языческих орд, полных желания убивать и насиловать, грабить и разрушать.
Контраст между этими двумя нападениями, Алариха, а теперь Аттилы, был разителен. Можно было восхищаться и даже защищать Алариха, и многие историки делали и то и другое. Аттила со свирепостью дикого зверя напал на империю и христианство. И если готы считались христианами – пусть и арианами, то гунны были закоренелыми язычниками. По крайней мере, Аларих уважал звание римлянина и готов был принять его; Аттила же презирал его, ненавидел и хотел стереть Рим с лица земли. Если и есть хоть какое-то различие в морали готов и гуннов, нападавших на империю, то в военном плане они полностью схожи – и те и другие сначала двинулись на Восток и повернули на Запад после того, как потерпели поражение. Набеги Алариха, пусть и разрушительные, были далеко не столь опасны, как действия Аттилы. Империя подверглась нападению убийц.
Римская система отношения к варварам была создана в давние времена, когда на восточный трон взошел Феодосий II. Она включала в себя не только использование варваров как союзников – Ульдин и его гунны под командованием Стилихона сражались против Радагайса в битве при Фьезоле, – но и натравливание друг на друга различных варварских племен и народностей. В этом смысле империя уделяла особое внимание гуннам. Стилихон отлично знал их, а Аэций, который в конечном итоге и нанес им поражение на Каталаунских полях, возможно, был обязан им жизнью в том критическом положении, которое сложилось после смерти его соперника Бонифация в 433 году. Но такая политика всегда несла в себе опасность, и по мере того, как неизбежнее становилась, она все отчетливее вела к краху. Когда в провинциях были рассеяны готы, вандалы, аланы и другие племена, империи на ее северных границах пришлось встретиться с подлинной силой, которая и расправилась со своими предшественниками. Мы видим, что в 432 году вождь гуннов Роас ежегодно получал 350 фунтов золота, что было практически неотличимо от дани. Возможно, именно он и положил конец старой римской политике. Когда империя, следуя своим обычаям, заключила союзы с некоторыми варварскими племенами, его соседями, Роас объявил их своими вассалами и тут же поклялся не обращать внимания на любые договоры, пока император не разорвет эти союзы. Более того, он потребовал, чтобы все эти его вассалы, которые оказались в пределах империи – они поступали на службу к римлянам, чтобы избежать его жестокого правления, – вернулись под его эгиду. В этом требовании невозможно было ни отказать, ни пропустить его мимо ушей. В 433 году Феодосий был уже готов направить посольство для заключения договора с Роасом, но тут до него дошел слух, что Роас мертв и ему унаследовали двое его юных племянников, Аттила и Бледа. Именно они и приняли римских посланников.
Встреча состоялась в пределах империи, на правом берегу Дуная, неподалеку от города Маргуса (или Маргума) в Мёзии, где сливаются Дунай и Морава. Это место знаменито тем, что именно здесь Диоклетиан нанес поражение Каринусу.
Византийский историк Приск Франкянин оставил нам отчет об этой странной встрече. Гунны явились на нее верхом, и, поскольку отказались спешиваться, римские послы тоже остались в седлах. В таком положении они и выслушали надменные требования гуннских вождей: разрыв договора Феодосия с варварами на Дунае, изгнание всех гуннов, служивших в императорских армиях или осевших в пределах империи, отказ от помощи любому варварскому племени, воюющему с гуннами, выплаты дани со стороны Империи в размере семисот фунтов золота вместо нынешних трехсот пятидесяти. Послам пришлось согласиться на все эти требования, поскольку Аттила заявил: или они их принимают, или – война, а Феодосий был готов смириться с любым унижением, лишь бы не воевать. Знаменитая встреча у Маргуса увенчалась полной победой гуннов, которую Аттила никогда не забывал.
Феодосий был готов принять любые условия Аттилы, что подтверждалось его поступком – он тут же передал в руки Аттилы двух молодых знатных гуннов и не выразил протеста, когда Аттила распял их прямо на глазах у императорских послов.
Это действие ярко характеризовало начало правления Аттилы и его личность. Мы можем предположить, что в то время ему было где-то между тридцатью и сорока годами и, как младший, он всегда подчинялся своему брату Бледе, которого вскоре убил. О месте его рождения нам ничего не известно, но можно предположить, что оно как-то связано с Волгой, потому что одно из древних названий этой реки было Итиль. Но вырос Аттила на Дунае и здесь учился владеть оружием, может быть, в компании молодого Аэция, который был римским заложником Роаса – придет день, когда именно он нанесет поражение Аттиле. В поисках изображения Аттилы нам с сожалением придется признать, что никто из современников не оставил его. Приск сообщил, что Аттила был невысок ростом, но мощного телосложения, с большой головой, маленькими и глубоко посаженными глазами, редкой бородой, приплюснутым носом и смуглой кожей. «Он был горделив поступью, бросал по сторонам быстрые взгляды; самими телодвижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество». Его быстрая речь так же, как и его поступки, отличались внезапностью и жестокостью, но, хотя, начав войну, он оставлял после себя сплошные руины и брошенные для устрашения тысячи непогребенных трупов, к тем, кто покорялся, он проявлял милосердие или, по крайней мере, щадил. Одевался он просто и чисто, еда его была такой же неприхотливой, как и одежда, и подавалась на деревянных блюдах; характер Аттилы резко контрастировал с присущим ему варварским сумасбродством. Как бы там ни было, он был варваром с инстинктами дикаря. Постоянно пьяный, он овладевал женщинами с яростной страстью, каждый его день был отмечен жертвами. Он не признавал никакой религии, но окружал себя колдунами и магами, потому что был очень суеверен. Как военачальник, он редко присутствовал на поле боя, предпочитая командовать, а не вести своих воинов в бой, и отдавал предпочтение дипломатии перед военными действиями. Его самым надежным оружием была уклончивость. Он мог годами обсуждать какой-то вопрос и без устали, не теряя терпения, принимать посольства от Феодосия. Он играл со своими жертвами, как кот с мышкой, и нередко случалось, что покупал победу, а не одерживал ее. Он знал, что его угрозы действовали куда сильнее, чем действия, и фактически играл с империей, которой было что терять, весьма напоминая этим Бисмарка, который тоже играл с Европой. Как и у Бисмарка, его заботой было создание империи. Его идеей, которой, может быть, придерживался и Роас, было создание Северной империи, Гуннской империи, противостоящей Римской. Она должна была возникнуть к югу от Рейна и Дуная. С этой целью он и хотел объединить под своей властью различные варварские племена и народы – как и Бисмарк хотел под прусским мечом объединить различные германские народности. Аттила хотел быть императором севера, так же как римский император владел югом.
Делом жизни Феодосия было предотвратить реализацию этого замысла, и он немедля разорвал Маргусский договор, чтобы добиться этого. Его эмиссары попытались привлечь к империи племя, которое заняло место аланов на Дону. Их вождь опасался потерять независимость и совершил непоправимую глупость – рассказал Аттиле о заговоре римлян. Гунны явились во главе огромной армии, и Аттила подчинил всех варваров в этих местах и скоро стал властителем новой империи, протянувшейся от Северного моря до Кавказа и от Балтики до Дуная и Рейна, империи, которую по протяженности можно было сравнить с Римской.
Стремясь к достижению этой цели, Аттила продемонстрировал две свои основные черты: суеверие и жестокость.
Похоже, что древние скифы, обитавшие к востоку от Карпат, считали идолом и, может, даже богом обнаженный меч. Его погребали рукояткой в земле, а острие смотрело вверх. По прошествии веков этот культ был полностью забыт, но, когда какой-то гунн увидел, что его мул захромал, и убедился, что у него рана на ноге, он в поисках причины ранения пошел по кровавому следу и нашел в гуще травы такой меч. Он принес находку Аттиле, который радостно принял ее как дар небес и знак владычества над всеми народами земли.
Другой эпизод говорит о его жестокости. Создавая свою империю, Аттила конечно же обрел много врагов и вызвал острую ревность даже среди членов своего собственного рода. Во всяком случае, он не мог без раздражения вспоминать, что ему приходится делить трон с Бледой. С присущей ему хитростью он нашел, как избавиться от него. Бледа был обвинен в предательстве, возможно, в сговоре с Феодосией, и Аттила казнил своего брата или приказал его убить. Теперь он один стал владыкой варваров, представ лицом к лицу с Римом.
«В раннем детстве им на щеки наносят глубокие шрамы[6], и когда приходит время отращивать бороды, то на месте множества шрамов волосы не растут и посему они до старости остаются безбородыми, как евнухи. В то же время у них сильные конечности и крепкие шеи; их отличает могучее телосложение, но они настолько коротконоги, что их можно представить в виде двуногих животных или решить, что их фигуры грубо вырублены топором.
Пусть даже они похожи на людей (хотя очень уродливы), но столь далеки от цивилизации, что не пользуются ни огнем, ни приготовленной пищей, а существуют за счет кореньев, которые находят в полях, или сырого мяса различных животных, которое просто слегка согревают, кладя на спины своих коней и садясь на него.
Они не живут под крышами домов, считая их могилами, и входят туда только по необходимости. У них почти не бывает даже хижин, крытых тростником; они скитаются по горам и лесам, с детства привыкая к тяжелейшим условиям холода, жажды и голода.
Они носят одежду из льна или из сшитых шкурок полевых мышей, пользуясь ею и у себя на родине, и за ее пределами. Стоит ему надеть такую рубаху, и он никогда ее не меняет, пока она не истлеет и не распадется на куски. Головы они покрывают круглыми шапками, а волосатые ноги – козьими шкурами, и обувь, которую они носят не снимая, так неуклюжа, что мешает им при ходьбе.
В силу этого гунны не годятся для пешего строя; но с другой стороны, они представляют единое целое со своими конями, некрасивыми, но выносливыми; часто они сидят на них боком, как женщины. Говоря прямо, они могут не слезать с них круглые сутки; сидя верхом, они покупают и продают, едят и пьют, а склонившись к короткой шее своего коня, даже спят и дремлют. Сидя верхом, они спорят и совещаются. Они не признают власти короля, но подчиняются своим выбранным вождям.
Атакуя, они порой вступают в бой многочисленным сомкнутым строем, издавая разнообразные жуткие вопли. Тем не менее куда чаще они дерутся каждый сам по себе, внезапно рассыпаясь, собираются снова и, нанеся врагу страшные потери, рассеиваются в разные стороны, избегая штурма укрепленных мест и бастионов. Следует признать, что они выдающиеся воины…
Никто из них никогда не пахал и даже не брался за ручки плуга, потому что они терпеть не могут оседлую жизнь и, подобно бездомным бродягам, странствуют со своими кибитками, которые и являются их жилищами. Похоже, они находятся в непрестанном движении… Никто из них не в состоянии ответить на вопрос, где он рожден; ибо зачинали его в одном месте, появился на свет далеко от него и рос в еще более дальних местах.
Они склонны к предательству и непостоянству и, подобно диким животным, совершенно не понимают разницы между добром и злом. Выражаются они с трудом и непонятно, не испытывают уважения ни к одной из религий или культов, с чрезмерной алчностью относятся к золоту и столь непостоянны и сварливы, что много раз в течение дня без всякого повода затевают ссоры со своими товарищами и отказываются мириться».
Таков был народ, который, по Аммиану, являлся «истинной причиной многообразных бед и несчастий», обрушившихся на Римскую империю в пятом веке нашей эры.
За шестьдесят пять лет до того, как они стали представлять прямую угрозу цивилизации и Римской империи, то есть в 376 году, в ходе первого известного натиска на границы римского мира они погнали перед собой готов. Сами же, пусть и были законченными варварами, не решились на прямое нападение на нашу цивилизацию, хотя в 396 году пересекли Кавказ, рейдом прошли через Армению и, как упоминает Клавдий, «опустошили плодородные поля Сирии». Тем не менее в 409 году Аларих, нацелившись на Италию, пересек Дунай и вторгся в Болгарию. Ульдин, их вождь, со свойственным варварам хвастовством заявлял: «Еще до захода солнца я завоюю все, что пожелаю».
В первый раз варвары громогласно и уверенно заявили о «своем месте под солнцем» – кому бы оно ни принадлежало. Хвастливое заявление Ульдина было лишь прелюдией к его взлету и падению. В столпотворении народов не столь варварских, как он, вестготам, вандалам, аланам и гуннам фактически не оставалось ничего иного, как выдавить готов. Когда они вторглись в империю, в Галлию, Испанию и Африку, он, наихудший из всех, наконец получил свободу угрожать христианству и его столицам – Константинополю и Риму.
Но лишь когда два брата Аттила и Бледа в 423 году воссели на трон гуннов – если его вообще можно так называть, – именно гунны сделались прямой и непосредственной опасностью для цивилизации.
Она уже была наполовину разрушена, растерзанная и истекающая кровью от ран, которые наносили постоянные вторжения варваров к югу от Дуная и Рейна, когда они доходили едва ли не до сердца империи, до Константинополя, когда стояли под стенами Рима и ему грозила опасность вторжения дикарских языческих орд, полных желания убивать и насиловать, грабить и разрушать.
Контраст между этими двумя нападениями, Алариха, а теперь Аттилы, был разителен. Можно было восхищаться и даже защищать Алариха, и многие историки делали и то и другое. Аттила со свирепостью дикого зверя напал на империю и христианство. И если готы считались христианами – пусть и арианами, то гунны были закоренелыми язычниками. По крайней мере, Аларих уважал звание римлянина и готов был принять его; Аттила же презирал его, ненавидел и хотел стереть Рим с лица земли. Если и есть хоть какое-то различие в морали готов и гуннов, нападавших на империю, то в военном плане они полностью схожи – и те и другие сначала двинулись на Восток и повернули на Запад после того, как потерпели поражение. Набеги Алариха, пусть и разрушительные, были далеко не столь опасны, как действия Аттилы. Империя подверглась нападению убийц.
Римская система отношения к варварам была создана в давние времена, когда на восточный трон взошел Феодосий II. Она включала в себя не только использование варваров как союзников – Ульдин и его гунны под командованием Стилихона сражались против Радагайса в битве при Фьезоле, – но и натравливание друг на друга различных варварских племен и народностей. В этом смысле империя уделяла особое внимание гуннам. Стилихон отлично знал их, а Аэций, который в конечном итоге и нанес им поражение на Каталаунских полях, возможно, был обязан им жизнью в том критическом положении, которое сложилось после смерти его соперника Бонифация в 433 году. Но такая политика всегда несла в себе опасность, и по мере того, как неизбежнее становилась, она все отчетливее вела к краху. Когда в провинциях были рассеяны готы, вандалы, аланы и другие племена, империи на ее северных границах пришлось встретиться с подлинной силой, которая и расправилась со своими предшественниками. Мы видим, что в 432 году вождь гуннов Роас ежегодно получал 350 фунтов золота, что было практически неотличимо от дани. Возможно, именно он и положил конец старой римской политике. Когда империя, следуя своим обычаям, заключила союзы с некоторыми варварскими племенами, его соседями, Роас объявил их своими вассалами и тут же поклялся не обращать внимания на любые договоры, пока император не разорвет эти союзы. Более того, он потребовал, чтобы все эти его вассалы, которые оказались в пределах империи – они поступали на службу к римлянам, чтобы избежать его жестокого правления, – вернулись под его эгиду. В этом требовании невозможно было ни отказать, ни пропустить его мимо ушей. В 433 году Феодосий был уже готов направить посольство для заключения договора с Роасом, но тут до него дошел слух, что Роас мертв и ему унаследовали двое его юных племянников, Аттила и Бледа. Именно они и приняли римских посланников.
Встреча состоялась в пределах империи, на правом берегу Дуная, неподалеку от города Маргуса (или Маргума) в Мёзии, где сливаются Дунай и Морава. Это место знаменито тем, что именно здесь Диоклетиан нанес поражение Каринусу.
Византийский историк Приск Франкянин оставил нам отчет об этой странной встрече. Гунны явились на нее верхом, и, поскольку отказались спешиваться, римские послы тоже остались в седлах. В таком положении они и выслушали надменные требования гуннских вождей: разрыв договора Феодосия с варварами на Дунае, изгнание всех гуннов, служивших в императорских армиях или осевших в пределах империи, отказ от помощи любому варварскому племени, воюющему с гуннами, выплаты дани со стороны Империи в размере семисот фунтов золота вместо нынешних трехсот пятидесяти. Послам пришлось согласиться на все эти требования, поскольку Аттила заявил: или они их принимают, или – война, а Феодосий был готов смириться с любым унижением, лишь бы не воевать. Знаменитая встреча у Маргуса увенчалась полной победой гуннов, которую Аттила никогда не забывал.
Феодосий был готов принять любые условия Аттилы, что подтверждалось его поступком – он тут же передал в руки Аттилы двух молодых знатных гуннов и не выразил протеста, когда Аттила распял их прямо на глазах у императорских послов.
Это действие ярко характеризовало начало правления Аттилы и его личность. Мы можем предположить, что в то время ему было где-то между тридцатью и сорока годами и, как младший, он всегда подчинялся своему брату Бледе, которого вскоре убил. О месте его рождения нам ничего не известно, но можно предположить, что оно как-то связано с Волгой, потому что одно из древних названий этой реки было Итиль. Но вырос Аттила на Дунае и здесь учился владеть оружием, может быть, в компании молодого Аэция, который был римским заложником Роаса – придет день, когда именно он нанесет поражение Аттиле. В поисках изображения Аттилы нам с сожалением придется признать, что никто из современников не оставил его. Приск сообщил, что Аттила был невысок ростом, но мощного телосложения, с большой головой, маленькими и глубоко посаженными глазами, редкой бородой, приплюснутым носом и смуглой кожей. «Он был горделив поступью, бросал по сторонам быстрые взгляды; самими телодвижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество». Его быстрая речь так же, как и его поступки, отличались внезапностью и жестокостью, но, хотя, начав войну, он оставлял после себя сплошные руины и брошенные для устрашения тысячи непогребенных трупов, к тем, кто покорялся, он проявлял милосердие или, по крайней мере, щадил. Одевался он просто и чисто, еда его была такой же неприхотливой, как и одежда, и подавалась на деревянных блюдах; характер Аттилы резко контрастировал с присущим ему варварским сумасбродством. Как бы там ни было, он был варваром с инстинктами дикаря. Постоянно пьяный, он овладевал женщинами с яростной страстью, каждый его день был отмечен жертвами. Он не признавал никакой религии, но окружал себя колдунами и магами, потому что был очень суеверен. Как военачальник, он редко присутствовал на поле боя, предпочитая командовать, а не вести своих воинов в бой, и отдавал предпочтение дипломатии перед военными действиями. Его самым надежным оружием была уклончивость. Он мог годами обсуждать какой-то вопрос и без устали, не теряя терпения, принимать посольства от Феодосия. Он играл со своими жертвами, как кот с мышкой, и нередко случалось, что покупал победу, а не одерживал ее. Он знал, что его угрозы действовали куда сильнее, чем действия, и фактически играл с империей, которой было что терять, весьма напоминая этим Бисмарка, который тоже играл с Европой. Как и у Бисмарка, его заботой было создание империи. Его идеей, которой, может быть, придерживался и Роас, было создание Северной империи, Гуннской империи, противостоящей Римской. Она должна была возникнуть к югу от Рейна и Дуная. С этой целью он и хотел объединить под своей властью различные варварские племена и народы – как и Бисмарк хотел под прусским мечом объединить различные германские народности. Аттила хотел быть императором севера, так же как римский император владел югом.
Делом жизни Феодосия было предотвратить реализацию этого замысла, и он немедля разорвал Маргусский договор, чтобы добиться этого. Его эмиссары попытались привлечь к империи племя, которое заняло место аланов на Дону. Их вождь опасался потерять независимость и совершил непоправимую глупость – рассказал Аттиле о заговоре римлян. Гунны явились во главе огромной армии, и Аттила подчинил всех варваров в этих местах и скоро стал властителем новой империи, протянувшейся от Северного моря до Кавказа и от Балтики до Дуная и Рейна, империи, которую по протяженности можно было сравнить с Римской.
Стремясь к достижению этой цели, Аттила продемонстрировал две свои основные черты: суеверие и жестокость.
Похоже, что древние скифы, обитавшие к востоку от Карпат, считали идолом и, может, даже богом обнаженный меч. Его погребали рукояткой в земле, а острие смотрело вверх. По прошествии веков этот культ был полностью забыт, но, когда какой-то гунн увидел, что его мул захромал, и убедился, что у него рана на ноге, он в поисках причины ранения пошел по кровавому следу и нашел в гуще травы такой меч. Он принес находку Аттиле, который радостно принял ее как дар небес и знак владычества над всеми народами земли.
Другой эпизод говорит о его жестокости. Создавая свою империю, Аттила конечно же обрел много врагов и вызвал острую ревность даже среди членов своего собственного рода. Во всяком случае, он не мог без раздражения вспоминать, что ему приходится делить трон с Бледой. С присущей ему хитростью он нашел, как избавиться от него. Бледа был обвинен в предательстве, возможно, в сговоре с Феодосией, и Аттила казнил своего брата или приказал его убить. Теперь он один стал владыкой варваров, представ лицом к лицу с Римом.
Глава 3
Аттила и Восточная империя
Когда Аттила полностью подчинил север, он обратил свое внимание на империю. Любопытно отметить, что его первое нападение на цивилизацию состоялось именно в том месте на Дунае, где в августе 1914 года германские силы начали свое наступление. Аттила со своими армиями пересек границу современной Сербии там, где Сава впадает в Дунай. В те времена там располагался город Сингидунум, на месте которого сейчас стоит Белград.
Повод для этого нападения был таким же искусственным и надуманным, как и тот, что послужил Австрии предлогом для начала войны с Сербией. Аттила сказал, что епископ Mapгуса, того самого пограничного города на Мораве, где он заключил договор с империей, переправился через Дунай и, тайно проникнув в склеп гуннских королей, похитил их сокровища. Епископ конечно же полностью отверг это странное обвинение, и поверить в его вину было настолько невозможно, что Феодосий решительно отказывался приносить его в жертву. Жители Мёзии требовали какого-то решения: если епископ виновен, то его следует передать Аттиле, а если нет, то Феодосий должен защитить и его, и их, потому что Аттила не ждал: еще не выдвинув обвинения, он уже перешел Дунай и занял Виминасиум, один из крупнейших городов на границе.
Тем временем епископ, видя, что Феодосий медлит, и опасаясь, что император пожертвует им, сам отправился в лагерь гуннов и пообещал, что в обмен на свою жизнь он отдаст им Маргус, что он и сделал в следующую ночь. И тогда, разделив свои силы на две армии, Аттила по-настоящему и двинулся на империю.
Первая из этих армий двинулась прямо к Сингидунуму, современному Белграду, захватила его и разрушила. Покончив с ним, она прошла вдоль Савы до Сирмиума, древней столицы Паннонии, которая скоро оказалась в их руках. Вторая армия пересекла Дунай восточнее и осадила Ратиарию, большой город, штаб-квартиру римского легиона и стоянку Дунайского флота.
Прикрывая фланг второй армией, Аттила бросил первую от Сингидинума по Мораве до Ниша. Аттиле сопутствовал успех, и Ниш пал. Затем он прошел до Сардики, где соединился со второй армией, которая уже взяла Ратарию. Сардика была разрушена и предана огню.
Таким образом, в 441 году Аттила, почти не встречая сопротивления со стороны Феодосия, получил в свое распоряжение ворота к Балканам. Пять лет спустя, в 446 году, он был готов к новому походу. В этом и следующем году он разбил две римские армии, взял и разрушил около семидесяти городов. На юге он дошел до самых Фермопил, а на востоке – даже до Галлиполи, и только могучие стены Константинополя спасли столицу. Федосию пришлось купить позорный мир: он обязался немедленно выложить 6000 фунтов золота и, не пытаясь увиливать, платить ежегодную дань еще в 2000 фунтов. Кроме того, он взял на себя обязательство не брать на службу и не давать убежище никому из тех, кого Аттила считал своими подданными.
Принять эти условия было куда легче, чем выполнить их. Провинции лежали в руинах, вся фискальная система на Востоке была развалена и, как рассказывает Приск, даже оставшиеся богатства «служили не национальным целям, а абсурдным празднествам и пышным пиршествам. Все подобные развлечения и чрезмерные удовольствия распущенного общества ни в коем случае не были бы позволены в нормальным государстве, пусть даже оно и процветало бы». Аттила, который привел в полный упадок имперское правление, не воспользовался доставшимся ему преимуществом. Им все больше и больше овладевала жадность. Если он не получал того, что ему хотелось, он отправлял очередное посольство в Константинополь и запугивал правительство, что стало для него постоянным способом шантажа, способом куда более унизительным, чем война, и не менее успешным.
Первое из таких посольств явилось в Константинополь сразу же после соглашения о мире. Оно выдвинуло новые требования и было принято с предельным радушием. В течение года трижды являлись и другие посольства; каждое из них занималось шантажом, и каждый раз их посещения были удачны.
Самое знаменитое и самое важное из этих посольств прибыло в Константинополь в 449 году. Стоит обратить внимание на послов Аттилы, ибо на их примере мы видим не только положение дел, сложившееся к тому времени, но и наивную хитрость гуннов. Двумя главными послами, которых Аттила на этот раз отправил в Константинополь, были Эдекон и Орест. По рождению Эдекон был скифом или гунном и, конечно, язычником. Он командовал гвардией Аттилы и был отцом Одоакра, который позднее обрел большую известность. Другой же посол, Орест, один из главных советников Аттилы, был родом из римской провинции Паннонии, родился в Петавиуме (возможно, это Петтау на Драве), в молодости, когда он примкнул к Ромулу, видному римлянину в данной провинции, удачно женился. Тем не менее он покинул службу империи и открытые для него возможности, перешел к варварам и не прогадал, сделав себе состояние. Его роль в истории не ограничилась только службой у Аттилы, потому что его сын Ромул стал последним из восточных императоров.
В то время Орест был простым и откровенным искателем приключений, но в том факте, что он был послан вместе с варваром Эдеконом, видна вся система шантажа империи, которой пользовался Аттила. Римлянин контролировал посла варваров. Между ними существовала острая ревность, они шпионили друг за другом, что было только на руку Аттиле. И то, что гунн мог командовать такими, как Орест, достаточно говорит о жизни в пограничных провинциях.
Именно эти два ревнующих друг друга посла и появились в Константинополе в начале 449 года, доставив конечно же новые требования. На самом деле их миссия была самой оскорбительной из всех. Она включала в себя три главных требования. Первое – вся местность к югу от Дуная вплоть до Ниша должна считаться частью гуннской империи. Второе – впредь Феодосий должен посылать ко двору гуннов только самых знаменитых и прославленных послов, и в таком случае Аттила согласен встречать их на границе у Сердики. И третье – Аттила должен получить обратно всех беглецов. Это последнее требование повторяло многие предыдущие. Как и раньше, Аттила пригрозил, что, если его требования не будут выполнены, он начнет войну.
Послы Эдекон и Орест прибыли в Константинополь, где их встретил «римлянин» Вигилий, которому предстояло служить их гидом и переводчиком, – распущенный и вульгарный тип, о котором мы еще услышим. Получив аудиенцию у Феодосия в его знаменитом дворце на Босфоре, послы с переводчиком позже нанесли визит главному министру, евнуху Хризафию. По пути они прошли через величественные мраморные залы, возведенные Константином и украшенные золотом, а сам дворец был обширен, как Ватикан. Гунн Эдекон был ошеломлен этой роскошью и не мог найти слов, чтобы выразить свое восхищение; Вигилий заметил его наивное восхищение и не замедлил сообщать о нем Хризафию, который тут же решил обратить его себе на пользу. Отведя Эдекона от Ореста, евнух дал понять, что и ему будет доступна такая роскошь, если он оставит гуннов и перейдет на службу к императору. Ведь, строго говоря, это всего лишь то, что сделал Орест. Но Эдекон ответил, что уйти от хозяина, не получив его согласия, – это позор. Затем главный министр спросил, какое положение он занимает при дворе Аттилы, пользуется ли таким доверием с его стороны, что имеет право свободного доступа к нему. На что Эдекон ответил, что встречается со своим правителем, когда того хочет, что он командир его стражи и охраняет Аттилу по ночам. Хризафия это полностью удовлетворило, и он сказал Эдекону, что если тот будет благоразумен, то он покажет ему способ разбогатеть без всяких хлопот, но предварительно должен спокойно и обстоятельно поговорить с ним, что он и сделает, коль скоро Эдекон вечером один, без Ореста придет к нему на ужин. У евнуха уже сформировался план, с помощью которого он мог бы раз и навсегда избавить империю от ужасного гунна.
Эдекон принял приглашение. Встретив Вигилия вместе с Хризафием, он после ужина без удивления выслушал поистине удивительное предложение. Взяв с него клятву хранить все в секрете, евнух предложил ему убить Аттилу. «Если ты добьешься успеха и доберешься до наших границ, – сказал первый министр, – то наша благодарность будет безгранична, ты получишь и почести, и богатство».
Похоже, гунн был готов согласиться, но сказал, что сначала ему нужны деньги для подкупа – немного, хотя бы фунтов пятьдесят золота. Он объяснил, что не сможет возвращаться с ними, потому что Аттила имеет обыкновение требовать от послов строгого отчета в полученных подарках, а такое количество золота не укроется от внимания его спутника и слуг. Он предложил, чтобы Вигилий под предлогом передачи беглецов сопровождал его на обратном пути и в нужный момент предоставил деньги, необходимые для этого замысла. Нет необходимости говорить, что Хризафий охотно согласился на все предложения Эдекона. Он не испытал ни капли стыда, делая предложение, которое было свойственно скорее гуннам, и ни на секунду не заподозрил, что Эдекон его обманывает. Все изложив Феодосию, он получил от него согласие и одобрение заговора.
Они решили отправить посольство к Аттиле, чтобы замаскировать присутствие при нем Вигилия как переводчика. Посольство должно было иметь самый внушительный вид, и возглавить его должен был человек высокого ранга, обладающий к тому же самой лучшей репутацией. Хитрость заключалась в том, что, если их заговор потерпит неудачу, высокая репутация посла поможет им избежать подозрений. Для этой цели был избран Максимин, который, к счастью, взял с собой своего секретаря Приска, перу которого мы обязаны рассказом об этих событиях. Он сообщил – и, вероятно, был искренен – что ни Максимин, ни он сам понятия не имели о заговоре с целью убийства. Они считали, что им предстоит выполнить серьезную миссию, и понимали ее важность, поскольку ее условия были далеки от того раболепства перед гуннами, которое было принято в последнее время. Аттиле было сказано, что отныне он не имеет права уклоняться от исполнения условий договора, а также вторгаться на территории империи. Что же касается беглецов, ему сообщили, что было поймано всего семнадцать человек, которых и передают ему, и больше таковых не имеется. Все это было изложено в письме. Кроме того, Максимин сообщил, что впредь гунны не должны ждать прибытия посла в более высоком, чем у него, ранге, поскольку это не входит в число обычаев империи по отношению к варварам; напротив, Рим обычно посылает на север любого солдата или посыльного, который окажется под руками. И поскольку Аттила разрушил Сердику, его предложение встретиться в ней для любого посла в ранге консула является просто оскорбительным. Если гунн в самом деле хочет устранить различие между ним и Феодосием, он должен отправить послом Онегезия. Тот был главным министром Аттилы.
Повод для этого нападения был таким же искусственным и надуманным, как и тот, что послужил Австрии предлогом для начала войны с Сербией. Аттила сказал, что епископ Mapгуса, того самого пограничного города на Мораве, где он заключил договор с империей, переправился через Дунай и, тайно проникнув в склеп гуннских королей, похитил их сокровища. Епископ конечно же полностью отверг это странное обвинение, и поверить в его вину было настолько невозможно, что Феодосий решительно отказывался приносить его в жертву. Жители Мёзии требовали какого-то решения: если епископ виновен, то его следует передать Аттиле, а если нет, то Феодосий должен защитить и его, и их, потому что Аттила не ждал: еще не выдвинув обвинения, он уже перешел Дунай и занял Виминасиум, один из крупнейших городов на границе.
Тем временем епископ, видя, что Феодосий медлит, и опасаясь, что император пожертвует им, сам отправился в лагерь гуннов и пообещал, что в обмен на свою жизнь он отдаст им Маргус, что он и сделал в следующую ночь. И тогда, разделив свои силы на две армии, Аттила по-настоящему и двинулся на империю.
Первая из этих армий двинулась прямо к Сингидунуму, современному Белграду, захватила его и разрушила. Покончив с ним, она прошла вдоль Савы до Сирмиума, древней столицы Паннонии, которая скоро оказалась в их руках. Вторая армия пересекла Дунай восточнее и осадила Ратиарию, большой город, штаб-квартиру римского легиона и стоянку Дунайского флота.
Прикрывая фланг второй армией, Аттила бросил первую от Сингидинума по Мораве до Ниша. Аттиле сопутствовал успех, и Ниш пал. Затем он прошел до Сардики, где соединился со второй армией, которая уже взяла Ратарию. Сардика была разрушена и предана огню.
Таким образом, в 441 году Аттила, почти не встречая сопротивления со стороны Феодосия, получил в свое распоряжение ворота к Балканам. Пять лет спустя, в 446 году, он был готов к новому походу. В этом и следующем году он разбил две римские армии, взял и разрушил около семидесяти городов. На юге он дошел до самых Фермопил, а на востоке – даже до Галлиполи, и только могучие стены Константинополя спасли столицу. Федосию пришлось купить позорный мир: он обязался немедленно выложить 6000 фунтов золота и, не пытаясь увиливать, платить ежегодную дань еще в 2000 фунтов. Кроме того, он взял на себя обязательство не брать на службу и не давать убежище никому из тех, кого Аттила считал своими подданными.
Принять эти условия было куда легче, чем выполнить их. Провинции лежали в руинах, вся фискальная система на Востоке была развалена и, как рассказывает Приск, даже оставшиеся богатства «служили не национальным целям, а абсурдным празднествам и пышным пиршествам. Все подобные развлечения и чрезмерные удовольствия распущенного общества ни в коем случае не были бы позволены в нормальным государстве, пусть даже оно и процветало бы». Аттила, который привел в полный упадок имперское правление, не воспользовался доставшимся ему преимуществом. Им все больше и больше овладевала жадность. Если он не получал того, что ему хотелось, он отправлял очередное посольство в Константинополь и запугивал правительство, что стало для него постоянным способом шантажа, способом куда более унизительным, чем война, и не менее успешным.
Первое из таких посольств явилось в Константинополь сразу же после соглашения о мире. Оно выдвинуло новые требования и было принято с предельным радушием. В течение года трижды являлись и другие посольства; каждое из них занималось шантажом, и каждый раз их посещения были удачны.
Самое знаменитое и самое важное из этих посольств прибыло в Константинополь в 449 году. Стоит обратить внимание на послов Аттилы, ибо на их примере мы видим не только положение дел, сложившееся к тому времени, но и наивную хитрость гуннов. Двумя главными послами, которых Аттила на этот раз отправил в Константинополь, были Эдекон и Орест. По рождению Эдекон был скифом или гунном и, конечно, язычником. Он командовал гвардией Аттилы и был отцом Одоакра, который позднее обрел большую известность. Другой же посол, Орест, один из главных советников Аттилы, был родом из римской провинции Паннонии, родился в Петавиуме (возможно, это Петтау на Драве), в молодости, когда он примкнул к Ромулу, видному римлянину в данной провинции, удачно женился. Тем не менее он покинул службу империи и открытые для него возможности, перешел к варварам и не прогадал, сделав себе состояние. Его роль в истории не ограничилась только службой у Аттилы, потому что его сын Ромул стал последним из восточных императоров.
В то время Орест был простым и откровенным искателем приключений, но в том факте, что он был послан вместе с варваром Эдеконом, видна вся система шантажа империи, которой пользовался Аттила. Римлянин контролировал посла варваров. Между ними существовала острая ревность, они шпионили друг за другом, что было только на руку Аттиле. И то, что гунн мог командовать такими, как Орест, достаточно говорит о жизни в пограничных провинциях.
Именно эти два ревнующих друг друга посла и появились в Константинополе в начале 449 года, доставив конечно же новые требования. На самом деле их миссия была самой оскорбительной из всех. Она включала в себя три главных требования. Первое – вся местность к югу от Дуная вплоть до Ниша должна считаться частью гуннской империи. Второе – впредь Феодосий должен посылать ко двору гуннов только самых знаменитых и прославленных послов, и в таком случае Аттила согласен встречать их на границе у Сердики. И третье – Аттила должен получить обратно всех беглецов. Это последнее требование повторяло многие предыдущие. Как и раньше, Аттила пригрозил, что, если его требования не будут выполнены, он начнет войну.
Послы Эдекон и Орест прибыли в Константинополь, где их встретил «римлянин» Вигилий, которому предстояло служить их гидом и переводчиком, – распущенный и вульгарный тип, о котором мы еще услышим. Получив аудиенцию у Феодосия в его знаменитом дворце на Босфоре, послы с переводчиком позже нанесли визит главному министру, евнуху Хризафию. По пути они прошли через величественные мраморные залы, возведенные Константином и украшенные золотом, а сам дворец был обширен, как Ватикан. Гунн Эдекон был ошеломлен этой роскошью и не мог найти слов, чтобы выразить свое восхищение; Вигилий заметил его наивное восхищение и не замедлил сообщать о нем Хризафию, который тут же решил обратить его себе на пользу. Отведя Эдекона от Ореста, евнух дал понять, что и ему будет доступна такая роскошь, если он оставит гуннов и перейдет на службу к императору. Ведь, строго говоря, это всего лишь то, что сделал Орест. Но Эдекон ответил, что уйти от хозяина, не получив его согласия, – это позор. Затем главный министр спросил, какое положение он занимает при дворе Аттилы, пользуется ли таким доверием с его стороны, что имеет право свободного доступа к нему. На что Эдекон ответил, что встречается со своим правителем, когда того хочет, что он командир его стражи и охраняет Аттилу по ночам. Хризафия это полностью удовлетворило, и он сказал Эдекону, что если тот будет благоразумен, то он покажет ему способ разбогатеть без всяких хлопот, но предварительно должен спокойно и обстоятельно поговорить с ним, что он и сделает, коль скоро Эдекон вечером один, без Ореста придет к нему на ужин. У евнуха уже сформировался план, с помощью которого он мог бы раз и навсегда избавить империю от ужасного гунна.
Эдекон принял приглашение. Встретив Вигилия вместе с Хризафием, он после ужина без удивления выслушал поистине удивительное предложение. Взяв с него клятву хранить все в секрете, евнух предложил ему убить Аттилу. «Если ты добьешься успеха и доберешься до наших границ, – сказал первый министр, – то наша благодарность будет безгранична, ты получишь и почести, и богатство».
Похоже, гунн был готов согласиться, но сказал, что сначала ему нужны деньги для подкупа – немного, хотя бы фунтов пятьдесят золота. Он объяснил, что не сможет возвращаться с ними, потому что Аттила имеет обыкновение требовать от послов строгого отчета в полученных подарках, а такое количество золота не укроется от внимания его спутника и слуг. Он предложил, чтобы Вигилий под предлогом передачи беглецов сопровождал его на обратном пути и в нужный момент предоставил деньги, необходимые для этого замысла. Нет необходимости говорить, что Хризафий охотно согласился на все предложения Эдекона. Он не испытал ни капли стыда, делая предложение, которое было свойственно скорее гуннам, и ни на секунду не заподозрил, что Эдекон его обманывает. Все изложив Феодосию, он получил от него согласие и одобрение заговора.
Они решили отправить посольство к Аттиле, чтобы замаскировать присутствие при нем Вигилия как переводчика. Посольство должно было иметь самый внушительный вид, и возглавить его должен был человек высокого ранга, обладающий к тому же самой лучшей репутацией. Хитрость заключалась в том, что, если их заговор потерпит неудачу, высокая репутация посла поможет им избежать подозрений. Для этой цели был избран Максимин, который, к счастью, взял с собой своего секретаря Приска, перу которого мы обязаны рассказом об этих событиях. Он сообщил – и, вероятно, был искренен – что ни Максимин, ни он сам понятия не имели о заговоре с целью убийства. Они считали, что им предстоит выполнить серьезную миссию, и понимали ее важность, поскольку ее условия были далеки от того раболепства перед гуннами, которое было принято в последнее время. Аттиле было сказано, что отныне он не имеет права уклоняться от исполнения условий договора, а также вторгаться на территории империи. Что же касается беглецов, ему сообщили, что было поймано всего семнадцать человек, которых и передают ему, и больше таковых не имеется. Все это было изложено в письме. Кроме того, Максимин сообщил, что впредь гунны не должны ждать прибытия посла в более высоком, чем у него, ранге, поскольку это не входит в число обычаев империи по отношению к варварам; напротив, Рим обычно посылает на север любого солдата или посыльного, который окажется под руками. И поскольку Аттила разрушил Сердику, его предложение встретиться в ней для любого посла в ранге консула является просто оскорбительным. Если гунн в самом деле хочет устранить различие между ним и Феодосием, он должен отправить послом Онегезия. Тот был главным министром Аттилы.