Эдвард Радзинский. Загадки любви (сборник)

   – Что ты молчишь?
   И еще он знал конец: устав от выматывающих споров, от заискивающих режиссерских глаз, от торопливых пришепетываний его жены («Умоляю, верьте ему! Он талантлив! Мне неудобно об этом говорить, я жена, но он безумно талантлив!»), он, подправив самые ужасные фразы, согласится со всем, только бы уехать из этого сумасшедшего дома назад – к морю и солнцу… И Режиссер будет провожать его на поезд, они зайдут в ресторан и после на прощанье будут объясняться у поезда в творческой любви.
   – Что я предлагаю… – В руках Режиссера появилась папочка. – Ну, сначала о мелочах. Мне очень понравилась такая фраза… я ее услышал в троллейбусе… ты ведь редко ездишь в общественном транспорте… значит, фраза: «Хоть плохонький, да свой». И еще: «Сижу одна и кукую»… И еще третья фраза… Вот черт, склероз… забыл! Но это все мелочи. Теперь главное: я не требую авторских, но то, что я придумал для финала… Когда я прочитал Вале… Ей плевать, что я муж, я слышу от нее иногда такие вещи…
   – Я понял.
   – Короче, мне неловко говорить, но словечко «гениально» мелькало. – Режиссер засмеялся. – Итак, читаю новый финал нашей картины. Повторяю, авторских не требую.
   И Режиссер замолчал.
   – Ну и что же ты не читаешь?
   В ход опять пошла батарея – Режиссер зябко потер руки над воображаемым костром.
   – Короче: я все время думал, почему у тебя она погибла?
   В комнату заглянул Сережа.
   – Мы работаем! – бешено заорал Режиссер. Сережа исчез.
   – Понимаешь, смерть… – Это уже было доверительное шептанье. – Я пытался даже переставить эпизоды; всунуть ее гибель в начало, перед первой сценой на экска… экс-ка-ла-торе, проклятое слово… Я все делал. И тут я пришел к выводу… сейчас ты меня убьешь… – И Режиссер прокричал: – Она не погибла! Только сразу не отрицай!
   Он молчал. И Режиссер, все еще не решаясь на него посмотреть, заговорил скороговоркой:
   – Она осталась жива. Финал другой. Мне рассказывали недавно эпизод… фамилии не называем… она изменила ему, а он ее любил, любил по-страшному… – У Режиссера в глазах были слезы, он легко возбуждался. – И когда он все узнал, ворвался к ней домой и ударил ее. И при этом любил! Смертельно! И вот во время драки у нее задирается юбка… И когда он видит… В этом правда! Жестокая правда! Старик, какой эпизод! Они катаются по полу и… А потом лупят друг друга… И опять… Дерутся и е…ся! Бац! Бац!.. Какой эпизод! Вот что такое – на сливочном масле!.. Я предлагаю финал – помнишь, они у тебя ссорятся перед финалом? И вот в результате бешеной ссоры они…
   – Трахаются.
   – О, если бы! Да кто же это нам разрешит?! Но намек! Священная неясность! Два тела… точнее, тени, силуэты, и они не в постели, а в небе, они летят, как у Шагала, над домами, над миром! И только обнаженные руки, женская и мужская, тянутся друг к другу – но тщетно… В этом смысл того, что ты написал! А твоя катастрофа в финале – это по-детски банально! – Режиссер развивал наступление. – И когда старый маразматик Соловейчик после читки задал вопрос: «Почему она погибла?» – я не мог ему ответить!
   – Почему она погибла…
   – Пока я не пойму надсмысл сей смерти – это всего лишь сентиментально! Карамзин! А мне дай сливочное масло! Миры! Пока я не пойму, я не могу снимать! Что ты молчишь?
 
   Почему она погибла? И когда она погибла?
 
   А тогда было только начало. Были просто солнечные дни, и ему нравилось, как она идет своей танцующей походкой, и как все оборачиваются ей вслед, и как она по-птичьи порывиста, и как радостно красива.
   – Я не опоздала?
   Она никогда не опаздывала. В крайнем случае добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина – это была она.
   – Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести… Что ты улыбаешься?
   – Я не улыбаюсь.
   – Нет, ты улыбаешься. У меня смешной вид, да? Просто у девушки в руках – два места: сумочка и пальтишко. Как я вышагиваю с тобой важно, ха-ха-ха! Нет-нет, чемоданчик не трогай!
   Она боялась любой его помощи.
   – Это не нужно девушке. Чтобы не мягчать. А то не заметишь и опять влопаешься в привязанность. А потом отвыкать трудно. Лучше подбадривать себя разными глупыми, грубыми словечками – опять же, чтобы не мягчать. А то хорошо мне – я плачу, плохо – реву, слезы у меня близко расположены, думаю я себе.
   «Думаю я себе» – одно из выражений, которыми она себя «подбадривала». Другое – «ужасно».
   По дороге ее посещали самые внезапные мысли, и тогда она вдруг вцеплялась в его руку и произносила, расширив зеленые глаза:
   – Ужасно!
   Но добиться от нее, что именно «ужасно», было невозможно. Она шла и молча шевелила губами – это она так беседовала сама с собой. А через несколько дней вдруг говорила:
   – Знаешь, мне приснилось в ту ночь, что тебе стало плохо-плохо и ты остался совсем один, какой-то разорившийся, никому не нужный, «изгой», как говорит бабушка Вера Николаевна. И я тебя так жалею, ну до слез, а помочь почему-то не могу, не пускают меня к тебе… Представляешь, мы с тобой шли тогда – и я все это вдруг так отчетливо увидела!
   Но все это она говорила ему потом…
 
   В комнату весело ввалились все те же: Женщина с никаким лицом и радостный Сережа.
   – Время, Федор Федорович!
   Режиссер принял величественный и таинственный вид – такими иногда бывают женщины перед родами.
   – Пора в павильон! Со мной пойдешь или здесь над финалом подумаешь?
   – Над финалом я думать не буду. Финал будет прежний.
   – Парень, так не пойдет. Я прошу тебя о минимуме – другие режиссеры вообще ничего не просят. Они просто не разговаривают с авторами, они их переделывают. – Режиссер распалял себя. – А я прошу! Я объясняю, почему меня жмет! А ты…
 
   Когда напечатали его повесть, некая критическая дама, существо некрасивое и оттого, естественно, умное и злое, сказала, яростно улыбаясь:
   – Милая повесть. Можно, конечно, писать и получше, но сейчас это необязательно. Восхитительна главная героиня – святая. Это своего рода новаторство. Последние удачные жития святых были написаны в пятнадцатом веке.
   Он горячился и, стараясь оскорбить даму, заявил, что его повесть нелегко читать женщинам, столь разительно похожим на каракатиц. Он хотел ее обидеть… Зачем? Она была не виновата. Она никогда не любила. И ее не любили. Никогда. И оттого она была так яростно деловита и с такой страстью занималась уймой важных и серьезных вещей, которые в конечном счете оказываются такими неважными и несерьезными…
   А она – любила. И поэтому повесть имела успех. Ему повезло с ней. Ему попалась прекрасная она. Это самое важное, если ты стараешься писать правду. А он тогда старался.
 
   – Если хочешь знать правду – надо переписать полсценария! – прокричал Режиссер, уже стоя в дверях. Чтобы весь коридор слышал, как он управляется с автором. И как он несчастен. – Скажи что-нибудь! Роди!
   – Пошел к черту.
   – Пошел сам! Я не буду снимать! Снимай сам это дерьмо! Говенный святочный рассказ! И справедливо об этом писали!
   – Зачем ты тогда взялся снимать?
   – Потому что нечего было снимать! Понимаешь: не-че-го! А хочется! А нечего! А надо! Ам-ам делать надо!
   – Федор Федорович, в павильоне-то заждались, – нежно сказал Сережа. Он любил скандалы.
   – Я прошу тебя, парень, – сказал Режиссер покорно и тихо, – постарайся меня понять. И не надо со мной ругаться! А то тебе что – отряхнулся и пошел, а мне снимать! Посиди, подумай. И приходи.
   – Мы в седьмом павильоне, – сказал Сережа.
   И все они пропали за дверью.
   Эту историю он считал святой для себя. Он обещал себе не разрешать никому прикасаться к ней. И когда зазвонили телефоны с киностудий (это было ему приятно, этого он ожидал), он с достоинством отказывался. Чем больше он отказывался, тем больше разжигались страсти – таков был закон. Прошло несколько лет, или несколько месяцев, как ему показалось (нет, по календарю все-таки несколько лет), и он забыл свое обещание и согласился. К тому времени он многое забыл из своих обещаний.
 
   Дверь отворилась, и вошел Сережа. А может, и не Сережа. Может, двойник или тройник.
   – Ну, как вы? – спросил лже-Сережа.
   – Ничего.
   – Ну, а вообще?
   – Тоже ничего.
   – Вот и хорошо… Сам просит привести вас в павильон. Пойдем с заднего хода. – И засмеялся.
   И он понял, что это все-таки был Сережа.
 
   В год, когда они встретились, она окончила среднюю школу и не попала в институт. Она куда-то устроилась на работу (ему так и не сказала – куда). Потом он узнал, что она занимается велосипедом, побила какой-то рекорд, ее включили в команду и все время возили на сборы и на соревнования… Но тогда она ему ничего не говорила об этом. Она почему-то стеснялась велосипеда. Он видел только, что она все время куда-то торопится, улетает, прилетает и снова улетает. Так они встречались, торопились, и рядом всегда было расставание.
   В павильоне Сережа оставил его у дверей и ринулся вглубь.
   Огни были погашены. Режиссер сидел у камеры и страдал.
   – Привел, – сказал Сережа.
   Режиссер даже не обернулся.
   – Сережа, где текст? Где этот замечательный текст? Найди-ка эпизод «Длинный день».
   Сережа протянул ему нечто грязное, исчерканное, и Режиссер углубился в чтение, даже забормотал текст себе под нос.
 
   В том самом их длинном году был их самый длинный день. День, когда они были счастливы. Дай Бог один такой день в целой жизни. У него был этот день, так что ему уже ничего не страшно… Или – все страшно после такого дня.
   – Я не опоздала?
   В тот день она подъехала на грузовике.
   – Я с аэродрома. Грузовичок подвернулся.
   – Почему ты никогда не смотришь мне в глаза? Ты что, стесняешься меня? До сих пор не привыкла ко мне?
   – Я, да?
   – Нет, я.
   – Ха-ха-ха!
   – Ты знаешь, у меня завтра весь день свободный.
   – Весь, да?
   – А ты, конечно, занята?
   – Ой, не тяни так противно слова. Занята, не занята… все в порядке.
   – Нет, ну если ты…
   – Все! Все! Свободна, и хватит! Представляю, как ты устаешь от моей глупости.
   – Девушка сегодня очень красивая, думаю я себе.
   – Ха-ха, издеваешься, ну все, буду молчать.
 
   Режиссер (все также, не оборачиваясь) начал читать вслух сценарий:
   – «Я, да?.. Нет, я. Ха-ха-ха!.. Весь, да?.. Думаю я себе…» Боже мой, идиотизм! Идиотизм!.. Что у нас потом?
   – Эпизод «Ресторан»! – веселился Сережа.
 
   – Знаешь, я сегодня решила удивить красотой любимого мужчину – сама завилась и, чтобы не испортить прическу, просидела в кресле всю ночь. Ха-ха! Я когда в хореографический ходила, у меня был точно такой же случай… Слушай, а я ведь хорошо танцую! Сходим в ресторан какой-нибудь? Я хочу с тобой в ресторан.
 
   – Актрису на площадку! – крикнул Режиссер.
   – Актрису на площадку! – заорал Сережа.
   – Репетиция со светом!
   – Ставьте свет! – буйствовал Сережа.
   – Столик не поменяли?! А я просил: поменяйте этот столик для ресторана! Поменяйте этот столик, похожий на гроб! Но здесь бессмысленно просить!
 
   Они пошли тогда в «Прагу». Все было удачно – они выстояли очередь, заняли столик на двоих. Танцевала она божественно, и все ее приглашали, а она отказывалась.
 
   – Давайте массовку! Танцующие пары! Массовка! – кричал Сережа.
   – Не надо! Не надо массовки! Надо столик для ресторана сначала поменять! Если в следующий раз…
   – Будет столик, – светло сказал Сережа.
   – …я повешу тебя тогда за твою верткую задницу!
   На площадке появились несколько молодых людей крайне печального вида. Женщина с никаким лицом дала знак, и «танцующие пары» начали свой танец.
   – Не надо сейчас танцев! Я должен сначала решить, что нам снимать! Говенный сценарий! Говенный столик! Жизнь не удалась!
   Печальные молодые люди танцевали.
 
   Он хотел ее поцеловать, когда они танцевали, но она отвернулась.
   – Я поняла, что ты делаешь это оттого, что я нравлюсь другим… Она все всегда понимала. Они много танцевали в тот вечер, а потом перед закрытием она исчезла на десять минут, заявив, что пошла причесываться, и вернулась, сияя круглыми глазами.
   – Все. Идем домой.
   В кулаке у нее был скомканный счет.
   – Это я для независимости, чтобы легче было потом от тебя уйти…
   Потом они пришли, и наступила ночь.
 
   – Уберите пары! Пары уберите!
   – Ребята, стоп! – орал Сережа.
   На площадку уже вывели Актрису – очередная Женщина с никаким лицом вела ее за руку… Люди здесь опасно двоились.
   – Мы начнем снимать наконец? Я уже три часа на студии, – сказала Актриса.
   – Если вы спешите – вам надо сниматься не у меня! Яне спешу! Эпизод «Ночь»! Пересъемка эпизода! Только ваш текст! Читайте текст, Сережа! У нас девушка спешит! Тишина в павильоне! Сережа! Я жду! Читаем вслух этот гениальный текст!
   Сережа вынул очередной грязный ворох бумаги и объявил:
   – Ремарка автора: «Она безумно и страшно раздевалась»…
   – Как она раздевалась?
   – Безумно и страшно.
   – Дальше! Текст!
   Сережа читал с выражением:
   – «Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя теперь. Нет, конечно, спи, ты устал… ну конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли!» Она шептала бессвязно, торопливо, слова сливались, она плакала…»
   – Что она?
   – Плакала. «Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко. Потому что у тебя какие-то важные дела происходят… Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны… «Молись за меня, бедный Николка…»
   – Кто молись?
   – Бедный Николка. «Ужас! Ужас! И такая к тебе нежность! И жжет напропалую!»
   – Чего жжет?
   – Напропалую.
   Режиссер развел руками и опустил голову на руки.
 
   Она безумно и страшно раздевалась. И потом уже шептала ему:
   – Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя. Конечно, спи, ты устал… ну конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко, потому что у тебя какие-то важные дела сейчас происходят… Япомаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. Ха-ха! «Молись за меня, бедный Николка». Представляешь, летим мы на соревнования, высоко – и молитва девушки ближе к небу… Нет, серьезно, я все время о тебе вспоминаю. Кажется, я все-таки впаду с тобой в рабство. Но ничего, когда это случится – сама уйду, вот увидишь… Ужас! Ужас! Ужас! И такая к тебе нежность! И жжет напропалую! А утром я всегда разговариваю с тобой… Ты улыбаешься?.. Ну-ка… – Она провела пальцем по уголкам его рта. – Меня не проведешь… ну не надо… А ты заметил, что я стала меньше хихикать с тобой? Потому что есть закон: если два человека связаны и один из них смеется – другой в это время плачет. Потому что они – одно целое. Поэтому теперь я на всякий случай хихикаю поменьше…
   – Ну и что будем делать? – сказал Режиссер.
   – Это вы мне? – спросила Актриса.
   – Это я небу, – сказал Режиссер.
   – Федор Федорович, а может, снимем ее голой? – веселился Сережа.
   – Не надо голой! Голой не надо!
   – Но вы сказали: у Бертолуччи…
   – Не надо Бертолуччи! Бертолуччи нам не надо! Что у нас дальше?
   – Эпизод «Утро понедельника».
 
   Утром он проснулся и сразу увидел ее. Она стояла у стены, на нее падало солнце, и он подумал впервые: «А я ее люблю».
   – Ты не останешься?
   – Ты хочешь, чтобы я осталась?
   – Ну, если тебе нельзя…
   – Ой, ну при чем тут можно – нельзя…
   – Да, я хочу, чтобы ты осталась.
   – Хочешь, да? Ну тогда я, пожалуй, останусь…
   – Я придумал! – сказал Оператор. – Грандиозный переход к утру! Значит, утром он просыпается, видит ее… так, да? – И он зашептал что-то на ухо Режиссеру. – Гениально, да? И сразу – парк…
   – Главное – как можно меньше этого идиотского текста!
 
   А потом был парк, жаркий весенний день, и она двигалась в этом солнечном дне… и солнце на его ладони, когда она по ней гадала, и солнце в уголочке ее рта, и ощущение радостного, длинного, уверенного счастья, потому что тогда он еще верил, что самое настоящее счастье еще только будет… а думать так – тоже счастье!
   Он целовал ее, а она вырывалась и все говорила:
   – Не надо! Ну что хорошего!
 
   – Сережа, я вас жду! Текст!
   – Но вы же сказали – текста не надо…
   Режиссер сумрачно посмотрел на него, и Сережа начал читать:
   – «К вечеру они остались без денег. Дело было перед стипендией. Они сдали бутылки, сосчитали всю мелочь и купили колбасы, хлеба и пива…» – Здесь Сережа остановился и грозно заорал в мегафон: – Пиво-колбаса для эпизода!
   – Куплено, куплено, – сказала Женщина с никаким лицом. Сережа разочарованно продолжил читать:
   – «Они пили холодное пиво. Луч заходящего солнца пробил маленькую комнату. Красный шар грозно стоял над домами, но прохлада уже спускалась на город…»
   – Так, – сказал Режиссер и начал прохаживаться вдоль стены. – Так…
   На стене была народная надпись: «Начальник 2-го участка 3-го блока Вася – пидарас». Эту мудрость Сереже было велено закрасить под страхом смерти еще на прошлой неделе, но сейчас Режиссер ее не видел – его посетило вдохновенье.
   – Так… – повторял он самозабвенно, – так… – И обратился к Оператору: – Значит – он смотрит на нее, а она, как всегда, торопливо отвернулась. Он дотрагивается до ее щеки кончиками пальцев. Она, не оборачиваясь, медленно начинает тереться щекой о его пальцы. Потом она отодвинулась и…
   – Здесь написано: «Она не отодвинулась», – радостно сказал Сережа.
 
   Она не отодвинулась, а все продолжала касаться щекою его руки.
   – Знаешь, сегодня в парке я вдруг подумала: вот когда-нибудь мы станем с тобою старичками и будем вспоминать об этом дне… Глупость! Глупость! Ни слова умного не могу с тобой сказать! Что за черт! Без тебя я с тобою так великолепно разговариваю…
   В тот вечер – в самый прекрасный их вечер – она много плакала. Плакала, когда он целовал ее и когда шептал ей что-то. А он никак не мог понять, почему она плачет.
   – Ну что ты… ну все ведь хорошо… ну что? Что?
   – Не знаю… Мне хочется почему-то, чтобы сейчас был снег… и я нырнула головою в этот снег, и только ноги мои оттуда торчат… жа-алкие…
   Потом она вдруг вскочила и забегала по комнате, смешно мотая головой, смахивая слезы и приговаривая: «Надоело, надоело…» Потом вдруг остановилась и добавила:
   – Совсем сдает девушка, пора уходить от тебя.
 
   – Прекрасно! – Режиссер торжественно обратился к Оператору. – Прекрасно! Все это фуфло, парк и все эти бутылки пива… всю эту муру…
   – К черту! – догадливо сказал Оператор.
   – Пива не надо! – прокричал Сережа.
 
   А потом наступило их второе утро (утро понедельника), и самый длинный день закончился. Он не очень хотел ее провожать: ему нужно было идти в университет, и вообще… Конечно, он показал, что собирается ее проводить – снял плащ с вешалки.
   – Нет-нет, не надо, я не хочу… Не хочу, чтобы ты меня провожал. Он удивился. Он тогда еще не знал, что она чувствовала все, что происходит с ним. Потому что она его любила.
 
   – Сережа, читай конец эпизода «Утро понедельника».
   И Сережа начал читать – как обычно, с выражением, радостно издеваясь:
   – «Она подошла к дверям, в дверях обернулась и засмеялась. Он так и запомнил ее – как она смеялась на фоне белой-белой в лучах солнца двери…»
 
   – Когда ты позвонишь?
   – Я не люблю звонить. По телефону все равно ничего толком не скажешь.
   – Ну а как же?
   – А я дам тебе сигнал. Как захочу тебя повидать, так сразу и дам… Солнце падало ей в глаза. Она вынула темные очки, надела их и засмеялась:
   – А то поймут, откуда я иду.
 
   – Не понял: зачем у него там эти очки? – сказал Режиссер. – «Я дам тебе сигнал» – вот прекрасный конец эпизода. А потом она смеется.
   – И мы сразу переходим на дверь, – подхватил Оператор. – На двери солнце, она долго жмурится… И – бац! – она уже бежит по двору, как в этом японском фильме… И ее счастливый, прекрасный пробег по двору…
   – Очков не надо! – объявил Сережа.
   – Репетиция! – закричал Режиссер.
   – Актеры, на площадку! – уже орал Сережа.
 
   Вечером он вернулся в пустую квартиру и просто задохнулся от нежности. Он взял ее полотенце, почувствовал ее запах и понял, что сейчас заплачет. Он не представлял себе – как он мог желать утром, чтобы она скорее ушла…
   Всю неделю он ждал, что она позвонит. Но она не звонила. И только через десять дней он увидел на лестничной клетке привязанный к перилам воздушный шарик. А вечером она позвонила:
   – Видишь, я не смогла не прийти. Я уже не могу делать то, что я хочу.
   Они продолжали встречаться, но это были уже совсем другие, новые встречи. Он вдруг начал интересоваться, где она проводит время без него. И все время спрашивал:
   – А где ты была вчера?
   – Не важно, не важно…
   Он узнал постепенно, что она уже не занимается велосипедом, ушла с курсов подготовки в институт и работает в Доме моделей манекенщицей.
   – Хожу по язычку. Язычок – это место, где мы расхаживаем. Он очень расстроился и начал страстно объяснять ей, какое это ужасное место – Дом моделей (хотя никогда там не был).
   – Это вертеп!
   – Я никогда, ничего не буду тебе рассказывать…
   Он пришел в Дом моделей, уселся в заднем ряду, смотрел, как она выходила в ослепительном платье (туалет для новобрачных), и вдруг понял, что-то у них изменилось: пропала та счастливая легкость, та радость необязательности…
   Теперь он хотел все знать о ней, и злился, и ревновал, если не знал.
 
   Актрису опять вывели на площадку.
   – Надеюсь, мне хотя бы в минуту съемки скажут, что говорить! Вы все время меняете текст!
   – Милая, хорошая, добрая, забудьте, что у вас дурной характер и слушайте сюда! – кричал Режиссер. – Значит, идете, идете, идете от него! И вдруг у вас будто вырвалось: «Я тебя люблю!» И все! Поняли? Люблю! И все! И никаких его идиотских слов! Репетиция!
   – Тишина! – заорал Сережа.
   – Тишина, – повторила Женщина с никаким лицом.
   – Мотор!
   – Кадр 333, дубль 1.
   – Я тебя люблю!
   – Стоп! Нет! Нет! – страдал Режиссер. – Соберитесь! «Люблю» – это главное слово человечества! Это – глыба! Ради этого слова – все! Все предательства, все подвиги! Ну! Ну, родная! Соберитесь!
 
   – Просто я хочу знать, где ты сейчас работаешь. Это естественно.
   – В Доме моделей.
   – Врешь! Вчера я случайно зашел в Дом моделей…
   – А я все думаю себе: кто такой знакомый в последнем ряду сидит каждый день…
   – Но вчера мне сказали, что ты совсем ушла из Дома моделей! Мне наплевать, где ты работаешь, мне неприятно, что ты мне врешь!
   – Есть такая передача – «Хочу все знать». Один мой знакомый называет ее «Хочу хоть что-нибудь знать».
   – Меня не интересуют твои дурацкие знакомые с кретинскими фразами! Где ты проводишь дни? Где ты была, например, сегодня?
   – Сегодня я ходила с одним человеком и покупала мыло его маме ко дню рождения. Он мой старый друг… и он попросил меня.
   – Меня не интересует сегодня! Где ты вообще работаешь? Где? Где?
   – На меня нельзя кричать, а то я уйду.
   – Перестань паясничать! И перестань врать! Раз и навсегда! Я не хочу, чтобы ты… – он хотел сказать – «шлялась», – была черт знает где! Я не хочу слышать про твоих кретинских знакомых! Ты… ты…
   Она тихо-тихо ахнула и зашептала:
   – Как же? Ты что?
 
   – Тишина!
   – Попробуем еще раз снять!
   – Мотор!
   – Кадр 333, дубль 2.
   И Актриса рванулась к камере:
   – Я тебя люблю!
   – Стоп! Назад! Еще раз! Съемка!
   – Тишина в павильоне!
   – Мотор!
   – Кадр 333, дубль 3.
   – Ну?!
   Актриса не двинулась с места.
   – Ну?! Ну?! – вопил Режиссер.
   И, не выдержав, Женщина с никаким лицом истерически выкрикнула:
   – Я тебя люблю!
   – Стоп! Стоп!
   Она плакала.
   – Как же ты мог… Все правильно! Это мне за все! Ну конечно, если я с тобою, значит, я… Боже мой! Как ты обо мне думаешь! Спасибо! Будь я проклята! Спасибо тебе!
   Ее било. Начался взрыв, рожденный из пустяка. Все, что накопилось, требовало выхода. Все, что молчало, распирало, – рванулось наружу. Она плакала страшно, горько, она кричала…
 
   – Я тебя люблю! Еще раз! Начали! Съемка!
   – Тишина!
   – Мотор!
   – Кадр 333, дубль 4.
   – Я тебя люблю!
   – Кадр 333, дубль 5.
   – Я тебя люблю!..
   – Я тебя люблю!..
   – Я тебя люблю!!!
 
   Он целовал ее, просил прощения и был счастлив, потому что понимал, что она его любит.
   Она долго счастливо всхлипывала, потому что она тоже понимала, что он ее любит.
   – Не буду я с тобою, клянусь. Сегодня мы в последний раз. Как же ты относишься ко мне? Ну что за дела такие! Все на меня кричат – мама, ты, бабушка Вера Николаевна, хоть удавись, честное слово!
   Потом они лежали в кровати, и он спросил:
   – Ну и где же ты все-таки работаешь?
   Она засмеялась.
   – Знаешь, что я сейчас вспомнила? В детстве мама меня наказывала – ставила в угол на коленки, на горох. Сколько я там простояла! Но зато так было хорошо, когда после всех слез мама меня прощала, и мы мирились. Помнишь, ты рассказывал про Руссо… Надо возделывать свой сад… каждый человек должен трудиться физически, только труд физический, тяжелый дает покой душе и верную точку зрения на жизнь… А еще ты цитату мне сказал из Толстого, помнишь?