Страница:
Колдунья собиралась ответить ему что-нибудь грубое, но не успела. С правой трибуны поднялся громадный джинн в черной мантии. Взгляд его был суров, над переносицей пролегла глубокая морщина. Глядя на людей с яростью и презрением, он изрек:
– Подобное преступление на моей памяти совершено впервые…
– Эй, – Митрохин поднял руку, прерывая оратора, – можно спросить?.. Я, честно говоря, не понял? А в чем мое преступление? Я хочу сказать, что я тут – сторона потерпевшая, и только-то.
Обвинитель поглядел на банкира с таким вит дом, что ему мгновенно стало ясно – преступление совершил именно он, и преступление его – чудовищно. Ему вспомнился Тринадцатый, лежащий на асфальте, раскинув руки, и сразу стало очень нехорошо. Митрохину почудилось, что он находится в самом центре зарождающегося черного вихря, который поднимается, чтобы поглотить его.
– Вы препятствовали действиям Балансовой службы, – загрохотал голос обвинителя, – вы пытались самостоятельно сместить баланс. И самое главное, по вашей вине и при вашем участии погиб один из молодых, перспективных балансировщиков.
Колдунья вскрикнула и прикрыла рот ладошкой. Митрохин покосился на девушку. На лице у нее был написан такой ужас, что ему стало еще больше не по себе.
– Кончайте ломать комедию! – крикнул Иван Васильевич. Как обычно, в минуты, когда ему угрожала опасность, он действовал импульсивно.
И обычно всегда выигрывал. Но не в этот раз.
– Комедию? – переспросил обвинитель, в его голосе прозвучал зловещий сарказм. Он выдержал недолгую паузу и проговорил:
– Вы подлежите дисбалансированию и аннигиляции. Полагаю, – он приподнял одну бровь и бросил взгляд на соседнюю белую ложу, – мои коллеги со стороны защиты со мной согласятся.
«Защиты!» Митрохин с надеждой уставился на левую трибуну. Но джинны в белых мантиях и не Думали помогать людям. Они молча кивали, подтверждая слова обвинителя.
– Только не это! – прошептала девушка. – Я же не знала. Меня ввели в заблуждение… Откуда я могла знать, что это преступление?
– Да, откуда нам было знать, – растерянно буркнул Иван Васильевич, термин «аннигиляция» ему ничего не говорил, хотя и показался угрожающим, зато дисбалансирование напугало не на шутку. Хотя в их ситуации о справедливой балансировке, похоже, помышлять не приходилось. – Я требую пересмотра приговора! – выкрикнул Митрохин. – Нам не было известно о том, что действиям Балансовой службы нельзя препятствовать. Так ведь? – обратился он к колдунье. Та в ответ оживленно закивала. – И вообще, – продолжил Иван Васильевич, – странное тут у вас судопроизводство, как я погляжу. Я бы хотел защиту выслушать. Какие у них аргументы? Почему наши защитники молчат?
Вот тот лысый, слева, ему наверняка есть, что сказать…
Колдунья вздохнула, наблюдая за распаляющимся Митрохиным. Его слова и действия все больше напоминали истерику. Иван Васильевич ринулся к трибуне, шлепая босыми ступнями по благородному мрамору.
– Лысый, что ты сидишь? Скажи хоть что-нибудь?! А вы что молчите, гады плоскомордые?! Вас сюда для чего посадили?! Для видимости, что ли?!
Говорите! Говорите!
Он метался вдоль трибуны как полоумный, пока не заметил, что из глубины залы к нему движется массивный силуэт – очертаниями фигура напоминала человеческую, но людей подобных размеров в природе не существует. Митрохин попятился назад и вскрикнул, когда из тени выступило еще одно человекообразное создание трехметрового роста. Краснорожий гигант, подобный тому, что недавно собирался поджарить банкиру пятки, хмурился. Голубые глаза глядели сосредоточенно, а ноздри широкого носа подрагивали. Иван Васильевич обернулся на колдунью, но у той был такой перепуганный вид, словно она собирается грохнуться в обморок, и Митрохину стало очевидно, что помощи от нее ждать не приходится.
– Это ифрит, – прошептала она.
– Все, все, – Митрохин выставил перед собой ладони, – я уже успокоился… И все-все понял.
Честно.
Он продолжал отступать, пока не уперся в массивную колонну. Здесь Краснорожий ифрит настиг Ивана Васильевича, сгреб за плечо и как следует встряхнул, так что зубы клацнули, а в голове помутилось. Повторив эту процедуру еще пару раз для верности, чудовище отпустило пленника, но осталось стоять рядом немым напоминанием о том, что перед лицом высшего суда Балансовой службы следует держать себя в руках.
Водруженный обратно на горячий пол, Иван Васильевич не удержался на ногах и встал на корточки. Так он простоял пару минут, пока ему не стало лучше. Приподнял голову, исподлобья глядя на ифрита, но вставать поостерегся. Так и остался стоять на корточках, похожий на актера детского театра, играющего добродушного бобика. Только выражение лица у банкира было такое, что все дети разбежались бы еще до антракта.
– Мы не виноваты, – пробормотала Медея, – мы же не знали!
Она покосилась на ифрита, ожидая, что подобная экзекуция ожидает и ее.
– Неведение не освобождает от ответственности! – отрезал обвинитель. – Единственное, что я могу вам обещать, это то, что аннигиляция, которую я предлагаю к вам применить, будет быстрой и безболезненной…
– Защита! – пробормотал Иван Васильевич.
Его голос, усиленный эхом, показался ему чрезмерно громким, и он отпрыгнул в сторону, подальше от кошмарного краснорожего монстра.
– Ну хорошо… – с презрительной миной на лице выдавил обвинитель и обернулся к левой трибуне. – Что у вас есть сказать по этому вопросу?
– Я скажу, – с левой трибуны поднялся полноватый джинн с раздвоенной бородой.
В зале зашумели, выражая неудовольствие тем, что он решил выступить, но защитник поднял руку, и почти сразу наступила тишина.
– Мне эта ситуация вовсе не кажется такой же простой, как представителям обвинения. О да, мы говорим о вопиющем случае, когда Балансовая служба оказалась в ситуации балансового столкновения. И такое уже случалось, как вы помните, триста лет назад. Да, да. Уважаемый обвинитель молод и не может об этом помнить… – Джинн в черной тоге скривился, напоминание о возрасте ему сильно не понравилось. – Но не стоит забывать, – не обращая внимания на неудовольствие оппонента, продолжил защитник, – что и тогда, и ранее внутренний баланс пытались нарушить медиумы, действующие исключительно по злому умыслу. В данном же случае мы имеем дело не со злонамеренным преступлением, а лишь с недомыслием.
Эти несчастные люди… – защитник посмотрел на девушку и стоящего на четвереньках банкира, – стали жертвой собственного невежества. Откуда им было знать о восьмицикличном мироустройстве и единомерной балансировке, завещанной нам отцами-основателями Балансовой службы? Вам не приходило в голову, что неведение, о котором они говорят, настолько глубоко, что даже медиум, способный призвать Балансовую службу, ничего не знает о правилах и установлениях оной?
– Этого не может быть, – послышались голоса с трибун. – Бред… Не надо оправдывать виновных!
– Давайте спросим их самих, – сказал защитник.
– Это так? – поинтересовался обвинитель, с подозрением разглядывая людей. – Вам ничего не известно о восьмицикличном мироустройстве?
Митрохин энергично закивал:
– Я же вам об этом битый час толкую!
– Невежество людей глубже, чем я думал, – обвинитель покачал головой. – Можно ли было предположить, что они постоянно будут утрачивать даже малые крупицы обретенных знаний. Что за глупцы… И тем не менее, – он вновь возвысил голос, – я настаиваю на их разбалансировке и аннигиляции. Ведь погиб молодой, перспективный сотрудник Балансовой службы. Только представьте, что начнется, если каждый станет посягать на внутренний баланс… Хаос. Абсолютный хаос. Мы как служба, призванная следить за всеобщим равновесием, просто не можем допустить подобного развития событий. Эти люди, – обвинитель перевел суровый взгляд на Митрохина и Медею, – Должны быть наказаны!
Слова обвинителя нашли одобрение. Как на правой, так и на левой трибуне. Послышались одобрительные реплики, и Митрохин почувствовал, что дело для них снова запахло жареным.
– Нет, нет, – затараторила Медея, – это же все от невежества. Но я буду лучше учиться. Я еще ничего не успела… По-о-ожалуйста… Я только-только начала осваивать книги по равновесию, я сейчас учу таблицу кабалистического счета…
– Заткнись! – не выдержал банкир. – И без тебя тошно. – Опасливо поглядывая на краснорожего здоровяка, он поднялся на ноги, отряхнул ладони, черные от пыли, и выкрикнул:
– Товарищи! – Почему на ум пришли именно «товарищи», он даже самому себе не смог бы объяснить – этим обращением в последний раз он пользовался в начале восьмидесятых. – Послушайте меня, да это же просто ерунда какая-то… Я же только хотел, чтобы от меня отстали. И все. Хотел, чтобы мне дали жить спокойно. И все.
– На предложение о сотрудничестве обвиняемый ответил отказом! – проговорил кривой рот обвинителя. – Не трудись! Нам все известно!
– Да они же мою квартиру порушили, деньги у меня со счетов украли да еще офис ограбили… – Митрохин замолчал, заметив, что лица джиннов сделались уже не просто суровыми, но нестерпимо свирепыми, такими, словно они с трудом сдерживаются, чтобы не вскочить с места и не разорвать наглеца в мгновение ока.
Медея тоже притихла. Она с тоскливым видом изучала ногти, как будто они могли помочь ей выпутаться из этой ситуации.
Обвинитель снова взял слово.
– Люди – неблагодарные, темные существа, – изрек он. – Они никак не могут понять, что лучшее, к чему можно стремиться в простой человеческой жизни, – норма, внутренний баланс, и баланс по отношению к миру. Лучшие люди всегда нормальны, сбалансированны. Возьмем простой материальный пример. Если человек богат, он вызывает зависть у окружающих, порождает ненависть народа, навлекает на себя множество бед. Об этом говорили еще древние мудрецы. Ни одно богатство не приводило к счастью. Что движет таким человеком, как наш обвиняемый? Одна только жажда наживы. Заработать как можно больше денег.
Еще и еще, пока его балансовый двойник не погрязнет в бедности и нищете. Посмотрите на этих несчастных – что стало с их душой. Иногда окружающим кажется, что у них вовсе нет души. Их души черствеют, ибо нет духовности там, где есть деньги. Бедность – не порок? Это не правда, бедность отвратительна. Помимо того, что бедность обычно плохо пахнет, как бы ни была она аккуратна, бедность – это болезни, это пресмыкательство, это подавленная воля. Человек бедный всегда озадачен тем, чтобы где-то добыть средства на пропитание. От отчаяния он способен на любое преступление. Он обуреваем жгучей завистью к человеку богатому, ведь ему не дает покоя надежда стать когда-нибудь богаче. Что же касается человека нормального, то к нему нельзя предъявить никаких претензий. Посмотрите на него внимательно. Он спокоен, потому что за его спиной не стоят с занесенным топором толпы бедного люда, грозя в любую минуту отнять нажитое. Ему не нужно думать о том, что он и его родные будут есть завтра. Он никому не завидует. Потому что его материальные дела находятся в балансе, и внутренний мир четко сбалансирован между материальными и духовными потребностями. Такой человек счастлив. Точнее, должен быть счастлив… – Обвинитель забарабанил пальцами по поверхности стола, а когда заговорил, голос его зазвучал громовыми раскатами:
– Но нет. Что бы мы им ни дали, как бы ни пытались обеспечить баланс и золотую середину, все им мало. Их обуревают страсти! Само это слово – страсти… – процедил обвинитель сквозь зубы, – омерзительно… Они пребывают в извечной суете.
Им некогда подумать о добродетели. А добродетель всегда происходит от баланса. Возьмите этих двоих. Они оказались здесь, перед высшим судом Балансовой службы. По какой причине, как вы думаете? Потому что нарушили закон, пребывая в неведении? Нет, причина проста. Эти двое – сорняки в поле культурных растений. Они ненормальны. И своей ненормальностью они могут заражать других людей. Посмотрите на этого банкира, одержимого жаждой наживы и удовольствий. Посмотрите на его тело. Это тело – сластолюбца, любителя порока. Он расплылся, как мыльный пузырь, и сам не замечает этого. А эта девушка – такая маленькая и с виду такая безобидная. На самом деле – это ядовитый плющ. Вглядитесь в ее лицо.
С малых лет она грезила о том, чтобы стать колдуньей, овладеть потусторонними тайнами. Почему она стремилась к этому? По-вашему, она хотела принести пользу людям? Нет. Ею двигала гордыня и честолюбие. Все, чего она добивалась, она обращала на то, чтобы получить что-то для себя. И даже помощь этому банкиру она оказывала небезвозмездно. Ее прельщали слава, известность, деньги.
Но больше всего она хотела власти. Она полагала, что магия даст ей власть. Не так ли?
– Не так! – выкрикнула Медея и закрыла лицо ладонями, чтобы никто не видел, что она плачет.
– Это так… это именно так… – голос обвинителя звучал, словно набат, слова проникали прямо в душу. В судебном зале повисла гробовая тишина.
Она все тянулась и тянулась, и разорвать ее никто не торопился.
Митрохин, как громом пораженный, стоял и смотрел в лицо обвинителя, не в силах отвести от него взгляда. Вся его жизнь вдруг предстала перед ним совсем в ином свете. Этот плоскомордый лысый джинн говорил с позиций обвинителя, говорил от имени Балансовой службы, но была во всем сказанном такая беспощадная правда, столь очевидная и пугающая, что она потрясла Ивана Васильевича до глубины души. Словно кто-то рывком отдернул завесу воспоминаний, и мир прошлого со всеми его поступками, надеждами и свершениями, представлявшийся дивным садом, оказался похож на заброшенный чердак. Митрохин осознал, что где-то по пути наверх, к счастливому будущему, он утратил нечто ценное, составлявшее его значимую часть, что с течением времени он превратился из целеустремленного светлого человека в стяжателя и сластолюбца и что его давно Уже ведут по жизни не великие цели, а жажда накопительства и стремление к низменным удовольствиям. Его ведь даже никто не любил, если призадуматься. Только терпели, находясь от него в финансовой зависимости. Все до одного. Друзья, партнеры, любовницы. Все, включая Людочку, которая продала его при первой же возможности.
Ивану Васильевичу сделалось невыносимо стыдно своей полноты, расплывшегося тучного тела, круглого лица в красных пятнах. Сегодняшнего Митрохина в Митрохине двадцатилетней давности сложно было разглядеть. Иногда ему казалось, что в старом советском паспорте вклеена фотография кого-то другого. На той фотографии был изображен худой молодой человек с умными глазами и твердым, волевым подбородком. А что теперь?
Иван Васильевич тронул висящую под подбородком складку и ужаснулся.
Еще он вспомнил, как умерла его мать. И он не сумел отложить «важную» встречу. Примчался на кладбище, безбожно опоздав. Осуждающего взгляда так и не смог простить отцу. На поминках напился и сказал ему много обидных слов. Сказал, что он неудачник и у него никогда не будет столько денег, сколько есть у него… Потом, конечно, извинялся, пытался сунуть две штуки баксов, да отец не взял. Говорил, что ему не нужно. Иван Васильевич всхлипнул. Раз и еще раз. Так и стоял перед этим собранием и хлюпал носом.
А рядом с ним навзрыд рыдала одержимая жаждой власти юная колдунья Медея. Ей было мучительно стыдно за свои устремления.
"И чего это она так разошлась? – подумал он. – Ну жажда власти? Ну хочет девочка на всех произвести впечатление. Поруководить коллективом. Что тут такого? Да это же гипноз! – дошло до Митрохина. Он затряс головой, стремясь отогнать наваждение. Туман рассеялся, и звуки внешнего мира мигом придвинулись. Оказывается, все это время обвинитель продолжал говорить.
– ..Раскаяние, которое мы сейчас наблюдаем, – лишь следствие действий, которые обвиняемые совершили по злому умыслу или же без оного.
В любом случае я не считаю, что речь может идти о снисхождении. Я считаю, что сорняки надо беспощадно выпалывать. Именно поэтому я настаиваю на разбалансировке и аннигиляции! – Обвинитель замолчал.
Теперь настроения в зале были всецело на его стороне. Защитник с раздвоенной бородой поднялся с «белой» трибуны и сказал:
– Я согласен с приговором…
Рыдающую колдунью и обалдевшего от обилия впечатлений Митрохина вывел из зала краснорожий здоровяк. Подсудимых ожидала аннигиляция и разбалансировка.
– Крепко зацепило? – сочувственно поинтересовался Иван Васильевич.
– О чем вы?! – резко ответила девушка.
– Это же гипноз, – зашептал Митрохин, – я все понял. Этот лысый гад – прокурор – нас загипнотизировал, чтобы мы возражать не могли, да еще раскаяние изобразили, и он нас так тихой сапой под обвинительный приговор подвел, падла.
– Сильно сомневаюсь, – ответила Медея.
– Тьфу ты… Что за характер у тебя такой?! Неужели на тебя никак его гипноз не повлиял?!
– Нет. Я просто вспомнила кое-что.
– Что?
– – Много всего… Не важно.
– Лучше бы ты что-нибудь полезное вспомнила.
– Я и полезное тоже вспомнила. Только не знаю, помогать вам или нет после того, как вы всю вину на меня переложить хотели.
– Эх ты, – возмутился Митрохин, – это ж я в сердцах. А так я с самого начала думал – не виновата Медейка, это все я, злодей, учинил не пойми что.
– Врете вы все, – сказала колдунья, – ну да ладно. Вы мне почему-то симпатичны, поэтому я вам помогу.
– Симпатичен? – удивился банкир. – Я?!
Таких слов ему давно не приходилось слушать, и он даже растерялся от того, что кому-то может быть симпатичен. Его называли акулой, мерзавцем, кровососом. Симпатии, во всяком случае, он не вызывал.
«Ей что-то от меня нужно, – настороженно подумал Митрохин, – иначе с чего бы она стала говорить такие вещи».
– Только не думайте, что мне что-то от вас нужно, – словно прочитав его мысли, заметила Медея. – Я вам так помогу. Просто потому, что никогда людям по-настоящему не помогала. Верно он сказал. Все ради себя да ради себя.
– Вот это правильно, – одобрил Митрохин, – иногда и для других нужно что-нибудь сделать. Я и сам время от времени думал – надо бы какую-нибудь благотворительную акцию учинить, чтобы сироток малых порадовать или инвалидов каких-нибудь умственных. Ведь если для кого-нибудь безвозмездно что-нибудь сделаешь, оно для души хорошо. В смысле почувствуешь себя иначе.
– Я кое-что придумала, – сообщила колдунья.
– Ага, – встрепенулся Митрохин и покосился на монстра, который шел позади, медленно переставляя ноги, и с увлечением ковырял в носу, временами вынимая палец и рассматривая его с интересом.
– Значит, так, – зашептала девушка:
– Как только я дам команду, сбивайте ифрита с ног…
– Ифрита? – переспросил Митрохин. – Я?!
– Да. Этот урод называется ифритом.
– Ага, это я уже понял.
– Как собьете его – хватайте меня за руку. Может, удастся отсюда убраться, есть у меня в запасе одно непроверенное… – она замолчала, увидев, что ифрит склонился к пленным и оттянул мочку огромного уха, прислушиваясь к разговору.
Митрохин утвердительно кивнул, глядя на краснорожего с ненавистью и отвращением:
– Я тебя понял, подруга. Ты, должно быть, немного того… сбрендила? Ты посмотри на этого хрена и на меня…
– Только бы получилось, – пробормотала Медея.
– Ты меня совсем не слушаешь? Где я и где он?! У нас весовая категория разная.
– Вы должны постараться, – девушка сделала умоляющие глаза, – иначе совсем ничего не получится. Ну нас же уничтожат. Как вы не понимаете, У нас один только шанс и остался…
Митрохин крякнул:
– Чувствую я, добром это не кончится… Пристукнет он меня.
– Не успеет, – уверенно сказала Медея.
Митрохин покосился на нее с недоверием:
– Слушай, а ты, правда, о власти мечтаешь?
– А что? – скривилась колдунья.
– Да ничего, интересно просто…
– Думайте лучше о деле.
– М-да, характер у тебя еще тот, – повторил Иван Васильевич и подумал, что, хотя она и считает его симпатичным, лично он не хотел бы с такой девушкой иметь ничего общего. Только настроение и умеет портить. Да еще истеричка в придачу. Вон как в зале суда разрыдалась. А казалось бы, чего рыдать. Всего лишь приговорили к разбалансировке и аннигиляции. А впрочем… Митрохин глянул на Медею исподлобья. Симпатичная. И очки на курносом носике ее не портят. Только молодая больно. Сколько ей – восемнадцать, двадцать? Может, выглядит моложе?!
Впереди замаячили металлические двери. Митрохин вытер пот со лба. И в зале суда, и в коридоре, по которому их вел ифрит, царила ужасная жара. В Москве такой не бывает. Только на югах, в разгар сезона.
– Давайте! – крикнула Медея.
Митрохин рванул с места и врезался головой в массивный живот. Ощущение было такое, словно он боднул каменную статую. Ифрит даже не покачнулся, зато Ивана Васильевича будто оглушили. Он замотал ушибленной головой, попятился, краем глаза успел заметить, что девушка совершает странные пассы и кричит в голос.
Ифрит замычал свирепо и пошел на нее.
– Руку! – крикнула Медея. Митрохин поймал ее ладошку. Их подбросило вверх, протащило через что-то густое, как кисель.
– Держитесь!
Это было последнее, что услышал Иван Васильевич. Рука девушки выскользнула. Медею унесло куда-то, а его ударило о железные двери. Он поднялся, пошатываясь, держась за стену. Ничего себе – приложился. Так недолго все внутренности отбить.
Джинн лежал неподалеку, раскинув руки. Оглушенный. Из дырок плотного короткого носа текла кровавая слизь, а на широких губах набухали и лопались розовые пузыри.
«Неужто это я его так?!» – удивился Митрохин, но уже в следующее мгновение происшедшее стало для него очевидным. Это Медея подняла их в воздух и швырнула сквозь стену. Ифрит, должно быть, кинулся за ними и впечатался в каменную кладку мордой.
– Во дает девчонка! – выдохнул Митрохин и обернулся с недоумением. Колдунья исчезла. Значит, в отличие от него ей удалось преодолеть стену.
А ему, наверное, надо было крепче держать ее за руку. Хотя как удержишь, когда так приложило.
«Фуф», – выдохнул Иван Васильевич, пощупал ребра – вроде бы все цело. Хотя гарантировать точно может только рентген.
Ифрит зашарил рукой по полу и захрипел.
Митрохин сразу заспешил, осознав внезапно, что у него появилось очень важное дело – во что бы то ни стало избежать аннигиляции и разбалансировки. Он побежал по коридору, задыхаясь от жары.
Рубашка вылезла из брюк, галстук врезался в распухшую толстую шею. Иван Васильевич рванул узел, ослабляя. Свернул налево. И увидел вдалеке выход. Железные двери, все в разводах ржавчины, призывно манили. Одна из створок хлопала на ветру. В ее металлическом скрежетании Ивану Васильевичу почудился голос, шепчущий бесконечно:
«Беги!.. Беги!.. Беги!..» Митрохин рванул что было сил, ударился в створки дверей. Они распахнулись, и он замер на пороге, будучи не в силах даже пошевелиться, пораженный открывшимся его взору необычайным зрелищем.
Несомненно, это была Москва, но Москва, превратившаяся в жутковатый сумеречный гротеск, словно над городом, где он добился финансового успеха, поработал адский дизайнер: черные громады коробок-домов, серый асфальт, изборожденный черными трещинами, украшенные готической вязью высокие фонари взамен бетонных столбов линий электропередачи, бордюрный камень сменил все тот же черный мрамор. А надо всем этим благолепием раскинулось ослепляющее черной глубиной небо, на котором отлично уживались и ярчайшее, огромное солнце, и кровавая, пугающая луна.
Иван Васильевич обернулся, перевел взгляд на фасад здания, откуда он выбрался, и вконец лишился рассудка. Между двух небесных светил возвышалось подпирающее небеса строение – жуткая помесь сталинской высотки и древнего восточного дворца. Острые грани величественного здания венчали округлые купола. На них сияли бледным светом перевернутые рубиновые звезды. «Центральный офис Балансовой службы», – вспомнил Митрохин слова Медеи и ощутил себя персонажем фильма ужасов. Он быстро сбежал по ступеням, не без страха ступил на черный асфальт и помчался прочь что было мочи. Не оглядываясь, не обращая внимания на плосколицых, одетых в джинсу прохожих. Все они оборачивались на несущегося вдоль улицы человека с удивлением. Некоторые кривили рты в улыбках. Как будто все о нем знали – беглец от принудительной балансировки, как же, как же…
Недолго тебе осталось бегать.
Сказать, что увиденное поразило Митрохина, значило ничего не сказать. Даже подготовленный разум такая картина потрясла бы до невозможности, а уж обычный человек, обладающий рядовым опытом в делах путешествия между реальностями, непременно подвинулся бы рассудком. Митрохин закричал, вращая головой. То тут, то там висели натянутые между темных домов красочные транспаранты, совсем как в советский Первомай – «Балансовая служба делает мир упорядоченным!», «Балансировка – светлое будущее человечества!», «Без баланса – нет аванса!».
– Хе-хе-хе, – разразился дребезжащим, как кашель, смехом сутулый тип с бледным лицом силата, ткнул в Митрохина указательным пальцем, – что, заблудился?
– Подобное преступление на моей памяти совершено впервые…
– Эй, – Митрохин поднял руку, прерывая оратора, – можно спросить?.. Я, честно говоря, не понял? А в чем мое преступление? Я хочу сказать, что я тут – сторона потерпевшая, и только-то.
Обвинитель поглядел на банкира с таким вит дом, что ему мгновенно стало ясно – преступление совершил именно он, и преступление его – чудовищно. Ему вспомнился Тринадцатый, лежащий на асфальте, раскинув руки, и сразу стало очень нехорошо. Митрохину почудилось, что он находится в самом центре зарождающегося черного вихря, который поднимается, чтобы поглотить его.
– Вы препятствовали действиям Балансовой службы, – загрохотал голос обвинителя, – вы пытались самостоятельно сместить баланс. И самое главное, по вашей вине и при вашем участии погиб один из молодых, перспективных балансировщиков.
Колдунья вскрикнула и прикрыла рот ладошкой. Митрохин покосился на девушку. На лице у нее был написан такой ужас, что ему стало еще больше не по себе.
– Кончайте ломать комедию! – крикнул Иван Васильевич. Как обычно, в минуты, когда ему угрожала опасность, он действовал импульсивно.
И обычно всегда выигрывал. Но не в этот раз.
– Комедию? – переспросил обвинитель, в его голосе прозвучал зловещий сарказм. Он выдержал недолгую паузу и проговорил:
– Вы подлежите дисбалансированию и аннигиляции. Полагаю, – он приподнял одну бровь и бросил взгляд на соседнюю белую ложу, – мои коллеги со стороны защиты со мной согласятся.
«Защиты!» Митрохин с надеждой уставился на левую трибуну. Но джинны в белых мантиях и не Думали помогать людям. Они молча кивали, подтверждая слова обвинителя.
– Только не это! – прошептала девушка. – Я же не знала. Меня ввели в заблуждение… Откуда я могла знать, что это преступление?
– Да, откуда нам было знать, – растерянно буркнул Иван Васильевич, термин «аннигиляция» ему ничего не говорил, хотя и показался угрожающим, зато дисбалансирование напугало не на шутку. Хотя в их ситуации о справедливой балансировке, похоже, помышлять не приходилось. – Я требую пересмотра приговора! – выкрикнул Митрохин. – Нам не было известно о том, что действиям Балансовой службы нельзя препятствовать. Так ведь? – обратился он к колдунье. Та в ответ оживленно закивала. – И вообще, – продолжил Иван Васильевич, – странное тут у вас судопроизводство, как я погляжу. Я бы хотел защиту выслушать. Какие у них аргументы? Почему наши защитники молчат?
Вот тот лысый, слева, ему наверняка есть, что сказать…
Колдунья вздохнула, наблюдая за распаляющимся Митрохиным. Его слова и действия все больше напоминали истерику. Иван Васильевич ринулся к трибуне, шлепая босыми ступнями по благородному мрамору.
– Лысый, что ты сидишь? Скажи хоть что-нибудь?! А вы что молчите, гады плоскомордые?! Вас сюда для чего посадили?! Для видимости, что ли?!
Говорите! Говорите!
Он метался вдоль трибуны как полоумный, пока не заметил, что из глубины залы к нему движется массивный силуэт – очертаниями фигура напоминала человеческую, но людей подобных размеров в природе не существует. Митрохин попятился назад и вскрикнул, когда из тени выступило еще одно человекообразное создание трехметрового роста. Краснорожий гигант, подобный тому, что недавно собирался поджарить банкиру пятки, хмурился. Голубые глаза глядели сосредоточенно, а ноздри широкого носа подрагивали. Иван Васильевич обернулся на колдунью, но у той был такой перепуганный вид, словно она собирается грохнуться в обморок, и Митрохину стало очевидно, что помощи от нее ждать не приходится.
– Это ифрит, – прошептала она.
– Все, все, – Митрохин выставил перед собой ладони, – я уже успокоился… И все-все понял.
Честно.
Он продолжал отступать, пока не уперся в массивную колонну. Здесь Краснорожий ифрит настиг Ивана Васильевича, сгреб за плечо и как следует встряхнул, так что зубы клацнули, а в голове помутилось. Повторив эту процедуру еще пару раз для верности, чудовище отпустило пленника, но осталось стоять рядом немым напоминанием о том, что перед лицом высшего суда Балансовой службы следует держать себя в руках.
Водруженный обратно на горячий пол, Иван Васильевич не удержался на ногах и встал на корточки. Так он простоял пару минут, пока ему не стало лучше. Приподнял голову, исподлобья глядя на ифрита, но вставать поостерегся. Так и остался стоять на корточках, похожий на актера детского театра, играющего добродушного бобика. Только выражение лица у банкира было такое, что все дети разбежались бы еще до антракта.
– Мы не виноваты, – пробормотала Медея, – мы же не знали!
Она покосилась на ифрита, ожидая, что подобная экзекуция ожидает и ее.
– Неведение не освобождает от ответственности! – отрезал обвинитель. – Единственное, что я могу вам обещать, это то, что аннигиляция, которую я предлагаю к вам применить, будет быстрой и безболезненной…
– Защита! – пробормотал Иван Васильевич.
Его голос, усиленный эхом, показался ему чрезмерно громким, и он отпрыгнул в сторону, подальше от кошмарного краснорожего монстра.
– Ну хорошо… – с презрительной миной на лице выдавил обвинитель и обернулся к левой трибуне. – Что у вас есть сказать по этому вопросу?
– Я скажу, – с левой трибуны поднялся полноватый джинн с раздвоенной бородой.
В зале зашумели, выражая неудовольствие тем, что он решил выступить, но защитник поднял руку, и почти сразу наступила тишина.
– Мне эта ситуация вовсе не кажется такой же простой, как представителям обвинения. О да, мы говорим о вопиющем случае, когда Балансовая служба оказалась в ситуации балансового столкновения. И такое уже случалось, как вы помните, триста лет назад. Да, да. Уважаемый обвинитель молод и не может об этом помнить… – Джинн в черной тоге скривился, напоминание о возрасте ему сильно не понравилось. – Но не стоит забывать, – не обращая внимания на неудовольствие оппонента, продолжил защитник, – что и тогда, и ранее внутренний баланс пытались нарушить медиумы, действующие исключительно по злому умыслу. В данном же случае мы имеем дело не со злонамеренным преступлением, а лишь с недомыслием.
Эти несчастные люди… – защитник посмотрел на девушку и стоящего на четвереньках банкира, – стали жертвой собственного невежества. Откуда им было знать о восьмицикличном мироустройстве и единомерной балансировке, завещанной нам отцами-основателями Балансовой службы? Вам не приходило в голову, что неведение, о котором они говорят, настолько глубоко, что даже медиум, способный призвать Балансовую службу, ничего не знает о правилах и установлениях оной?
– Этого не может быть, – послышались голоса с трибун. – Бред… Не надо оправдывать виновных!
– Давайте спросим их самих, – сказал защитник.
– Это так? – поинтересовался обвинитель, с подозрением разглядывая людей. – Вам ничего не известно о восьмицикличном мироустройстве?
Митрохин энергично закивал:
– Я же вам об этом битый час толкую!
– Невежество людей глубже, чем я думал, – обвинитель покачал головой. – Можно ли было предположить, что они постоянно будут утрачивать даже малые крупицы обретенных знаний. Что за глупцы… И тем не менее, – он вновь возвысил голос, – я настаиваю на их разбалансировке и аннигиляции. Ведь погиб молодой, перспективный сотрудник Балансовой службы. Только представьте, что начнется, если каждый станет посягать на внутренний баланс… Хаос. Абсолютный хаос. Мы как служба, призванная следить за всеобщим равновесием, просто не можем допустить подобного развития событий. Эти люди, – обвинитель перевел суровый взгляд на Митрохина и Медею, – Должны быть наказаны!
Слова обвинителя нашли одобрение. Как на правой, так и на левой трибуне. Послышались одобрительные реплики, и Митрохин почувствовал, что дело для них снова запахло жареным.
– Нет, нет, – затараторила Медея, – это же все от невежества. Но я буду лучше учиться. Я еще ничего не успела… По-о-ожалуйста… Я только-только начала осваивать книги по равновесию, я сейчас учу таблицу кабалистического счета…
– Заткнись! – не выдержал банкир. – И без тебя тошно. – Опасливо поглядывая на краснорожего здоровяка, он поднялся на ноги, отряхнул ладони, черные от пыли, и выкрикнул:
– Товарищи! – Почему на ум пришли именно «товарищи», он даже самому себе не смог бы объяснить – этим обращением в последний раз он пользовался в начале восьмидесятых. – Послушайте меня, да это же просто ерунда какая-то… Я же только хотел, чтобы от меня отстали. И все. Хотел, чтобы мне дали жить спокойно. И все.
– На предложение о сотрудничестве обвиняемый ответил отказом! – проговорил кривой рот обвинителя. – Не трудись! Нам все известно!
– Да они же мою квартиру порушили, деньги у меня со счетов украли да еще офис ограбили… – Митрохин замолчал, заметив, что лица джиннов сделались уже не просто суровыми, но нестерпимо свирепыми, такими, словно они с трудом сдерживаются, чтобы не вскочить с места и не разорвать наглеца в мгновение ока.
Медея тоже притихла. Она с тоскливым видом изучала ногти, как будто они могли помочь ей выпутаться из этой ситуации.
Обвинитель снова взял слово.
– Люди – неблагодарные, темные существа, – изрек он. – Они никак не могут понять, что лучшее, к чему можно стремиться в простой человеческой жизни, – норма, внутренний баланс, и баланс по отношению к миру. Лучшие люди всегда нормальны, сбалансированны. Возьмем простой материальный пример. Если человек богат, он вызывает зависть у окружающих, порождает ненависть народа, навлекает на себя множество бед. Об этом говорили еще древние мудрецы. Ни одно богатство не приводило к счастью. Что движет таким человеком, как наш обвиняемый? Одна только жажда наживы. Заработать как можно больше денег.
Еще и еще, пока его балансовый двойник не погрязнет в бедности и нищете. Посмотрите на этих несчастных – что стало с их душой. Иногда окружающим кажется, что у них вовсе нет души. Их души черствеют, ибо нет духовности там, где есть деньги. Бедность – не порок? Это не правда, бедность отвратительна. Помимо того, что бедность обычно плохо пахнет, как бы ни была она аккуратна, бедность – это болезни, это пресмыкательство, это подавленная воля. Человек бедный всегда озадачен тем, чтобы где-то добыть средства на пропитание. От отчаяния он способен на любое преступление. Он обуреваем жгучей завистью к человеку богатому, ведь ему не дает покоя надежда стать когда-нибудь богаче. Что же касается человека нормального, то к нему нельзя предъявить никаких претензий. Посмотрите на него внимательно. Он спокоен, потому что за его спиной не стоят с занесенным топором толпы бедного люда, грозя в любую минуту отнять нажитое. Ему не нужно думать о том, что он и его родные будут есть завтра. Он никому не завидует. Потому что его материальные дела находятся в балансе, и внутренний мир четко сбалансирован между материальными и духовными потребностями. Такой человек счастлив. Точнее, должен быть счастлив… – Обвинитель забарабанил пальцами по поверхности стола, а когда заговорил, голос его зазвучал громовыми раскатами:
– Но нет. Что бы мы им ни дали, как бы ни пытались обеспечить баланс и золотую середину, все им мало. Их обуревают страсти! Само это слово – страсти… – процедил обвинитель сквозь зубы, – омерзительно… Они пребывают в извечной суете.
Им некогда подумать о добродетели. А добродетель всегда происходит от баланса. Возьмите этих двоих. Они оказались здесь, перед высшим судом Балансовой службы. По какой причине, как вы думаете? Потому что нарушили закон, пребывая в неведении? Нет, причина проста. Эти двое – сорняки в поле культурных растений. Они ненормальны. И своей ненормальностью они могут заражать других людей. Посмотрите на этого банкира, одержимого жаждой наживы и удовольствий. Посмотрите на его тело. Это тело – сластолюбца, любителя порока. Он расплылся, как мыльный пузырь, и сам не замечает этого. А эта девушка – такая маленькая и с виду такая безобидная. На самом деле – это ядовитый плющ. Вглядитесь в ее лицо.
С малых лет она грезила о том, чтобы стать колдуньей, овладеть потусторонними тайнами. Почему она стремилась к этому? По-вашему, она хотела принести пользу людям? Нет. Ею двигала гордыня и честолюбие. Все, чего она добивалась, она обращала на то, чтобы получить что-то для себя. И даже помощь этому банкиру она оказывала небезвозмездно. Ее прельщали слава, известность, деньги.
Но больше всего она хотела власти. Она полагала, что магия даст ей власть. Не так ли?
– Не так! – выкрикнула Медея и закрыла лицо ладонями, чтобы никто не видел, что она плачет.
– Это так… это именно так… – голос обвинителя звучал, словно набат, слова проникали прямо в душу. В судебном зале повисла гробовая тишина.
Она все тянулась и тянулась, и разорвать ее никто не торопился.
Митрохин, как громом пораженный, стоял и смотрел в лицо обвинителя, не в силах отвести от него взгляда. Вся его жизнь вдруг предстала перед ним совсем в ином свете. Этот плоскомордый лысый джинн говорил с позиций обвинителя, говорил от имени Балансовой службы, но была во всем сказанном такая беспощадная правда, столь очевидная и пугающая, что она потрясла Ивана Васильевича до глубины души. Словно кто-то рывком отдернул завесу воспоминаний, и мир прошлого со всеми его поступками, надеждами и свершениями, представлявшийся дивным садом, оказался похож на заброшенный чердак. Митрохин осознал, что где-то по пути наверх, к счастливому будущему, он утратил нечто ценное, составлявшее его значимую часть, что с течением времени он превратился из целеустремленного светлого человека в стяжателя и сластолюбца и что его давно Уже ведут по жизни не великие цели, а жажда накопительства и стремление к низменным удовольствиям. Его ведь даже никто не любил, если призадуматься. Только терпели, находясь от него в финансовой зависимости. Все до одного. Друзья, партнеры, любовницы. Все, включая Людочку, которая продала его при первой же возможности.
Ивану Васильевичу сделалось невыносимо стыдно своей полноты, расплывшегося тучного тела, круглого лица в красных пятнах. Сегодняшнего Митрохина в Митрохине двадцатилетней давности сложно было разглядеть. Иногда ему казалось, что в старом советском паспорте вклеена фотография кого-то другого. На той фотографии был изображен худой молодой человек с умными глазами и твердым, волевым подбородком. А что теперь?
Иван Васильевич тронул висящую под подбородком складку и ужаснулся.
Еще он вспомнил, как умерла его мать. И он не сумел отложить «важную» встречу. Примчался на кладбище, безбожно опоздав. Осуждающего взгляда так и не смог простить отцу. На поминках напился и сказал ему много обидных слов. Сказал, что он неудачник и у него никогда не будет столько денег, сколько есть у него… Потом, конечно, извинялся, пытался сунуть две штуки баксов, да отец не взял. Говорил, что ему не нужно. Иван Васильевич всхлипнул. Раз и еще раз. Так и стоял перед этим собранием и хлюпал носом.
А рядом с ним навзрыд рыдала одержимая жаждой власти юная колдунья Медея. Ей было мучительно стыдно за свои устремления.
"И чего это она так разошлась? – подумал он. – Ну жажда власти? Ну хочет девочка на всех произвести впечатление. Поруководить коллективом. Что тут такого? Да это же гипноз! – дошло до Митрохина. Он затряс головой, стремясь отогнать наваждение. Туман рассеялся, и звуки внешнего мира мигом придвинулись. Оказывается, все это время обвинитель продолжал говорить.
– ..Раскаяние, которое мы сейчас наблюдаем, – лишь следствие действий, которые обвиняемые совершили по злому умыслу или же без оного.
В любом случае я не считаю, что речь может идти о снисхождении. Я считаю, что сорняки надо беспощадно выпалывать. Именно поэтому я настаиваю на разбалансировке и аннигиляции! – Обвинитель замолчал.
Теперь настроения в зале были всецело на его стороне. Защитник с раздвоенной бородой поднялся с «белой» трибуны и сказал:
– Я согласен с приговором…
Рыдающую колдунью и обалдевшего от обилия впечатлений Митрохина вывел из зала краснорожий здоровяк. Подсудимых ожидала аннигиляция и разбалансировка.
* * *
За пределами зала судебных заседаний Медея быстро пришла в себя. Всхлипнув пару раз, она вытерла слезы и пошла молча.– Крепко зацепило? – сочувственно поинтересовался Иван Васильевич.
– О чем вы?! – резко ответила девушка.
– Это же гипноз, – зашептал Митрохин, – я все понял. Этот лысый гад – прокурор – нас загипнотизировал, чтобы мы возражать не могли, да еще раскаяние изобразили, и он нас так тихой сапой под обвинительный приговор подвел, падла.
– Сильно сомневаюсь, – ответила Медея.
– Тьфу ты… Что за характер у тебя такой?! Неужели на тебя никак его гипноз не повлиял?!
– Нет. Я просто вспомнила кое-что.
– Что?
– – Много всего… Не важно.
– Лучше бы ты что-нибудь полезное вспомнила.
– Я и полезное тоже вспомнила. Только не знаю, помогать вам или нет после того, как вы всю вину на меня переложить хотели.
– Эх ты, – возмутился Митрохин, – это ж я в сердцах. А так я с самого начала думал – не виновата Медейка, это все я, злодей, учинил не пойми что.
– Врете вы все, – сказала колдунья, – ну да ладно. Вы мне почему-то симпатичны, поэтому я вам помогу.
– Симпатичен? – удивился банкир. – Я?!
Таких слов ему давно не приходилось слушать, и он даже растерялся от того, что кому-то может быть симпатичен. Его называли акулой, мерзавцем, кровососом. Симпатии, во всяком случае, он не вызывал.
«Ей что-то от меня нужно, – настороженно подумал Митрохин, – иначе с чего бы она стала говорить такие вещи».
– Только не думайте, что мне что-то от вас нужно, – словно прочитав его мысли, заметила Медея. – Я вам так помогу. Просто потому, что никогда людям по-настоящему не помогала. Верно он сказал. Все ради себя да ради себя.
– Вот это правильно, – одобрил Митрохин, – иногда и для других нужно что-нибудь сделать. Я и сам время от времени думал – надо бы какую-нибудь благотворительную акцию учинить, чтобы сироток малых порадовать или инвалидов каких-нибудь умственных. Ведь если для кого-нибудь безвозмездно что-нибудь сделаешь, оно для души хорошо. В смысле почувствуешь себя иначе.
– Я кое-что придумала, – сообщила колдунья.
– Ага, – встрепенулся Митрохин и покосился на монстра, который шел позади, медленно переставляя ноги, и с увлечением ковырял в носу, временами вынимая палец и рассматривая его с интересом.
– Значит, так, – зашептала девушка:
– Как только я дам команду, сбивайте ифрита с ног…
– Ифрита? – переспросил Митрохин. – Я?!
– Да. Этот урод называется ифритом.
– Ага, это я уже понял.
– Как собьете его – хватайте меня за руку. Может, удастся отсюда убраться, есть у меня в запасе одно непроверенное… – она замолчала, увидев, что ифрит склонился к пленным и оттянул мочку огромного уха, прислушиваясь к разговору.
Митрохин утвердительно кивнул, глядя на краснорожего с ненавистью и отвращением:
– Я тебя понял, подруга. Ты, должно быть, немного того… сбрендила? Ты посмотри на этого хрена и на меня…
– Только бы получилось, – пробормотала Медея.
– Ты меня совсем не слушаешь? Где я и где он?! У нас весовая категория разная.
– Вы должны постараться, – девушка сделала умоляющие глаза, – иначе совсем ничего не получится. Ну нас же уничтожат. Как вы не понимаете, У нас один только шанс и остался…
Митрохин крякнул:
– Чувствую я, добром это не кончится… Пристукнет он меня.
– Не успеет, – уверенно сказала Медея.
Митрохин покосился на нее с недоверием:
– Слушай, а ты, правда, о власти мечтаешь?
– А что? – скривилась колдунья.
– Да ничего, интересно просто…
– Думайте лучше о деле.
– М-да, характер у тебя еще тот, – повторил Иван Васильевич и подумал, что, хотя она и считает его симпатичным, лично он не хотел бы с такой девушкой иметь ничего общего. Только настроение и умеет портить. Да еще истеричка в придачу. Вон как в зале суда разрыдалась. А казалось бы, чего рыдать. Всего лишь приговорили к разбалансировке и аннигиляции. А впрочем… Митрохин глянул на Медею исподлобья. Симпатичная. И очки на курносом носике ее не портят. Только молодая больно. Сколько ей – восемнадцать, двадцать? Может, выглядит моложе?!
Впереди замаячили металлические двери. Митрохин вытер пот со лба. И в зале суда, и в коридоре, по которому их вел ифрит, царила ужасная жара. В Москве такой не бывает. Только на югах, в разгар сезона.
– Давайте! – крикнула Медея.
Митрохин рванул с места и врезался головой в массивный живот. Ощущение было такое, словно он боднул каменную статую. Ифрит даже не покачнулся, зато Ивана Васильевича будто оглушили. Он замотал ушибленной головой, попятился, краем глаза успел заметить, что девушка совершает странные пассы и кричит в голос.
Ифрит замычал свирепо и пошел на нее.
– Руку! – крикнула Медея. Митрохин поймал ее ладошку. Их подбросило вверх, протащило через что-то густое, как кисель.
– Держитесь!
Это было последнее, что услышал Иван Васильевич. Рука девушки выскользнула. Медею унесло куда-то, а его ударило о железные двери. Он поднялся, пошатываясь, держась за стену. Ничего себе – приложился. Так недолго все внутренности отбить.
Джинн лежал неподалеку, раскинув руки. Оглушенный. Из дырок плотного короткого носа текла кровавая слизь, а на широких губах набухали и лопались розовые пузыри.
«Неужто это я его так?!» – удивился Митрохин, но уже в следующее мгновение происшедшее стало для него очевидным. Это Медея подняла их в воздух и швырнула сквозь стену. Ифрит, должно быть, кинулся за ними и впечатался в каменную кладку мордой.
– Во дает девчонка! – выдохнул Митрохин и обернулся с недоумением. Колдунья исчезла. Значит, в отличие от него ей удалось преодолеть стену.
А ему, наверное, надо было крепче держать ее за руку. Хотя как удержишь, когда так приложило.
«Фуф», – выдохнул Иван Васильевич, пощупал ребра – вроде бы все цело. Хотя гарантировать точно может только рентген.
Ифрит зашарил рукой по полу и захрипел.
Митрохин сразу заспешил, осознав внезапно, что у него появилось очень важное дело – во что бы то ни стало избежать аннигиляции и разбалансировки. Он побежал по коридору, задыхаясь от жары.
Рубашка вылезла из брюк, галстук врезался в распухшую толстую шею. Иван Васильевич рванул узел, ослабляя. Свернул налево. И увидел вдалеке выход. Железные двери, все в разводах ржавчины, призывно манили. Одна из створок хлопала на ветру. В ее металлическом скрежетании Ивану Васильевичу почудился голос, шепчущий бесконечно:
«Беги!.. Беги!.. Беги!..» Митрохин рванул что было сил, ударился в створки дверей. Они распахнулись, и он замер на пороге, будучи не в силах даже пошевелиться, пораженный открывшимся его взору необычайным зрелищем.
Несомненно, это была Москва, но Москва, превратившаяся в жутковатый сумеречный гротеск, словно над городом, где он добился финансового успеха, поработал адский дизайнер: черные громады коробок-домов, серый асфальт, изборожденный черными трещинами, украшенные готической вязью высокие фонари взамен бетонных столбов линий электропередачи, бордюрный камень сменил все тот же черный мрамор. А надо всем этим благолепием раскинулось ослепляющее черной глубиной небо, на котором отлично уживались и ярчайшее, огромное солнце, и кровавая, пугающая луна.
Иван Васильевич обернулся, перевел взгляд на фасад здания, откуда он выбрался, и вконец лишился рассудка. Между двух небесных светил возвышалось подпирающее небеса строение – жуткая помесь сталинской высотки и древнего восточного дворца. Острые грани величественного здания венчали округлые купола. На них сияли бледным светом перевернутые рубиновые звезды. «Центральный офис Балансовой службы», – вспомнил Митрохин слова Медеи и ощутил себя персонажем фильма ужасов. Он быстро сбежал по ступеням, не без страха ступил на черный асфальт и помчался прочь что было мочи. Не оглядываясь, не обращая внимания на плосколицых, одетых в джинсу прохожих. Все они оборачивались на несущегося вдоль улицы человека с удивлением. Некоторые кривили рты в улыбках. Как будто все о нем знали – беглец от принудительной балансировки, как же, как же…
Недолго тебе осталось бегать.
Сказать, что увиденное поразило Митрохина, значило ничего не сказать. Даже подготовленный разум такая картина потрясла бы до невозможности, а уж обычный человек, обладающий рядовым опытом в делах путешествия между реальностями, непременно подвинулся бы рассудком. Митрохин закричал, вращая головой. То тут, то там висели натянутые между темных домов красочные транспаранты, совсем как в советский Первомай – «Балансовая служба делает мир упорядоченным!», «Балансировка – светлое будущее человечества!», «Без баланса – нет аванса!».
– Хе-хе-хе, – разразился дребезжащим, как кашель, смехом сутулый тип с бледным лицом силата, ткнул в Митрохина указательным пальцем, – что, заблудился?