Страница:
— Понимаю. И хочется в это верить… Если бы ты знала, как хочется. Но я смотрю на небо и вижу только — облака… Сгустки атмосферы, принимающие порой странные и загадочные формы. Только и всего… Вот, как сейчас.
Он откинулся на спину и стал смотреть на небо.
По небу плыли три облака.
Всего лишь три — остальное пространство было сплошь голубым, только небольшой край неба на западе был освещен оранжевым светом. Солнце собиралось уже скрыться за горизонтом и уплыть куда-нибудь на Камчатку, где сейчас, наверное, как раз зарождалось утро завтрашнего дня.
Он заложил руки за голову и продолжал смотреть на облака, пытаясь, как в детстве, придумать, на что они похожи. Она прилегла рядом, и он почувствовал в опасной близости от себя ее волшебные волосы, ощутил запах кожи. Закрыл глаза, зажмурил покрепче и снова открыл…
Нет, ничего не изменилось. Все так же плыли по небу три облака. И она тоже — никуда не исчезла, осталась рядом. Значит, на самом деле…
— Вон то, крайнее, справа, похоже на женщину. Правда? — тихо спросила она.
Он пристально вглядывался в размытый силуэт облака, пытаясь отыскать похожие черты. И в самом деле вскоре сумел различить — тонкую и гибкую талию, две руки, взлетевшие вверх и застывшие, словно в какой-то отчаянной мольбе. Длинные, почти до пояса, густые волосы, и даже губы сумел разглядеть. Вытянутые вперед, мясистые, негритянские какие-то губы. Несмотря на то, что женщина была целиком и полностью — белой…
— И правда, женщина. А вон то, рядом, смотри… Вот это — ручка, видишь?
Он провел пальцем в воздухе, обрисовывая очертания далекого облака.
— Ручка? Какая ручка?
— Ну вот же, смотри…
Он взял ее за руку и снова попытался обрисовать силуэт, поясняя:
— Ручка от кувшина. Вот горлышко, смотри, сужается кверху, и носик. Пузатый такой кувшин, видишь?
— Вижу… Теперь вижу, — засмеялась она, — на самом деле, пузатый глиняный кувшин. А это?
Он отпустил ее руку. Это третье облако было самым загадочным, самым сумбурным и вообще и на что не похожим. Совершенно ни на что… И к тому же оно меняло очертания буквально на глазах. Странное какое-то, капризное и таинственное. Не поддающееся никаким правилам, никаким расшифровкам. Изменчивое, как…
— Музыка, — вдруг догадался он. — Конечно, это же музыка…
— Музыка? — задумчиво переспросила она и, прищурившись, снова принялась пристально разглядывать странное облако. Улыбнулась:
— Возможно… Возможно, ты прав. Только жанр этой музыки определить невозможно. Оно слишком быстро меняет очертания…
— … превращается из джаза — в тяжелый рок, а потом вдруг начинает плакать скрипкой…
— … и тут же, моментально, превращается в блюз, и снова…
Они еще долго, смеясь и перебивая друг друга, сочиняли историю о странных и необычных превращениях облака-музыки. Как-то незаметно для себя перестали смотреть на небо и внезапно в один и тот же момент осознали, что давно уже смотрят — друг другу в глаза… И замолчали оба, смутившись.
— Послушай, Никита, — она первой нарушила молчание. — Это хорошо, что я тебя встретила. Мне это очень нужно было…
— Что? Что тебе было нужно?
— Вот этот разговор. Даже не сам разговор, а просто — лежать на траве, смотреть на небо, разговаривать о пустяках и чувствовать, что ты — живешь… Знаешь, я так давно этого не чувствовала.
— Почему?
— Не знаю, — помолчав некоторое время, тихо ответила она. — Наверное, потому, что я слишком сильно боюсь одиночества. Тем самым себя на него обрекая… Ладно, давай не будем о грустном. Давай пообещаем себе, что мы больше никогда не будем давать им повод для огорчения — твоей маме и твоему Лексину.
— Если бы это было возможно…
— По крайней мере, в тех случаях, когда это зависит от нас самих. Кстати, таких случаев — большинство.
— Может, ты и права…
Он смотрел на нее, понимая: если только она будет рядом.
Если только она будет теперь рядом, то, возможно, и в самом деле порадуется за него Лексин в своем заоблачном мире. В том мире, который показался ему предпочтительнее, даже несмотря на то, что в нем нет самого главного — Катьки.
И мама, наверное, за него порадуется.
Только разве такое возможно?
Разве может обернуться случайная встреча — настоящим счастьем?
Скорее всего, все закончится, так и не начавшись. Так всегда бывает в жизни. По крайней мере, в его, Никитиной, жизни.
— Ирина… Я тоже очень рад, что встретил тебя. Знаешь, такая тяжесть внутри была. Такая невыносимая тяжесть… А теперь легче стало, я это чувствую. Спасибо тебе, Ирина…
Она промолчала в ответ.
Он снова откинулся на спину, попытался отыскать на потемневшем небе — забытую музыку, забытую женщину… Но их уже больше не было, и глиняного кувшина тоже не было. Были какие-то другие, чужие облака, а их облака растаяли, прожили уже до конца свою короткую и скучную жизнь.
— Послушай, уже темнеет, — она тоже вдруг заметила, что цвет неба перестал быть голубым. — Уже вечер, наверное… Нужно ведь что-то делать с твоей машиной, Никита! Нужно кого-нибудь остановить и попросить помощи, иначе нам придется здесь ночевать!
Ему было абсолютно все равно. Он, в принципе, был даже не против оставаться как можно дольше здесь, с ней. Но в ее голосе сквозило беспокойство, заставившее его тотчас подняться.
— Да, ты права. Посиди здесь немного, я сейчас остановлю какую-нибудь машину.
Остановившись у обочины, он принялся голосовать. Мимо проезжали по большей части груженые легковушки, забитые до отказа домочадцами, картошкой и последними октябрьскими помидорами. Несколько иномарок промчалось мимо с бешеной скоростью. КАМазы проползали грузными ленивыми гусеницами. Никита, разглядывая их тяжелые и неповоротливые металлические тела, вспоминал о том, как мечтал в детстве стать дальнобойщиком.
— Ну что? — услышал он из-за спины ее голос, и снова зажмурился на мгновение, боясь поверить в чудо ее присутствия. На этой дороге в частности и в его жизни вообще…
— Бесполезно. Они все по уши картошкой загружены. Иномаркам некогда, торопятся куда-то. КАМазы исключаются — они и так слишком длинные, чтобы еще и нас цеплять. Боюсь, придется…
— Нет-нет, — перебила она, видимо, даже слушать не желая о том, чего он «боится». — Меня мама дома ждет, я ее не предупреждала, что не приду ночевать… Она беспокоиться будет, у нее сердце слабое. Мне обязательно нужно вернуться… Ну давай вместе попробуем.
Он кивнул, и они стали голосовать вместе.
Уже почти совсем стемнело, проезжающие мимо машины ослепляли светом фар — результата не было никакого.
— Знаешь, что, — вдруг решительно сказала она. — Ты отойди в сторонку. Так, чтобы тебя не видели. Одинокая девушка, стоящая поздним вечером на обочине дороги — знаешь, такая картина пробуждает всякие фантазии. Кто-нибудь сразу остановится, вот увидишь.
— А как же быть с его фантазиями? — спросил он озабоченно, не собираясь двигаться с места.
— Главное — чтобы кто-нибудь остановился, — улыбнулась она. — А уж с его воображением мы быстренько справимся. Нас ведь двое… Ну, что ты стоишь?
Он молчал и не двигался с места.
Чувствовал, что просто не сможет оставить ее — одну, на темной дороге… С чьими-то пошлыми фантазиями наедине.
Потому что знал — может случиться всякое.
— Ладно, — улыбнулась она немного снисходительно. — Просто отойди в сторону. На два шага от меня отойди. Вот так. Теперь еще на два шага… Да не бойся ты, ничего со мной не случится! Ничего, я тебе обещаю… Еще на два шага…
Из-за поворота послышался звук двигателя, приблизился свет фар. Ирина вскинула руку и требовательно ею помахала, досадливо вскрикнула, даже выругалась, увидев, что очередная машина промчалась мимо. Послала вслед тысячу проклятий и вдруг увидела, как мелькнули красные огоньки, услышала скрип тормозов. Машина остановилась метрах в пятидесяти, дала задний ход…
Она смотрела, прищурившись — видимо, зачем-то пыталась разглядеть номера.
Потом вдруг снова выругалась:
— Черт, надо же… Бывает же такое…
А дальше все стало совершенно непонятно. Она сказала:
— Никита, я сейчас… Подожди меня, я сейчас вернусь! Ты не переживай — там, в машине, мой знакомый. Он нам поможет.
Быстрыми шагами она удалялась от него…
Остановившись и приоткрыв дверцу, она стала разговаривать с человеком, садящим за рулем. Он слышал ее голос, но не мог разобрать слова.
Потом увидел, как вспыхнул огонек сигареты в ее руке.
А потом она скрылась в салоне, и он вдруг отчетливо понял: на этом — все.
Вот и закончилась она, «фаза присутствия». Вот и закончилось его неожиданное счастье…
Так быстро оно промелькнуло. Так беспощадно быстро — задело лишь на секунду, одним крылом, и пролетело — мимо. Как всегда, мимо…
Хлопнула дверца автомобиля. Почти не слышно. Машина тронулась с места, равнодушно мигнув фарами.
— Ирина! — крикнул он в темноту и выбежал из своего нелепого укрытия. Но было уже поздно.
Через минуту он снова стоял один на пустой дороге.
Один, как прежде. Как всегда…
Как будто и не было ничего.
Ни-че-го. И этого облака-музыки — тоже не было. Но может быть, все-таки…
Он вернулся обратно — туда, где еще, возможно, витал в воздухе запах ее волос. Ему даже показалось, что он сумел уловить его, снова вдохнуть в себя, вдохнуть поглубже… Но он не был уверен в том, что это — на самом деле.
Заметив вдруг на траве какой-то светлый прямоугольник, он наклонился, взял в руки, поднял… Вспомнил книгу, которую она отложила в строну, доставая из пакета провизию. При свете одной лишь луны с трудом различая буквы, прочитал: Анна Ахматова. Избранное.
Даже не удивился — показалось естественным, что она, эта девушка, которая ему только что снилась, читает то же самое, что читал когда-то Лексин. Кто знает, может быть, и Лексин тоже ему приснился?
Вернулся в машину, включил мутную лампочку на потолке, открыл наугад…
Он откинулся на спину и стал смотреть на небо.
По небу плыли три облака.
Всего лишь три — остальное пространство было сплошь голубым, только небольшой край неба на западе был освещен оранжевым светом. Солнце собиралось уже скрыться за горизонтом и уплыть куда-нибудь на Камчатку, где сейчас, наверное, как раз зарождалось утро завтрашнего дня.
Он заложил руки за голову и продолжал смотреть на облака, пытаясь, как в детстве, придумать, на что они похожи. Она прилегла рядом, и он почувствовал в опасной близости от себя ее волшебные волосы, ощутил запах кожи. Закрыл глаза, зажмурил покрепче и снова открыл…
Нет, ничего не изменилось. Все так же плыли по небу три облака. И она тоже — никуда не исчезла, осталась рядом. Значит, на самом деле…
— Вон то, крайнее, справа, похоже на женщину. Правда? — тихо спросила она.
Он пристально вглядывался в размытый силуэт облака, пытаясь отыскать похожие черты. И в самом деле вскоре сумел различить — тонкую и гибкую талию, две руки, взлетевшие вверх и застывшие, словно в какой-то отчаянной мольбе. Длинные, почти до пояса, густые волосы, и даже губы сумел разглядеть. Вытянутые вперед, мясистые, негритянские какие-то губы. Несмотря на то, что женщина была целиком и полностью — белой…
— И правда, женщина. А вон то, рядом, смотри… Вот это — ручка, видишь?
Он провел пальцем в воздухе, обрисовывая очертания далекого облака.
— Ручка? Какая ручка?
— Ну вот же, смотри…
Он взял ее за руку и снова попытался обрисовать силуэт, поясняя:
— Ручка от кувшина. Вот горлышко, смотри, сужается кверху, и носик. Пузатый такой кувшин, видишь?
— Вижу… Теперь вижу, — засмеялась она, — на самом деле, пузатый глиняный кувшин. А это?
Он отпустил ее руку. Это третье облако было самым загадочным, самым сумбурным и вообще и на что не похожим. Совершенно ни на что… И к тому же оно меняло очертания буквально на глазах. Странное какое-то, капризное и таинственное. Не поддающееся никаким правилам, никаким расшифровкам. Изменчивое, как…
— Музыка, — вдруг догадался он. — Конечно, это же музыка…
— Музыка? — задумчиво переспросила она и, прищурившись, снова принялась пристально разглядывать странное облако. Улыбнулась:
— Возможно… Возможно, ты прав. Только жанр этой музыки определить невозможно. Оно слишком быстро меняет очертания…
— … превращается из джаза — в тяжелый рок, а потом вдруг начинает плакать скрипкой…
— … и тут же, моментально, превращается в блюз, и снова…
Они еще долго, смеясь и перебивая друг друга, сочиняли историю о странных и необычных превращениях облака-музыки. Как-то незаметно для себя перестали смотреть на небо и внезапно в один и тот же момент осознали, что давно уже смотрят — друг другу в глаза… И замолчали оба, смутившись.
— Послушай, Никита, — она первой нарушила молчание. — Это хорошо, что я тебя встретила. Мне это очень нужно было…
— Что? Что тебе было нужно?
— Вот этот разговор. Даже не сам разговор, а просто — лежать на траве, смотреть на небо, разговаривать о пустяках и чувствовать, что ты — живешь… Знаешь, я так давно этого не чувствовала.
— Почему?
— Не знаю, — помолчав некоторое время, тихо ответила она. — Наверное, потому, что я слишком сильно боюсь одиночества. Тем самым себя на него обрекая… Ладно, давай не будем о грустном. Давай пообещаем себе, что мы больше никогда не будем давать им повод для огорчения — твоей маме и твоему Лексину.
— Если бы это было возможно…
— По крайней мере, в тех случаях, когда это зависит от нас самих. Кстати, таких случаев — большинство.
— Может, ты и права…
Он смотрел на нее, понимая: если только она будет рядом.
Если только она будет теперь рядом, то, возможно, и в самом деле порадуется за него Лексин в своем заоблачном мире. В том мире, который показался ему предпочтительнее, даже несмотря на то, что в нем нет самого главного — Катьки.
И мама, наверное, за него порадуется.
Только разве такое возможно?
Разве может обернуться случайная встреча — настоящим счастьем?
Скорее всего, все закончится, так и не начавшись. Так всегда бывает в жизни. По крайней мере, в его, Никитиной, жизни.
— Ирина… Я тоже очень рад, что встретил тебя. Знаешь, такая тяжесть внутри была. Такая невыносимая тяжесть… А теперь легче стало, я это чувствую. Спасибо тебе, Ирина…
Она промолчала в ответ.
Он снова откинулся на спину, попытался отыскать на потемневшем небе — забытую музыку, забытую женщину… Но их уже больше не было, и глиняного кувшина тоже не было. Были какие-то другие, чужие облака, а их облака растаяли, прожили уже до конца свою короткую и скучную жизнь.
— Послушай, уже темнеет, — она тоже вдруг заметила, что цвет неба перестал быть голубым. — Уже вечер, наверное… Нужно ведь что-то делать с твоей машиной, Никита! Нужно кого-нибудь остановить и попросить помощи, иначе нам придется здесь ночевать!
Ему было абсолютно все равно. Он, в принципе, был даже не против оставаться как можно дольше здесь, с ней. Но в ее голосе сквозило беспокойство, заставившее его тотчас подняться.
— Да, ты права. Посиди здесь немного, я сейчас остановлю какую-нибудь машину.
Остановившись у обочины, он принялся голосовать. Мимо проезжали по большей части груженые легковушки, забитые до отказа домочадцами, картошкой и последними октябрьскими помидорами. Несколько иномарок промчалось мимо с бешеной скоростью. КАМазы проползали грузными ленивыми гусеницами. Никита, разглядывая их тяжелые и неповоротливые металлические тела, вспоминал о том, как мечтал в детстве стать дальнобойщиком.
— Ну что? — услышал он из-за спины ее голос, и снова зажмурился на мгновение, боясь поверить в чудо ее присутствия. На этой дороге в частности и в его жизни вообще…
— Бесполезно. Они все по уши картошкой загружены. Иномаркам некогда, торопятся куда-то. КАМазы исключаются — они и так слишком длинные, чтобы еще и нас цеплять. Боюсь, придется…
— Нет-нет, — перебила она, видимо, даже слушать не желая о том, чего он «боится». — Меня мама дома ждет, я ее не предупреждала, что не приду ночевать… Она беспокоиться будет, у нее сердце слабое. Мне обязательно нужно вернуться… Ну давай вместе попробуем.
Он кивнул, и они стали голосовать вместе.
Уже почти совсем стемнело, проезжающие мимо машины ослепляли светом фар — результата не было никакого.
— Знаешь, что, — вдруг решительно сказала она. — Ты отойди в сторонку. Так, чтобы тебя не видели. Одинокая девушка, стоящая поздним вечером на обочине дороги — знаешь, такая картина пробуждает всякие фантазии. Кто-нибудь сразу остановится, вот увидишь.
— А как же быть с его фантазиями? — спросил он озабоченно, не собираясь двигаться с места.
— Главное — чтобы кто-нибудь остановился, — улыбнулась она. — А уж с его воображением мы быстренько справимся. Нас ведь двое… Ну, что ты стоишь?
Он молчал и не двигался с места.
Чувствовал, что просто не сможет оставить ее — одну, на темной дороге… С чьими-то пошлыми фантазиями наедине.
Потому что знал — может случиться всякое.
— Ладно, — улыбнулась она немного снисходительно. — Просто отойди в сторону. На два шага от меня отойди. Вот так. Теперь еще на два шага… Да не бойся ты, ничего со мной не случится! Ничего, я тебе обещаю… Еще на два шага…
Из-за поворота послышался звук двигателя, приблизился свет фар. Ирина вскинула руку и требовательно ею помахала, досадливо вскрикнула, даже выругалась, увидев, что очередная машина промчалась мимо. Послала вслед тысячу проклятий и вдруг увидела, как мелькнули красные огоньки, услышала скрип тормозов. Машина остановилась метрах в пятидесяти, дала задний ход…
Она смотрела, прищурившись — видимо, зачем-то пыталась разглядеть номера.
Потом вдруг снова выругалась:
— Черт, надо же… Бывает же такое…
А дальше все стало совершенно непонятно. Она сказала:
— Никита, я сейчас… Подожди меня, я сейчас вернусь! Ты не переживай — там, в машине, мой знакомый. Он нам поможет.
Быстрыми шагами она удалялась от него…
Остановившись и приоткрыв дверцу, она стала разговаривать с человеком, садящим за рулем. Он слышал ее голос, но не мог разобрать слова.
Потом увидел, как вспыхнул огонек сигареты в ее руке.
А потом она скрылась в салоне, и он вдруг отчетливо понял: на этом — все.
Вот и закончилась она, «фаза присутствия». Вот и закончилось его неожиданное счастье…
Так быстро оно промелькнуло. Так беспощадно быстро — задело лишь на секунду, одним крылом, и пролетело — мимо. Как всегда, мимо…
Хлопнула дверца автомобиля. Почти не слышно. Машина тронулась с места, равнодушно мигнув фарами.
— Ирина! — крикнул он в темноту и выбежал из своего нелепого укрытия. Но было уже поздно.
Через минуту он снова стоял один на пустой дороге.
Один, как прежде. Как всегда…
Как будто и не было ничего.
Ни-че-го. И этого облака-музыки — тоже не было. Но может быть, все-таки…
Он вернулся обратно — туда, где еще, возможно, витал в воздухе запах ее волос. Ему даже показалось, что он сумел уловить его, снова вдохнуть в себя, вдохнуть поглубже… Но он не был уверен в том, что это — на самом деле.
Заметив вдруг на траве какой-то светлый прямоугольник, он наклонился, взял в руки, поднял… Вспомнил книгу, которую она отложила в строну, доставая из пакета провизию. При свете одной лишь луны с трудом различая буквы, прочитал: Анна Ахматова. Избранное.
Даже не удивился — показалось естественным, что она, эта девушка, которая ему только что снилась, читает то же самое, что читал когда-то Лексин. Кто знает, может быть, и Лексин тоже ему приснился?
Вернулся в машину, включил мутную лампочку на потолке, открыл наугад…
— Останови! Останови машину, сейчас же!
— Успокойся, прошу тебя… Прошу тебя, пожалуйста, Ирочка…
— Ни черта я тебе никакая не Ирочка! Останови машину, я не просила меня никуда вести!
— Да, я понимаю… Нам надо поговорить, все выяснить, разобраться во всем наконец. Нам давно пора…
— Черт! — выругалась она и стукнула сжатыми в кулаки пальцами по передней панели. — Ну почему все так?!
Теперь уже было совершено понятно: он не остановится. А если и остановится, она уже никуда не выйдет из машины. Слишком далеко они уехали…
— Послушай, Андрей, — она попыталась успокоиться и успокоить его, на сколько это было возможно. — Прошу тебя… Там, на дороге, остался человек. Один мой знакомый. У него сломалась машина, ему нужно как-то добраться до города. Давай вернемся и поможем ему.
— У меня нет троса, — ответил он почти безразлично. — Что за знакомый?
— Какая тебе разница…
Она знала, что трос у него есть. Не то чтобы видела своими глазами этот чертов трос в багажнике, но почему-то ни минуты не сомневалась в том, что он есть.
Ирина притихла. Ей больше не хотелось уже его ни в чем убеждать, просить о чем-то. «Как с вещью, — в который раз уже пронеслось в голове избитое сравнение. — Он обращается со мной, как с вещью. Захотел — и поехал, и даже не спросил, хочу ли я с ним ехать…»
— Ты что, так и проторчала все это время на дороге?
— Не на дороге. Мы на обочине сидели. Бутерброды ели, музыку слушали…
— Да кто это — мы?
— Какая тебе разница…
— Большая. Я хочу знать, с кем ты провела время…
Она даже засмеялась. Но не тем беззаботным смехом, которым смеялась весь день — почти новым, почти забытым — а тем, другим, привычным уже для нее, горьким смехом.
— Послушай, это смешно. Сначала ты выкидываешь меня из машины, а потом требуешь, чтобы я отчитывалась перед тобой, с кем и как я провела время…
— Я тебя не выкидывал. Я кассету твою дурацкую выкинул и пакет твой…
— Все равно — отчитываться перед тобой я не намерена.
— Ах, вот как мы заговорили… Эх, Ирка! Ну почему ты такая, а?
— Какая?
— Сама ведь не понимаешь — чего тебе надо. Вот скажи сейчас, скажи, не раздумывая — чего ты хочешь?
— Я хочу вернуться обратно и помочь человеку добраться до города. Я ему обещала…
— Да что ты заладила — помочь, помочь! Говорю тебе — нет у меня троса! На своем горбу, что ли, тащить этого твоего человека прикажешь?
— Ты спросил, чего я хочу. Я ответила, Андрей.
— Я не об этом спрашивал тебя. Я спрашивал — чего ты хочешь от жизни.
— Жить, — ответила она. — Жить и радоваться ей, этой жизни. Хотя бы иногда.
— И что, не получается?
«Сегодня — как раз получилось», — мелькнула мысль, но вслух высказывать ее она не стала. Ответила неопределенно:
— Не всегда.
— Тогда скажи, что я должен сделать? Что я должен сделать, чтобы ты могла радоваться жизни?
«Исчезнуть из нее», — снова возникла предательская мысль, и снова Ирина промолчала.
— Молчишь… Молчишь, потому что не знаешь, чего ты хочешь. А если ты сама не знаешь, скажи, откуда мне это знать, а?
«Баклажан, — поток бессвязных мыслей продолжался. — Девятка цвета „баклажан“… Я даже номера не запомнила. Да мало ли по городу этих „баклажанов“ ездит? Безнадежно… Господи, почему же все так безнадежно?!»
От досады она снова чуть было не ударила кулаком по панели.
— … я хочу, чтобы у нас все было нормально. Как у людей…
— О чем ты? У каких людей?
— У нормальных, обыкновенных людей, Ирка. Я устал от твоих бесконечных приступов меланхолии, я не могу к ним приспособиться, я не понимаю их природы. Ты вся — как стихийное бедствие, ты всегда настолько внезапная…
Она с некоторым удивлением прислушивалась к его словам. За шесть лет ей впервые доводилось слышать подобное.
— А я хочу определенности. Я хочу, чтобы все было понятно и просто. Я устал от бесконечно преследующего меня ощущения, будто ты от меня ускользаешь. Будто я теряю тебя… А я не хочу тебя терять, Ирка.
Она вдруг вспомнила о том, над чем задумывалась еще утром: что-то в нем изменилось. И только в этот момент вдруг отчетливо осознала, что: он на самом деле боится ее потерять. Панически боится… Этот страх появился совсем недавно. Этой ночью, той самой ночью, когда оба они не спали, и, находясь в разных концах города, думали друг о друге. «Только почему, — в который раз подумала она, — почему именно теперь, именно сейчас — этот страх? Раньше он был абсолютно спокоен на мой счет и даже не задумывался о том, что меня, оказывается, можно потерять… Странно!»
— Ты меня не потеряешь, — выдавила из себе с огромным усилием привычные уже слова. Они не подействовали. Помолчав некоторое время, он снова спросил:
— Так что это был за знакомый?
— Да никакой не знакомый. У него машина сломалась, а я мимо шла. Вот и познакомились…
— И как, договорились встретиться? — спросил он почти язвительно.
Она чуть не задохнулась от нахлынувшей внезапно злости.
— Не успели. Ты слишком вовремя появился…
Он резко сбросил скорость, остановил машину.
— Ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Давай вернемся и дотащим его до города. Давай, если для тебя это так важно. Я же вижу, ты только об этом и думаешь…
— У тебя нет троса.
— У меня есть трос.
— Тогда давай вернемся. Давай вернемся, Андрей, — ответила она торопливо, почти заискивающе, ненавидя себя саму за это подобострастие и испытывая одновременно еще тысячу разных чувств.
Она даже не смогла сразу понять, какое из них было главным.
И только потом, когда он на самом деле повернул машину и они поехали в обратном направлении, поняла — надежда.
Чувство было давно забытым, почти не знакомым. Она уже слишком долго жила, ни на что не надеясь. И вдруг…
Ирина даже накрыла своей ладонью его руку, сжимающую рычаг переключения скоростей. Она ощутила пронзительную благодарность к этому человеку, который уже начинал в ее сознании постепенно сливаться с образом того самого палача из мрачного стихотворения Ахматовой.
— Андрей, спасибо тебе. Ты даже не представляешь… На самом деле, я обещала помочь — и уехала. Это ведь совсем не по-человечески получается…
— Да успокойся ты, ради бога, — ответил он сухо. — Я вижу, сильно он тебе запал в душу, этот случайный знакомый. А я — просто последний дурак. Идиот, который совершает непростительную глупость. Что ты со мной сделала, Ирка?
— Ты не идиот, и я ничего с тобой не сделала. Мы просто поможем ему добраться до города, и все. В этом нет ничего особенного…
Она говорила что-то еще, успокаивала его, чувствуя, что сама не может успокоиться. Что эта предстоящая встреча для нее слишком волнительна и, определенно слишком важна… И удивлялась этому новому ощущению: как давно в жизни не случалось ничего важного, ничего такого, от чего могло так быстро биться сердце.
Они успели отъехать достаточно далеко — Андрей повернул машину, когда огни города были уже совсем близко.
— Только бы успеть, — поговорила она вслух то, о чем подумала.
Он усмехнулся какой-то ядовитой усмешкой.
— Я тебя не понимаю. Если ты имеешь ввиду, что мы успеем подобрать его раньше, чем это сделает кто-то другой — я тебя просто не понимаю. Какая разница, в конце концов, кто именно потащит его на прицепе — ведь главное, чтобы он смог добраться до города? Или совсем не это главное?
Ночь мчалась навстречу, врезаясь в лобовое стекло всей своей чернотой и тысячами осколков бледно мерцающих звезд. Нужно было что-то сказать в ответ, и она сказала:
— Я просто ему обещала, понимаешь? Не злись, прошу тебя…
— Я не злюсь. Я всего лишь пытаюсь понять. Тебя и себя. И — не понимаю… Я не понимаю, зачем делаю это. Зачем мне нужно среди ночи тащиться бог весть куда, чтобы подобрать какого-то придурка, прицепить его и тащить в город. Зачем мне это нужно…
— Он не придурок, — хотела промолчать, но все-таки сказала Ирина.
— Хорошо, допустим. Тогда скажи, кто он? Я ведь, по крайней мере, должен иметь хотя бы приблизительное представление о том, ради кого, собственно…
— Он обыкновенный человек. Просто очень хороший человек…
— Ты давно его знаешь?
— Нет, совсем недавно.
— Вот как. И что же в нем хорошего?
— Все… Прошу тебя, Андрей, успокойся.
— Я спокоен. Я совершенно спокоен. Значит, хороший человек. Значит, недавно… И где же вы познакомились?
— Здесь, на трассе, и познакомились. Я шла мимо, а у него машина сломалась… Я ведь, кажется, уже говорила тебе.
Ирина не стала посвящать Андрея в подробности их странной встречи. Не стала говорить о том, что эта встреча была уже не первой. В принципе, та, первая, была не в счет, и рассказывать о ней было бы глупо. Не хотелось о ней рассказывать.
Вообще ни о чем не хотелось рассказывать Андрею, но теперь ее обязывало к этому «положение». Положение зависимости от человека, который благородно протянул руку помощи, прислушался к ее словам, пошел навстречу. От человека, который мчится сквозь ночь спасать черт знает кого, находящегося за двадцать с лишним километров от города — только потому, что так захотела она.
И от этой мысли стало совсем не по себе. Волна неприязни снова сменила непродолжительный момент нежности — она вдруг поняла, что он все продумал. Он всегда предпочитал видеть ее в зависимом положении, и вот теперь снова…
— Послушай, скажи. Скажи мне честно, зачем ты это делаешь? — спросила она, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
Он долго молчал. Так долго, что она решила уже с раздражением повторить свой вопрос. Но не успела.
— Я же сказал тебе уже: сам не знаю. Просто, наверное, я почувствовал, что ты меня возненавидишь. Возненавидишь, если я этого не сделаю.
— Андрей…
Он сидел, нахмурившись, сосредоточенно глядя на полосу дороги, высветленную фарами. Ей вдруг стало жаль этого человека, который, наверное, до сих пор любил ее. По-своему, но все-таки любил.
— Глупости. Я не способна ненавидеть, ты же знаешь.
— Может, ты и сама не знаешь. Ты ведь не видела своего лица в тот момент, когда требовала остановить машину.
— И что же было с моим лицом?
— Не знаю, что это было… Может быть, ты мне скажешь, Ирка. Там, на трассе, с этим парнем — что это было?
Ирина вздохнула и отвела взгляд. Если бы она могла ответить…
Что это было, она не знала. Знала точно только одно — что ей было легко и просто. Что ей было хорошо рядом с этим немного смешным парнем, который умеет смотреть на облака так, как смотрит настоящий ребенок.
— Брось, Андрей. Не стоит усложнять. Я просто обещала помочь, вот и все.
Больше к этой теме не возвращались. Ехали почти молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами. Она задала пару вопросов о том, как прошел отдых на даче, выслушала рассеянно и тут же забыла — про дачу, про Пипина, и даже про то, как чертовски плохо было Андрею на этой даче, как он все время думал — о ней. Отметила про себя равнодушно, что она-то о нем совсем не вспоминала, ни разу за весь день…
— Вот он, этот поворот. Только что-то я никого здесь не вижу…
он притормозил, остановил машину.
— Ты уверен? — спросила Ирина, хотя и сама уже была уверена совершенно точно: поворот был именно этот.
Деревья были знакомыми — врут те, кто говорит, что все деревья похожи друг на друга! — и изгиб дороги, и даже неразличимая в ночной темноте желтая трава. Вот здесь, совсем неподалеку, должен был стоять сломавшийся «баклажан»…
Вокруг было пусто. Абсолютно и неосязаемо пусто. Она крикнула на всякий случай:
— Никита!
И услышала в ответ знакомый голос:
— Вот как. Оказывается, его зовут Никита…
Совсем не тот голос, который так хотела услышать.
— Успокойся, прошу тебя… Прошу тебя, пожалуйста, Ирочка…
— Ни черта я тебе никакая не Ирочка! Останови машину, я не просила меня никуда вести!
— Да, я понимаю… Нам надо поговорить, все выяснить, разобраться во всем наконец. Нам давно пора…
— Черт! — выругалась она и стукнула сжатыми в кулаки пальцами по передней панели. — Ну почему все так?!
Теперь уже было совершено понятно: он не остановится. А если и остановится, она уже никуда не выйдет из машины. Слишком далеко они уехали…
— Послушай, Андрей, — она попыталась успокоиться и успокоить его, на сколько это было возможно. — Прошу тебя… Там, на дороге, остался человек. Один мой знакомый. У него сломалась машина, ему нужно как-то добраться до города. Давай вернемся и поможем ему.
— У меня нет троса, — ответил он почти безразлично. — Что за знакомый?
— Какая тебе разница…
Она знала, что трос у него есть. Не то чтобы видела своими глазами этот чертов трос в багажнике, но почему-то ни минуты не сомневалась в том, что он есть.
Ирина притихла. Ей больше не хотелось уже его ни в чем убеждать, просить о чем-то. «Как с вещью, — в который раз уже пронеслось в голове избитое сравнение. — Он обращается со мной, как с вещью. Захотел — и поехал, и даже не спросил, хочу ли я с ним ехать…»
— Ты что, так и проторчала все это время на дороге?
— Не на дороге. Мы на обочине сидели. Бутерброды ели, музыку слушали…
— Да кто это — мы?
— Какая тебе разница…
— Большая. Я хочу знать, с кем ты провела время…
Она даже засмеялась. Но не тем беззаботным смехом, которым смеялась весь день — почти новым, почти забытым — а тем, другим, привычным уже для нее, горьким смехом.
— Послушай, это смешно. Сначала ты выкидываешь меня из машины, а потом требуешь, чтобы я отчитывалась перед тобой, с кем и как я провела время…
— Я тебя не выкидывал. Я кассету твою дурацкую выкинул и пакет твой…
— Все равно — отчитываться перед тобой я не намерена.
— Ах, вот как мы заговорили… Эх, Ирка! Ну почему ты такая, а?
— Какая?
— Сама ведь не понимаешь — чего тебе надо. Вот скажи сейчас, скажи, не раздумывая — чего ты хочешь?
— Я хочу вернуться обратно и помочь человеку добраться до города. Я ему обещала…
— Да что ты заладила — помочь, помочь! Говорю тебе — нет у меня троса! На своем горбу, что ли, тащить этого твоего человека прикажешь?
— Ты спросил, чего я хочу. Я ответила, Андрей.
— Я не об этом спрашивал тебя. Я спрашивал — чего ты хочешь от жизни.
— Жить, — ответила она. — Жить и радоваться ей, этой жизни. Хотя бы иногда.
— И что, не получается?
«Сегодня — как раз получилось», — мелькнула мысль, но вслух высказывать ее она не стала. Ответила неопределенно:
— Не всегда.
— Тогда скажи, что я должен сделать? Что я должен сделать, чтобы ты могла радоваться жизни?
«Исчезнуть из нее», — снова возникла предательская мысль, и снова Ирина промолчала.
— Молчишь… Молчишь, потому что не знаешь, чего ты хочешь. А если ты сама не знаешь, скажи, откуда мне это знать, а?
«Баклажан, — поток бессвязных мыслей продолжался. — Девятка цвета „баклажан“… Я даже номера не запомнила. Да мало ли по городу этих „баклажанов“ ездит? Безнадежно… Господи, почему же все так безнадежно?!»
От досады она снова чуть было не ударила кулаком по панели.
— … я хочу, чтобы у нас все было нормально. Как у людей…
— О чем ты? У каких людей?
— У нормальных, обыкновенных людей, Ирка. Я устал от твоих бесконечных приступов меланхолии, я не могу к ним приспособиться, я не понимаю их природы. Ты вся — как стихийное бедствие, ты всегда настолько внезапная…
Она с некоторым удивлением прислушивалась к его словам. За шесть лет ей впервые доводилось слышать подобное.
— А я хочу определенности. Я хочу, чтобы все было понятно и просто. Я устал от бесконечно преследующего меня ощущения, будто ты от меня ускользаешь. Будто я теряю тебя… А я не хочу тебя терять, Ирка.
Она вдруг вспомнила о том, над чем задумывалась еще утром: что-то в нем изменилось. И только в этот момент вдруг отчетливо осознала, что: он на самом деле боится ее потерять. Панически боится… Этот страх появился совсем недавно. Этой ночью, той самой ночью, когда оба они не спали, и, находясь в разных концах города, думали друг о друге. «Только почему, — в который раз подумала она, — почему именно теперь, именно сейчас — этот страх? Раньше он был абсолютно спокоен на мой счет и даже не задумывался о том, что меня, оказывается, можно потерять… Странно!»
— Ты меня не потеряешь, — выдавила из себе с огромным усилием привычные уже слова. Они не подействовали. Помолчав некоторое время, он снова спросил:
— Так что это был за знакомый?
— Да никакой не знакомый. У него машина сломалась, а я мимо шла. Вот и познакомились…
— И как, договорились встретиться? — спросил он почти язвительно.
Она чуть не задохнулась от нахлынувшей внезапно злости.
— Не успели. Ты слишком вовремя появился…
Он резко сбросил скорость, остановил машину.
— Ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Давай вернемся и дотащим его до города. Давай, если для тебя это так важно. Я же вижу, ты только об этом и думаешь…
— У тебя нет троса.
— У меня есть трос.
— Тогда давай вернемся. Давай вернемся, Андрей, — ответила она торопливо, почти заискивающе, ненавидя себя саму за это подобострастие и испытывая одновременно еще тысячу разных чувств.
Она даже не смогла сразу понять, какое из них было главным.
И только потом, когда он на самом деле повернул машину и они поехали в обратном направлении, поняла — надежда.
Чувство было давно забытым, почти не знакомым. Она уже слишком долго жила, ни на что не надеясь. И вдруг…
Ирина даже накрыла своей ладонью его руку, сжимающую рычаг переключения скоростей. Она ощутила пронзительную благодарность к этому человеку, который уже начинал в ее сознании постепенно сливаться с образом того самого палача из мрачного стихотворения Ахматовой.
— Андрей, спасибо тебе. Ты даже не представляешь… На самом деле, я обещала помочь — и уехала. Это ведь совсем не по-человечески получается…
— Да успокойся ты, ради бога, — ответил он сухо. — Я вижу, сильно он тебе запал в душу, этот случайный знакомый. А я — просто последний дурак. Идиот, который совершает непростительную глупость. Что ты со мной сделала, Ирка?
— Ты не идиот, и я ничего с тобой не сделала. Мы просто поможем ему добраться до города, и все. В этом нет ничего особенного…
Она говорила что-то еще, успокаивала его, чувствуя, что сама не может успокоиться. Что эта предстоящая встреча для нее слишком волнительна и, определенно слишком важна… И удивлялась этому новому ощущению: как давно в жизни не случалось ничего важного, ничего такого, от чего могло так быстро биться сердце.
Они успели отъехать достаточно далеко — Андрей повернул машину, когда огни города были уже совсем близко.
— Только бы успеть, — поговорила она вслух то, о чем подумала.
Он усмехнулся какой-то ядовитой усмешкой.
— Я тебя не понимаю. Если ты имеешь ввиду, что мы успеем подобрать его раньше, чем это сделает кто-то другой — я тебя просто не понимаю. Какая разница, в конце концов, кто именно потащит его на прицепе — ведь главное, чтобы он смог добраться до города? Или совсем не это главное?
Ночь мчалась навстречу, врезаясь в лобовое стекло всей своей чернотой и тысячами осколков бледно мерцающих звезд. Нужно было что-то сказать в ответ, и она сказала:
— Я просто ему обещала, понимаешь? Не злись, прошу тебя…
— Я не злюсь. Я всего лишь пытаюсь понять. Тебя и себя. И — не понимаю… Я не понимаю, зачем делаю это. Зачем мне нужно среди ночи тащиться бог весть куда, чтобы подобрать какого-то придурка, прицепить его и тащить в город. Зачем мне это нужно…
— Он не придурок, — хотела промолчать, но все-таки сказала Ирина.
— Хорошо, допустим. Тогда скажи, кто он? Я ведь, по крайней мере, должен иметь хотя бы приблизительное представление о том, ради кого, собственно…
— Он обыкновенный человек. Просто очень хороший человек…
— Ты давно его знаешь?
— Нет, совсем недавно.
— Вот как. И что же в нем хорошего?
— Все… Прошу тебя, Андрей, успокойся.
— Я спокоен. Я совершенно спокоен. Значит, хороший человек. Значит, недавно… И где же вы познакомились?
— Здесь, на трассе, и познакомились. Я шла мимо, а у него машина сломалась… Я ведь, кажется, уже говорила тебе.
Ирина не стала посвящать Андрея в подробности их странной встречи. Не стала говорить о том, что эта встреча была уже не первой. В принципе, та, первая, была не в счет, и рассказывать о ней было бы глупо. Не хотелось о ней рассказывать.
Вообще ни о чем не хотелось рассказывать Андрею, но теперь ее обязывало к этому «положение». Положение зависимости от человека, который благородно протянул руку помощи, прислушался к ее словам, пошел навстречу. От человека, который мчится сквозь ночь спасать черт знает кого, находящегося за двадцать с лишним километров от города — только потому, что так захотела она.
И от этой мысли стало совсем не по себе. Волна неприязни снова сменила непродолжительный момент нежности — она вдруг поняла, что он все продумал. Он всегда предпочитал видеть ее в зависимом положении, и вот теперь снова…
— Послушай, скажи. Скажи мне честно, зачем ты это делаешь? — спросила она, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
Он долго молчал. Так долго, что она решила уже с раздражением повторить свой вопрос. Но не успела.
— Я же сказал тебе уже: сам не знаю. Просто, наверное, я почувствовал, что ты меня возненавидишь. Возненавидишь, если я этого не сделаю.
— Андрей…
Он сидел, нахмурившись, сосредоточенно глядя на полосу дороги, высветленную фарами. Ей вдруг стало жаль этого человека, который, наверное, до сих пор любил ее. По-своему, но все-таки любил.
— Глупости. Я не способна ненавидеть, ты же знаешь.
— Может, ты и сама не знаешь. Ты ведь не видела своего лица в тот момент, когда требовала остановить машину.
— И что же было с моим лицом?
— Не знаю, что это было… Может быть, ты мне скажешь, Ирка. Там, на трассе, с этим парнем — что это было?
Ирина вздохнула и отвела взгляд. Если бы она могла ответить…
Что это было, она не знала. Знала точно только одно — что ей было легко и просто. Что ей было хорошо рядом с этим немного смешным парнем, который умеет смотреть на облака так, как смотрит настоящий ребенок.
— Брось, Андрей. Не стоит усложнять. Я просто обещала помочь, вот и все.
Больше к этой теме не возвращались. Ехали почти молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами. Она задала пару вопросов о том, как прошел отдых на даче, выслушала рассеянно и тут же забыла — про дачу, про Пипина, и даже про то, как чертовски плохо было Андрею на этой даче, как он все время думал — о ней. Отметила про себя равнодушно, что она-то о нем совсем не вспоминала, ни разу за весь день…
— Вот он, этот поворот. Только что-то я никого здесь не вижу…
он притормозил, остановил машину.
— Ты уверен? — спросила Ирина, хотя и сама уже была уверена совершенно точно: поворот был именно этот.
Деревья были знакомыми — врут те, кто говорит, что все деревья похожи друг на друга! — и изгиб дороги, и даже неразличимая в ночной темноте желтая трава. Вот здесь, совсем неподалеку, должен был стоять сломавшийся «баклажан»…
Вокруг было пусто. Абсолютно и неосязаемо пусто. Она крикнула на всякий случай:
— Никита!
И услышала в ответ знакомый голос:
— Вот как. Оказывается, его зовут Никита…
Совсем не тот голос, который так хотела услышать.
Она удалялась от него — быстрыми шагами, почти вприпрыжку, как ходят обычно еще не оформившиеся, не осознающие своей женственности девочки-подростки. Она всегда пленяла его этой своей мальчишеской походкой, так трогательно не похожей на степенный шаг «от бедра» с обязательным покручиванием этого бедра, свойственный большинству женщин ее возраста.
Тогда, шесть лет назад, он влюбился сначала в эту ее походку.
Бледно-желтый свет фонаря возле подъезда в последний раз смутно осветил янтарные волосы, рассыпавшиеся бахромой ниже плеч. Она обернулась, махнула рукой на прощание. Кажется, улыбнулась даже — и скрылась в темноте подъезда.
Он тоже улыбнулся в ответ, хотя прекрасно понимал, что его далекая улыбка останется незамеченной. Неразличимой.
Что ж, пусть — он дарит ее бескорыстно, не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Даже на самую малость.
И все же…
В чем-то он допустил ошибку. В какой-то момент, который теперь уже не вернешь, а значит, ничего не изменишь — он сделал что-то не так. Наверное, именно тогда все это и началось. Тогда и появилась эта неосознанная тревога, это постоянно преследующее ощущение страха перед завтрашним днем. Тогда и начались бурные сцены, тогда он впервые повел себя грубо, потому что уже просто не знал, как защититься от этого гнетущего чувства неуверенности в завтрашнем дне.
Как будто однажды их любви кто-то вынес смертный приговор, забыв при этом уточнить дату его исполнения. Приговор, обжалованию не подлежащий. Или как будто она, любовь эта, заболела неизлечимой болезнью, которая подтачивала ее день за днем, вытягивала силы.
Он боролся как мог, защищался…
А она никогда не догадывалась, что он защищается. Она думала, что он — нападает. И не могла понять, никогда не могла понять, что ему просто страшно…
Горстка пепла, серого с оранжевыми прожилками, упала на колено, стремительно очертив вокруг себя островок с обуглившимися берегами.
— Черт, — выругался Андрей, — вот ведь, прожег новые штаны.
Выкинул недокуренную сигарету за окно, стряхнул с колена еще не остывший пепел.
Пора было возвращаться домой. Свет в ее окне давно зажегся — значит, она дошла благополучно и делать ему здесь, возле ее подъезда, больше нечего. Он представил себе, как она ходит по комнате, задумчиво и неторопливо развешивает одежду на плечики. Наверняка, успела уже включить проигрыватель. Гайдн, симфония №94 — «Сюрприз». Чаще всего она в последнее время слушает почему-то именно этот «Сюрприз». О чем она думает? О ком?…
Да, пора бы уже включить зажигание.
Но он почему-то все продолжал сидеть, неподвижным взглядом уставившись на огонек сигареты, тлеющий на асфальте. Сколько, интересно, он еще продержится?
Огонек погас, продержавшись совсем немного.
Дурацкая все-таки привычка — пытаться отыскать связь между событиями, никак между собой не связанными. Детская, не мужская привычка. Совсем ни при чем здесь этот жалкий окурок…
И все-таки, когда же это началось? Когда он впервые почувствовал, что она отдаляется? Может быть, в тот вечер, когда, разозлившись, бросил ее одну на Набережной, не попытавшись понять, прислушаться к этому уличному музыканту, который играл на скрипке? Наверное, играл на самом деле потрясающе, если она даже с места сдвинуться не смогла, услышав эту музыку.
Тогда, шесть лет назад, он влюбился сначала в эту ее походку.
Бледно-желтый свет фонаря возле подъезда в последний раз смутно осветил янтарные волосы, рассыпавшиеся бахромой ниже плеч. Она обернулась, махнула рукой на прощание. Кажется, улыбнулась даже — и скрылась в темноте подъезда.
Он тоже улыбнулся в ответ, хотя прекрасно понимал, что его далекая улыбка останется незамеченной. Неразличимой.
Что ж, пусть — он дарит ее бескорыстно, не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Даже на самую малость.
И все же…
В чем-то он допустил ошибку. В какой-то момент, который теперь уже не вернешь, а значит, ничего не изменишь — он сделал что-то не так. Наверное, именно тогда все это и началось. Тогда и появилась эта неосознанная тревога, это постоянно преследующее ощущение страха перед завтрашним днем. Тогда и начались бурные сцены, тогда он впервые повел себя грубо, потому что уже просто не знал, как защититься от этого гнетущего чувства неуверенности в завтрашнем дне.
Как будто однажды их любви кто-то вынес смертный приговор, забыв при этом уточнить дату его исполнения. Приговор, обжалованию не подлежащий. Или как будто она, любовь эта, заболела неизлечимой болезнью, которая подтачивала ее день за днем, вытягивала силы.
Он боролся как мог, защищался…
А она никогда не догадывалась, что он защищается. Она думала, что он — нападает. И не могла понять, никогда не могла понять, что ему просто страшно…
Горстка пепла, серого с оранжевыми прожилками, упала на колено, стремительно очертив вокруг себя островок с обуглившимися берегами.
— Черт, — выругался Андрей, — вот ведь, прожег новые штаны.
Выкинул недокуренную сигарету за окно, стряхнул с колена еще не остывший пепел.
Пора было возвращаться домой. Свет в ее окне давно зажегся — значит, она дошла благополучно и делать ему здесь, возле ее подъезда, больше нечего. Он представил себе, как она ходит по комнате, задумчиво и неторопливо развешивает одежду на плечики. Наверняка, успела уже включить проигрыватель. Гайдн, симфония №94 — «Сюрприз». Чаще всего она в последнее время слушает почему-то именно этот «Сюрприз». О чем она думает? О ком?…
Да, пора бы уже включить зажигание.
Но он почему-то все продолжал сидеть, неподвижным взглядом уставившись на огонек сигареты, тлеющий на асфальте. Сколько, интересно, он еще продержится?
Огонек погас, продержавшись совсем немного.
Дурацкая все-таки привычка — пытаться отыскать связь между событиями, никак между собой не связанными. Детская, не мужская привычка. Совсем ни при чем здесь этот жалкий окурок…
И все-таки, когда же это началось? Когда он впервые почувствовал, что она отдаляется? Может быть, в тот вечер, когда, разозлившись, бросил ее одну на Набережной, не попытавшись понять, прислушаться к этому уличному музыканту, который играл на скрипке? Наверное, играл на самом деле потрясающе, если она даже с места сдвинуться не смогла, услышав эту музыку.