Екатерина Лесина. Кольцо князя-оборотня

Екатерина Лесина
Кольцо князя-оборотня

   Пожаром по Урганским топям разнеслась весть о тяжкой болезни князя. Страх поселился в Белой Крепи. Олег видел его и в глазах седых, изукрашенных шрамами воинов, и на лицах шустрых, точно жеребята-стригунки, мальчишек, только мечтающих о подвигах ратных. Девки и старухи, бояре и холопы, невинные и виноватые – князя боялись все. Да и что о людях-то говорить, когда и кони, и собаки, и соколы ловчие боле не признавали Олега. Становился на дыбы, хрипел, бил копытом верный Громень, скулили, прячась по углам, свирепые псы, а соколы норовили клюнуть… Чуяли неразумные болезнь, видели глазом своим черное безумие, поселившееся в сердце княжеском. Он и сам его чуял, совладать пытался, одолеть, да тщетно, дикий зверь то и дело вырывался на волю, творя дела ужасные, которые ни перед людьми, ни перед богами не замолишь.
   Напрасно спорили бояре, пытаясь отыскать причину. Одни говорили, будто дело все в волке, которого Олег три зимы тому плетью зашиб, другие божились, что князя водою из следа звериного отравили, третьи на ведьм да колдунов грешили, да только пустые все споры, бестолковые. Знал князь, кого проклинать за безумие: не волка убил, не колдуна, но воина-иноземца, в шкуру звериную облаченного. И случилось это на торгу Новгородском, где обезумевший варяг с топором за людьми безоружими гоняться стал. Страшен он был, глазами красными, турьими, вращал дико, щит круглый зубами грыз, а на землю с губ пена белая летела, точно с жеребца загнанного. Не убоялся Олег варяга, ринулся в бой и милостью Божьей одолел воина-зверя, да только тот, умирая уже, ухитрился-таки заглянуть в глаза князю. Верно, тогда-то и перелетело безумие, смерти страшась, из одного тела в другое.
   Или окаянная болячка еще раньше в кровь попала, тогда, когда топор берсеркера-воина стальным пером птичьим бровь рассек? Не в этом ли шраме, ниточке белой, тоненькой, сидит дух волчий?
   Заболел князь.
   – Здраве будь, княже. – Молчан нерешительно замер на пороге. И он, один на один выходивший на медведя-шатуна, боялся странного недуга.
   – Зачем пожаловал? – спросил Олег. Обида на старого друга была горькой, точно листья полыни, которой его пытались лечить.
   – Тут, княже, старуха одна… видеть тебя желает.
   – Для чего?
   – Говорит, знает про беду твою и помочь сумеет.
   – Сумеет? – усмехнулся Олег.
   Каждый месяц появлялись желающие помочь: лекари, травники, монахи бродячие, даже звездочет один из самого Царьграда был. Все отступили.
   – Не веришь мне, княже? – Старуха выглянула из-за широкой спины Молчана. – Правильно, ежели каждому верить, то и веры не останется.
   Она засмеялась, затрясла седыми патлами, зазвенела наручьем серебряным да бубенцами, на лохмотья нашитыми. Дряхлая была ведьма, но шустрая, мышью проскользнула мимо Молчана, и вот уже лаптями грязными топчет ковер заморский. Хотел Олег сказать воеводе, чтобы убрал проклятущую бабу с глаз долой, да только застряли слова в горле.
   – Иди, иди, воевода Молчан, – замахала руками старая, – у тебя, чай, делов много, а мы туточка с князем покумекаем, как беде его помочь.
   К удивлению Олега, Молчан послушно вышел.
   – Ну, что, княже, – черные глаза ведьмы заглянули в самую душу, – тяжко тебе?
   – Тяжко… – Неожиданная слабость растеклась по телу, а давешняя обида на людей разрослась в настоящее горе. Больно стало. Запоздалые некрасивые слезы медвежьей лапой сдавили горло.
   – Помогу я тебе. Научу, как дух волчий усмирить, а ты, княже, пообещай…
   – Проси что хочешь! – Олег как-то сразу поверил, что эта старая, как Урганские топи, женщина сумеет одолеть недуг. Ради этого он готов на все, пусть просит, лишь бы помогла.
   – За внучкой моей пригляди. Негоже девке в лесу жить. К себе возьми, в Крепь, да следи, чтобы не забижали, а коль получится, то и мужа сыщи хорошего…
   – Все сделаю! Сестрой назову! Любить буду, как дочь родную! За боярина…
   – Легок ты на слова, светлый княже. – Цепкие пальцы ведьмы обхватили запястье. – Гляди, одна она у меня осталась. Птица дикая… В тебе дух волчий, в ней птичий, все лететь стремится, да крыльев нету… Людям верит… Береги ее, княже, а не то… Коли слово свое нарушишь, не токмо к тебе болезнь вернется, а всему роду твоему проклятьем станет.
   Не обманула старуха. Три дня и три ночи ворожила, зельями горькими поила, травами дурманными окуривала да мясом сырым кормила, а на четвертый день почувствовал Олег, что отступило безумие, заснул зверь под сердцем, и дышать стало легче.
   На прощание подарила ведьма перстень золотой с тисненою волчьей мордой.
   – Держи, – сказала, – печать волчью, носи, не снимая. И про слово свое помни…
   Она и вправду была птицей, черноокая, черноволосая Аннелике, доверчивое лесное создание. В ее глазах Олег увидел себя. Глядя в черные зрачки, Олег смирился с собой, сумел сжиться с волком внутри. Зверь больше не спал, но и не рвался на свободу. Он тянулся к Аннелике, а она готова была принять зверя зверем. Приняла и человека.
   Это не было похоже на любовь, скорее на сговор двух обреченных, двух проклятых, мятущихся. Иногда князю хотелось выть от злости и отвращения к самому себе. Нельзя было привязывать чужую душу, нельзя было манить чувством, дать которое не способен, нельзя было… Но он не мог без Аннелике. Дурман. Проклятие. Свобода. С Аннелике даже волчья печать стала не нужна, зачем, если есть ее глаза, ее душа, ее любовь…
   Молчана присутствие ведьминой внучки поначалу бесило, бояр да людей знатных – возмущало, людей простых – ужасало. Но князь крепко держал власть, а память о болезни, страх давний, служила хорошим подспорьем. Скоро все поверили, что, стоит исчезнуть черноглазой птице, недуг вернется.
   Так и случилось. Не по своей воле женился князь, по сговору старому, еще его отцом учиненному. Высватал Мстислав за сына новорожденную дочь боярина Вакуты, Евдокию. И вот, как настало время, исполнил Олег уговор старый. Появилась в Крепи новая хозяйка, круглолицая, белокожая княгиня, ласковая да красивая.
   Два дня пировали бояре, а на третий день исчезла Аннелике, не сразу ее хватились, а хватившись, искать не стали. И князя отговорили – сама ведь ушла, не гнал никто, а значит, и слово Олегово, ведьме данное, не нарушено. Олег поверил, ведь зверь внутри хоть и не спит, но и на волю не рвется, тихо тоскует по своей подруге-птице…
   Желтым огнем догорела осень, напоследок слезами умывшись. Белую шубу примерила зима, инеем серебристым ели да сосны убрала, тяжким панцирем льда болота сковала. Ведьма явилась аккурат в середине весны, когда треснул лед. Тенью проникла в покои княжеские, а Олег и не удивился. Ждал. Давно ждал, с того самого дня, как пропала Аннелике, и вот дождался…
   – Здраве будь, княже.
   – И ты здравствуй. За внучку свою спросить пришла? Так я не виноват, сама она ушла, улетела, верно ты говорила, бабушка, что душа у нее птичья, вот и упорхнула твоя Аннелике на свободу… – Речь Олег приготовил давно, но слова отчего-то казались лживыми и неубедительными.
   – Не виноват, говоришь… – старуха вздохнула. – Может, и не виноват, может, не ту болячку я лечила, может, вместо зверя совесть твою усыпила, так чего ж теперь горевать-то, поздно уже…
   – Аннелике?
   – Улетела птица. Раскололась душа, человечья часть померла, а птице в теле людском тяжко, неудобно, на свободу просится, не сумела я удержать ее… Только и удалось дитяти дождаться. Вот, дочку твою принесла, примешь али как?
   Сейчас князь заметил и сверток в руках ведьмы. Дочка. Аннелике родила дочь. Наверное, такая же черноокая, в мать. Всего-то и нужно, что откинуть тряпицу с младенческого личика… Нельзя. Негоже брать в дом это дитя, когда княгиня вот-вот от бремени разрешится, законным наследником порадует. А эта… Ведьмино отродье. Существо с душою непонятной. Не поймут люди.
   – Значит, не примешь. – Ведьма верно оценила молчание Олега. – Твой выбор, княже, только уж не серчай, и я свое слово сдержу…
   – Печать…
   – Не поможет она тебе. Волколаком ты был, волколаком и останешься… Жил ты князем среди людей, будешь князем и среди волков. Дар мой крепкий от отца к сыну, от деда к внуку, и не оборвется род твой, пока лежат Урганские топи, пока воют волки серые, пока плачет птица, небо потерявшая… Расколотое дерево болеет, расколотый род счастья не имеет, болью за боль, обидой за обиду…
   Растворилась в сумерках ведьма, а в ушах князя смешными бубенцами звучали последние слова.
   Болью за боль.
   Обидой за обиду.
   Шрам над бровью налился огнем. Волчий вой серой лавиной затопил разум, оставив одно-единственное желание: бежать. Туда. На болота. Присоединить свой голос к печальному хору. Найти потерянную птицу и заглянуть в ее глаза. Может, случится и себя увидеть…
   …Сколько веков с той поры минуло – никто не знает. Забылась история Олега, сплелась с судьбами княжеских потомков. Но каждый носил на пальце волчью печать – перстень оборотня-волколака.

Часть первая

Ведьма
Август

   ЯСаверина Анастасия Филипповна, умерла пятнадцатого мая прошлого года в восемнадцать часов двенадцать минут, когда на моих глазах самолет разлетелся огненным шаром.
   Тогда я даже не успела понять, что умираю, слишком быстро все произошло. Вот я стою, машу рукой и представляю, как Валюшка хнычет, а Толик объясняет, что мама прилетит следующим рейсом. Вот грузная туша самолета неуклюже выползает на черную полосу, катится и почти красиво взмывает в небо. Птицу выпустили на свободу, птица не сумела взлететь: вздрогнула, покачнулась и рухнула вниз. Мы видели лишь длинные, неправдоподобно тонкие крылья, переломанные пополам, да высоко задранный хвост…
   Никто не выжил. Сто двадцать один человек. Сто двадцать два – я тоже разбилась в том самолете, умерла вместе с мужем и дочерью. Плохо помню, что было после катастрофы. Врач. Укол. Камеры. Фотоаппараты. От вспышек слезятся глаза, и чужие люди с почти садистской радостью крадут эти ненастоящие слезы для их ненастоящих новостей. Потом отель, расследование, встречи с представителями авиакомпании, которые бормотали что-то утешительное…
   Домой я попала через месяц. На самолете. Я не боялась лететь, наоборот, молилась, чтобы проклятая игрушка упала с небес, но самолет без проблем приземлился в Домодедове. Серая Москва встретила блудную дочь горячими слезами летнего дождя, грязными улицами и лживым блеском витрин. Попав в пустую квартиру, я впервые заплакала.
   Похорон не помню… память для живых, а я умерла. И окружающий мир тоже умирал… Друзья и знакомые исчезли, должно быть, испугались призрака смерти. Но существовать в полном одиночестве было легче. Я могла бродить по комнатам, охотясь за серыми клубками пыли, задергивать шторы, ограждая мою могилу от ядовитого солнечного света, на который я не имела права, надевать рубашки Толика и рассаживать Валиных куколок за розовым столом. Могла разговаривать с фотографиями и жаловаться на одиночество, могла плакать, хоть слезы и разъедали глаза, подобно кислоте, могла воображать, что я тоже с ними… Если бы та пожилая пара из Германии не продала Толику билеты, он был бы жив. Он и она, два самых дорогих для меня человека. Те немцы зачем-то просили потом прощения, но я видела в их глазах радость, тщательно скрываемую радость – они жили, и я ненавидела их за это. Впрочем, я ненавидела всех, себя в том числе.
   День за днем, неделя за неделей я варилась в собственном аду, дышала, ела, спала, бродила по улицам, и, наверное, рано или поздно мое желание исполнилось бы, но Небо рассудило по-другому.
   Я думала, что живу в аду, не зная, что такое настоящий ад.
   Мой путь начался с церкви, куда я забрела случайно… Здесь не было ни золота, ни икон, ни свечей, ни старушек в черных платочках, только гулкая пустота заброшенного храма да голубиное воркование. Свет, прорываясь сквозь осколки витражей, цветными пятнами разлетался по грязному полу, танцующие пылинки тянулись вверх, а полустертое изображение креста почти парило в воздухе. Я села на пол и заговорила. С крестом. С голубями. С пылинками и голубыми пятнами света на ладони.
   – Вы думаете, что Господь вас оставил? – Голос, раздавшийся сзади, замечательно подходил к этому месту, ласковый, спокойный и заботливый, наверное, поэтому я ответила:
   – А разве не так?
   – Нет. – В этом «нет» было столько уверенности, что я обернулась. Так мы познакомились с Андреем.
   – Человек может закрыть сердце свое, но Господь никогда не оставит человека. Мы все – дети его. Любимые дети.
   – Тогда почему? – Я смотрела в его глаза и видела в них то, что утратили иконы в храме Василия Блаженного – человечность.
   – Вы задаете этот вопрос мне? – Он присел на мокрый камень. – Я – всего-навсего человек, а человеку неведомы пути Господни. Сейчас вам кажется, будто произошедшее с вами суть несправедливость, и я не стану разубеждать вас в этом…
   – А вы знаете, что со мной произошло?
   – Нет. Но разве конкретные факты так уж важны? Если бы в вашей жизни все было в порядке, вы бы не сидели здесь со мной. Кстати, вы не боитесь?
   Боюсь? Чего мне бояться?
   – Где ты живешь? – спросил он.
   – Зачем тебе знать?
   – Я провожу. Люди слишком часто отрекаются от жизни, забывая, что это – самый ценный из даров Божьих.

Охотник
Ноябрь

   – Эй, есть кто дома? – Егор нарочно орал во всю глотку, чтобы эхо разнеслось по квартире. Вот сейчас на крик выглянет Юлька и с радостным визгом: «Папочка приехал!» – бросится на шею. А Томочка даже оторвется от чтения Библии, чтобы поприветствовать супруга, которого месяц не видела, и если уж совсем повезет, то и поужинать удастся спокойно, без нотаций.
   Но радостный крик утонул в вязкой тишине.
   – Эй… – Квартира встретила хозяина пылью и запустением. – Есть кто…
   Стоя на пороге, Егор еще пытался убедить себя, что ему лишь кажется, что ничего страшного не произошло, что они не ушли, а вышли… На минутку. В магазин или церковь, пускай это будет даже церковь – если они вернутся, пообещал Егор, он не станет упрекать Томочку, только пускай они вернутся…
   Пожалуйста…
   Письмо он нашел на кухне.
   «Егор, я знаю, что ты будешь проклинать меня за то, что я сделала. Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане, тем самым обрек свою бессмертную душу на вечные страдания. Боюсь, спасти тебя не в моих силах, но я не позволю, чтобы дочь наша погрязла в грязи и разврате, в который ты ее толкаешь. Она осознанно выбрала путь к Богу, не пытайся даже помешать нам, ибо Он – заступится за овец своих, защитивши их от рук слуги Диавола.
   Мы будем молиться за тебя. Сестра Тамара. Сестра Юлия».
   – Твою ж… – Егор ударил кулаком в стену, руку пронзила боль, которая погасила первую волну ярости. – Сука! – Он сел на пол, тяжелая дубленка сковывала движения, а под ботинками растекалась грязная лужица растаявшего снега. Надо же, снаружи идет снег, белый снег в ноябре, и люди радуются белым хлопьям, планируют на выходных прогулки в заснеженный лес, катание на лыжах, рисуют в своем воображении, как будут лепить снеговиков и ледяные крепости. Юлька любила зиму, впрочем, Юлька любила жизнь с той силой, с какой способны любить четырнадцатилетние девочки. А теперь Томка заберет у нее всю радость, задавит своей верой, как задавила саму себя. Ну почему он не вмешался, когда была такая возможность? Почему не запретил эти дурацкие походы, молитвы и собрания?
   Занят был. Бизнес. Спешка. Вперед, пока конкуренты не догнали, не поравнялись, не вцепились в загривок. Еще и радовался, что жена больше не жалуется на одиночество и длительные отлучки мужа, на занятость и вынужденное равнодушие – он слишком уставал, чтобы уделять внимание еще и ей. В последнюю очередь ей. Наверное, если бы Тома завела себе любовника, он бы отреагировал, но, к несчастью, она чересчур уважала себя. Или его. Или не уважала, а любила. Ведь была когда-то у них любовь. Когда? Пятнадцать лет тому? Еще до рождения Юльки, когда они с Томкой только-только поженились и жили в общаге нелегально, каждую минуту тряслись, что начальство поменяется и их вышвырнут на улицу. Егору вдруг вспомнилась скрипучая кровать, обои с черными потеками – каждую осень комнату заливало, и обои жадно впитывали влагу, там еще был колченогий стол, наглые тараканы и еще более наглые соседи. И счастье. Целая комната радости и любви. А здесь? Он начал работать, когда Томочка забеременела, ей нужны были фрукты, витамины, хорошие врачи и квартира – нельзя же тащить младенца в общагу. Он сумел. Раскрутился. Теперь у Егора кроме этой квартиры имелись еще две – в Питере и Екатеринбурге. У него много чего имелось, но когда же Томочка и Юлька, для которых он жил и работал, отошли на второй план? В прошлом году? Позапрошлом? Или раскол случился раньше?
   «Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане…»
   Томочка ушла в религию с головой. Сначала еженедельные походы в церковь стали ежедневными. Потом к церкви добавилось прослушивание аудиокассет с проповедями, Егор пытался слушать, но ничего не понял – уверенный мужской голос говорил о добре, зле, Боге, Сатане, грехе и бессмертии… Он начал волноваться лишь тогда, когда Тома превратилась в существо, ненавидящее любое проявление радости. Она упрекала Егора за то, что он слишком много думает о плоти своей и совсем забыл о душе, за то, что он несет в дом деньги, а не раздает их нищим, за то, что не знает слов молитвы и не ходит в церковь… Список был бесконечен. Ее ненависть давила, словно гранитная глыба на могиле, Егор ощущал себя похороненным заживо, и лишь Юлька, Юланчик, Юлечка приносила в их дом жизнь. Ради нее он возвращался в этот склеп, ради нее пытался вытащить жену из раковины благочестия, ради нее сохранял пародию на семью и варился в Томкиной ненависти.
   А теперь, что ему делать теперь? Как вообще он не заподозрил неладное? Снова был занят? Да, Егор звонил домой скорее по привычке, нежели в надежде на ответ, – стоило ему выйти за порог квартиры, как Томочка отключала телефон. Голос Диавола. Почему-то во всех достижениях прогресса она видела сатанинские козни. Она вообще везде видела Диавола, а Егор… Из-за его безучастия пострадает Юлька.
   Поднявшись, Егор перечитал записку еще раз. А потом еще. Ярость разгорелась с новой силой. Если Томочка и подонки, задурившие ей голову, ожидают, что он отдаст им Юльку, то глубоко заблуждаются.

Ищейка
Ноябрь

   – Значит, в Москву, да? В начальники?
   – В Москву, но не в начальники. – Игорь Васютка (смешная фамилия поначалу доставляла множество хлопот, но постепенно все привыкали) понимал, что Михалыч зудит не со зла и не из зависти, а по привычке. Сколько себя Васютка помнил, Михалыч пребывал в состоянии вечного недовольства, причем недовольство это попеременно направлялось то на начальство, то на коллег, то на жену, то на тещу, то на жизнь в целом.
   – Кабинет небось выделят, машину, зарплату повысят…
   Васютка крупно сомневался, что ему что-то выделят, разве что работу, вот на работу ни одно начальство не скупилось, работа – это вам не машина-кабинет-зарплата, ее на всех хватит.
   – Повышают, повышают, а чего повышать-то, когда ни опыта, ни мозгов… – продолжал бухтеть Михалыч. – Проставляться-то будешь или как?
   – Буду, – заверил Васютка, Михалыч подобрел и, ткнув локтем в бок, вполне дружелюбно пробасил:
   – Ну, то-то же, ты, Игорек, гляди, особо там не мельтеши, дюже умных нигде не любят…

Охотник
Ноябрь

   Прошло три дня. Это целая уйма часов, минут и секунд, целая вечность без сна и еды. Егор едва держался на ногах, но все его попытки отыскать след Томы закончились провалом – жена сгинула, будто ее и не было. Лучше бы ее не было – пожаловался Егор своему отражению. Лучше бы ничего не было, ни рыжеволосой хохотушки с первого курса, ни прогулок в парке, ни поцелуев на заднем ряду кинотеатра, ни общаги, ни Юльки, ничего… Тогда ему не было бы так больно сейчас.
   Он напряг охрану. Он нанял сыщиков из бывших ментов. Он объехал все церкви в Москве. Он подал заявление в милицию, которое удалось всучить лишь после долгих препирательств. Он прорвался на телевидение и дал объявления во все московские газеты, пообещав награду тому, кто предоставит информацию о местонахождении…
   Он не сделал ровным счетом ничего. Егор судил по результату – Томочку с Юлькой искали, но…
   Мобильный в кармане возмущенно запищал.
   – Да. – Где-то в глубине души Егор надеялся, что звонит Юлька. Или Тома. Она скажет, что передумала и хочет вернуться домой.
   – Егор Мстиславович… – К сожалению, это была всего-навсего секретарша. – Вам по поводу объявления звонили… Просили перезвонить. Сказали, это срочно и…
   – Телефон!
   – Что? – не поняла Аллочка.
   – Телефон давай, дура!
   Секретарша продиктовала номер, ее обида чувствовалась даже на расстоянии. Ну и плевать. На всех плевать.
   А его звонка ждали, вместо «алло» незнакомый мужской голос спросил:
   – Альдов Егор Мстиславович? У меня имеется информация относительно вашей дочери…
   – Сколько вы хотите? – Егор был готов, что «доброжелатель» запросит сумму, в два-три раза превышающую объявленное вознаграждение. Егор заплатит, только бы этот аноним действительно сообщил нечто стоящее. Но вместо конкретной суммы тот спросил:
   – А сколько вы готовы заплатить? Молчите… Ну, что же вы, Егор Мстиславович, за такую нужную информацию всего-то десять тысяч пообещали, рублей, заметьте, не долларов. А вы знаете, сколько стоит девочка вроде вашей дочери? Несколько десятков тысяч. Долларов. Спрос большой, а внешность у нее подходящая…
   – Ты! Слушай сюда, сукин сын! Да я тебя…
   – Начнем с того, что вы меня не найдете, это я обещаю, также могу пообещать, что в случае, если мы с вами не достигнем взаимопонимания, вы не найдете и женщин. Впрочем, думаю, судьба супруги вас не сильно беспокоит, а вот дочь у вас одна. Не хотелось бы, чтобы с ней произошло что-нибудь нехорошее, правда? – Самое страшное, что незнакомец не издевался – он просто говорил то, что думал. Спокойно, безэмоционально, точно искусственный голос, сообщающий, что на счету осталось…
   Ничего не осталось. Ничего, кроме денег.
   – Что вы хотите? Точнее, сколько? – Егор уже понял – сопротивляться бесполезно, более того, он боялся, что этот голос, этот тип вдруг исчезнет, например, решит, что взять с Егора нечего, или обидится, и тогда… Тогда отыскать Юльку будет невозможно.
   – Давайте встретимся, – предложил доброжелатель. – Но предупреждаю, никаких шуток, ни милиции, ни охраны, ни вольных стрелков. Единственное, чего вы добьетесь таким образом – получите мою голову, а вот дочь потеряете навсегда. Я понятно объясняю?
   – Да.
   – Тогда завтра в два часа…
   – Где?
   – В два часа я перезвоню.
   Он отключился. Этот подонок, урод, шантажист отключился! Он сказал «перезвоню» и бросил Егора наедине с его болью.

Ведьма
Июль

   – Нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога^[1]! – Голос Андрея взметнулся к дырявой крыше, испуганные голуби наполнили воздух хлопаньем крыльев. Белое перышко опустилось прямо на мою ладонь, будто подарок Оттуда.
   Сегодня прохладно, почти по-осеннему, хотя на дворе июль, я, оказывается, пропустила половину лета. Голуби под крышей успокоились, заворковали, точно желая примирить нас со старым храмом.
   Андрей появился на следующий день после той встречи, я не хотела впускать его, но Андрей терзал звонок до тех пор, пока я не открыла.
   – Не оставлю вас сиротами; приду к вам^[2], – вот что он сказал тогда, и я поверила. Посланцу Бога нельзя не верить.
   Внешне Андрей был обычным человеком – полноватый, рыхловатый, лысеющий мужчина, но разве внешность имеет значение в мире, наполненном лживой красотой?
   – Почему ты возишься со мной? – Этот вопрос мучил меня с самого начала, а Андрей упорно отказывался отвечать на него, прячась за решеткой из библейских цитат, но сегодня он улыбнулся и произнес:
   – Я забочусь прежде всего о себе.
   – Это как?
   – Добро эгоистично, – заметил он, – любой человек, творящий добро, прежде всего ждет выгоды для себя.
   – И какая у тебя выгода?
   – Ну… Допустим, если я помогу тебе, Господь поможет мне. Не сейчас… Потом, после смерти…
   Серая равнина навевала мысли о вечности, смерти и пекле, в которое попадают души грешников, чтобы вечно скитаться, не находя на мертвой земле ни приюта, ни покоя. Болота… Знаменитые Урганские топи… Бескрайние, поросшие седой осокой, мхом да больным невысоким камышом. Холодно, дождливо и мерзко, как и положено в ноябре. Зелень либо иссохла, либо сгнила, чахлые деревца дрожат, цепляясь корнями за раскисшую землю, а блеклое небо нехотя смотрится в редкие лужицы грязной воды. Нет, пейзаж определенно пришелся Федору не по вкусу. Он даже подумывал насчет пути обратно. Казалось бы, чего проще – развернул коня, приказал нанятому в проводники мужичонке доставить барина в город, и уже к вечеру на станции окажешься. А там или верхом, или бричку взять можно… Разум настаивал на возвращении в столицу, где все знакомо и понятно, где жизнь и люди, салоны и балы, пари и игра в карты… Мысль о картах окончательно испортила настроение молодому графу. Это ж надо было так проиграться! Николаше Харынину никак сам черт ворожил, и Федор, сколько ни силился переманить упорное везение давнего друга и давнего соперника к себе, только боле в долги влезал. Ему б остановиться, одуматься, но игра, азарт, шампанское и ревность перекрыли пути к отступлению. Мысль о том, что завтра Николаша не упустит случая похвастать выигрышем перед очаровательной Елизаветой Петровной, будоражила воображение.