Екатерина Лесина. Слезы Магдалины

   Буду резать, буду бить.
   И это подтверждает, что ее убить хотят! Хотят убить!
   Стук в дверь был оглушителен, а сиплый голос незнаком:
   – Эй, с вами все в порядке?
   Нервы сорвались, Аленка завизжала.
 
   Владу никогда прежде не приходилось выламывать двери. Но когда из дому раздался истошный визг, саданул плечом с размаху. И кувыркнулся в темные сени.
   – Твою ж... вы где? Кто? Что с...
   Она вылетела на него, как была – босая и в широкой ночнушке, – врезалась, не прекращая орать, заколотила руками в воздухе. Скрюченные пальцы полоснули лицо, съехали на шею, пытаясь зацепиться на горле.
   – Да успокойся ты!
   Влад оттолкнул ее. Отлетела. Ударилась в стену – на голову посыпалась мягкая рухлядь, – сползла на пол и, скукожившись, завыла.
   Ну вот, только сумасшедших тут не хватало. Не нужно было лезть. У всех своя жизнь, и этой девице уж точно никакого дела до Влада нету. И ему не должно бы быть дела до нее.
   Истеричка.
   – Послушайте, – Влад опустился на колени, немного отполз – мало ли, вдруг снова кинется. – Я ваш сосед. Дом напротив.
   Она всхлипнула:
   – Ненавижу!
   – У меня бессонница, – зачем он рассказывает? Ну хоть выть перестала, смотрит дико, непонимающе. – Я вышел из дому. Просто вышел. Воздухом подышать. Смотрю, к вам крадется кто-то. А потом назад. И очень быстро так. Ну я и решил проверить, так, на всякий случай.
   Молчит. По лицу слезные реки текут, грязевые берега размазывают. Девочка-Пьеро, вечно в печали, ей бы руки заламывать и скулящим тоном на жизнь жаловаться, а она молчит. И молчание подталкивает Влада говорить. Оправдываться.
   – Почему я сразу не заглянул? Неудобно как-то. А вдруг это ваш любовник был.
   Она облизала губы и переспросила:
   – Любовник?
   – А что, тайные встречи, украденные поцелуи. И тут я проверять. Смешно вышло бы. Правда?
   Неправда. Сейчас ей не до смеха. И ему тоже. Лицо горит – ну кошка драная, располосовала физию, – плечо ломит, а в голове одна мысль: дурак.
   Девушка-Пьеро, опираясь обеими руками на стену, поднялась, глянула сверху вниз и жалобно спросила:
   – Это ведь не вы? Поклянитесь, что это не вы.
   – Клянусь.
   – Он... он меня убить хочет. И письма носит. Говорит, сколько жить осталось. Сначала думала, что шутка, а он же ненормальный, он...
   – Вот только плакать не надо!
   – Первого мая, говорит... первое мая скоро. Три месяца всего. Три месяца – это очень мало, а я жить хочу. Я очень хочу жить.
   – Я тоже, – Влад поднялся и, прикрыв дверь – покосилась, съехала с петель, – велел: – Давайте, рассказывайте всю правду. Потому как сдается, что мы с вами в одном положении. Ну если вам тоже три месяца дают.
 
   Сидели на кухне. В жестяной кастрюльке купался кипятильник; две глиняные кружки, сестры-близнецы, ждали кипятка, сохраняя на донце чайный лист и сыроватый желтый сахар. В коробке оставалось еще на треть овсяного печенья и полторы вафли.
   Настоящий ночной пир.
   Хозяйка дома суетилась, скрывая за выдуманными хлопотами страх, а Влад не торопил. Оглядывался. Приглядывался, не столько к дому – он Аленке как шуба с чужого плеча, вроде и то, но явно не на нее шито, – сколько к новой знакомой. Узколица, остроноса, бровями черна, кожей смугла. Не слишком красива, но не сказать чтоб уродина. На любителя ягода.
   – В мае началось. Наверное, первого. Я думаю, что первого, но тогда просто решила – шутят. По-дурацки, но...
   Она внушаемая. Сказали – умрешь, – и поверила. Конечно, не сразу, но постепенно смирилась с мыслью, перестала искать выход. Да и какой тут может быть выход? В борьбе с тенью невозможно выиграть. Влад и сам находился в аналогичном положении. И потому искал общее между собой и этой девицей. Находил. Раздражался.
   Выражение лица? Взгляд, в котором сквозила кроличья обреченность и даже готовность самому прыгнуть в пасть удаву, лишь бы поскорее прекратить мучения.
   – А вы тоже прячетесь? – спросила Алена, отодвигаясь чуть дальше. Успокоилась? Перестала вдруг верить, посчитав, что он, Влад, подозрителен? А ведь подозрителен на самом-то деле. Если посмотреть на себя ее глазами.
   – Тоже прячусь, – ответил он и, не желая рассказывать – что он мог рассказать, если сам толком не понимал, от чего и от кого он прячется, – добавил: – Но мои проблемы немного отличаются от ваших.
   Вот именно, отличаются. Его проблемы лежат в области очевидного и невероятного. Или же свидетельствуют о глубоком внутреннем разладе и требуют обстоятельного лечения в каком-нибудь месте.
   Нужно лишь признаться себе, что слегка – или не слегка – ненормален.
   Но вот разговор иссяк, молчание становилось все более натянутым, а взгляд Алены настороженным. Определенно, пора было убираться восвояси, но это в общем-то здравое решение Влад откладывал: он устал от одиночества, как некогда устал от не-одиночества.
   Вернутся мысли, сны с картами и гаданиями, желание позвонить Наденьке и совершенно противоположное ему – никуда не звонить, а подняться на чердак, перекинуть через стропила вожжи и, сделав петлю, закончить все и сразу.
   – Вам, наверное, стоит прилечь, – Влад все-таки поднялся. – Благодарю за чай.
   Алена встрепенулась, вскочила и тут же села.
   – Не уходите, пожалуйста. Мне будет страшно оставаться одной. А если он... если он вернется?
   – Не вернется. Если бы он хотел что-то сделать, то сделал бы. А просто пугать и оставаться рядом – значит подвергать себя опасности.
   Она не торопилась верить и тянула время, так же, как тянул сам Влад. И наверное, потому мысль, которая посетила голову, показалась даже удачной.
   – А давайте, вы перейдете ко мне, – предложил Влад. – Исключительно в целях безопасности. Тем более что двери я вам выбил.
   – А... а это будет прилично?
   – Совершенно неприлично.
   Влад улыбнулся – в ее положении и о приличиях думать? Парадоксальная женщина.
   – Всего на одну ночь.
   Она больше не стала возражать, что Влада порадовало – воевать с возражениями совершенно не было сил. Алена некоторое время металась по комнате, хватаясь то за одно, то за другое. Потом накинула на плечи рыжий пуховик и сказала:
   – Я готова.
   – Деньги? Документы? Фамильное серебро? Бриллианты любимой бабушки? Дом остается открытым.
   Шутке Алена не улыбнулась, снова вскочила, засуетилась в поисках сумочки и, обнаружив, выбежала во двор. Влад вышел за ней. Ненадолго завозился, притворяя дверь, чтобы не было особо заметно со стороны, что выбита.
   А время-то уже утреннее. Светает. На краю деревни небо посерело, проклюнулось блекло-розовым, того и гляди полыхнет зимним скоротечным рассветом.
   Впрочем, Алене до небесных красот не было никакого дела. Она быстренько добралась до забора, застыла неуклюжей статуей, дожидаясь, пока откроет. Также стояла у дверей. А оказавшись внутри, зябко поежилась и сказала:
   – Знаете, мне кажется, что это судьба. Мы с вами просто не могли не встретиться!
   – Знаете, – Влад посмотрел на нее сверху вниз. – Во-первых, в судьбу я не верю. Во-вторых, никому и ничего мы не должны. А вы ложитесь спать. Утро уже наступает.
   Алена послушалась, легла и заснула как-то очень быстро. И спала спокойно, не дергаясь во сне, не бормоча. Видать, сны ей снились спокойные и даже хорошие – личико утратило плаксивое выражение. И улыбка появилась. Улыбка ей идет.
 
   Вопрос 3: Каков же источник его искусства? Длительное учение или чтение ученых авторов?
   Ответ: Ни то ни другое, а только опыт, который, как бы низко ни ценили его другие, есть вернейший и скорейший способ вынесения суждения.
 
   Человек появился на пороге дома с первыми осенними дождями. Длинный плащ, шляпа с обвислыми полями, черная трость с посеребренным набалдашником и стоптанные сапоги.
   – Хозяйка, – рявкнул он, и Абигайль зашлась слезами. – Сюда иди.
   Снаружи грохотали десятки ног и голосов, которые перекатывали одно давным-давно забытое слово:
   – Ведьма!
   Ведьма-ведьма-ведьма...
   За ней пришли, за Луизой. А Мэтью, ослепший от счастья, не почуял. Не увидел. Ведь давно присматривались, они всегда издали начинают. Свивают гнездо в каком-нибудь городишке, к примеру в Грейт-Стаутоне, до которого он не доехал. Бродят по улицам, собирая сплетни и домыслы, допрашивая старух и болтливых вдов, которые и рады помогать божьим людям. Потом выползают за городские стены, добирая по крохам доказательства.
   Сдохла корова? Хорошо! Молоко киснет? Великолепно! Трое детей зимою померли? Замечательно...
   Тогда же, придирчиво перебирая лица, ищут ту самую, которая подходит лучше всех. Которой завидуют, которую ненавидят, сами не решаясь признаться в ненависти...
   – Уходите, – Мэтью поднялся. Он вдруг остро ощутил собственное бессилие: хром и однорук, левая-то почти не слушается; шрамами расчерчен, старыми ранами опутан. Но отступать не отступит.
   Он, Мэтью Хопкинс, знаменитый охотник на ведьм. Ему ли не знать, что Луиза – не ведьма!
   В дом же ввалились двое, один краснорожий, распухший на пекарских дрожжах, захохотал. Второй истово перекрестился. Оба вмиг оказались рядом, усадили, придавили свинцовыми руками.
   – Иди сюда, ведьма, – повторил человек в шляпе. – Лучше сама иди. Не гневи Бога.
   И Луиза, до того застывшая от ужаса, сделала первый шаг к палачу.
   – Нет! Не смей! Я... Я Мэтью Хопкинс! Я...
   Стукнули по голове, и дом завертелся, вызывая дурноту. Абигайль кричала. Встать надо. Надо обязательно встать. Сказать. Потребовать. Они права не имеют быть здесь... они...
   999Второй удар – наверное, Мэтью говорил вслух, если они разозлились, – и дом ускорил кружение.
   – Ты, – у человека в шляпе скрипели сапоги. Громко-громко, точно петли дверные. Или это они и скрипят? Сквозняки пускают... нельзя сквозняки, Абигайль маленькая.
   – Как твое имя?
   – Мэтью. Хопкинс. Я Мэтью Хопкинс.
   У него узкое лицо, по самые глаза заросшее рыжей щетиной. И зубы желтые, а на месте левого клыка черная гнилушка. Глаза вот мутные, пьяные, но не от местного эля, а от веры перебродившей.
   – Неправда, – сказал человек. – Все знают, что Мэтью Хопкинс умер еще два года тому. Да упокоится его душа с миром. Не знаю, кто ты, добрый человек, но, видно, эта женщина крепко одурманила твой разум...
   – Нет!
   – ...если ты взял себе чужое имя. Мы поможем тебе. Мы спасем тебя. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, ибо сказано...
   Мэтью рванулся, выворачиваясь из рук державших. Прыгнул, хватая говорившего за горло, сдавил из последних сил и держал. Отдирали. Разжимали силой, били по голове и ребрам, выбивая крик и стон, кровь из носа и ушей, слюни по плащу проклятого пришельца.
   Убивали почти, но не убили. А он, снявший шляпу – лысина блестит тонзурой, серые патлы свисают на глаза, – присел рядом. Медленно расстегнул воротник плаща и продемонстрировал стальной ошейник в ладонь высотой.
   – Я не сержусь на тебя, человек. Ибо не по воле своей это злодеяние совершил...
   Дальше Мэтью не слушал: потерял сознание. А очнулся на телеге, спеленутый веревками и заботливо обложенный соломой. Рядом, слабо, устало, хныкала Абигайль.
   На мутном небе неявно проступал знакомый лик. Хотелось сказать:
   – Не плачь, Магдалина.
   А вышло:
   – Не спеши оплакивать.
 
   Проснувшись в чужом доме, Алена испугалась. А потом вспомнила. И то, как попала сюда. И то, что было накануне. Хозяин дома, человек, которого она прежде боялась, оказался вовсе не страшным. Хотя почему? Может, все на самом деле не так? Может, это он следил и в дом пробрался, а потом просто разыграл представление для наивной дурочки?
   Зачем?
   А чтобы быть ближе и в полной мере насладиться ее страхами, чтобы в конце концов, когда придет срок, без проблем реализовать замысел.
   Чем больше Алена думала, тем более логичной и правильной казалась ей эта мысль.
   Во-первых, из города уезжали тайно. Во-вторых, о существовании этого дома, купленного Михаилом недавно, никто не знал. Следовательно, у маньяка не было никаких шансов найти Алену.
   Но он же нашел!
   А с другой стороны, этот очкастый появился в деревне раньше Алены. И тогда именно он должен подозревать Алену. Хотя стоп. В чем ее подозревать? Влад, конечно, упомянул о проблемах, но рассказывать о них отказался.
   – Ну что, проснулась?
   Только теперь Алена заметила, что он находится тут же, в комнате. Сидит за столом, жует батон, запивая молоком прямо из поллитровой банки, и разглядывает ее.
   Боже, она ведь выглядит ужасно! А вчера вообще истерику устроила. Влад, наверное, думает, что она сумасшедшая. Хотя какое ей дело до того, что он думает?
   – Доброе утро, – вежливо сказала Алена.
   – Доброе.
   – Большое вам спасибо за то, что вчера помогли. – Алена совершенно не представляла, как ведут себя в подобных ситуациях, а потому чувствовала себя совершенно по-дурацки.
   – Пожалуйста, – ответил Влад. – Завтракать будешь? Молоко свежее, я у соседки покупаю. Она корову держит. Рыжую. У рыжих всегда молоко жирнее. А вообще выходит недорого и вкусно.
   И вправду было вкусно, хотя прежде Алена не замечала за собой особой любви к молоку.
   – Я решил заняться твоей проблемой. Она представляется довольно интересной, – Влад стряхнул крошки с ладони. – Так как?
   Как он это сказал! Точно сообщал о намерении жениться! Он что, думает, что теперь Алена на шею ему прыгнет от радости?
   – Спасибо, но, пожалуй, нет, – Алена постаралась быть очень вежливой. – Простите, но я не знаю, насколько это... вообще решаемо.
   Влад отодвинул от себя пустую банку и облизал губы.
   – С твоей стороны отказываться глупо. Подумай, кому ты нужна? А если все на самом деле обстоит именно так, как ты рассказала, то все закончится весьма печально. Знаешь, это тот случай, когда нужно наплевать на вежливость. У тебя одна забота – выжить. И найти того, кто поможет выживать. Например, меня. Поэтому прежде, чем сейчас открыть рот и сказать очередную глупость, хорошенько подумай.
   Она думала. Она ненавидела его за правду, которую Влад вот так небрежно бросал в лицо.
   – Я вообще-то благотворительностью не занимаюсь. И поэтому, если откажешься, настаивать не буду. Выбор твой. И я снимаю с себя всякую ответственность за твою особу. Но на похороны загляну. По старой, так сказать, дружбе. Скажи только, какие цветы любишь.
   – Вы... ты... ты сволочь!
   Влад хмыкнул. Он знает, что прав, от первого до последнего слова прав. Ей нужна помощь, и нет никого, кто бы собирался помогать. Перевелись рыцари в сияющих доспехах, остались в вязаных свитерах, наглые, хамоватые и совершенно ненадежные.
   Ну хоть какие-то.
   – Ну так что? – спросил донкихот от деревни Дерюгино. – Ты как, согласна?
   И что она могла ответить?
 
   – Я не понимаю, какого хрена ты возишься с этим делом? Тебе что, заняться больше нечем? Если нечем, так и скажи!
   Димыч не ответил, но и не отвернулся, выдержал тяжелый взгляд Самухина. Тот еще больше разозлился.
   – И что теперь? Училку твою как раскопали, так и закопают. Ей вообще по фигу! А ты носишься, как наскипидаренный.
   – Ну ношусь.
   – Мертвых жалеешь? Живыми бы занялся. Посмотри, – Самухин хлопнул по стопке папок. От удара над столом взлетело облако не то пыли, не то мошкары. – Дело о разбойном нападении в Вяземцах. Висит? Конечно, висит. И кражи твои висят. И мордобой на Стрельной. И тачка угнанная, которая точно сама по себе не сыщется! Все висит, все лежит! А почему? Потому, что Дмитрию недосуг! У него вандалы!
   Самухин мог злиться долго, заводясь по пустяку, он слово за слово разогревал себя, раздраконивал до состояния, когда и вовсе терял способность мыслить здраво. Возражать ему было бессмысленно и даже опасно, тем паче что сегодня упреки его оказались справедливы.
   Димыч понимал, что он ровным счетом ничего не может сделать для мертвой учительницы. И даже найди он вандала или вандалов, дело вряд ли дотянет до суда, уж больно мелкое оно.
   Неприятное и почти неприличное.
   Кто захочет огласки? Дядя Саша, который скоро сопьется, если уже не спился? Коллеги, стремящиеся поскорей забыть историю, что бросает тень на репутацию школы? Дирекция кладбища?
   Прав Самухин, заняться следует живыми.
   Но вот что-то непонятное, необъяснимое подталкивало Димыча, требуя продолжать расследование. И все раздражение Самухина – перекипит-перебесится, нормальным мужиком станет – ничего не могло изменить.
   – Охотник на ведьм! – плюнул слюной Самухин и выскочил из кабинета. Напоследок он громко хлопнул дверью, передавая свое раздражение Димычу, и Димыч, поддаваясь эмоциям, буркнул:
   – Охотник на охотника.
   И в этот миг случайная мысль обрела плоть. Конечно, если принять, что Серафима Ильинична, доведенная до истерики и петли, была ведьмой. Если поверить в существование Охотника, то логично будет предположить, что жертва не единственная. Следует лишь хорошенько поискать. А искать Димыч умел.
   Двое суток, несколько десятков звонков, несколько визитов, несколько поклонов нужным людям и пять дел за неполные два года. На первый взгляд сходства между ними не больше, чем между яблоком и сливой – фрукты, с хвостиками и для компота пригодны.
   Список открывала хозяйка магазина нижнего белья, Серафимова Евгения Петровна, повесившаяся полтора года тому на шелковом шнуре прямо посреди торгового зала. Еще в морге над телом надругались, сунув в рот головку чеснока, а под ногти – древесные щепки.
   Дело закрыли, посчитав случившееся проделками местных не то готов, не то гопов, не то вовсе анархистов, хотя последним совершенно точно было незачем преследовать несчастную Евгению Петровну.
   Следующей жертвой стала двадцатилетняя студентка филфака, девица облегченного поведения и больших амбиций. Она повесилась в съемной квартире на галстуке последнего из любовников. Официальной причиной суицида был признан разрыв с тем самым владельцем галстука, человеком достойным и глубоко семейным.
   Спустя три дня после похорон могилу раскопали, а над телом надругались. На сей раз вандализм прикрыли супружьей ревностью, но обвинения выдвигать не стали.
   За номером три в списке значилась пенсионерка, заслуженный работник почты, переехавшая в Гольцы несколько лет тому. Была она женщиной со сложной судьбой и крайне скверным характером. И соседи точно вздохнули с облегчением, когда она повесилась. Но вряд ли ненавидели настолько, чтобы пробираться на кладбище и раскапывать могилу, а потом махать топором, отсекая голову несчастной.
   Четыре и пять – домохозяйка и заводчица декоративных такс. Первая удавилась на шнуре от утюга, вторая использовала поводок. И ни ту, ни другую не оставили в покое после смерти.
   Серафима Ильинична была шестой в этом списке.
   Шесть самоубийц, шесть актов вандализма, шесть жертв. Теперь, в совокупности, дела не казались такими уж ясными или пустяковыми. В них Димычу виделась система.
   Кто-то сознательно, умело доводит женщин до самоубийства, чтобы потом реализовать свои фантазии. И даже Самухин не станет отрицать очевидного.
   Осталось выяснить, при чем тут ведьмы.
 
   Магазин «Серафима» блестящим коробком прилип к серой стене многоэтажки. Белое кружево нижнего белья за черным атласом витрин. Вязанки бус, мятая фольга, манекены в меховых манто на голое пластиковое тело.
   Колокольчики на двери, которые звякнули, предупреждая о появлении Димыча.
   Внутри сияло, блестело, переливалось всеми оттенками роскоши, кутало посетителей ароматами сандала и свежего кофе, дразнило взгляд и пробуждало к жизни фантазии.
   – Чем могу вам помочь? – наперерез Димычу кинулась девушка в форменном наряде. – Ищете подарок? Для кого? Жена? Подруга? Родственница?
   Она говорила, улыбалась и в то же время ощупывала взглядом, определяя, стоит ли тратиться на Димыча. Не стоит – мелькнуло в глазах и исчезло.
   – Нет. Я по поводу Серафимовой. Евгении Петровны. Бывшей хозяйки.
   Продавщица моргнула. Выражение лица ее не изменилось.
   – Милиция, – вздохнул Димыч, предвидя бесполезность усилий. – Дело вновь открыто в связи с новыми обстоятельствами. С кем я могу поговорить?
   Оказалось: ни с кем. За прошедший год магазин сменил троих хозяев, и последний понятия не имел ни о какой Евгении Петровне. Ничего не дал разговор с соседями: Серафимова оказалась женщиной замкнутой, необщительной и неинтересной. Ее уже почти забыли, квартиру перепродали. И теперь новые жильцы капитальным ремонтом затирали остатки памяти о самоубийце.
   Со студенткой Димычу повезло больше. Вот уж у кого было много контактов, вот уж кого помнили и говорили охотно, пусть и не слишком хорошее.
   – Да стервочкой она была! Обыкновенной стервочкой. Тупой и жадной, – злопыхала ванильным дымом блондинка в длинном кашемировом шарфе. – Мы с ней сначала дружили. Ну как дружили, обе иногородние, обе без связей, блата и вообще... сошлись, квартирку сняли... нормал вроде. А она потом... я понимаю, что красивым больше позволено, но чтоб вот так... нет, вы не думайте, что я обрадовалась, мне от ее смерти ни жарко ни холодно. И вообще к тому времени наплевать было.
   Врет, до сих пор не наплевать, а тогда тем паче. Мотив? Мотив. А Серафимова тогда?
   – И что она вам сделала?
   Димыч нарочно не стал присаживаться рядом, хотя девчонка махнула, приглашая. Стоять удобнее: лицо видно. И руки, особенно пальчики, анемично-бледные, дрожащие пальчики, что разминают фильтр сигареты. Неприятен разговор? Или не разговор, а воспоминания.
   – Да что она могла сделать? Обычное. Жениха отбила. Просто, смеха ради... повозилась с неделю, потом послала. Она вообще легкая была. Ну серьезно, легкая. Без балды. Я прямо в шок ушла, когда мне сказали, что Настька повесилась.
   Мнет губы, раскатывает остатки помады, запирает слова, которые ему, чужаку, вдруг вздумавшему прошлое копать, нельзя говорить. И все-таки говорит:
   – Ее убили.
   – Кого? – переспрашивает Димыч. Не потому, что не понимает: она должна сказать, и тогда будет ясно, верит ли она в сказанное.
   – Настю. Я тогда говорила, а не поверили. И Настькина мама, когда приезжала, тоже не поверила. Никто не поверил, а ведь правда! Ну некрасиво вешаться. А Настька никогда бы не сделала некрасивого. Да и зачем?
   Слушай, Димыч, внимательно слушай. У тебя ведь тоже подозрения были? Были, не отрицай. Уж больно гладко все складывалось у Охотника, без осечек. А так бывает, только когда сам убиваешь.
   – Думаете, она бы из-за любовничка расстроилась? Да ни черта. Ей нового найти, как два пальца... она и находила. Я вообще думаю, что это не он ее, а она его послала. К женушке. Чтобы сравнил, подумал и... – Острые локотки блондиночки сошлись на узкой коленке, спина выгнулась кривой дугой, а голова опустилась на руки. – Господи, я ж ее не люблю! Ненавижу даже ведьму этакую, а все равно жалко!
 
   – Жалко? Да, жалко. Хоть стервь, а все человек. Живой человек, – женщина в цветастом платке и тяжелых цыганских серьгах бодро плевалась семечками и словами. – Правильная вся из себя. Приехала. В чужой-то монастырь да со своими порядками. Сорим мы. В подъезде не метем. А мне что, плотят, чтоб мела?
   Димыч не прерывал монолога, лишь кивал да поддакивал.
   – Я ей так и сказала, ты, коль в охотку, паши, а я не буду. Не дурная, чай. Ну семки. И что семки? Их же все грызуть, они вообще полезные.
   – Значит, из-за семечек ругались?
   – Из-за семок, – охотно согласилась баба. – Со мною. С Кавушкиным из-за курева, что смолит в подъезде и окурки прям-таки кидает. С Сываками из-за малых, что лазют бесприглядными. А что им станется? Бисово семя, дикое. С Тумшиным из третьей из-за друзей егоных. Парень-то молодой, понятное дело. Ну шумит, так и что? С Коневым из-за собаки, большая и лает. И гуляют туточки. Дескать, гадют на песочницу. Так какая ж песочница? Кто в ней играетца? Тьфу. А с Бабалихой из-за котов, их у ней трое, жалостивая.
   Похоже, покойная успела рассориться со всеми соседями.
   – Не, гражданин милиционэр. – Баба отряхнула ладони и вытащила из кармана новую горсть. – Вы тут не подумайте ничего. Обычное ж дело. Сварятся соседи? Ну и сварятся. Никто ж из-за сварок в петлю не лезет. И она не полезла б. Железного норову баба была, пусть земля ей пухом...
   – ...железного? Нет, что вы. Характер у Инночки мягкий, даже слишком. Я иногда злился даже. Ее обсчитали, а она, вместо того чтоб скандал закатить, улыбается и извиняется, дескать, не будете ли столь любезны перепроверить, – гражданин с покатым лбом чувствовал себя неудобно. Он ерзал, тер платком переносицу и щеки, растирая до красноты, облизывал губы и тяжко вздыхал. – Бесконфликтная она. Никогда, ни с кем... Соседи громко музыку слушают? Она потерпит. Продавщица хамит? Проглотит. Учительница Анькина взятки вымогает? Понесет... Господи, ну кому она мешала? Ведь светлый человек... и о чем думала? Скажите, о чем? У детей стресс, до сих пор у мамы моей живут. И квартиру, похоже, менять придется. А мы в ней только-только ремонт закончили. Да и мне теперь... какая карьера? Какое будущее?
   – ...будущая чемпионка, – остролицая девчонка посадила щенка на ладонь и чмокнула воздух перед его мордочкой. – Я их вижу. Ленка вот не умела, а у меня глаз-алмаз. И заказчики это признавали. А Ленка... ну с собаками ладить умела, это да. И с людьми. Какая была? Наверное, никакая. Квелая. Сонная вечно. Мы с ней давно дружим, точнее вроде как дружим, просто она хоть и не гений, но кидать не станет. Вот и дело начали. Теперь-то я одна, но ничего, справлюсь. Правда, маленькие мои? Правда... Из-за чего повесилась? Так откуда ж мне знать! Может, она вообще ненормальной была...