Страница:
Вот только Эржбета видела, что от судьбы они не сберегут.
– Ты теперь ведьма? – спросил Иштван, пробравшийся в комнату Эржбеты. – Я слышал, как служанки шепчутся, что она отдала тебе всю силу. Значит, ты теперь ведьма?
Скорее та, которая ведает тайное. И умеет слушать мир. И знает, как подчинить этот мир себе, но только не знает, зачем. А братец все не отставал:
– А ты можешь клопов повывести? Или вшей? Чесучие они, – Иштван выловил одну из волос и сунул Эржбете в лицо. – Поглянь, до чего здоровые!
Он был болен, и болезнь, пока придремавшая внутри, уже ворочалась, готовясь пробудиться.
Только какое Эржбете было до нее дело? Никакого.
Цыгане пришли с востока. Солнце только-только добралось до вершины, и желтый свет его был подобен покрову, за которым лишь угадывались очертания гор и дороги. Кибитки выползали по одной, будто появлялись из ниоткуда. За ними выскочили всадники, и ветер принес обрывки хриплых голосов, мешанные с конским ржанием и детским плачем.
Чем ближе подползал караван, тем интереснее Эржбете становилось. Она смотрела на людей, бредущих рядом с повозками, на медведя, что шел, норовя забрести влево, а седой цыган бил его по носу хворостиной. На собак, каковых было много, даже больше, чем людей, и на серого груженого ящиками осла. Ворота замка раскрылись, впуская пришлых во внутренний двор, и молодой чернявый цыган долго спорил с управителем, а после отступил, только хлопнул себя по бокам.
Рубашка у него была красивая, алого шелка, видно, что надетая по случаю.
– Спорим, я медведя поборю? – бросил Иштван, разглядывая ревниво и цыгана, и медведя. За прошедшие годы Иштван вытянулся, раздался в плечах и надулся в брюхе. Плечи у брата были железные, а брюхо – мягкое, слабое. И болезнь, в нем поселившаяся, грызла утробу, порой доводя до неистовства.
Но нынче Иштвану было хорошо. И Эржбете тоже.
А цыган понравился. Глаз у него черный, хитрый, и жизни много. Редко случается, чтобы в ком-то так много жизни было. Почувствовав Эржбетин взгляд, он обернулся и хитро подмигнул. Сердце заколотилось, а в животе закололо, словно Иштвановская болезнь вдруг решила сменить хозяина.
– Пошли, – Иштван все же чего-то почуял. Схватил за руку и поволок, ругаясь сквозь зубы. Пальцы его дрожали, а на шее билась кровяная жилка.
Вечером в зале принимали купцов. Отец сидел на высоком кресле, и Иштван стоял по правую руку его. Матушка присела на скамеечку, а Эржбете достался низенький французский стульчик с неудобной спинкой. Челядь выстроилась вдоль стен и теперь вытягивала шеи, пихалась, норовя разглядеть содержимое сундуков. Тех самых, которых вез ослик. При сундуках суетился еврейчик в затертом колете и желтом, изрядно изгвазданном колпаке. Еврейчик то принимался говорить, то замолкал, видно, напуганный звучаньем своего голоса. Наконец, утомившись, он просто откинул крышку ближайшего сундука и принялся вытаскивать содержимое. Каждую вещь он поднимал высоко, чтобы видно было всем, а после клал на стол. Еврею помогал давешний цыган.
– Вот ленты французские, госпожа! До чего хороши! Так и просятся в косы. Глядите, серебром расшитые, а вот и золотом…
Ленты обвивали его руки, и женщины в зале вздыхали, не то по красоте этакой, не то по цыгану. А он уже поднимал отрезы тканей, тяжелого бархата с металлической искрой, легчайшего шелка или газа, вовсе прозрачного.
– Вот кольца, перстни, браслеты, ожерелья! Алмазы из копей самого царя Соломона!
Еврей кивал, сотрясаясь от кивков всем телом и едва не падая.
– Сапфиры из царства пресвитера Иоанна![3]
Синие камни были мертвы, как глаза тетки Клары.
– А вот рубины, родившиеся из крови святого Петра, когда его побивали камнями язычники…
Еврей затрясся и побледнел, покосившись на отца, ибо лицо того было мрачно. Эржбета запоздало вспомнила, что евреи – тоже язычники.
Дьердь Батори сделал знак, и цыган, благоразумно умолкнув, отставил шкатулку, принявшись за следующую. В ней лежали гребни и сетки для волос. Потом на свет появились парики и резные блохоловки, стила и ножики для чистки пергамента, чернильницы и чернила.
Становилось скучно.
– А здесь особый товар, – цыган извлек объемную шкатулку, обитую темным сафьяном. – И если вы позволите приблизиться…
Отец махнул рукой, и цыган, согнувшись в поклоне, подошел к возвышению. Еврей потянулся следом, шел он бочком и сутулился, стараясь стать меньше ростом.
– Здесь… если вы позволите… зубы…
Он говорил, запинаясь, но чисто. А цыган откинул крышку. Внутри шкатулка была разделена на ячейки, в которых лежали зубы.
– Отменнейшие зубы. Белые, ровные, здоровые, – голос еврея становился громче. Отец потянулся, разглядывая товар. – И я могу собрать любую челюсть, будь то нижняя или верхняя, мужская или женская.
Он снял с пояса мешочек и вытащил оттуда челюсть, протянув отцу.
– Вот. Смотрите. Я снимаю мерку и делаю…
– Делает наилучшие челюсти по эту сторону мира. Сей скромный лекарь известен и в Лондоне, и в Париже, и в Испании и даже нечестивые турки желали бы воспользоваться…
– Заткнись! – рявкнул отец и, тыча в еврея тростью, спросил: – А ты, значит, лекарь?
Тот кивнул и сунул пальцы в рот цыгану, вытащив оттуда еще одну челюсть. Дворня охнула, а цыган раззявился. И все увидели, что своих зубов у него только два и осталось, да и те – гнилыми пенечками. Эржбета скривилась, до того отвратным показалось ей зрелище. Отец же, напротив, уставился на обоих торговцев пристальным немигающим взором.
– Хорошо, – процедил он, наконец, – завтра поговорим.
На том все и закончилось. Нет, матушка и другие женщины еще долго перебирали ленты, примеряли украшенья да трясли отрезы ткани. Цыган торговался, еврей вертелся рядом.
Ночью Эржбета выскользнула из покоев и вышла во двор. Она стояла у стены, глядя на кольцо костров и кибиток, вдыхая смесь пришлых запахов и привыкая к голосам. Гортанно кричала старуха, дергая струны плоского инструмента, подвывали ей две смуглолицые девки, и собаки, затаившиеся рядом, внимательно слушали пение.
– Эй, красавица, от кого прячешься? – он вынырнул из темноты, думая, что остался незамеченным. Эржбете давно рассказал о нем ветер и старый нетопырь, поселившийся в Четной башне. Но для виду она испугалась, и цыган радостно оскалился.
– Не бойся, не трону.
Даже вблизи зубы его казались настоящими.
– Я не боюсь, – сказала Эржбета, глядя в рот, а не в глаза. – Ты не тот, кого мне надо бояться…
Под ее взглядом он отступил и скрестил руки на груди. А после медленно опустился на колени и поклонился, волосами коснувшись камня.
– Встань, – велела Эржбета. Цыган послушался. Он побледнел, а на лбу и висках его выступили капли пота.
– Чем могу служить, госпожа?
Эржбета протянула руку и сказала:
– Идем со мной.
И снова удивилась, что этот человек, который силен и мечен жизнью, стал столь покорен. Его рука была приятно горяча, а кожа терпко пахла дымом.
– Ты знаешь, кто я? – спросила она, оказавшись в тиши замкового подземелья. Здесь на древних стенах еще остались символы древних же богов, и сполохи факела красили их алым.
– Госпожа не мулло[4]. Госпожа носит знак Сэру[5].
– Расскажи, – велела Эржбета и, закрепив факел, села на камни.
Проговорили до утра. Цыган назвался Бронко, но это имя было ложью, и он все время боялся, что эта ложь вот-вот раскроется, а потому не смел произносить иную. Эржбету это устроило. Вот только слова его ничуть не угасили пламя.
Эржбете хотелось иного.
На второй день цыгане, обустроившись, заполонили двор. Их вдруг стало очень много, настолько, что к отцу вереницей потянулись жалобщики. Но они ничего не добились, поскольку Дьердь Батори с самого утра заперся в комнатах. Вместе с хозяином исчез и давешний еврей.
Матушка увлеклась товарами.
Иштван – медведем.
Эржбета – цыганами.
Бронко она нашла с легкостью, как всегда находила людей, которые были ей нужны. Он сидел в кольце старух, до того омерзительных с виду, что Эржбета остановилась, не решаясь приблизиться.
Старухи разом подняли головы и повернулись к ней. Все они были слепы. В бельмяных глазах Эржбете виделось отражение луны, а кривые руки держали воздух. И держали крепко.
– Уходи, – прошамкала одна, выплевывая слюну.
– Уходи! – вторая кинула в Эржбету горсть зерна.
– Уходи! Уходи!!! – взвыли все разом.
Бронко закрыл уши руками. Трус! И предатель. Пламя внутри полыхнуло знакомой силой, и Эржбета, преодолев отвращение, сказала:
– Хорошо. Я уйду. Но пусть она, – Эржбета указала на девочку, вертевшуюся неподалеку, – придет сегодня ко мне. Пусть расчешет волосы.
Девочка была совсем юной. Она смотрела со страхом и куталась в кусок драной мешковины. И жалкий вид ее убил Эржбетин гнев.
– Как тебя зовут? – спросила она и потрогала сбитые колтуном волосы.
– Как будет угодно госпоже, – ответила девочка, падая на колени. Она низко наклонила голову, и на шее стала видна полоска более светлой кожи.
Послюнявив палец, Эржбета потерла полоску, потом и щеку. Несмотря на загар, прочно въевшийся в кожу, девочка явно отличалась от цыган.
– Тебя украли?
– Купили.
А теперь продали, точнее, отдали вместо улыбчивого, но такого трусливого Бронко. И Эржбета, отослав новенькую на кухню, присела у окна и задумалась.
Их следовало наказать.
Никто не смеет перечить Батори.
Эржбета взяла в руку гребень и стала расчесывать волосы, напевая песенку, которой научила ее тетка. Сквозь толстое стекло пробивались тени пламени и ветер, стучась в окно, требовал впустить.
Не сегодня.
Заснула Эржбета легко, как случалось всегда на полную луну, и спала крепко, без снов, а очнулась оттого, что в постели мокро. По ногам текла кровь, и резкий запах ее вызвал тошноту.
Наутро у постели собрались служанки, и матушка долго, придирчиво разглядывала простыни, а после велела спрятать. Эржбету же на всю неделю заперли. И все, что она могла – это наблюдать, как гаснут костры, сбиваются стадом кибитки, и пестрый караван выходит из замка.
Она послала вдогонку ветер, но тот вернулся, беспомощный и оскорбленный.
Она бросила слово реке, но та не сумела подняться по крутым берегам.
Она попросила горы, но силы осталось слишком мало, и горы не ответили.
Это было обидно. Теткино искусство оказалось бесполезным. Так какой в нем прок? Обида и разочарование сделали Эржбету больной. И лишь присутствие новой служанки, которую разрешили оставить, постепенно примирило Эржбету со случившимся.
Девочку звали Доротея. Родителей своих она помнила плохо, да и прошлую жизнь тоже, зато знала тысячу историй о мулло. С ней было интересно, и позже Эржбета решила, что обмен был справедлив.
А в замке появился новый обитатель, давешний еврей по имени Ноам. Он сделал хорошие зубы отцу и матери. И даже обычно трусоватый Иштван стал заговаривать, что тоже позволит себе поменять зубы. Однако стоило ему увидеть стул с ремнями и клещи, которыми надлежало выдрать старые, плохие зубы, как завыл и кинулся прочь, и прятался в подземельях три дня.
Ноам обосновался в старой башне, заняв самые верхние комнаты. Его, казалось, не смущала ни треснувшая крыша, сквозь пробоины которой виднелось небо, ни теснота, ни сырость. Он сам прибрался – служанки еврея сторонились – и подправил древнюю мебель. Толстым ковром легла на пол смешанная с душистыми травами солома, заполонили комнаты сундуки и удивительные вещи, многих из которых Эржбете видеть не доводилось.
Поначалу Ноам принимал ее любопытство с осторожностью и о сокровищах своих рассказывать опасался, однако постепенно привык к частым визитам Эржбеты, каковую сопровождала молчаливая Дорта, и начал делиться знаниями.
– Сие есть армиллярная сфера, каковая являет собой весь небесный свод. А вот астролябия, – говорил еврей, нежно беря в руки блестящую тарелку с высоким бортом. – Ее изобрел греческий астроном Евдокс, а иные полагают, что Аполлоний Пергский. Видите, госпожа, вот эта часть ее именуется «мать», ибо она – основа. Внутри ее вложен тимпан…
Плоский диск был украшен изображениями животных и людей.
– Вот полюс мира и края небесной сферы. А поверху его накладывается паук, на каковом, сколь можете видеть, нанесены двенадцать высших Знаков. Сиречь Овен, Телец…
Эржбета слушала и смотрела, как ловко Ноам управляется с инструментом, как ищет звезды на высоком небосводе и сличает расположенье их с таблицами. Как составляет новые таблицы, сверяя линии небесные и земные, выводя пути будущего.
И чем дольше проводила она времени в старой башне, тем большим доверием проникался Ноам. Он принялся учить ее греческому и латыни, без каковых невозможно было чтение книг. Эржбета схватывала быстро, и Ноам единственный из учителей не пенял на скудость женского ума.
– Небесное властно над всем земным. Над судьбою ли народов, над человеческою ли жизнью, над разумом и телом, – Ноам разворачивал свиток, закрепляя его по углам. И Эржбета жадно разглядывала знакомый уже рисунок, выискивая новые детали. – Вот тело человеческое, каковое состоит из четырех видов жидкостей. И ежели жидкости оные пребывают в равновесии, то человек здоров. Однако же пребывая в движенье, светила небесные вызывают смущения жидкостей. Так растущая луна способствует разлитию черной желчи у тех, кто рожден под знаками Воды, отчего приключается меланхолия и разум…
Эржбета запоминала.
Эта наука, разложенная на таблицы и линии, вычерченная в сложнейшей вязи гороскопов и намертво приколоченная буквами к листам пергамента, разительно отличалась от теткиной. И Эржбета, сколько ни думала, не могла понять, кто же из них прав: тетушка Клара или Ноам?
А если оба, то как такое возможно?
И время шло, наполняясь событиями и раздумьями.
Пролетела весна, стремительная, как водный поток. Растянулось душное лето, полное пыли и дыма. Оно сменилось осенью, и небо затянули тучи. Потоки воды смысли со скал остатки зелени, и сизые их бока теперь блестели, словно смазанные воском.
С первым снегом Ноам заболел. Он начал кашлять, долго и мучительно. И кашель этот, засевший глубоко внутри, не поддавался лечению. Не помогли ни скрупулезно составленный гороскоп, ни мазь на бобровом жиру, смешанная с кровью черного петушка. Бесполезными оказались и горячие лепешки из красной глины, замешанной на конской моче.
Болезнь подтачивала Ноама изнутри. И вскорости он ослаб настолько, что перестал выходить из своей комнатушки. Дорта по Эржбетиному приказу каждый день навещала старика, убиралась и разжигала в камине огонь. Однако скудное его тепло просачивалось сквозь щели в крыше и окнах, улетая в безбрежную ночь. И Ноам мерз.
Эржбета подарила ему пуховое одеяло, а он отдал книгу в переплете черной кожи.
– Спрячь, – велел Ноам. – Хорошенько спрячь…
Книга была тяжела. Углы ее поистерлись, а страницы разбухли, словно старческие кости. Широкие ремни перетягивали ее, запирая знание от глаз недостойных. Ярко блестели крохотные замки и ключ от них, переданный Ноамом.
– Ты скоро умрешь, – сказала Эржбета, когда вернулась, припрятав подарок на дне сундука. – Ты отдал мне книгу, потому что знаешь, что скоро умрешь.
– Ты всегда была умной, – в его простуженном голосе явственно прорывались легочные хрипы. – Ваш бог говорит, что женщина – это Дьявол. И все, что в ней есть, от Дьявола. Если так, то он дал тебе много. Ты красива. Ты умна.
Закашлялся, орошая кровью и одеяло, и грязную рубаху. Эржбета поднялась и смешала в чаше воду с бальзамическим укусом, в который добавила несколько капель вина. Подогрев над свечой, она протянула смесь Ноаму. И держала, помогая пить.
Ей не было жаль еврея, как и тетку, чей жизненный путь вот-вот должен был оборваться. Эржбете хотелось узнать, как разговаривать с книгой, в которой – она была уверена – сокрыто иное, отличное от первых двух, знание. Возможно, в нем правда и сила.
– Красота скоротечна. Она сгорает, как свеча из свиного сала, оставляя лишь жир, копоть и дурной запах, – Ноам видел ее, и это тоже было хорошо: не нужно притворяться. – И ум исчезает, медленнее, но все же. Тело слабо… недолговечно… болезни рушат… годы рушат… как этот замок.
– Но есть средство остановить разрушение?
– Есть. Я почти нашел. Ребис. Камень философов. И aurum potabile…
– Золотой напиток?
Пришлось наклониться, потому что Ноам перешел на шепот, однако голос его обрел прежнюю силу:
– Возьми философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим тусклым покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, сын мой, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови.[6]
Эржбета начала было повторять рецепт, но Ноам прервал ее взмахом руки:
– Неверно! Он ошибался. Не со ртути надо начинать, а с крови! Кровь – вот истинная тайна. Чистая душа… чистая кровь… вечность… телесное – прах… – Речь Ноама ускорялась, становясь все более и более неразборчивой, пока вовсе не слилась в бормотанье. Эржбета встала. Она подошла к окну и потрогала влажную изнутри слюду. Сквозь нее просвечивало сизое небо и мутные очертания гор. Снова шел дождь или снег, с дождем мешанный, а ночь наползала с востока, подобная сказочному змею. Брюхо его, расшитое звездами, огибало вершины, а в пасти сияла луна.
В змея Эржбета верила когда-то давно, еще до того, как начала верить в трехликого бога, который есть трава, дерево и птица. Но теперь вера снова менялась, уступая место тайному знанию Ноама.
Выживет ли он?
А если вдруг выживет, то не раскается ли в том, что отдал книгу и раскрыл тайну? И не потребует ли вернуть отданное?
Капли со слюды перетекли на Эржбетины пальцы, собрались лужицей, которая норовила соскользнуть на запястье и оттуда холодной змеей – в узкий рукав. Эржбета решилась. Она распахнула окно и стащила с Ноама одеяло. Он открыл глаза, неожиданно ясные, и улыбнулся:
– Умная девочка.
Эржбета сидела в комнате долго, пока не замерло дыхание и не остановилось сердце. Ноама нашли на следующее утро. И Дорта нашептала, что все думают, будто бы за евреем сам Дьявол пришел. В чем-то они были правы.
Половина листов в черной книге оказались чистыми. Эржбета осмотрела их внимательно, и при солнечном, и при лунном свете, и смочив краешек молоком черной коровы, и протерев мышиной кровью.
Ничего.
Зато вторая половина пестрела записями. Самые ранние, видимо, были сделаны давно, чернила на них выцвели, а местами и вовсе истерлись, в самых поздних узнавалась небрежная рука Ноама.
Вот только прочесть написанное не выходило!
Эржбета узнавала буквы. Она поворачивала книгу и так, и этак. Читала через одну и через две, складывала цифири, пытаясь найти ключ в астрологических таблицах, но тщетно – тайное знание упорно оставалось тайным.
Ноам посмеялся над своей ученицей.
А время шло…
– …смотри, смотри, как он корчиться станет! – зудел Иштван, пытаясь ущипнуть Дорту, та стояла ровненько, глядя на Эржбету, и не понять было, пугает ли ее увиденное.
Поле зеленело молодой травой, в которой то тут, то там полыхали алым маки. С неба летела песня жаворонка, почти заглушаемая ропотом толпы.
Много привели. Крепко держали оружие солдаты. Жались друг к другу оборванцы. Гремели цепи, и выли турьи рога в руках глашатаев. Этот звук порождал мигрень у матушки, и она морщилась, не позволяя себе, однако, отвернуться или уйти. Отец сидел тут же, он был мрачен и слегка пьян.
– Раз, два, три… – начал счет Иштван и на третьем десятке сбился, покрасневши лицом от гнева или нетерпенья. Но вот отец поднял руку и, дождавшись, когда звук рогов растает, заговорил. И говорил он долго, красиво, но скучно. Зачем столько слов, когда и без них понятно?
Мятеж подавлен. Мятежники пойманы и будут казнены. На землях Батори воцарится покой.
Эржбета проглотила зевок.
Но вот и речь подошла к концу. Замковый распорядитель тонким голосом зачитал список помилованных, к счастью, коротенький, и велел приступать.
Жаворонок камнем рухнул на землю и, не коснувшись травы, взмыл в небеса. Когда черная точка растворилась в золотом мареве солнца, Эржбета перевела взгляд на поле. Действие, развернувшееся там, было привычно и оттого скучно. Сначала клеймили. Потом рубили руки и носы, драли языки и секли, деловито, неспешно. Воздух заполонялся кровяным смрадом, на который живо слетелись мухи. Гудение их крыльев почти заглушало вопли.
А матушка, уже не стесняясь, голову мнет. Матушке не по вкусу казни, а вот Иштвану нравится. Смотрит он неотрывно, рот приоткрыл, кончик языка вывалил и слюну пустил по щеке. Смешной. Разве можно так себя на людях выставлять?
Эржбета ткнула братца в бок иголкой, и тот дернулся, замахал руками, жирный и неприятный, как одна из мух. А взгляда-то не отвел…
До кольев добрались только к вечеру, когда Эржбета уже изрядно притомилась сидеть. Оттого в замок возвращалась она охотно и, забравшись в кровать, думала, что если кровь человечья в философский камень выродиться способна, то на земле Венгерской ее предостаточно пролито. Так почему же не слышно о том, чтоб кому-то удалось отыскать этакое чудо?
Достав книгу, Эржбета наново принялась изучать рисунки. Вот человек со снятой кожей, и каждая мышца его подписана. Вот иной, у которого уже и мышц нет, зато видны сосуды кровяные и сердце о трех желудочках, к которому дорисован четвертый. Чернила темнее, и значит, рисовал уже Ноам. Вот еще человек, из которого льется кровь, а из нее уже родится дракон красный с куцыми крылами. Пасть его раскрыта и меж зубов сияет золотом яйцо.
Вот письмена – танец пауков на бледно-желтом листе пергамента.
И мысль, подобная откровению свыше: не во всяком знании есть смысл.
Часть 2
– Ты теперь ведьма? – спросил Иштван, пробравшийся в комнату Эржбеты. – Я слышал, как служанки шепчутся, что она отдала тебе всю силу. Значит, ты теперь ведьма?
Скорее та, которая ведает тайное. И умеет слушать мир. И знает, как подчинить этот мир себе, но только не знает, зачем. А братец все не отставал:
– А ты можешь клопов повывести? Или вшей? Чесучие они, – Иштван выловил одну из волос и сунул Эржбете в лицо. – Поглянь, до чего здоровые!
Он был болен, и болезнь, пока придремавшая внутри, уже ворочалась, готовясь пробудиться.
Только какое Эржбете было до нее дело? Никакого.
Цыгане пришли с востока. Солнце только-только добралось до вершины, и желтый свет его был подобен покрову, за которым лишь угадывались очертания гор и дороги. Кибитки выползали по одной, будто появлялись из ниоткуда. За ними выскочили всадники, и ветер принес обрывки хриплых голосов, мешанные с конским ржанием и детским плачем.
Чем ближе подползал караван, тем интереснее Эржбете становилось. Она смотрела на людей, бредущих рядом с повозками, на медведя, что шел, норовя забрести влево, а седой цыган бил его по носу хворостиной. На собак, каковых было много, даже больше, чем людей, и на серого груженого ящиками осла. Ворота замка раскрылись, впуская пришлых во внутренний двор, и молодой чернявый цыган долго спорил с управителем, а после отступил, только хлопнул себя по бокам.
Рубашка у него была красивая, алого шелка, видно, что надетая по случаю.
– Спорим, я медведя поборю? – бросил Иштван, разглядывая ревниво и цыгана, и медведя. За прошедшие годы Иштван вытянулся, раздался в плечах и надулся в брюхе. Плечи у брата были железные, а брюхо – мягкое, слабое. И болезнь, в нем поселившаяся, грызла утробу, порой доводя до неистовства.
Но нынче Иштвану было хорошо. И Эржбете тоже.
А цыган понравился. Глаз у него черный, хитрый, и жизни много. Редко случается, чтобы в ком-то так много жизни было. Почувствовав Эржбетин взгляд, он обернулся и хитро подмигнул. Сердце заколотилось, а в животе закололо, словно Иштвановская болезнь вдруг решила сменить хозяина.
– Пошли, – Иштван все же чего-то почуял. Схватил за руку и поволок, ругаясь сквозь зубы. Пальцы его дрожали, а на шее билась кровяная жилка.
Вечером в зале принимали купцов. Отец сидел на высоком кресле, и Иштван стоял по правую руку его. Матушка присела на скамеечку, а Эржбете достался низенький французский стульчик с неудобной спинкой. Челядь выстроилась вдоль стен и теперь вытягивала шеи, пихалась, норовя разглядеть содержимое сундуков. Тех самых, которых вез ослик. При сундуках суетился еврейчик в затертом колете и желтом, изрядно изгвазданном колпаке. Еврейчик то принимался говорить, то замолкал, видно, напуганный звучаньем своего голоса. Наконец, утомившись, он просто откинул крышку ближайшего сундука и принялся вытаскивать содержимое. Каждую вещь он поднимал высоко, чтобы видно было всем, а после клал на стол. Еврею помогал давешний цыган.
– Вот ленты французские, госпожа! До чего хороши! Так и просятся в косы. Глядите, серебром расшитые, а вот и золотом…
Ленты обвивали его руки, и женщины в зале вздыхали, не то по красоте этакой, не то по цыгану. А он уже поднимал отрезы тканей, тяжелого бархата с металлической искрой, легчайшего шелка или газа, вовсе прозрачного.
– Вот кольца, перстни, браслеты, ожерелья! Алмазы из копей самого царя Соломона!
Еврей кивал, сотрясаясь от кивков всем телом и едва не падая.
– Сапфиры из царства пресвитера Иоанна![3]
Синие камни были мертвы, как глаза тетки Клары.
– А вот рубины, родившиеся из крови святого Петра, когда его побивали камнями язычники…
Еврей затрясся и побледнел, покосившись на отца, ибо лицо того было мрачно. Эржбета запоздало вспомнила, что евреи – тоже язычники.
Дьердь Батори сделал знак, и цыган, благоразумно умолкнув, отставил шкатулку, принявшись за следующую. В ней лежали гребни и сетки для волос. Потом на свет появились парики и резные блохоловки, стила и ножики для чистки пергамента, чернильницы и чернила.
Становилось скучно.
– А здесь особый товар, – цыган извлек объемную шкатулку, обитую темным сафьяном. – И если вы позволите приблизиться…
Отец махнул рукой, и цыган, согнувшись в поклоне, подошел к возвышению. Еврей потянулся следом, шел он бочком и сутулился, стараясь стать меньше ростом.
– Здесь… если вы позволите… зубы…
Он говорил, запинаясь, но чисто. А цыган откинул крышку. Внутри шкатулка была разделена на ячейки, в которых лежали зубы.
– Отменнейшие зубы. Белые, ровные, здоровые, – голос еврея становился громче. Отец потянулся, разглядывая товар. – И я могу собрать любую челюсть, будь то нижняя или верхняя, мужская или женская.
Он снял с пояса мешочек и вытащил оттуда челюсть, протянув отцу.
– Вот. Смотрите. Я снимаю мерку и делаю…
– Делает наилучшие челюсти по эту сторону мира. Сей скромный лекарь известен и в Лондоне, и в Париже, и в Испании и даже нечестивые турки желали бы воспользоваться…
– Заткнись! – рявкнул отец и, тыча в еврея тростью, спросил: – А ты, значит, лекарь?
Тот кивнул и сунул пальцы в рот цыгану, вытащив оттуда еще одну челюсть. Дворня охнула, а цыган раззявился. И все увидели, что своих зубов у него только два и осталось, да и те – гнилыми пенечками. Эржбета скривилась, до того отвратным показалось ей зрелище. Отец же, напротив, уставился на обоих торговцев пристальным немигающим взором.
– Хорошо, – процедил он, наконец, – завтра поговорим.
На том все и закончилось. Нет, матушка и другие женщины еще долго перебирали ленты, примеряли украшенья да трясли отрезы ткани. Цыган торговался, еврей вертелся рядом.
Ночью Эржбета выскользнула из покоев и вышла во двор. Она стояла у стены, глядя на кольцо костров и кибиток, вдыхая смесь пришлых запахов и привыкая к голосам. Гортанно кричала старуха, дергая струны плоского инструмента, подвывали ей две смуглолицые девки, и собаки, затаившиеся рядом, внимательно слушали пение.
– Эй, красавица, от кого прячешься? – он вынырнул из темноты, думая, что остался незамеченным. Эржбете давно рассказал о нем ветер и старый нетопырь, поселившийся в Четной башне. Но для виду она испугалась, и цыган радостно оскалился.
– Не бойся, не трону.
Даже вблизи зубы его казались настоящими.
– Я не боюсь, – сказала Эржбета, глядя в рот, а не в глаза. – Ты не тот, кого мне надо бояться…
Под ее взглядом он отступил и скрестил руки на груди. А после медленно опустился на колени и поклонился, волосами коснувшись камня.
– Встань, – велела Эржбета. Цыган послушался. Он побледнел, а на лбу и висках его выступили капли пота.
– Чем могу служить, госпожа?
Эржбета протянула руку и сказала:
– Идем со мной.
И снова удивилась, что этот человек, который силен и мечен жизнью, стал столь покорен. Его рука была приятно горяча, а кожа терпко пахла дымом.
– Ты знаешь, кто я? – спросила она, оказавшись в тиши замкового подземелья. Здесь на древних стенах еще остались символы древних же богов, и сполохи факела красили их алым.
– Госпожа не мулло[4]. Госпожа носит знак Сэру[5].
– Расскажи, – велела Эржбета и, закрепив факел, села на камни.
Проговорили до утра. Цыган назвался Бронко, но это имя было ложью, и он все время боялся, что эта ложь вот-вот раскроется, а потому не смел произносить иную. Эржбету это устроило. Вот только слова его ничуть не угасили пламя.
Эржбете хотелось иного.
На второй день цыгане, обустроившись, заполонили двор. Их вдруг стало очень много, настолько, что к отцу вереницей потянулись жалобщики. Но они ничего не добились, поскольку Дьердь Батори с самого утра заперся в комнатах. Вместе с хозяином исчез и давешний еврей.
Матушка увлеклась товарами.
Иштван – медведем.
Эржбета – цыганами.
Бронко она нашла с легкостью, как всегда находила людей, которые были ей нужны. Он сидел в кольце старух, до того омерзительных с виду, что Эржбета остановилась, не решаясь приблизиться.
Старухи разом подняли головы и повернулись к ней. Все они были слепы. В бельмяных глазах Эржбете виделось отражение луны, а кривые руки держали воздух. И держали крепко.
– Уходи, – прошамкала одна, выплевывая слюну.
– Уходи! – вторая кинула в Эржбету горсть зерна.
– Уходи! Уходи!!! – взвыли все разом.
Бронко закрыл уши руками. Трус! И предатель. Пламя внутри полыхнуло знакомой силой, и Эржбета, преодолев отвращение, сказала:
– Хорошо. Я уйду. Но пусть она, – Эржбета указала на девочку, вертевшуюся неподалеку, – придет сегодня ко мне. Пусть расчешет волосы.
Девочка была совсем юной. Она смотрела со страхом и куталась в кусок драной мешковины. И жалкий вид ее убил Эржбетин гнев.
– Как тебя зовут? – спросила она и потрогала сбитые колтуном волосы.
– Как будет угодно госпоже, – ответила девочка, падая на колени. Она низко наклонила голову, и на шее стала видна полоска более светлой кожи.
Послюнявив палец, Эржбета потерла полоску, потом и щеку. Несмотря на загар, прочно въевшийся в кожу, девочка явно отличалась от цыган.
– Тебя украли?
– Купили.
А теперь продали, точнее, отдали вместо улыбчивого, но такого трусливого Бронко. И Эржбета, отослав новенькую на кухню, присела у окна и задумалась.
Их следовало наказать.
Никто не смеет перечить Батори.
Эржбета взяла в руку гребень и стала расчесывать волосы, напевая песенку, которой научила ее тетка. Сквозь толстое стекло пробивались тени пламени и ветер, стучась в окно, требовал впустить.
Не сегодня.
Заснула Эржбета легко, как случалось всегда на полную луну, и спала крепко, без снов, а очнулась оттого, что в постели мокро. По ногам текла кровь, и резкий запах ее вызвал тошноту.
Наутро у постели собрались служанки, и матушка долго, придирчиво разглядывала простыни, а после велела спрятать. Эржбету же на всю неделю заперли. И все, что она могла – это наблюдать, как гаснут костры, сбиваются стадом кибитки, и пестрый караван выходит из замка.
Она послала вдогонку ветер, но тот вернулся, беспомощный и оскорбленный.
Она бросила слово реке, но та не сумела подняться по крутым берегам.
Она попросила горы, но силы осталось слишком мало, и горы не ответили.
Это было обидно. Теткино искусство оказалось бесполезным. Так какой в нем прок? Обида и разочарование сделали Эржбету больной. И лишь присутствие новой служанки, которую разрешили оставить, постепенно примирило Эржбету со случившимся.
Девочку звали Доротея. Родителей своих она помнила плохо, да и прошлую жизнь тоже, зато знала тысячу историй о мулло. С ней было интересно, и позже Эржбета решила, что обмен был справедлив.
А в замке появился новый обитатель, давешний еврей по имени Ноам. Он сделал хорошие зубы отцу и матери. И даже обычно трусоватый Иштван стал заговаривать, что тоже позволит себе поменять зубы. Однако стоило ему увидеть стул с ремнями и клещи, которыми надлежало выдрать старые, плохие зубы, как завыл и кинулся прочь, и прятался в подземельях три дня.
Ноам обосновался в старой башне, заняв самые верхние комнаты. Его, казалось, не смущала ни треснувшая крыша, сквозь пробоины которой виднелось небо, ни теснота, ни сырость. Он сам прибрался – служанки еврея сторонились – и подправил древнюю мебель. Толстым ковром легла на пол смешанная с душистыми травами солома, заполонили комнаты сундуки и удивительные вещи, многих из которых Эржбете видеть не доводилось.
Поначалу Ноам принимал ее любопытство с осторожностью и о сокровищах своих рассказывать опасался, однако постепенно привык к частым визитам Эржбеты, каковую сопровождала молчаливая Дорта, и начал делиться знаниями.
– Сие есть армиллярная сфера, каковая являет собой весь небесный свод. А вот астролябия, – говорил еврей, нежно беря в руки блестящую тарелку с высоким бортом. – Ее изобрел греческий астроном Евдокс, а иные полагают, что Аполлоний Пергский. Видите, госпожа, вот эта часть ее именуется «мать», ибо она – основа. Внутри ее вложен тимпан…
Плоский диск был украшен изображениями животных и людей.
– Вот полюс мира и края небесной сферы. А поверху его накладывается паук, на каковом, сколь можете видеть, нанесены двенадцать высших Знаков. Сиречь Овен, Телец…
Эржбета слушала и смотрела, как ловко Ноам управляется с инструментом, как ищет звезды на высоком небосводе и сличает расположенье их с таблицами. Как составляет новые таблицы, сверяя линии небесные и земные, выводя пути будущего.
И чем дольше проводила она времени в старой башне, тем большим доверием проникался Ноам. Он принялся учить ее греческому и латыни, без каковых невозможно было чтение книг. Эржбета схватывала быстро, и Ноам единственный из учителей не пенял на скудость женского ума.
– Небесное властно над всем земным. Над судьбою ли народов, над человеческою ли жизнью, над разумом и телом, – Ноам разворачивал свиток, закрепляя его по углам. И Эржбета жадно разглядывала знакомый уже рисунок, выискивая новые детали. – Вот тело человеческое, каковое состоит из четырех видов жидкостей. И ежели жидкости оные пребывают в равновесии, то человек здоров. Однако же пребывая в движенье, светила небесные вызывают смущения жидкостей. Так растущая луна способствует разлитию черной желчи у тех, кто рожден под знаками Воды, отчего приключается меланхолия и разум…
Эржбета запоминала.
Эта наука, разложенная на таблицы и линии, вычерченная в сложнейшей вязи гороскопов и намертво приколоченная буквами к листам пергамента, разительно отличалась от теткиной. И Эржбета, сколько ни думала, не могла понять, кто же из них прав: тетушка Клара или Ноам?
А если оба, то как такое возможно?
И время шло, наполняясь событиями и раздумьями.
Пролетела весна, стремительная, как водный поток. Растянулось душное лето, полное пыли и дыма. Оно сменилось осенью, и небо затянули тучи. Потоки воды смысли со скал остатки зелени, и сизые их бока теперь блестели, словно смазанные воском.
С первым снегом Ноам заболел. Он начал кашлять, долго и мучительно. И кашель этот, засевший глубоко внутри, не поддавался лечению. Не помогли ни скрупулезно составленный гороскоп, ни мазь на бобровом жиру, смешанная с кровью черного петушка. Бесполезными оказались и горячие лепешки из красной глины, замешанной на конской моче.
Болезнь подтачивала Ноама изнутри. И вскорости он ослаб настолько, что перестал выходить из своей комнатушки. Дорта по Эржбетиному приказу каждый день навещала старика, убиралась и разжигала в камине огонь. Однако скудное его тепло просачивалось сквозь щели в крыше и окнах, улетая в безбрежную ночь. И Ноам мерз.
Эржбета подарила ему пуховое одеяло, а он отдал книгу в переплете черной кожи.
– Спрячь, – велел Ноам. – Хорошенько спрячь…
Книга была тяжела. Углы ее поистерлись, а страницы разбухли, словно старческие кости. Широкие ремни перетягивали ее, запирая знание от глаз недостойных. Ярко блестели крохотные замки и ключ от них, переданный Ноамом.
– Ты скоро умрешь, – сказала Эржбета, когда вернулась, припрятав подарок на дне сундука. – Ты отдал мне книгу, потому что знаешь, что скоро умрешь.
– Ты всегда была умной, – в его простуженном голосе явственно прорывались легочные хрипы. – Ваш бог говорит, что женщина – это Дьявол. И все, что в ней есть, от Дьявола. Если так, то он дал тебе много. Ты красива. Ты умна.
Закашлялся, орошая кровью и одеяло, и грязную рубаху. Эржбета поднялась и смешала в чаше воду с бальзамическим укусом, в который добавила несколько капель вина. Подогрев над свечой, она протянула смесь Ноаму. И держала, помогая пить.
Ей не было жаль еврея, как и тетку, чей жизненный путь вот-вот должен был оборваться. Эржбете хотелось узнать, как разговаривать с книгой, в которой – она была уверена – сокрыто иное, отличное от первых двух, знание. Возможно, в нем правда и сила.
– Красота скоротечна. Она сгорает, как свеча из свиного сала, оставляя лишь жир, копоть и дурной запах, – Ноам видел ее, и это тоже было хорошо: не нужно притворяться. – И ум исчезает, медленнее, но все же. Тело слабо… недолговечно… болезни рушат… годы рушат… как этот замок.
– Но есть средство остановить разрушение?
– Есть. Я почти нашел. Ребис. Камень философов. И aurum potabile…
– Золотой напиток?
Пришлось наклониться, потому что Ноам перешел на шепот, однако голос его обрел прежнюю силу:
– Возьми философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим тусклым покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, сын мой, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови.[6]
Эржбета начала было повторять рецепт, но Ноам прервал ее взмахом руки:
– Неверно! Он ошибался. Не со ртути надо начинать, а с крови! Кровь – вот истинная тайна. Чистая душа… чистая кровь… вечность… телесное – прах… – Речь Ноама ускорялась, становясь все более и более неразборчивой, пока вовсе не слилась в бормотанье. Эржбета встала. Она подошла к окну и потрогала влажную изнутри слюду. Сквозь нее просвечивало сизое небо и мутные очертания гор. Снова шел дождь или снег, с дождем мешанный, а ночь наползала с востока, подобная сказочному змею. Брюхо его, расшитое звездами, огибало вершины, а в пасти сияла луна.
В змея Эржбета верила когда-то давно, еще до того, как начала верить в трехликого бога, который есть трава, дерево и птица. Но теперь вера снова менялась, уступая место тайному знанию Ноама.
Выживет ли он?
А если вдруг выживет, то не раскается ли в том, что отдал книгу и раскрыл тайну? И не потребует ли вернуть отданное?
Капли со слюды перетекли на Эржбетины пальцы, собрались лужицей, которая норовила соскользнуть на запястье и оттуда холодной змеей – в узкий рукав. Эржбета решилась. Она распахнула окно и стащила с Ноама одеяло. Он открыл глаза, неожиданно ясные, и улыбнулся:
– Умная девочка.
Эржбета сидела в комнате долго, пока не замерло дыхание и не остановилось сердце. Ноама нашли на следующее утро. И Дорта нашептала, что все думают, будто бы за евреем сам Дьявол пришел. В чем-то они были правы.
Половина листов в черной книге оказались чистыми. Эржбета осмотрела их внимательно, и при солнечном, и при лунном свете, и смочив краешек молоком черной коровы, и протерев мышиной кровью.
Ничего.
Зато вторая половина пестрела записями. Самые ранние, видимо, были сделаны давно, чернила на них выцвели, а местами и вовсе истерлись, в самых поздних узнавалась небрежная рука Ноама.
Вот только прочесть написанное не выходило!
Эржбета узнавала буквы. Она поворачивала книгу и так, и этак. Читала через одну и через две, складывала цифири, пытаясь найти ключ в астрологических таблицах, но тщетно – тайное знание упорно оставалось тайным.
Ноам посмеялся над своей ученицей.
А время шло…
– …смотри, смотри, как он корчиться станет! – зудел Иштван, пытаясь ущипнуть Дорту, та стояла ровненько, глядя на Эржбету, и не понять было, пугает ли ее увиденное.
Поле зеленело молодой травой, в которой то тут, то там полыхали алым маки. С неба летела песня жаворонка, почти заглушаемая ропотом толпы.
Много привели. Крепко держали оружие солдаты. Жались друг к другу оборванцы. Гремели цепи, и выли турьи рога в руках глашатаев. Этот звук порождал мигрень у матушки, и она морщилась, не позволяя себе, однако, отвернуться или уйти. Отец сидел тут же, он был мрачен и слегка пьян.
– Раз, два, три… – начал счет Иштван и на третьем десятке сбился, покрасневши лицом от гнева или нетерпенья. Но вот отец поднял руку и, дождавшись, когда звук рогов растает, заговорил. И говорил он долго, красиво, но скучно. Зачем столько слов, когда и без них понятно?
Мятеж подавлен. Мятежники пойманы и будут казнены. На землях Батори воцарится покой.
Эржбета проглотила зевок.
Но вот и речь подошла к концу. Замковый распорядитель тонким голосом зачитал список помилованных, к счастью, коротенький, и велел приступать.
Жаворонок камнем рухнул на землю и, не коснувшись травы, взмыл в небеса. Когда черная точка растворилась в золотом мареве солнца, Эржбета перевела взгляд на поле. Действие, развернувшееся там, было привычно и оттого скучно. Сначала клеймили. Потом рубили руки и носы, драли языки и секли, деловито, неспешно. Воздух заполонялся кровяным смрадом, на который живо слетелись мухи. Гудение их крыльев почти заглушало вопли.
А матушка, уже не стесняясь, голову мнет. Матушке не по вкусу казни, а вот Иштвану нравится. Смотрит он неотрывно, рот приоткрыл, кончик языка вывалил и слюну пустил по щеке. Смешной. Разве можно так себя на людях выставлять?
Эржбета ткнула братца в бок иголкой, и тот дернулся, замахал руками, жирный и неприятный, как одна из мух. А взгляда-то не отвел…
До кольев добрались только к вечеру, когда Эржбета уже изрядно притомилась сидеть. Оттого в замок возвращалась она охотно и, забравшись в кровать, думала, что если кровь человечья в философский камень выродиться способна, то на земле Венгерской ее предостаточно пролито. Так почему же не слышно о том, чтоб кому-то удалось отыскать этакое чудо?
Достав книгу, Эржбета наново принялась изучать рисунки. Вот человек со снятой кожей, и каждая мышца его подписана. Вот иной, у которого уже и мышц нет, зато видны сосуды кровяные и сердце о трех желудочках, к которому дорисован четвертый. Чернила темнее, и значит, рисовал уже Ноам. Вот еще человек, из которого льется кровь, а из нее уже родится дракон красный с куцыми крылами. Пасть его раскрыта и меж зубов сияет золотом яйцо.
Вот письмена – танец пауков на бледно-желтом листе пергамента.
И мысль, подобная откровению свыше: не во всяком знании есть смысл.
Часть 2
Свет
Дашка просыпалась долго. Сначала она ворочалась в постели, зарываясь в одеяло, но яркий свет все равно щекотал глаза, заставляя морщиться. И в конце концов, Дашка смирилась, потянулась, зевая до ломоты в челюсти, а потом смачно чихнула.
Белое перо, сорвавшись с подушки, заплясало в воздухе.
Хорошо. Просто замечательно!
За окошком солнце висит на качелях проводов. Галдящие птицы облепили кормушку, и только старая ворона наблюдает за суетой с неодобрением. Ворона Дашке симпатична. Она напоминает саму Дашку: взъерошенная, раздраженная с виду, но в душе, несомненно, прекрасная.
Быть может, вообще в каждой вороне жар-птица прячется.
Еще раз зевнув, Дашка выбралась-таки из кровати, прошлепала на кухню, стараясь ступать только по нагретым участкам пола. Приходилось прыгать, и от этого тоже становилось смешно.
Утренний кофе с утренней сигаретой и утренним творожком, который дань моде и еще привычке. Вообще-то, творог Дашка не очень любит, но если с вареньицем… Варенья оставалось на дне банки и еще на стенках, и Дашка ела пальцами. Было вкусно.
– Трям, – сказал будильник, и тут же зазвонил телефон. Брать трубку не хотелось: день был слишком хорош, чтобы портить его работой. Но вот творог закончился и кофе тоже, а телефон и не думал умолкать. Дашка смирилась.
– Да? – она прижала трубку к уху и почесала живот.
– Дарья Федоровна? – осведомился холодный женский голос.
– Дарья, – согласилась Дашка. – Федоровна.
На животе виднелась россыпь красных пятнышек. Интересненько, а это откуда?
– Мне необходимо с вами встретиться. Я хочу вас нанять.
Клопы, что ли, завелись? Или комары? Но комар был один, очень нудный и хитрый, он звенел по ночам, доводя Дашку до истерики, а днем прятался. И дихлофос его не брал. И раптор. И вообще Дашка постепенно проникалась к комару уважением.
Может, аллергия?
– Вы можете подъехать… скажем, в Бужский парк? Вы ведь живете рядом, если не ошибаюсь.
– Ага, – Дашка натянула майку, прикрывая красные пятнышки.
– Через полчаса вас устроит?
Вполне. Полчаса – это целая вечность. Правда, еще таблетки найти надо, от аллергии. Или черт с ними?
Белое перо, сорвавшись с подушки, заплясало в воздухе.
Хорошо. Просто замечательно!
За окошком солнце висит на качелях проводов. Галдящие птицы облепили кормушку, и только старая ворона наблюдает за суетой с неодобрением. Ворона Дашке симпатична. Она напоминает саму Дашку: взъерошенная, раздраженная с виду, но в душе, несомненно, прекрасная.
Быть может, вообще в каждой вороне жар-птица прячется.
Еще раз зевнув, Дашка выбралась-таки из кровати, прошлепала на кухню, стараясь ступать только по нагретым участкам пола. Приходилось прыгать, и от этого тоже становилось смешно.
Утренний кофе с утренней сигаретой и утренним творожком, который дань моде и еще привычке. Вообще-то, творог Дашка не очень любит, но если с вареньицем… Варенья оставалось на дне банки и еще на стенках, и Дашка ела пальцами. Было вкусно.
– Трям, – сказал будильник, и тут же зазвонил телефон. Брать трубку не хотелось: день был слишком хорош, чтобы портить его работой. Но вот творог закончился и кофе тоже, а телефон и не думал умолкать. Дашка смирилась.
– Да? – она прижала трубку к уху и почесала живот.
– Дарья Федоровна? – осведомился холодный женский голос.
– Дарья, – согласилась Дашка. – Федоровна.
На животе виднелась россыпь красных пятнышек. Интересненько, а это откуда?
– Мне необходимо с вами встретиться. Я хочу вас нанять.
Клопы, что ли, завелись? Или комары? Но комар был один, очень нудный и хитрый, он звенел по ночам, доводя Дашку до истерики, а днем прятался. И дихлофос его не брал. И раптор. И вообще Дашка постепенно проникалась к комару уважением.
Может, аллергия?
– Вы можете подъехать… скажем, в Бужский парк? Вы ведь живете рядом, если не ошибаюсь.
– Ага, – Дашка натянула майку, прикрывая красные пятнышки.
– Через полчаса вас устроит?
Вполне. Полчаса – это целая вечность. Правда, еще таблетки найти надо, от аллергии. Или черт с ними?