Страница:
Екимов Борис
Пастушья звезда
БОРИС ЕКИМОВ
ПАСТУШЬЯ ЗВЕЗДА
1
Поселок был невеликий. Назывался он нынче городом, но, как и в прежние времена, люди строились и жили в своих домах. Лишь на окраине поднимался табунок неказистых кирпичных двухэтажек. Десяток двухэтажных домов, разбитая асфальтовая дорога с редкими автобусами - вот и все городское. Тимофей провел в этом поселке, считай, всю жизнь. А за год что могло измениться?.. Приехал он поздно вечером, ночевал у старшей сестры. Она жила одиноко. Долго не спали. - Братушка...- удивлялась сестра.- Да как же так?.. Нежданно-негаданно. Тимофей уехал год назад, продал хатенку и подался к сыновьям доживать. Теперь вот вернулся. - Братушка...- охала сестра.- Может, тебя обидели чем? Ты уж не таись. - Ничем меня не обидели. Приехал - и все. На лето. Попасусь. А там... - Братушка...- качала головой сестра.- Люди скажут, прогнали. Разве людям... Она и сама не верила, что брат приехал просто так. Уехал ведь навсегда. Прощались. А теперь - вот он. - А на лицо ты прямо помолодел,- хвалила она.- Сытенький... Гладкий. Тимофей усмехался. Перевалило ему за пятьдесят. Всю жизнь он пастушил. Степное солнце и ветер много лет палили, сушили его, словно степной карагач на юру. - Смеись, смеись...- убеждала сестра.- Хорошеликий стал, прямо на завид. Тьфу, тьфу, не сглазить. Погонишь скотину, враз свернешься. Опять будешь как дрючок. Да и чего еще гнать,- спохватилась она. В прежние времена поселок - тогда еще совсем невеликий - имел четыре стада на четыре конца одних лишь коров. Телят пасли отдельно. Овечек да коз тоже наособь. Теперь одно малое коровье стадо, голов на полсотни едва-едва набирали. - По хуторам поспрошаю. Там скотины поболе,- вслух думал Тимофей. - Мое дите...- горестно качала головой сестра.- А где жить будешь? Чужие углы отирать? Чего ж там у вас приключилось? Родной сестре не хочешь открыть...- Она заплакала. Телом полная, в густой седине, на лицо еще приглядная, она была на пять лет старше Тимофея, но вынянчила его девчонкою на своих руках. Теперь она плакала оттого, что случилась беда и брат таит ее, не открывает. - Чего ты ревешь? - укорил ее Тимофей.- Нет беды, так давай кличь ее. Тебе русским языком говорю: занудился я там. Думаешь, это легко - чужая сторона? Побуду лето. Он вышел во двор покурить. Все было здесь, как грезилось ему, как мечталось: осколок луны белым камушком лежал на обочине, но на земле и без него было светло, потому что цвели сады. Весна пришла поздно, а потом накатило тепло и распустилось все разом: вишни, яблони и высокие груши. Теперь было не разобрать, что там цветет в ночи. Да и к чему разбирать? Не все ли одно?.. Белый кипень вставал над землей, серебрясь в луне. Смыкались деревья, что росли перед домом, в палисаднике и в саду. Серые заборы - ненадежный заплот - словно пропали. И сливался весенний цвет от двора ко двору в один белый душистый разлив, бесконечный. Светила земля, а над ней, отвечая весеннему часу, сияли сады небесные, распуская цветок за цветком и роняя лишние. Там, наверху, было торжественней и краше, чем на земле. Небосвод горел не только белью простой, но играл, маня, волшебным разноцветьем. Там было краше. Краше, но холодней. И никто не бродил под душистыми ветвями, не обрывал весенних цветов. Тимофей вернулся в дом. Сестра разбирала постель. - Так и не скажешь ничего? - с обидой спросила она. - Ты почему к детям не идешь? - вопросом ответил он ей.- Они же кличут тебя. Сестра сказала задумчиво: - Я - баба, хозяйка. А ты - мужик. Хату продать поспешили. Принял бы вдову какую и жил... Потушили свет и легли. Сестра ворочалась, что-то спросила издали. Но Тимофей уже крепко спал. Последний раз таким глубоким и легким сном спал он год назад здесь же, под этой крышей. Он спал, и снились ему добрые видения из прошлой жизни: молодость, пастушество, малые дети, покойная жена. Жена болела недолго. А когда приехали сыновья ее хоронить, то к судьбу Тимофея решили одним разом. Бобылем мужику жить неладно, тем более в старости. И хоть был еще Тимофей крепок, стадо пас и зарабатывал хорошие деньги, но пора пришла загадывать наперед. Всю жизнь он пастушил, этим семью содержал, детей поставил на ноги, но добрые люди говорили, что пенсии ему не видать. И теперь, когда жена умерла, решили хату продать. Тимофею ехать с детьми, селиться у них и пристроиться на какую-нибудь посильную работенку, чтобы хоть малый, да был стаж, а значит, и пенсия. В подмосковном городе, где жили сыновья, работы было хоть отбавляй. Устроили Тимофея дворником в своих же домах. Работа оказалась нетрудной, на сыновей да невесток жаловаться было грех. Томила лишь скука. В поселке зимою тоже немного дел. Но день проходит не видя, в малых заботах. Тимофей ходил в магазин, ждал, когда молоко привезут и хлеб, толковал с мужиками да бабами, к сестре ходил новости собирать, по соседям. А вечером собирались в лото и карты играть. Весело, допоздна сидели. У сынов была забава одна - телевизор. Первая программа, вторая, третья. Кино ли, хоккей, что другое, вроде и разное, но Тимофею все казалось на одно лицо. Он томился, рано ложась в постель. Но спалось ему плохо. Детям он не жаловался, молчал, но за весь год добром так и не выспался. За окном проходила улица, шумели машины. За стенами со всех сторон тоже шумела жизнь: телевизоры, магнитофоны, проигрыватели, топот. Наверху ругались каждый день допоздна, плакали детишки. Тимофей задремывал, просыпался, лежал, слушал и ждал утра. Спасибо, что по дворницкой работе подниматься приходилось рано: снег убирать, посыпать тротуары. Днем Тимофей додремывал. А ночью мучился. Когда же пришла весна и грачи, прилетев, стали расхаживать у домов, на обтаявших пригорках, Тимофей и вовсе покой потерял. Он глядел на черных птиц, и казались они ему родней. В поселке сейчас солнышко, первая зелень, грачиный гвалт, скворцы заливаются - все вспоминалось, и вовсе сон уходил. Тимофей терпел, терпел, а потом решился. Не слушая резонов, сговорился он на работе о подмене, добро что дворнику летом райское житье. Сговорился, сел на поезд и теперь был здесь. Утром проведали покойников - жену да отца с матерью,- посидели на могилках. С кладбища воротились, и Тимофей не мешкая собрался в дорогу. - Пожил бы, передохнул, сколь не виделись...- уговаривала сестра. Но Тимофей скорее хотел прибиться к делу. Он пошел на автовокзал, где роился хуторской народ в ожидании рейсов. Там обо всем можно узнать, расскажут. Утро встало весеннее, ясное, а Тимофей одет был в дорогу: телогрейка, ватные брюки, сапоги, а сверху брезентовый плащ с капюшоном, за плечами вещмешок. На автовокзале под развесистыми тополями с редким, еще молодым листом Тимофей уселся на скамейку и огляделся. Его заметил немолодой кавказец с подбритыми усами. Он прошелся возле Тимофея раз да другой, присел рядом: - Работу ищешь? - По скотьему делу,- ответил Тимофей.- Скотину пасу. У вас на хуторе людям пастуха не надо? Тимофей угадал собеседника по обличью. В округе по хуторам чабанил пришлый народ, занимаясь овцами. - Пас? - Всю жизнь. - Пьешь? - Не боле, чем ты,- резко ответил Тимофей и отвернулся. Усач посмеялся высоким, клокочущим смешком и сказал: - А я много пью. Приходится. Такая жизнь. Ко мне пойдешь пасти овечек? Плачу восемьдесят рублей, на моих харчах. Теперь засмеялся Тимофей. - Чего? Мало? А ты сейчас лучше и не найдешь. Люди уже наняли, пасут. Ладно, деловой разговор, напрямую. Начнешь пасти, неделю погляжу. Если можешь, получишь сто двадцать рублей. Кормлю хорошо, есть где спать. Раз в неделю баня, бутылка водки. До зимы. Согласен? Он, конечно, прав: пастухов на хуторах уже наняли. Хотя как знать... Соблазняла определенность. Не нужно куда-то ехать, расспрашивать, узнавать. Ударил по рукам - и шабаш. Сто двадцать он обещает, еще тридцать набавит. Да на его харчах. Конечно, в последние годы Тимофей зарабатывал много более и сейчас мог бы. Но какой уж день тяготили дорога и неизвестность. Хотелось прибиться к месту. - Сто пятьдесят - и по рукам,- предложил Тимофей. - Ты с документами? Паспорт есть? - Есть. - Договорились. Сейчас будет машина, поедем. Ждали недолго. Подкатила белая "Волга". На шоферском месте за рулем сидел чернявый мальчишка. Тимофей удивился, сказал: - Ты погляди... Сам рулит? Вот это малец! Хозяин усмехнулся довольно: - Наследник. Джигит. Мальчишку Тимофеевы слова оскорбили. Он презрительно поглядел на нового работника, нарочито громко спросил у отца: - У него вшей нет? А то разведет. "Сам ты гнида",- хотел было ответить Тимофей, да стерпел. Нанявшись в работники, не стоило с первых шагов ругаться. Поехали. Завернули к сестре. Тимофей попрощался, не зная, до какой поры, может, до осени. - Ну и все...- сказал он хозяину. Мальчишка сидел за рулем важно, с отцом говорил не по-русски, на своем языке. Остановились у одного магазина, у другого. Мальчик выходил, делал покупки, укладывая их в багажник. За поселком, у моста через Дон, мальчишка посигналил постовому милиционеру-гаишнику, поднял руку, приветствуя его. Постовой помахал ему в ответ. Машина загудела натужней, пошла в гору, на мост. Впереди открывалось холмистое задонье. Позади оставался поселок. Тимофей оглянулся, мелькнула короткая растерянность: как-то быстро случилось все, не зря ли он согласился?.. Но передумывать было поздно. Белая "Волга", легко обгоняя ползущие в гору грузовые машины, поднялась на увал и, свернув, побежала накатанной степной дорогою, старинным шляхом на Клетскую, Усть-Медведицкую и другие хутора и станицы задонья, вперед и вперед. Ехали, ехали и наконец свернули с грейдера, и скоро в пологой, стекающей к Дону балке открылся хутор. Стояли над дорогой дома, цвели сады, могучие груши, разлапистые яблони, вишневая гущина вскипала белым и розовым. А людей не было видно, и разноголосые хуторские дворняги не лаяли, не гнались за машиною вслед. Близ Дона, на взгорье, остановились возле просторного дома с верандою. Поодаль, на пологом крыле балки, виднелись кирпичные, под шифером скотьи постройки, базы да загоны. Вышли из машины. Хозяин сказал: - Бери вещи, пойдем. Ухватив рюкзак и брезентовый плащ, Тимофей зашагал вослед хозяину от дома через глубокую теклину, заросшую шиповником и цветущей бояркой. За теклиной на просторной, выбитой овечьими копытами пустоши стояли низкие овечьи кошары, базы с крепкой огорожей, ряды железных корыт - поилок, деревянных кормушек. Сбоку, под самой горой, прилепился жилой вагончик на железных сварных санях. Хозяин подниматься на ступени не стал, показал на левую часть вагончика: - Там будешь спать. Оставляй вещи. Сейчас покушаешь, поедешь к отаре. В тесном коридорчике, большую часть которого занимала железная печка, Тимофей отворил левую дверь и очутился в комнатке, где места хватало для двух кроватей да навесного столика. Тимофей снял ватные брюки, одевшись полегче и телогрейку прихватив, поспешил вослед хозяину, который ушел к дому. Там, во дворе, под легким навесом у стола и газовой плиты хлопотал мальчик. Он поставил перед Тимофеем шкварчащую жаровню с мясом и картошкою, вареные яйца, молоко, выставил и ушел. Утром у сестры Тимофей хорошо позавтракал, не зная, придется ли обедать, и теперь есть не хотел. Но впереди был день. К отаре снова повез его сын хозяина, сменив "Волгу" на юркий "Запорожец". Пробирались едва заметной колеёй, а кое-где напрямую, степью. Скоро увидели отару. Она паслась в полгоры над глубокой, к Дону сбегающей балкой. Овцы машины не испугались, а вожак отары большой рогатый козел, поспешил к "Запорожцу" и мальчику. - Васька, Васька...- потрепал его за холку хозяйский сын.- Молодец, Васька... - И угостил конфетой. Козел похрумкал, понюхал брошенную на землю обертку и вернулся к отаре. А сверху, с горы, вприпрыжку сбежала к машине молодая женщина. Лицо ее было от солнца и ветра укутано белым платком по-донскому, по-старинному, одни глаза глядели. Женщина сбежала к машине, раскуталась, спросила весело: - Смена приехала? Хозяйский сын, словно не видя ее, говорил Тимофею: - Поить внизу. Рано не пригоняй, овца к вечеру лучше пасётся. Да не засни, а то растеряешь, тут волки есть. Тимофея, человека уже пожившего, пожилого, учил чернявый мальчишка уверенным тоном. Казалось, все это игра и сейчас он озорно рассмеется. Но мальчик не смеялся, говорил наставительно, ровно. Рассмеялась женщина. - Лом-Али... Хозяин молодой,- игриво сказала она, покусывая яркие, пухлые губы.- Ты почему мне ни "здравствуй" не сказал, ни "бог помощь"? Мальчик зыркнул на нее, нахмурился, коротко бросил: - Поехали. Хватит болтать. Женщина засмеялась и, поворотясь к Тимофею, посоветовала: - По-над балками иди и иди. Зеленка есть, овцы хорошо ходят. До третьей горы дойдешь, она приметная, двоепупая, тогда поворачивай и гони в степь напрямую. Она влезла в машину и еще что-то говорила там весело. Нахмуренный мальчик завел автомобиль и тронулся с места. Тимофей поглядел вслед уехавшим, покачал головой, тут же забывая о них. Звук машины истаял и смолк. Весенний, но уже по-летнему жаркий день мягким зноем своим, теплым ветром, острым духом молодой зелени, птичьим пением всем, что было в нем, заставил забыть мальчишку и все иное. Овечья отара неторопливо, вразброд тянулась над балкою, пробираясь меж кустами боярки и паклинка. Молодая трава, мелкие ветки с зеленым листом все нынче было скотине по нраву и впору. Тимофей обошел отару и стал подниматься в гору. Овцы с козлом Ваською во главе неторопливо обтекали гору, разбредаясь по изволоку, и видны были хорошо. Тимофей поднялся наверх. Ветер шуршал в низких травах, посвистывал в голенастых, высоких стеблях сухого сибирька, далеко внизу синела вода. Дон поворачивал здесь огромной пологой дугою и уходил вниз, к Цимле. Луговое задонье открывалось на многие километры: густое займище, озера, речные старицы и протоки, слитые полой водой в одну голубую вязь, желтые разводья сухого камыша да чакана, огромный луг , за ним поля и поля, два хутора живых, Рюминский да Камышевский,- просторная земля, а небо - вовсе бескрайнее. Тимофей кинул телогрейку, встал и вздохнул облегченно. Долгий путь кончился. Коршун кружил над головой, жаворонки пели со всех сторон, взлетая и опускаясь к земле, ветер дышал в лицо запахом пресной воды и молодой зелени, божья коровка, сияя под солнцем алостью, торопилась по сухой былке вверх и вверх, а потом улетела. Сыновьям и невесткам был странен его отъезд, сестра думала о худом. Они и теперь верно, горевали о нем, родные люди. Горевали, но не могли понять. Да что родные... Сам он, оставляя поселок, разве думал о плохом. Жить возле детей, пенсию хоть малую, да заработать... "Отдохнешь",- говорили сыновья. А разве они были не правы? В этих краях скотину пасли с апреля и порой до нового года. Встаешь до света. Еще чуть развиднеется, звезды на небе, и горит над головою самая яркая, Пастушья, звезда. Поднялся и пошел. И домой прибьешься лишь к ночи, тоже со звездой. У добрых людей воскресенье - праздник и суббота. Пастух жди зимы. Весеннее ли ненастье, летнее пекло, когда к вечеру от жары темнеет в глазах и корочка соли запекается на губах. Или осенний дождь с утра до ночи, а самый сильный он на рассвете. Лупит по крыше, льет. Постоишь на крылечке, вздохнешь и пошел. День ото дня, год от году считай, полвека. Вон там, на этих полях, лугах, в займищах, прошла его жизнь. Тимофей стал глядеть в луговое задонье, которое открывалось с холмистых круч. Ближнее виднелось ясно, далекая даль туманилась для сторонних глаз. А Тимофей все видел: Березовый лог, Питомник, Семикурганы, куда с дедом Максаем скотину гоняли, Калмыцкую пустошь и Суходол, где три года Тимофей пас телят уже один, хоть и мальчонкою. Потом была долгая жизнь, но вся здесь, в один огляд: Назмище, Бугаково, Кусты, Лучка, Пески, Скородин бугор, Троиленское, Бирючье, Чебачий затон да Щучий проран, Линево, Карасево - луга, курганы да балки, озера, приречные места, займища, старые хутора, их сады да левады, все исхоженное, свое. Даже коршун, что кружит высоко, он всю жизнь там кружит, сто-рожуя. И коршун, и крикливый полосатый лунь: "Ки-ки... Ки-ки...", пестрая гагарка у земляной норы, пестрый же удод - пустушка с длинным кривым клювом, малый жаворонок. Вот вспорхнул он, поет. Может, такой же, как Тимофей, седоклокий, тоже старик. Может, знакомец. Сколько их спасалось возле Тимофея, когда желтоглазый кобчик уже доставал их на лету. Падали рядом и давались в руки. И малое сердце колотилось отчаянно, а потом успокаивалось в человечьих руках. День прошел незаметно. С вечерней зарею Тимофей пригнал овец на ночлег. Над кошарами, над базами, над овечьим тырлом стояла розовая от закатного солнца пыль. С горы спускалось лавиною темное козье стадо, неторопливо брели к базам коровы, летошние быки да телки, вторая отара грудилась у поилок. Скрипели отворяемые ворота, людские голоса вздымались над скотьим мыком и блеяньем: "Кызь-куда! Кызь-куда! Бырь-бырь! Ар-ра!" Садилось солнце, пыль оседала, от близкой реки наносило пресным теплом. Ужинали во дворе хозяйского дома под навесом. Старинные могучие груши в белом цвету смыкались ветвями над головой. Через раскрытые ворота мимо веранды пробитая колея вела к базам да сараям, где стояли белая "Волга", красный "Запорожец", мотоцикл да мотороллер с кузовом - машинный двор. Сели за стол втроем: Тимофей, хозяин, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, и сухонький костлявый мужичонка с темным старческим лицом и пышной седой шевелюрой. - Это наш Чифир,- представил его хозяин, поглаживая черные, аккуратно подбритые усы. Усы были густы и темны, в коротких же волосах на голове сквозила проседь.- Овечки как кормятся? - спросил он. - Жаловаться грех,- ответил Тимофей.- Конечно, трава еще редковатая. Видно, холода стояли. - Холодная весна,- подтвердил хозяин. - Я и гляжу... Но пошла зеленка и старюка есть. Берет овца, жаловаться грех. Молодая женщина в легком коротком платье быстро накрыла стол, наливала горячий борщ в тарелки. - Алик! - крикнул хозяин.- Ты где?! - Иду-у! - издали, от базов, откликнулся сын. Пахло свежесваренным борщом. Он даже на погляд был хорош, красный от помидоров и сладкого перца. Тимофей похвалил: - Чую наш борщок. - Зинаида у нас молодец,- поддержал его хозяин.- Повар высшего класса,и, глянув на молодую женщину, не выдержал, цапнул ее рукой. Зинаида увернулась. Тимофей, в городском житье наскучавший по привычной еде, хлебал жадно. Там, у детей, было, конечно, не голодно. Но борщ, какой всю жизнь дома варили, не получался. - Варишь по-нашенски. Сама-то откель будешь? - спросил Тимофей. - С Арпачина,- назвала Зинаида старинный большой хутор. Там теперь размещалась центральная усадьба колхоза. - С Арпачина? У нас там много родни. Ты чья будешь-то? - Лифанова по мужу. Тимофей задумался, но не вспомнил. - Либо приезжие? А родов чьих? По отцу-матери? - Мелешкиных. - Так бы и говорила. Мелешкиных? Это каких? Ивана Архипыча или бабы Лукешки? - Левона Тимофеевича,- тихо ответила женщина.- Помер он. - Левона. Это Феня твоя мать. Бабу Акулину я знаю, ее сеструшка у нас в соседстве, Анна Аникеевна крестила брата моего, Василия,- говорил Тимофей и теперь уже по-другому на женщину глядел, по-родственному. Зинаида была молода, хороша собой: чистое лицо, сбереженное от солнца и ветра, пухловатые губы, тронутые помадой, светлые волосы, сплетенные в толстую короткую косу, руки и ноги, женская стать - все было налитое, крепкое. - Так что, считай, родня,- с улыбкой закончил Тимофей.- Потому и борщ твой сладимый. - Родня значит родня,- согласилась Зинаида.- Буду по-родственному тебя кормить, с добавкой. Тимофей и хозяин ели в охотку, а третий их сотрапезник, Чифир, вздыхал да ерзал, потом сказал нерешительно: - Надо бы налить за знакомство. Все же новый человек. По русскому обычаю обязательно надо. - По русскому обычаю? - переспросил хозяин. - Да, да,- подтвердил Чифир.- Это у нас ведется. - Раз так, нальем по рюмке,- согласился хозяин и тут же принес водки, разлив ее в малые стаканчики.- Но ты, Чифир, тоже для знакомства, будешь стих читать. Он у нас стих складывает, - объяснил Тимофею хозяин. Зинаида засмеялась, уходя к плите. - Водку не трогай, сначала стих читай,- приказал хозяин. Чифир, покашиваясь на желанное питье и шумно нюхая его, торопливо заговорил:
Пасем овечью породу
Посереди донской степи.
Всему кавказскому народу
Даем в своих краях свободу.
Пусть нас кавказцы поминают И водку чаще наливают!
Закончил он и, ухватив стаканчик, выцедил его, прижмуриваясь и морщась. - Во! - горделиво сказал хозяин.- Какие у нас люди... Подошел хозяйский сын Алик, стал выговаривать: - Чифир, надо глядеть. Два ягненка хромают, камень попал, растерло, а ты не глядишь. Чай свой жуешь да глупости болтаешь. Чифир пожал плечами. - Вроде не хромали. - Как не хромали, я-то увидел. - Ты молодой, а у меня глаза плохо глядят. - Очки купи,- ответил Алик и отцу объяснил: - Я помазал черной мазью, надел чулок. Отец покивал, одобряя. Зинаида сказала, посмеиваясь: - А если тебе правда, Чифир, очки... Будешь как профессор. - Себе одень,- отозвался Чифир.- На то самое место. Чтоб в потемках не заблудиться. Горячего борща нахлебались вдоволь, ели мясо, яйца, запивая кислым да пресным молоком. После ужина Чифир с Тимофеем отправились к себе, к вагончику. Там возле ступеней лежала коряга. На нее уселись и закурили. - Тебя звать-то как? - спросил Тимофей. - Ты чего, не слыхал? Чифир. - Но Чифир - это ж не имя. Настоящее-то как? - Вот оно и есть настоящее. Другое я забыл. А может, его и не было. Тимофей лишь плечами пожал, а Чифир спросил: - У тебя выпивки нет? Налил каплю. Лишь раздразнил. - Откуда у меня? - Ну, может, в запасе. - Не запасаюсь. Чифир стал охать, поглаживая колено, постанывать. - Что с тобой? - спросил Тимофей. - Зашиб коленку.- Чифир засучил штанину, обнажая иссохшую плоть.Растереть бы одеколоном, да нету. Растереть бы, завязать, и до утра прошло.- Он говорил и глядел на Тимофея жалобно. - Одеколон есть, тройной, для бритья. Не жалко, бери растирай. У меня мать-покойница тоже ноги тройным растирала. Тимофей принес из вагончика пузырек одеколона, сам же вернулся в жилье. А когда он снова вышел, то Чифир уже довольно покрякивал, пустой флакон валялся рядом. - Выпил? - удивился Тимофей. - Изнутри растер,- ответил Чифир.- Теперь полегчает. Еще нету? - У меня ларек, что ли? - Садись тогда, покурим. Ты на меня не обижайся. Это ты вроде для знакомства поставил. Куплю - отдам. За Чифиром не заржавеет. Садись. Тимофей послушно сел, Чифир продолжал: - Ты не думай. Я не какой-нибудь чурбан. Есть у меня, конечно, имя. Но про это молчок. Жена меня ищет, понимаешь? Желает засадить. Такая вот, вроде нашей Зинки. Стерва. А дочек я люблю, у меня две дочки. И они меня уважают. Я им шлю письма, чтоб знали отца. Стихи придумываю. Вот послушай:
Дорогие мои дочурки,
Я пишу вам издалека.
Я сижу у горячей печурки,
Не могу приехать пока.
Но люблю вас со всею силой,
Как не любит вас стерва мать.
Вспоминаю, как на руках носил вас,
И мечтаю снова обнять.
Чифир декламировал, размахивая руками, седые длинные волосы падали на лицо. - Я тебе еще буду читать,- пообещал он.- У меня их целая тетрадь. Мы с тобой дружно будем жить, душа в душу. И мы всем покажем мужскую дружбу. Лицо у Чифира было в мелких морщинах, словно жатая бумага, зубы прокурены, черны. - Ты за сколько нанялся? - Сто пятьдесят,- ответил Тимофей. - Ты с паспортом? - Конечно. - Был бы у меня документ, я бы тоже не меньше брал. А без документа они хозяева. - У тебя паспорта нет? - В том-то и дело. Был бы паспорт, я бы... - А где же он? - Кто его знает. Может, тоже не было,- уклончиво ответил Чифир. - Так ты напиши заявление в милицию. Заплатишь штраф, и дадут документ. Чифир поглядел на Тимофея, покачал головой и сказал: - Дура ты, дура деревенская. К легавым, значит, пойти. Да-а... С тобой поговори, ты научишь... Тут же, у вагончика, слажен был простой очажок из камней. Чифир разжег огонь, поставил на камни жестяную консервную банку с водой. - Чифирнем...- потер он руки.- Дело душевное. А то все учат да учат. Щенок этот учит. Эта стерва тоже влезает,- вспомнил он застольное.- Тоже мне хозяйка. Очки... У хозяина баба уехала домой,- объяснил он.- Там у них дом, старики. Ну, она и уехала с детишками. А эту шалаву, Зинку, сакманить прислали, на окот. Она и засакманила, командиршей стала. Мало старика, так она щенка к себе приманивает. - Да он дите еще,- заступился Тимофей. - Дите... Погляди, как он на нее зырит. А она виляет перед ним. Шалава она шалава и есть. Вроде моей. Тоже с одним связалась, а чтоб я не мешал, меня упрятать. Но нет...- погрозил он пальцем.- Номер не пройдет. Закипела вода в банке. Чифир высыпал тюбик чая и глядел на темное варево, принюхиваясь. - Чифирнешь? - спросил он у Тимофея. - Нет, нет... - Ну гляди... Чифир уселся на землю, откинувшись к дереву, подтянул баночку, жадно нюхал. Тимофею сделалось не по себе, и он ушел в вагончик, стал устраиваться на ночлег. А когда недолгое время спустя с полотенцем и мылом он вышел на волю, Чифир уже словно подремывал, прикрыв глаза, и что-то бормотал. Тимофей осторожно обошел его, горюя: "Беда, беда..." Вечер был теплый. Алая заря отыграла на воде, и в закатной стороне небо светило нежной зеленью. Ярче дневного, сочней виделось займище на том берегу, тополя и вербы с молодой листвою. А здесь лежал тихий хутор в белой пене цветущих садов. Он словно дремал, уютно устроившись в ложбине меж высоких холмов. Вставали из белой кипени колодезные журавцы и столбы с оборванными проводами. Ни собачьего бреха, ни человечьего говора. Лишь голуби сизари стонали по-весеннему страстно да высоко в небе со щебетом носились ласточки, обещая добрую погоду. Что-то знакомое чудилось Тимофею в этих домах, в могучих грушевых деревьях, в мягких очертаниях холмов. Что-то знакомое, давнее. А может, то разлука была виной, и теперь всякий клочок земли стал дорог. С полотенцем через плечо пошел Тимофей вниз по избитой овечьими копытами дороге. Над Доном висела вечерняя тишина. Похрустывали под ногами пустые панцири улиток, их пестрая россыпь тянулась далеко вдаль. Вечерние берега глядели в покойную воду, и стремились навстречу друг другу в ясном отражении займищные тополя и зеленые холмы с белыми меловыми осыпями. Пролетела тяжелая гагарка, села на бугре и стала звать кого-то детским жалобным плачем: "А-га-га! А-га-га". Долгий крик ее отзывался эхом, потом стихал. А она снова звала: "А-га-га! А-га-га!" Тимофей обмылся, закурил и увидел поодаль, на берегу, склоненного над удочками человека. Увидел и угадал мальчика, сына хозяина. Рядом с ним темнела машина, а мальчик сидел на корточках, замерев. Чернели хлысты удилищ. Тимофей, сам заядлый рыбак, хотел было подойти, но раздумал. Не по нраву был ему хозяйский сынок, молодой, да из ранних. В машине за рулем, в разговорах, всеми повадками он был Тимофею неприятен. Но теперь, в сумеречной полумгле, он показался бесприютным и одиноким, даже кольнула жалость. Хотя дело обычное: вечер, рыбалка - ребячья забава. Сам Тимофей и до сей поры рыбалить любил. В распадке меж холмами было уже темно. В доме хозяина горел свет. В кошаре, стойлах и загонах было тихо. Лишь вздыхали коровы да мягкий топ доносился от козьих и овечьих базов. Гремели цепями сторожевые собаки. Их было три, огромные волкодавы. В густеющей мгле, в тиши снова закричала гагарка: "А-га-га! А-га-га!" Плач ее разбудил в душе давнее, и Тимофей разом понял, почему эта горстка домов, сады, старые груши, голубей воркованье, крутые лобастые холмы - все знакомо. Это был хутор Каменно-бродский, родина отца и деда. И он здесь родился и недолго жил, несмышленым еще, а потом его увезли. Но гостили здесь раз или два, тоже в ранней младости. Приезжали, переправлялись с луговой стороны на пароме. Здесь был паром через Дон, на тросу. Такой же вечер, сумерки, покойная вода, и гагарка так же кричала: "А-га-га! А-га-га!" Старинные могучие груши-дулины окружали дедово подворье хороводом. "Карагод...- как дед говорил.- Дулины наши, как девки, карагод ведут..." Минуя хозяйский двор, Тимофей пошел улицей хутора. Неподалеку ясно виделись, белели во мгле высокие храмины груш, может быть, те самые, что хороводом стояли на дедовом подворье.
ПАСТУШЬЯ ЗВЕЗДА
1
Поселок был невеликий. Назывался он нынче городом, но, как и в прежние времена, люди строились и жили в своих домах. Лишь на окраине поднимался табунок неказистых кирпичных двухэтажек. Десяток двухэтажных домов, разбитая асфальтовая дорога с редкими автобусами - вот и все городское. Тимофей провел в этом поселке, считай, всю жизнь. А за год что могло измениться?.. Приехал он поздно вечером, ночевал у старшей сестры. Она жила одиноко. Долго не спали. - Братушка...- удивлялась сестра.- Да как же так?.. Нежданно-негаданно. Тимофей уехал год назад, продал хатенку и подался к сыновьям доживать. Теперь вот вернулся. - Братушка...- охала сестра.- Может, тебя обидели чем? Ты уж не таись. - Ничем меня не обидели. Приехал - и все. На лето. Попасусь. А там... - Братушка...- качала головой сестра.- Люди скажут, прогнали. Разве людям... Она и сама не верила, что брат приехал просто так. Уехал ведь навсегда. Прощались. А теперь - вот он. - А на лицо ты прямо помолодел,- хвалила она.- Сытенький... Гладкий. Тимофей усмехался. Перевалило ему за пятьдесят. Всю жизнь он пастушил. Степное солнце и ветер много лет палили, сушили его, словно степной карагач на юру. - Смеись, смеись...- убеждала сестра.- Хорошеликий стал, прямо на завид. Тьфу, тьфу, не сглазить. Погонишь скотину, враз свернешься. Опять будешь как дрючок. Да и чего еще гнать,- спохватилась она. В прежние времена поселок - тогда еще совсем невеликий - имел четыре стада на четыре конца одних лишь коров. Телят пасли отдельно. Овечек да коз тоже наособь. Теперь одно малое коровье стадо, голов на полсотни едва-едва набирали. - По хуторам поспрошаю. Там скотины поболе,- вслух думал Тимофей. - Мое дите...- горестно качала головой сестра.- А где жить будешь? Чужие углы отирать? Чего ж там у вас приключилось? Родной сестре не хочешь открыть...- Она заплакала. Телом полная, в густой седине, на лицо еще приглядная, она была на пять лет старше Тимофея, но вынянчила его девчонкою на своих руках. Теперь она плакала оттого, что случилась беда и брат таит ее, не открывает. - Чего ты ревешь? - укорил ее Тимофей.- Нет беды, так давай кличь ее. Тебе русским языком говорю: занудился я там. Думаешь, это легко - чужая сторона? Побуду лето. Он вышел во двор покурить. Все было здесь, как грезилось ему, как мечталось: осколок луны белым камушком лежал на обочине, но на земле и без него было светло, потому что цвели сады. Весна пришла поздно, а потом накатило тепло и распустилось все разом: вишни, яблони и высокие груши. Теперь было не разобрать, что там цветет в ночи. Да и к чему разбирать? Не все ли одно?.. Белый кипень вставал над землей, серебрясь в луне. Смыкались деревья, что росли перед домом, в палисаднике и в саду. Серые заборы - ненадежный заплот - словно пропали. И сливался весенний цвет от двора ко двору в один белый душистый разлив, бесконечный. Светила земля, а над ней, отвечая весеннему часу, сияли сады небесные, распуская цветок за цветком и роняя лишние. Там, наверху, было торжественней и краше, чем на земле. Небосвод горел не только белью простой, но играл, маня, волшебным разноцветьем. Там было краше. Краше, но холодней. И никто не бродил под душистыми ветвями, не обрывал весенних цветов. Тимофей вернулся в дом. Сестра разбирала постель. - Так и не скажешь ничего? - с обидой спросила она. - Ты почему к детям не идешь? - вопросом ответил он ей.- Они же кличут тебя. Сестра сказала задумчиво: - Я - баба, хозяйка. А ты - мужик. Хату продать поспешили. Принял бы вдову какую и жил... Потушили свет и легли. Сестра ворочалась, что-то спросила издали. Но Тимофей уже крепко спал. Последний раз таким глубоким и легким сном спал он год назад здесь же, под этой крышей. Он спал, и снились ему добрые видения из прошлой жизни: молодость, пастушество, малые дети, покойная жена. Жена болела недолго. А когда приехали сыновья ее хоронить, то к судьбу Тимофея решили одним разом. Бобылем мужику жить неладно, тем более в старости. И хоть был еще Тимофей крепок, стадо пас и зарабатывал хорошие деньги, но пора пришла загадывать наперед. Всю жизнь он пастушил, этим семью содержал, детей поставил на ноги, но добрые люди говорили, что пенсии ему не видать. И теперь, когда жена умерла, решили хату продать. Тимофею ехать с детьми, селиться у них и пристроиться на какую-нибудь посильную работенку, чтобы хоть малый, да был стаж, а значит, и пенсия. В подмосковном городе, где жили сыновья, работы было хоть отбавляй. Устроили Тимофея дворником в своих же домах. Работа оказалась нетрудной, на сыновей да невесток жаловаться было грех. Томила лишь скука. В поселке зимою тоже немного дел. Но день проходит не видя, в малых заботах. Тимофей ходил в магазин, ждал, когда молоко привезут и хлеб, толковал с мужиками да бабами, к сестре ходил новости собирать, по соседям. А вечером собирались в лото и карты играть. Весело, допоздна сидели. У сынов была забава одна - телевизор. Первая программа, вторая, третья. Кино ли, хоккей, что другое, вроде и разное, но Тимофею все казалось на одно лицо. Он томился, рано ложась в постель. Но спалось ему плохо. Детям он не жаловался, молчал, но за весь год добром так и не выспался. За окном проходила улица, шумели машины. За стенами со всех сторон тоже шумела жизнь: телевизоры, магнитофоны, проигрыватели, топот. Наверху ругались каждый день допоздна, плакали детишки. Тимофей задремывал, просыпался, лежал, слушал и ждал утра. Спасибо, что по дворницкой работе подниматься приходилось рано: снег убирать, посыпать тротуары. Днем Тимофей додремывал. А ночью мучился. Когда же пришла весна и грачи, прилетев, стали расхаживать у домов, на обтаявших пригорках, Тимофей и вовсе покой потерял. Он глядел на черных птиц, и казались они ему родней. В поселке сейчас солнышко, первая зелень, грачиный гвалт, скворцы заливаются - все вспоминалось, и вовсе сон уходил. Тимофей терпел, терпел, а потом решился. Не слушая резонов, сговорился он на работе о подмене, добро что дворнику летом райское житье. Сговорился, сел на поезд и теперь был здесь. Утром проведали покойников - жену да отца с матерью,- посидели на могилках. С кладбища воротились, и Тимофей не мешкая собрался в дорогу. - Пожил бы, передохнул, сколь не виделись...- уговаривала сестра. Но Тимофей скорее хотел прибиться к делу. Он пошел на автовокзал, где роился хуторской народ в ожидании рейсов. Там обо всем можно узнать, расскажут. Утро встало весеннее, ясное, а Тимофей одет был в дорогу: телогрейка, ватные брюки, сапоги, а сверху брезентовый плащ с капюшоном, за плечами вещмешок. На автовокзале под развесистыми тополями с редким, еще молодым листом Тимофей уселся на скамейку и огляделся. Его заметил немолодой кавказец с подбритыми усами. Он прошелся возле Тимофея раз да другой, присел рядом: - Работу ищешь? - По скотьему делу,- ответил Тимофей.- Скотину пасу. У вас на хуторе людям пастуха не надо? Тимофей угадал собеседника по обличью. В округе по хуторам чабанил пришлый народ, занимаясь овцами. - Пас? - Всю жизнь. - Пьешь? - Не боле, чем ты,- резко ответил Тимофей и отвернулся. Усач посмеялся высоким, клокочущим смешком и сказал: - А я много пью. Приходится. Такая жизнь. Ко мне пойдешь пасти овечек? Плачу восемьдесят рублей, на моих харчах. Теперь засмеялся Тимофей. - Чего? Мало? А ты сейчас лучше и не найдешь. Люди уже наняли, пасут. Ладно, деловой разговор, напрямую. Начнешь пасти, неделю погляжу. Если можешь, получишь сто двадцать рублей. Кормлю хорошо, есть где спать. Раз в неделю баня, бутылка водки. До зимы. Согласен? Он, конечно, прав: пастухов на хуторах уже наняли. Хотя как знать... Соблазняла определенность. Не нужно куда-то ехать, расспрашивать, узнавать. Ударил по рукам - и шабаш. Сто двадцать он обещает, еще тридцать набавит. Да на его харчах. Конечно, в последние годы Тимофей зарабатывал много более и сейчас мог бы. Но какой уж день тяготили дорога и неизвестность. Хотелось прибиться к месту. - Сто пятьдесят - и по рукам,- предложил Тимофей. - Ты с документами? Паспорт есть? - Есть. - Договорились. Сейчас будет машина, поедем. Ждали недолго. Подкатила белая "Волга". На шоферском месте за рулем сидел чернявый мальчишка. Тимофей удивился, сказал: - Ты погляди... Сам рулит? Вот это малец! Хозяин усмехнулся довольно: - Наследник. Джигит. Мальчишку Тимофеевы слова оскорбили. Он презрительно поглядел на нового работника, нарочито громко спросил у отца: - У него вшей нет? А то разведет. "Сам ты гнида",- хотел было ответить Тимофей, да стерпел. Нанявшись в работники, не стоило с первых шагов ругаться. Поехали. Завернули к сестре. Тимофей попрощался, не зная, до какой поры, может, до осени. - Ну и все...- сказал он хозяину. Мальчишка сидел за рулем важно, с отцом говорил не по-русски, на своем языке. Остановились у одного магазина, у другого. Мальчик выходил, делал покупки, укладывая их в багажник. За поселком, у моста через Дон, мальчишка посигналил постовому милиционеру-гаишнику, поднял руку, приветствуя его. Постовой помахал ему в ответ. Машина загудела натужней, пошла в гору, на мост. Впереди открывалось холмистое задонье. Позади оставался поселок. Тимофей оглянулся, мелькнула короткая растерянность: как-то быстро случилось все, не зря ли он согласился?.. Но передумывать было поздно. Белая "Волга", легко обгоняя ползущие в гору грузовые машины, поднялась на увал и, свернув, побежала накатанной степной дорогою, старинным шляхом на Клетскую, Усть-Медведицкую и другие хутора и станицы задонья, вперед и вперед. Ехали, ехали и наконец свернули с грейдера, и скоро в пологой, стекающей к Дону балке открылся хутор. Стояли над дорогой дома, цвели сады, могучие груши, разлапистые яблони, вишневая гущина вскипала белым и розовым. А людей не было видно, и разноголосые хуторские дворняги не лаяли, не гнались за машиною вслед. Близ Дона, на взгорье, остановились возле просторного дома с верандою. Поодаль, на пологом крыле балки, виднелись кирпичные, под шифером скотьи постройки, базы да загоны. Вышли из машины. Хозяин сказал: - Бери вещи, пойдем. Ухватив рюкзак и брезентовый плащ, Тимофей зашагал вослед хозяину от дома через глубокую теклину, заросшую шиповником и цветущей бояркой. За теклиной на просторной, выбитой овечьими копытами пустоши стояли низкие овечьи кошары, базы с крепкой огорожей, ряды железных корыт - поилок, деревянных кормушек. Сбоку, под самой горой, прилепился жилой вагончик на железных сварных санях. Хозяин подниматься на ступени не стал, показал на левую часть вагончика: - Там будешь спать. Оставляй вещи. Сейчас покушаешь, поедешь к отаре. В тесном коридорчике, большую часть которого занимала железная печка, Тимофей отворил левую дверь и очутился в комнатке, где места хватало для двух кроватей да навесного столика. Тимофей снял ватные брюки, одевшись полегче и телогрейку прихватив, поспешил вослед хозяину, который ушел к дому. Там, во дворе, под легким навесом у стола и газовой плиты хлопотал мальчик. Он поставил перед Тимофеем шкварчащую жаровню с мясом и картошкою, вареные яйца, молоко, выставил и ушел. Утром у сестры Тимофей хорошо позавтракал, не зная, придется ли обедать, и теперь есть не хотел. Но впереди был день. К отаре снова повез его сын хозяина, сменив "Волгу" на юркий "Запорожец". Пробирались едва заметной колеёй, а кое-где напрямую, степью. Скоро увидели отару. Она паслась в полгоры над глубокой, к Дону сбегающей балкой. Овцы машины не испугались, а вожак отары большой рогатый козел, поспешил к "Запорожцу" и мальчику. - Васька, Васька...- потрепал его за холку хозяйский сын.- Молодец, Васька... - И угостил конфетой. Козел похрумкал, понюхал брошенную на землю обертку и вернулся к отаре. А сверху, с горы, вприпрыжку сбежала к машине молодая женщина. Лицо ее было от солнца и ветра укутано белым платком по-донскому, по-старинному, одни глаза глядели. Женщина сбежала к машине, раскуталась, спросила весело: - Смена приехала? Хозяйский сын, словно не видя ее, говорил Тимофею: - Поить внизу. Рано не пригоняй, овца к вечеру лучше пасётся. Да не засни, а то растеряешь, тут волки есть. Тимофея, человека уже пожившего, пожилого, учил чернявый мальчишка уверенным тоном. Казалось, все это игра и сейчас он озорно рассмеется. Но мальчик не смеялся, говорил наставительно, ровно. Рассмеялась женщина. - Лом-Али... Хозяин молодой,- игриво сказала она, покусывая яркие, пухлые губы.- Ты почему мне ни "здравствуй" не сказал, ни "бог помощь"? Мальчик зыркнул на нее, нахмурился, коротко бросил: - Поехали. Хватит болтать. Женщина засмеялась и, поворотясь к Тимофею, посоветовала: - По-над балками иди и иди. Зеленка есть, овцы хорошо ходят. До третьей горы дойдешь, она приметная, двоепупая, тогда поворачивай и гони в степь напрямую. Она влезла в машину и еще что-то говорила там весело. Нахмуренный мальчик завел автомобиль и тронулся с места. Тимофей поглядел вслед уехавшим, покачал головой, тут же забывая о них. Звук машины истаял и смолк. Весенний, но уже по-летнему жаркий день мягким зноем своим, теплым ветром, острым духом молодой зелени, птичьим пением всем, что было в нем, заставил забыть мальчишку и все иное. Овечья отара неторопливо, вразброд тянулась над балкою, пробираясь меж кустами боярки и паклинка. Молодая трава, мелкие ветки с зеленым листом все нынче было скотине по нраву и впору. Тимофей обошел отару и стал подниматься в гору. Овцы с козлом Ваською во главе неторопливо обтекали гору, разбредаясь по изволоку, и видны были хорошо. Тимофей поднялся наверх. Ветер шуршал в низких травах, посвистывал в голенастых, высоких стеблях сухого сибирька, далеко внизу синела вода. Дон поворачивал здесь огромной пологой дугою и уходил вниз, к Цимле. Луговое задонье открывалось на многие километры: густое займище, озера, речные старицы и протоки, слитые полой водой в одну голубую вязь, желтые разводья сухого камыша да чакана, огромный луг , за ним поля и поля, два хутора живых, Рюминский да Камышевский,- просторная земля, а небо - вовсе бескрайнее. Тимофей кинул телогрейку, встал и вздохнул облегченно. Долгий путь кончился. Коршун кружил над головой, жаворонки пели со всех сторон, взлетая и опускаясь к земле, ветер дышал в лицо запахом пресной воды и молодой зелени, божья коровка, сияя под солнцем алостью, торопилась по сухой былке вверх и вверх, а потом улетела. Сыновьям и невесткам был странен его отъезд, сестра думала о худом. Они и теперь верно, горевали о нем, родные люди. Горевали, но не могли понять. Да что родные... Сам он, оставляя поселок, разве думал о плохом. Жить возле детей, пенсию хоть малую, да заработать... "Отдохнешь",- говорили сыновья. А разве они были не правы? В этих краях скотину пасли с апреля и порой до нового года. Встаешь до света. Еще чуть развиднеется, звезды на небе, и горит над головою самая яркая, Пастушья, звезда. Поднялся и пошел. И домой прибьешься лишь к ночи, тоже со звездой. У добрых людей воскресенье - праздник и суббота. Пастух жди зимы. Весеннее ли ненастье, летнее пекло, когда к вечеру от жары темнеет в глазах и корочка соли запекается на губах. Или осенний дождь с утра до ночи, а самый сильный он на рассвете. Лупит по крыше, льет. Постоишь на крылечке, вздохнешь и пошел. День ото дня, год от году считай, полвека. Вон там, на этих полях, лугах, в займищах, прошла его жизнь. Тимофей стал глядеть в луговое задонье, которое открывалось с холмистых круч. Ближнее виднелось ясно, далекая даль туманилась для сторонних глаз. А Тимофей все видел: Березовый лог, Питомник, Семикурганы, куда с дедом Максаем скотину гоняли, Калмыцкую пустошь и Суходол, где три года Тимофей пас телят уже один, хоть и мальчонкою. Потом была долгая жизнь, но вся здесь, в один огляд: Назмище, Бугаково, Кусты, Лучка, Пески, Скородин бугор, Троиленское, Бирючье, Чебачий затон да Щучий проран, Линево, Карасево - луга, курганы да балки, озера, приречные места, займища, старые хутора, их сады да левады, все исхоженное, свое. Даже коршун, что кружит высоко, он всю жизнь там кружит, сто-рожуя. И коршун, и крикливый полосатый лунь: "Ки-ки... Ки-ки...", пестрая гагарка у земляной норы, пестрый же удод - пустушка с длинным кривым клювом, малый жаворонок. Вот вспорхнул он, поет. Может, такой же, как Тимофей, седоклокий, тоже старик. Может, знакомец. Сколько их спасалось возле Тимофея, когда желтоглазый кобчик уже доставал их на лету. Падали рядом и давались в руки. И малое сердце колотилось отчаянно, а потом успокаивалось в человечьих руках. День прошел незаметно. С вечерней зарею Тимофей пригнал овец на ночлег. Над кошарами, над базами, над овечьим тырлом стояла розовая от закатного солнца пыль. С горы спускалось лавиною темное козье стадо, неторопливо брели к базам коровы, летошние быки да телки, вторая отара грудилась у поилок. Скрипели отворяемые ворота, людские голоса вздымались над скотьим мыком и блеяньем: "Кызь-куда! Кызь-куда! Бырь-бырь! Ар-ра!" Садилось солнце, пыль оседала, от близкой реки наносило пресным теплом. Ужинали во дворе хозяйского дома под навесом. Старинные могучие груши в белом цвету смыкались ветвями над головой. Через раскрытые ворота мимо веранды пробитая колея вела к базам да сараям, где стояли белая "Волга", красный "Запорожец", мотоцикл да мотороллер с кузовом - машинный двор. Сели за стол втроем: Тимофей, хозяин, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, и сухонький костлявый мужичонка с темным старческим лицом и пышной седой шевелюрой. - Это наш Чифир,- представил его хозяин, поглаживая черные, аккуратно подбритые усы. Усы были густы и темны, в коротких же волосах на голове сквозила проседь.- Овечки как кормятся? - спросил он. - Жаловаться грех,- ответил Тимофей.- Конечно, трава еще редковатая. Видно, холода стояли. - Холодная весна,- подтвердил хозяин. - Я и гляжу... Но пошла зеленка и старюка есть. Берет овца, жаловаться грех. Молодая женщина в легком коротком платье быстро накрыла стол, наливала горячий борщ в тарелки. - Алик! - крикнул хозяин.- Ты где?! - Иду-у! - издали, от базов, откликнулся сын. Пахло свежесваренным борщом. Он даже на погляд был хорош, красный от помидоров и сладкого перца. Тимофей похвалил: - Чую наш борщок. - Зинаида у нас молодец,- поддержал его хозяин.- Повар высшего класса,и, глянув на молодую женщину, не выдержал, цапнул ее рукой. Зинаида увернулась. Тимофей, в городском житье наскучавший по привычной еде, хлебал жадно. Там, у детей, было, конечно, не голодно. Но борщ, какой всю жизнь дома варили, не получался. - Варишь по-нашенски. Сама-то откель будешь? - спросил Тимофей. - С Арпачина,- назвала Зинаида старинный большой хутор. Там теперь размещалась центральная усадьба колхоза. - С Арпачина? У нас там много родни. Ты чья будешь-то? - Лифанова по мужу. Тимофей задумался, но не вспомнил. - Либо приезжие? А родов чьих? По отцу-матери? - Мелешкиных. - Так бы и говорила. Мелешкиных? Это каких? Ивана Архипыча или бабы Лукешки? - Левона Тимофеевича,- тихо ответила женщина.- Помер он. - Левона. Это Феня твоя мать. Бабу Акулину я знаю, ее сеструшка у нас в соседстве, Анна Аникеевна крестила брата моего, Василия,- говорил Тимофей и теперь уже по-другому на женщину глядел, по-родственному. Зинаида была молода, хороша собой: чистое лицо, сбереженное от солнца и ветра, пухловатые губы, тронутые помадой, светлые волосы, сплетенные в толстую короткую косу, руки и ноги, женская стать - все было налитое, крепкое. - Так что, считай, родня,- с улыбкой закончил Тимофей.- Потому и борщ твой сладимый. - Родня значит родня,- согласилась Зинаида.- Буду по-родственному тебя кормить, с добавкой. Тимофей и хозяин ели в охотку, а третий их сотрапезник, Чифир, вздыхал да ерзал, потом сказал нерешительно: - Надо бы налить за знакомство. Все же новый человек. По русскому обычаю обязательно надо. - По русскому обычаю? - переспросил хозяин. - Да, да,- подтвердил Чифир.- Это у нас ведется. - Раз так, нальем по рюмке,- согласился хозяин и тут же принес водки, разлив ее в малые стаканчики.- Но ты, Чифир, тоже для знакомства, будешь стих читать. Он у нас стих складывает, - объяснил Тимофею хозяин. Зинаида засмеялась, уходя к плите. - Водку не трогай, сначала стих читай,- приказал хозяин. Чифир, покашиваясь на желанное питье и шумно нюхая его, торопливо заговорил:
Пасем овечью породу
Посереди донской степи.
Всему кавказскому народу
Даем в своих краях свободу.
Пусть нас кавказцы поминают И водку чаще наливают!
Закончил он и, ухватив стаканчик, выцедил его, прижмуриваясь и морщась. - Во! - горделиво сказал хозяин.- Какие у нас люди... Подошел хозяйский сын Алик, стал выговаривать: - Чифир, надо глядеть. Два ягненка хромают, камень попал, растерло, а ты не глядишь. Чай свой жуешь да глупости болтаешь. Чифир пожал плечами. - Вроде не хромали. - Как не хромали, я-то увидел. - Ты молодой, а у меня глаза плохо глядят. - Очки купи,- ответил Алик и отцу объяснил: - Я помазал черной мазью, надел чулок. Отец покивал, одобряя. Зинаида сказала, посмеиваясь: - А если тебе правда, Чифир, очки... Будешь как профессор. - Себе одень,- отозвался Чифир.- На то самое место. Чтоб в потемках не заблудиться. Горячего борща нахлебались вдоволь, ели мясо, яйца, запивая кислым да пресным молоком. После ужина Чифир с Тимофеем отправились к себе, к вагончику. Там возле ступеней лежала коряга. На нее уселись и закурили. - Тебя звать-то как? - спросил Тимофей. - Ты чего, не слыхал? Чифир. - Но Чифир - это ж не имя. Настоящее-то как? - Вот оно и есть настоящее. Другое я забыл. А может, его и не было. Тимофей лишь плечами пожал, а Чифир спросил: - У тебя выпивки нет? Налил каплю. Лишь раздразнил. - Откуда у меня? - Ну, может, в запасе. - Не запасаюсь. Чифир стал охать, поглаживая колено, постанывать. - Что с тобой? - спросил Тимофей. - Зашиб коленку.- Чифир засучил штанину, обнажая иссохшую плоть.Растереть бы одеколоном, да нету. Растереть бы, завязать, и до утра прошло.- Он говорил и глядел на Тимофея жалобно. - Одеколон есть, тройной, для бритья. Не жалко, бери растирай. У меня мать-покойница тоже ноги тройным растирала. Тимофей принес из вагончика пузырек одеколона, сам же вернулся в жилье. А когда он снова вышел, то Чифир уже довольно покрякивал, пустой флакон валялся рядом. - Выпил? - удивился Тимофей. - Изнутри растер,- ответил Чифир.- Теперь полегчает. Еще нету? - У меня ларек, что ли? - Садись тогда, покурим. Ты на меня не обижайся. Это ты вроде для знакомства поставил. Куплю - отдам. За Чифиром не заржавеет. Садись. Тимофей послушно сел, Чифир продолжал: - Ты не думай. Я не какой-нибудь чурбан. Есть у меня, конечно, имя. Но про это молчок. Жена меня ищет, понимаешь? Желает засадить. Такая вот, вроде нашей Зинки. Стерва. А дочек я люблю, у меня две дочки. И они меня уважают. Я им шлю письма, чтоб знали отца. Стихи придумываю. Вот послушай:
Дорогие мои дочурки,
Я пишу вам издалека.
Я сижу у горячей печурки,
Не могу приехать пока.
Но люблю вас со всею силой,
Как не любит вас стерва мать.
Вспоминаю, как на руках носил вас,
И мечтаю снова обнять.
Чифир декламировал, размахивая руками, седые длинные волосы падали на лицо. - Я тебе еще буду читать,- пообещал он.- У меня их целая тетрадь. Мы с тобой дружно будем жить, душа в душу. И мы всем покажем мужскую дружбу. Лицо у Чифира было в мелких морщинах, словно жатая бумага, зубы прокурены, черны. - Ты за сколько нанялся? - Сто пятьдесят,- ответил Тимофей. - Ты с паспортом? - Конечно. - Был бы у меня документ, я бы тоже не меньше брал. А без документа они хозяева. - У тебя паспорта нет? - В том-то и дело. Был бы паспорт, я бы... - А где же он? - Кто его знает. Может, тоже не было,- уклончиво ответил Чифир. - Так ты напиши заявление в милицию. Заплатишь штраф, и дадут документ. Чифир поглядел на Тимофея, покачал головой и сказал: - Дура ты, дура деревенская. К легавым, значит, пойти. Да-а... С тобой поговори, ты научишь... Тут же, у вагончика, слажен был простой очажок из камней. Чифир разжег огонь, поставил на камни жестяную консервную банку с водой. - Чифирнем...- потер он руки.- Дело душевное. А то все учат да учат. Щенок этот учит. Эта стерва тоже влезает,- вспомнил он застольное.- Тоже мне хозяйка. Очки... У хозяина баба уехала домой,- объяснил он.- Там у них дом, старики. Ну, она и уехала с детишками. А эту шалаву, Зинку, сакманить прислали, на окот. Она и засакманила, командиршей стала. Мало старика, так она щенка к себе приманивает. - Да он дите еще,- заступился Тимофей. - Дите... Погляди, как он на нее зырит. А она виляет перед ним. Шалава она шалава и есть. Вроде моей. Тоже с одним связалась, а чтоб я не мешал, меня упрятать. Но нет...- погрозил он пальцем.- Номер не пройдет. Закипела вода в банке. Чифир высыпал тюбик чая и глядел на темное варево, принюхиваясь. - Чифирнешь? - спросил он у Тимофея. - Нет, нет... - Ну гляди... Чифир уселся на землю, откинувшись к дереву, подтянул баночку, жадно нюхал. Тимофею сделалось не по себе, и он ушел в вагончик, стал устраиваться на ночлег. А когда недолгое время спустя с полотенцем и мылом он вышел на волю, Чифир уже словно подремывал, прикрыв глаза, и что-то бормотал. Тимофей осторожно обошел его, горюя: "Беда, беда..." Вечер был теплый. Алая заря отыграла на воде, и в закатной стороне небо светило нежной зеленью. Ярче дневного, сочней виделось займище на том берегу, тополя и вербы с молодой листвою. А здесь лежал тихий хутор в белой пене цветущих садов. Он словно дремал, уютно устроившись в ложбине меж высоких холмов. Вставали из белой кипени колодезные журавцы и столбы с оборванными проводами. Ни собачьего бреха, ни человечьего говора. Лишь голуби сизари стонали по-весеннему страстно да высоко в небе со щебетом носились ласточки, обещая добрую погоду. Что-то знакомое чудилось Тимофею в этих домах, в могучих грушевых деревьях, в мягких очертаниях холмов. Что-то знакомое, давнее. А может, то разлука была виной, и теперь всякий клочок земли стал дорог. С полотенцем через плечо пошел Тимофей вниз по избитой овечьими копытами дороге. Над Доном висела вечерняя тишина. Похрустывали под ногами пустые панцири улиток, их пестрая россыпь тянулась далеко вдаль. Вечерние берега глядели в покойную воду, и стремились навстречу друг другу в ясном отражении займищные тополя и зеленые холмы с белыми меловыми осыпями. Пролетела тяжелая гагарка, села на бугре и стала звать кого-то детским жалобным плачем: "А-га-га! А-га-га". Долгий крик ее отзывался эхом, потом стихал. А она снова звала: "А-га-га! А-га-га!" Тимофей обмылся, закурил и увидел поодаль, на берегу, склоненного над удочками человека. Увидел и угадал мальчика, сына хозяина. Рядом с ним темнела машина, а мальчик сидел на корточках, замерев. Чернели хлысты удилищ. Тимофей, сам заядлый рыбак, хотел было подойти, но раздумал. Не по нраву был ему хозяйский сынок, молодой, да из ранних. В машине за рулем, в разговорах, всеми повадками он был Тимофею неприятен. Но теперь, в сумеречной полумгле, он показался бесприютным и одиноким, даже кольнула жалость. Хотя дело обычное: вечер, рыбалка - ребячья забава. Сам Тимофей и до сей поры рыбалить любил. В распадке меж холмами было уже темно. В доме хозяина горел свет. В кошаре, стойлах и загонах было тихо. Лишь вздыхали коровы да мягкий топ доносился от козьих и овечьих базов. Гремели цепями сторожевые собаки. Их было три, огромные волкодавы. В густеющей мгле, в тиши снова закричала гагарка: "А-га-га! А-га-га!" Плач ее разбудил в душе давнее, и Тимофей разом понял, почему эта горстка домов, сады, старые груши, голубей воркованье, крутые лобастые холмы - все знакомо. Это был хутор Каменно-бродский, родина отца и деда. И он здесь родился и недолго жил, несмышленым еще, а потом его увезли. Но гостили здесь раз или два, тоже в ранней младости. Приезжали, переправлялись с луговой стороны на пароме. Здесь был паром через Дон, на тросу. Такой же вечер, сумерки, покойная вода, и гагарка так же кричала: "А-га-га! А-га-га!" Старинные могучие груши-дулины окружали дедово подворье хороводом. "Карагод...- как дед говорил.- Дулины наши, как девки, карагод ведут..." Минуя хозяйский двор, Тимофей пошел улицей хутора. Неподалеку ясно виделись, белели во мгле высокие храмины груш, может быть, те самые, что хороводом стояли на дедовом подворье.