Елена Гайворонская. Евгения

   Иногда он вспоминал Евгению: мелькала в толпе девчушка с солнечной шевелюрой, или бродяга ветер доносил из парфюмерной лавки слабый сиреневый аромат… И тогда что-то колыхалось внутри, рождая тончайшую светлую печаль от мимолётности и невозможности происходящего…
   Отношения с Ритой продолжались. Макс переехал в её квартиру на Невском, отделанную по последнему писку моды, – со вспененными обоями, подвесными потолками, многоярусной подсветкой, гидромассажной ванной, кожаной мебелью в гостиной. Но и там они виделись не так уж часто – оба вели сумасшедшую жизнь. Рита была завсегдатаем модных тусовок, настоящей светской львицей. До Максима нередко доходили слухи, что он у неё далеко не единственный, но выяснять подробности ему было недосуг, да и не хотелось. Он и сам не был ангелом: не упускал возможности провести время с симпатичной девушкой. С Ритой кроме бурного секса их связывали деловые отношения. Они не закатывали друг другу сцен, не устраивали допросов, но легко могли помочь, если вдруг возникали денежные или какие-нибудь другие проблемы.
   Матери Максима Рита не нравилась. Она называла её шлюшкой и ворчала, что не одна приличная девушка не станет жить с парнем до свадьбы. Но когда сын сообщил, что жениться пока не собирается, смирилась. Против природы не попрёшь. Здоровому парню секс необходим. Лучше так, чем в подворотнях. Отец же, обозрев Ритины пропорции, украдкой оттопырил большой палец и сказал, что у Максима хороший вкус.
   Так пролетел год. Летом Рита пригласила Максима во Францию. Оказалось, у неё родня в Париже. Максим согласился, к тому времени он уже очень неплохо зарабатывал и мог позволить романтическое путешествие на двоих. Франция поразил его воображение, Париж очаровал. Рита отлично водила машину. Они взяли в прокате небольшой «пежо» и исколесили полстраны. Купались в лазурных водах, занимались любовью на берегу под шорох волн. Проезжали по городам и весям незнакомой стильной страны, делали новенькой «мыльницей» фото на память. Максим невольно вспомнил Евгению. Вот бы ей всё это увидеть, что бы она сказала… Сколько времени прошло… Какой она стала? Выросла? Изменилась? Наверняка, похорошела… Наверно, у неё уже есть поклонник… На Новый Год отправлял немке открытку, где передал привет Евгении, но ответа не получил…
   Ночью, в номере небольшой уютной гостиницы, где в распахнутом окне под шум прибоя полоскался белый парус занавески, на скомканных после страстных баталий простынях, Рита ласково провела коготками по груди Макса и проворковала:
   – По-моему, мы идеальная пара…
   – Точно. – Умиротворённо согласился Макс и смежил веки, чтобы провалиться в сладкий сон.
   – Почему бы нам тогда не пожениться? Мы могли бы вместе переехать в Париж навсегда.
   Вмиг сон как рукой сняло.
   – Да, конечно, почему бы нет? – Промямлил Макс. – Надо подумать… Давай поговорим об этом завтра, о кей?
   – Хорошо. – Холодно отозвалась Рита и отвернулась к стене.
   А Макс долго не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами и думал: возможно, Париж стоит мессы, но как быть с утраченной свободой?
 
   Когда Максим вернулся, ему сообщили о болезни тётки.
   – Что с ней? – Всполошился он.
   – В больницу попала с давлением, но, вроде, обошлось – уже выписали. Съездил бы к ней, что ли? – Сказала мать. – Всё-таки не чужая. Может, надо в аптеку сбегать, воды подать. А то от папаши твоего, сам видишь, толку никакого. А меня с работы не отпустят.
   – Конечно, съезжу, о чём речь? – С готовностью отозвался Максим. – Только возьму книги, заодно летнее задание сделаю.
   – Уж сделай, – ехидно подколола мать, – а то больше негде.
   Максим пропустил её колкости мимо ушей. Он понимал, что мать никак не может привыкнуть, что её мальчик вырос и живёт своей жизнью, совершенно не похожей на жизнь родителей и их на представления о правильности и разумности бытия. Вот и духи, которые Максим привёз из Франции, бережно убрала в сервант. Макс недоумевал: вещью надо пользоваться, а не выставлять её напоказ, как на витрине. К чему немецкие сервизы за стеклом, из которых никто не ест, ковры на стенах – им место на полу, а на стены надо вешать картины. Мама начинала спорить, горячиться, рассуждать о рачительности и бережливости, о превеликих трудах, с коими всё наживалось. Максим не соглашался. Он считал, что приобретения должны служить хозяевам, доставлять им удовольствие, иначе они не имеют смысла. Уже после понял, что удовольствие все получают от разного, он – от использования, родители – от обладания, и перестал вступать в дебаты.
   Перед поездкой решил навести порядок на письменном столе, заваленном бумагами лохматой давности, старыми журналами, газетными статьями и прочей дребеденью. В мусор летели пожелтевшие листки, школьные тетрадки, прошлогодние шпаргалки, использованные блокноты и черновики – удивительно, сколько хлама производит человек за довольно короткий отрезок времени. Обрывки записей, устаревшие брошюры, конверт с московским штемпелем, подписанный острым полудетским почерком…
   Рука замерла в воздухе, мелко заплясала, запрыгали перед глазами буквы, выведенные синими чернилами шариковой ручки. Конверт не был вскрыт. Максим попытался аккуратно расклеить, но бумага не слушалась. Ножниц рядом не оказалось, он неровно разорвал верх, вытащил листок в линейку из школьной тетрадки.
   «Привет, Макс! Спасибо за новогоднее поздравление. Мама просила ответить. Она передаёт привет. У нас всё о кей, как у тебя? Учиться трудно? На фотке ты классно получился, старше, чем на самом деле. При встрече отдам. Будешь в Москве – заходи. Пока. Евгения.»
   – Мама! – Не своим голосом заорал Максим. – Ма-ам! Когда пришло это письмо?
   – О, Господи! – Прибежала с кухни мать приложила ладонь к груди, – ты чего орёшь, как ненормальный? Думала, что случилось… Письмо, какое письмо? Ах, это… Да, кажется, ещё зимой. Я к тебе на стол положила. Дома чаще надо бывать.
   – Ты бы хоть сказала. – Тихо укорил Максим.
   – Ну, забыла, извини. Там что-то срочное было? От кого? Мне показалось, от девочки какой-то… Одноклассница что ли? Ты ж теперь с этой своей Ритой…
   – Ладно, проехали. – Отмахнулся Максим, – позвони тёте Тоне, предупреди, что поеду на «Стреле», утром буду.
 
   Рита наблюдала за сборами с деланным безразличием, потягивая привезённое бордо из хрустального бокала.
   – Это что, бегство? – Не выдержав, съязвила она.
   – Прекрати, – поморщился Максим, – какое ещё бегство? Тётка старая, заболела, вернусь – всё обсудим.
   Рита молча забрала бокал и початую бутылку и, гордо выпрямившись, удалилась на кухню. Зафыркала кофеварка.
 
   – Ну что ты примчался, Максюша, у меня ж всё хорошо. Вот, дура старая, вас всех напугала. – Причитала тётя Тоня. – Я ж и пирожков испечь не успела, ты уж прости…
   – Тёть Тонь, ну какие пирожки? – Укорил Максим, – ты лежи, давай. Как себя чувствуешь-то?
   – На том свете належусь. – Упрямилась тётка. – В больнице все бока отлежала. И чувствую себя нормально. Вот, таблетки от давления пью.
   – А я тебе из Франции подарок привёз. Гляди. – Развернул длинный шёлковый халат цвета ясного неба, по подолу и рукавам вышитый мелким узором.
   – ой, ми-илый, – всплеснула руками тётка и, всхлипнув, расцеловала Максима в обе щеки, – красота-то какая… Батюшки, я даже не думала, что такую красоту простые смертные носить могут… Максюша, я тебя прошу, когда помру, ты меня в эту красоту одень…
   – Тьфу! – Отстранился от неё Максим, – типун те на язык, тёть Тонь! Чё несёшь-то? Я те помру! Ещё на моей свадьбе спляшешь! А халат чтоб носила. Потом новый привезу.
   – А скоро свадьба-то? – Встрепенулась тётка. – Это на той девушке, с которой по Парижам ездил, женишься? Мама твоя говорила, у неё живёшь, что девушка шибко богатая?
   – Тёть Тонь, я ничего ещё не решил. – Максим нервно заходил по комнате.
   – Если сомневаешься, то не женись. – Убеждённо сказала тётка. – Значит, не судьба. Будешь маяться, никакие Парижи будут не в радость. Потом свою единственную встретишь, а поздно. Жена, дети… Без любви-то трудно жить, Максюша…
   – И с ней тоже нелегко. – Мрачно усмехнулся Максим. – Ты, вон, любовь всю жизнь прождала…
   – И хорошо, что прождала. – С жаром воскликнула Антонина, – Мне стихотворение одно в молодости запомнилось. Я хоть без образования, не шибко начитанная была, а это где-то услышала, и запомнила:
   Она прикрыла глаза и с чувством прочла:

 
– Ты лучше голодай, чем, что попало, ешь,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.^[1]
 

   А любовь… – Тёткина улыбка стала грустной, беспомощной. – Была и у меня любовь… Да вот только опоздала. Я-то дождалась, он не дождался. Женатым был мой Степан, детишек трое… Не сложилось у нас…
 
   С колотящимся сердцем Максим набрал знакомый номер. Трубку сняла Евгения. Её голос слегка изменился, из звенящего стал более низким, глубоким.
   – Вау! Привет! Куда пропал?! – как будто расстались неделю назад. – Как поживаешь? Хорошо? У нас тоже всё окей! Ты в Москве? Ну да, я хотела сказать, в Балашихе. Всё время забываю. А у меня завтра вечеринка! Приходи, я тебя приглашаю. К трём часам. Муттер до вечера на дачу свалит. Мы будем одни гудеть, мне ж уже шестнадцать исполнилось, прикинь!
   – Совсем взрослая. – Слегка ошалев от напора словесного потока и обилия информации, вставил Максим. – Замуж пора выдавать.
   – Хи-хи! – Донеслось из трубки. – Я жду белый «мерс», забыл? Он у тебя уже есть? Нет? Тогда отдыхай. До завтра, чао-какао!
   Максим повесил трубку на рычажки и отёр взмокший лоб.
   – Всего шестнадцать… Чёрт возьми, как медленно летит время…
 
   О том, что в доме вечеринка, можно было догадаться ещё на улице. На балконе курили три подростка, методично сплёвывая вниз. Из открытого окна на всю ивановскую орал модный немецкий дуэт.
   Дверь открыла Евгения. Светлое летящее платье – юбка до колен с воздушными оборками, цветок в волосах. Губы тронуты перламутровым блеском. Ещё не взрослая, уже не дитя. За год повзрослела, вытянулась. Щёки утратили детскую округлость, зато формы её обрели. Угловатая неуклюжесть сменилась вкрадчивой грацией, движения стали плавными, походка лёгкой, бесшумной, как у кошки перед прыжком. Даже улыбка сделалась другой – вдумчивой, сквозящей, и взгляд прозрачно-зелёных с янтарным отблеском глаз из-под пушистых ресниц – затаённый, с секретинкой.