Елена Гайворонская. Роман с небоскребом

   – Если я просижу еще неделю без дела, сам озверею, – хмуро сказал папа. – Буду параллельно искать что-то получше. Смотри, молодые парни на любую работу готовы, а мне уже пятьдесят… Скажут – старый, что тогда? Ложись и с голоду помирай?
   Мама не нашла контраргументов и, вздохнув, умолкла.
   Иногда по выходным Сережка встречал поезд, проводник передавал «гуманитарную помощь» – фрукты, овощи из родительского сада, соленья домашнего приготовления, молодое вино в пластиковых бутылках из-под пепси-колы.
   Сережка работал в институте, а ночь через ночь заступал на сторожевую вахту в небольшой продовольственный магазин-«стекляшку» неподалеку от метро «Электрозаводская». Вадик хохмил, что, как только они защитятся, станут требовать прибавки за степень. «Сторож – кандидат наук – звучит гордо», – провозглашал он, извлекая из бездонных карманов своего невероятного пальто то пару сосисок, то шмат колбасы, то кильку в томате, и важно поучал Сережку:
   – Учись, аспирант.
   – Это же воровство! – возмущался Сергей, воспитанный в лучших традициях законопослушания.
   – Ха! Воровство – это то, что творит наше любимое государство, – парировал анархист Вадик. – Обчистило до нитки, и жаловаться некому. Полный беспредел. Парадокс: если я украду у кого-нибудь сто рублей, это назовут воровством. А если обворовать всю страну, это называется реформированием.
   – Вот тебя как раз и посадят за две сосиски, – хмыкнул Сережка. – Если, конечно, ты не сумеешь доказать, что реформируешь таким образом несовершенную торговую систему.
   – Хо-хо-хо! – заржал Вадик. – За две сосиски просто могут дать по морде. Да и то не факт. Ты ж не станешь ими демонстративно размахивать перед носом хозяина? Так что расслабься, никто твои карманы обыскивать не будет. Что упало, то пропало. Помнишь главный постреволюционный лозунг? «Грабь награбленное».
   – А если они товар пересчитают? – сомневался Сережка.
   – Да прям! Они кошкам больше скармливают. Видел, какой там кошан жирный? Скоро морда треснет. У них процент потерь в прибыль заложен. Мне кореш говорил.
   – В самом деле, – поддержала я Вадика, – от килек в томате магазин не разорится. А нам добавка к ужину.
   – Я ни разу в своей жизни не взял чужого, – задумчиво наморщив лоб, поведал Сережка.
   – Все когда-нибудь происходит впервые, – утешил Вадик. – Будь проще, и люди к тебе потянутся. Сань, угости кофейком рабочего человека!
   – А ты не прихватил кофеек из магазина? – съехидничала я. – Пошуруй в кармане, может, там еще что-нибудь затерялось?
   Вадик послушно покопался и извлек сигарету, початую жвачку, пачку презервативов и маленькую шоколадку «Аленка». Сигареты, жвачку и презервативы запрятал обратно, а шоколадку торжественно выложил на стол.
   – Да у тебя не карманы, а закрома родины, – восхитился Сережка. – Кенгуру отдыхают.
   – Это меняет дело, – одобрила я, доставая жестяную банку кофейного напитка отечественного производства. – Господа сторожа, пожалуйте к столу.
 
   Накануне Нового года на пороге появилась Крис. В новеньком полушубке из золотистой норки, удивительно идущей к рыжим кудрям, румяная от мороза, вся обвешанная красивыми пакетами, как Дед Мороз или, что вернее, Снегурочка. Из пакетов извлекла музыкальную пустышку, вышитые распашонки невероятной красоты, уморительные пинетки, большого розового слона, коробку французских трюфелей. Прислонила ухо к животу, послушала, как толкается сын, радостно рассмеялась.
   – Футболистом будет, стопудово!
   Мы прошли на кухню. Я заварила чай. Выложила шоколадку «Аленка» – магазинный трофей супруга. Открыла трюфели.
   – Ну, как ты? Рассказывай.
   Мы долго не виделись. Вначале Крис сердилась на то, что я продолжаю принимать дома Вадика. Тщетно я пыталась объяснить, что, несмотря на их разрыв, он не перестал быть другом моего мужа. Но время прошло, страсти улеглись, и передо мной сидела прежняя, вполне довольная Крис.
   – У меня все о’кей. Нет, пока нигде не учусь и не работаю. Наслаждаюсь жизнью. Эх, жаль, у тебя больше не покуришь, – подмигнула Крис. – Беременным и кормящим вреден табачный дым. Впрочем, я ненадолго. Попрощаться. Уезжаю в Париж на неопределенный срок. Папан расщедрился, снял для меня квартиру. Мила закатила ему пару истерик на тему «дочь совсем отбилась от рук». – Подруга рассмеялась, но не очень весело.
   – Здорово, – улыбнулась я, – чем там думаешь заняться?
   – Не знаю, – подергала плечами Крис, – поработаю где-нибудь. Вдруг получится? Должно же у меня хоть что-нибудь получиться…
   – Брось хандрить, – сказала я, – все у тебя получится. Ты классная, умная, красивая девчонка, и сама об этом знаешь.
   – Насчет первого согласна, а насчет второго… – Она задорно рассмеялась, тряхнув кудряшками, и я, наконец, увидела прежнюю жизнерадостную Крис. – Но спасибо за комплимент.
   Рассеянным взглядом она обвела крохотную кухню, дешевый отечественный гарнитур из страшноватого ДСП, обтянутого пленкой под дерево. Потолок в желтоватых потеках – подарок соседки сверху, заливавшей нас с завидной регулярностью. Под потолком бельевые веревки, на которых сушились папины «семейники». Прогоревшую плиту с кособокими комфорками. Заклеенное скотчем окно, за которым завывал мусорный ветер и вовсю тарахтели, прогреваясь, машины – краса и гордость отечественного автопрома.
   – Значит, теперь здесь? Надолго?
   – На неопределенный срок. – Я печально усмехнулась. – Видишь, мечты о небоскребе не осуществились.
   – А уехать не хотите? Сейчас многие уезжают.
   – Все может быть. Если поступит хорошее предложение. Пока его нет.
   – Помнится, Вадик мечтал свалить в Штаты, – язвительно промолвила Крис, и ее личико исказила презрительно-яростная усмешка. – И где он теперь?
   – Пока на месте.
   – Неужели? – Крис саркастически повела выщипанными бровками, покривила тонкие губы. И я поняла, что рана свежа, хоть и заросла сверху тоненькой розовой кожицей. Неосторожное прикосновение все еще причиняет саднящую боль. Отчего-то я почувствовала неловкость, будто, сама того не желая, разбередила болячку.
   – Слушай. – Крис помялась, поводила пальчиком по столу, устремила на меня пытливый серый взгляд из-под мохнатых коричневых ресниц. – Если честно, сейчас ты не жалеешь, что не осталась с Артемом?
   С Артемом?
   Моя угорелая безбашенная юность вмиг пронеслась перед глазами. Промчалась, как в ускоренной перемотке старого забытого неинтересного фильма, из которого я выросла, как из старой юбчонки. Мне было сложно объяснить Крис или кому бы то ни было, что ночью, когда закрывалась дверь в нашу десятиметровку и мы оказывались вдвоем на тесной кровати, и Сережка обжигал поцелуями мои губы, живот, грудь, плечи, спину, колени… не было в целом мире женщины богаче меня… Никогда не любила говорить на подобные темы. Мне казалось, что слова, произнесенные вслух, теряли свою мелодичную гармонию и начинали звучать напыщенно и фальшиво, как в дешевом сериале.
   Я положила руку на пытливо притихший в ожидании ответа живот, с улыбкой покачала головой и честно призналась:
   – Ни о чем не жалею. Нисколько.
   Не знаю, что отразилось в тот миг на моем лице, но серые глаза Крис на мгновение заволокло туманом, губы дрогнули, а потом она улыбнулась, задорно встряхнув рыжей гривой. Резко поднялась.
   – Ну ладно. Мне пора. Привет Сереге.

Прощание

   Дед Георгий заболел. Он лежал на диване, мутным взглядом смотрел мимо телевизора, жаловался на резь в животе. Георгий и прежде страдал болями в желудке, но списывал все на застарелую язву, а сейчас после перенесенных стрессов она разыгралась с невиданной силой. Пришедший врач пощупал живот, озабоченно покрутил головой, уточнил, сколько Георгию лет, и позвонил в скорую.
   В больнице взяли анализы и вскоре сообщили страшный диагноз: рак желудка в последней стадии, неоперабельный.
   – Вообще-то мы таких больных выписываем, – конфиденциально поведал завотделением.
   – Сколько ему осталось? – до крови кусая губы, спросила мама.
   – Месяца два, не больше.
   Мама побелела, как врачебный халат, и заплакала.
   – Он жалуется на сильные боли, – проговорила я. – Что-нибудь можно сделать?
   – Уколы морфина. Но дело в том, что это дорогой препарат строжайшей отчетности, выписывается буквально в самые последние дни… Мы не сможем колоть его два месяца.
   – Насколько дорогой? – уточнила я.
   Доктор написал на листке несколько цифр.
   – Это за упаковку. Если ваш дедушка протянет месяца два…
   – Мы заплатим, – сквозь рыдания прошептала мама.
   Когда-то, чтобы выжить, Лидия потихоньку сдавала в скупку сбереженные фамильные драгоценности. Мы с мамой отнесли в комиссионку перстень и пару серег, чтобы купить безболезненную кончину.
 
   Деда поместили в двухместную палату. Вторая койка пустовала.
   – Палата смертников, – полушутя-полусерьезно сказал дед.
   Он очень ослабел и исхудал. Щеки ввалились, пожелтевшая кожа обтянула заострившиеся скулы. Мое сердце разрывалось от жалости, но я не должна была показывать эту боль, чтобы он не догадался о скором конце. Собрав силы в комок, я улыбнулась.
   – Дед, ты чего говоришь? Вот поправишься, выйдешь, будешь правнука в коляске катать… Ты же обещал.
   – Прости. – Он грустно улыбнулся. – Боюсь, я не сдержу обещание. А ты береги себя и маленького.
   Я взяла деда за руку и ужаснулась ее холодности, но пожатие было все еще крепким.
   – Не говори так, – попросила я. – Как же я без тебя? Как мы все без тебя?
   – Держись, – сказал дед. – Держись, последняя из рода Соколовых. Ты справишься. У тебя мамины глаза и ее сила. Береги себя и маленького. А теперь ступай. Я устал, хочу спать.
   Георгий не протянул и месяца. Незадолго до конца он попросил, чтобы его отпели в церкви.
   Мама немного удивилась, потому что Георгий всегда считал себя атеистом. От сладкого запаха ладана кружилась голова, свечное пламя расплывалось перед глазами. Но слез не было. Была пустота. Какая-то старушка в темном платочке подошла ко мне и, углядев мой живот, тихо промолвила:
   – Господь одну жизнь забирает, другую дает взамен. Так положено, деточка.

Сын

   Наш сын родился суровым февральским утром, когда за немытым окном родильного дома начинал брезжить пасмурный зимний рассвет. Все осталось позади: изматывающая выворачивающая боль, с которой не справлялись бесплатные инъекции, искусанные в лохмотья губы, холодная каталка, пропахшее дезинфекцией одеяло, бесконечный пересчет трещин на потолке, равнодушие медсестер и участие старенькой нянечки: «Какая худенькая! Недоедаешь, что ль?» – и стакан с теплой водой в морщинистых руках, и суровая деловитая женщина-врач Ольга Алексеевна, терпеливо повторявшая:
   – Давай еще тужься… Сейчас не надо. А теперь давай. Еще. Ты можешь, давай…
   Крик… Тонкий, ленивый, разбуженный… Неужели это кричит мой ребенок?
   – Молодец, Саня, у тебя сын, – довольно констатировала Ольга Алексеевна. – Богатырь. Гляди!
   Она поднесла к моему лицу красное сморщенное большеголовое создание с кривыми ножками, дрожащими веточками-ручками, круглыми мутно-голубыми глазенками. И тут я поймала его взгляд… До той секунды туманный, он вдруг сделался ясным, осмысленным – невероятно, но я могла поклясться – существо, которое всего минуту назад увидело свет и вдохнуло воздух, перестало кричать, сфокусировалось на мне, принялось меня разглядывать с любопытством разумного создания, а потом улыбнулось прозрачно-голубыми глазами, словно благодарило за то, что я подарила ему этот несовершенный, безумный, прекрасный мир.
 
   Палата на восьмерых. Гвоздички на тумбочках около кроватей. Раковина в углу. Удобства на этаже в конце длинного коридора-кишки. Из треснутого оконного стекла в туалете сифонило февральской стужей. Бесплатный таксофон на стене возле лестницы – единственная связь с миром в домобильную эпоху.
   Когда пришла в себя, огляделась. Шесть пар женских глаз взирали на меня с вялым любопытством.
   – Меня Маша звать. А тебя? – спросила круглолицая веснушчатая девушка с кровати возле окна.
   – Саня… – прошептала я.
   – А че так тихо?
   Я постучала себя по горлу, давая понять, что голос куда-то подевался.
   – Бывает, – откликнулась моя соседка, яркая брюнетка лет тридцати пяти в шелковом малиновом халате с экзотическими цветами на рукавах. – Это от напряжения. Я, когда первого рожала, тоже двое суток без голоса была. Потом восстановится. Я – Жанна. У тебя кто?
   – Мальчик.
   – А у меня девочка. У всех в нашей палате девчонки. Только у тебя парень.
   Она пошарила на тумбочке и надела очки, чтобы рассмотреть меня повнимательнее:
   – Лет-то тебе сколько, Саня?
   – Двадцать.
   – Ну? – изумленно вскинула брови. – Я думала, ты еще школьница. А не врешь?
   Уже потом, посмотревшись в зеркало, я поняла причину Жанниного удивления. На меня смотрела синеватая девчушка-заморыш с глазами-блюдцами на пол-лица. Я всегда была тощей, но после родов побила собственные рекорды: сорок пять кило при росте сто шестьдесят пять. Дородная докторша, загнавшая меня на весы, спросила сочувственно:
   – Недоедаешь, что ль?
   – Просто у меня конституция такая, – пояснила я.
   – «Конституция»… – передразнила докторша. – А ребенка кормить как будешь? Уйдет молоко! Домой позвони, скажи, чтобы еды тебе принесли нормальной, мяса побольше, фруктов, минералки. Мы всех предупреждаем. Кормят нынче паршиво, не как в прежние времена. Финансирования нет, вот и варят бурду на воде. От такой кормежки ноги протянешь.
   – Ладно, – согласилась я, мысленно отправляя сердобольную докторшу на три буквы. На какие шиши мне купят фрукты в феврале? Как-нибудь перебьюсь.
   Превозмогая ватную слабость, добрела до телефона, прислонилась к стене, крашенной в зловещий сине-зеленый цвет, набрала номер. Трубку взял Сережка.
   – Санька! – Его голос звенел восторгом. – Ты у меня умница, любимая моя! Я уже знаю, в справочную звонил. Вечером приеду. Что тебе привезти? Что ты хочешь?
   Я замялась, вспомнив наказ полной докторши о фруктах и минералке. На самом деле есть не хотелось. Хотелось лечь, накрыться одеялом до макушки, чтобы не видеть и не слышать ни врачей, ни соседок по палате, а спать, спать… Чтобы проснуться уже дома, в своей квартирке с собственным теплым туалетом и пусть обшарпанной, но бесконечно родной ванной, на кровати, хоть скрипучей, но не казенной, под любимым пуховым одеялом, согревающим в любую непогоду…
   – Не волнуйся, здесь нормально кормят, – сказала я.
   – Как сын?
   – Пока не приносили. Думаю, все хорошо. Иначе бы сказали. – Я зябко переминалась с ноги на ногу. По лестнице гулял ветер. – Пойду, а то здесь холодно стоять.
   – Конечно, – озаботился Сережка. – Не простудись. Я люблю тебя.
   – Я тоже тебя люблю… Я хочу домой.
   – Скоро, – утешил Сережка. – Скоро ты будешь дома. Мы все приедем за вами.
   В обед я поняла, что докторша нисколько не преувеличивала. Жидкий бульон из куриных костей с ошметками склизкой кожи. На второе тушеная капуста, в которой с трудом отыскивались говяжьи жилы. Компот удавленного цвета и непонятного состава.
   – Я здесь старшего сына семь лет назад рожала, – сказала Жанна, подсаживаясь за мой столик. – Так раньше щи мясные варили, прямо-таки домашние. На второе котлеты делали – объедение. Помню, девчонка детдомовская родила. Такая была тощая, ребра выпирали. Так она специально температуру себе набивала, чтобы подольше здесь побыть, наесться вдоволь. А сейчас… – Она брезгливо поморщилась. – А что делать? Кушать-то надо. Вечером мужики придут, нормальной еды притащат. Ты ведь замужем? – озаботилась вдруг.
   Я кивнула.
   – А то я болтаю, а вдруг тебе неприятно… – улыбнулась соседка. – У меня дочка вторая, а муж третий, дай бог, не последний… – И рассмеялась журчащим кокетливым смехом.
   – Эй, девки, че расселись, детей несут! – крикнула из дверей нянечка.
   И, словно по команде, коридор огласился дружным ревом.
   Юная сестричка, совсем девочка, везла длинную каталку, на которой в ряд лежали кулечки с высунутыми сморщенными, возмущенно кривящимися мордашками. Останавливаясь возле палаты, девочка-сестричка с необычайной ловкостью подхватывала по два кулька на каждую руку и разносила по кроватям.
   – Ой, как она их! – испугалась я. – Не уронила бы…
   – Где бродите, мамаши? – неожиданным баском выдала сестричка. – Кормить пора! Через полчаса заберу!
   Мой сын был уже не красного, а нормального естественного цвета. Он мирно посапывал, сомкнув ресницы, удивительно длинные и изогнутые, как у Сережки, вскинув кулачки, перехваченные на запястьях клеенчатыми бирочками, на которых значились фамилия, рост и вес. Я разглядывала маленькое существо с одной и другой стороны и чувствовала скорее любопытство и робость, нежели безоглядную материнскую любовь. Если бы он открыл свои голубые глазки и снова посмотрел сияющим осмысленным взглядом, быть может, я снова ощутила бы знакомый внутренний трепет. Но ребенок крепко спал и не желал пробуждаться, даже чтобы поесть. Я потрогала занывшую от прихлынувшего молока тяжелую грудь. Со всех кроватей доносилось чмоканье и умиротворенное гульканье мамаш.
   – Буди, – перехватив мой взгляд, сказала Жанна. – Пусть ест. А то потом молоко сцеживать придется, замучаешься.