Страница:
Елена Хисамова
Ужасное наследство
© «Ліра-Плюс», 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Часть 1. София
«Бездна бездну призывает»
Латинская пословица.
Вместо предисловия
Я всегда мечтал писать. Но не сложилось. Читать запоем, я начал с раннего детства. Меня невероятно восхищало, как другие, по-моему, они были людьми совершенно уникальной расы, умело вели сюжетную линию. Откуда они черпали захватывающие истории? Может быть, по ночам невидимый рассказчик спускался из фантомных сфер и нашёптывал им на ухо об интересных героях и увлекательных приключениях? Наверно, всем нам кто-то шепчет, только одним дано расслышать, а другим нет. Я восторгался творениями служителей Музы. Но сам при всём желании не мог написать ни строчки, чтобы заинтересовать других и подтолкнуть их к прочтению моих опусов.
Сейчас, когда противостояние близится к концу, мне удалось понять: не мы выбираем соперника. Провидение само выбирает соперниками нас. А сны являются предвестниками приближающейся страшной игры. Даже маэстро Фрейду, который всё, что ни приснится, сопоставлял с сексом, не открылась истина, предложенная Морфеем.
Люди видят сны. Они пугают и влекут. Они очаровывают и отталкивают. Мы ведём себя, как смешные нелепые туземцы, трактуя чудо сна, кто во что горазд. Так пытался понять первобытный человек магию огня. Не хочу быть голословным, ведь все иногда видели пророческие сны. И сновидения, пробудившись от которых, прислушивались к шорохам и звуками и пытались унять несущееся галопом сердце. А потом, не слыша больше растревожившего сознание шума, с облегчением опускались на подушки, мокрые от охватившего вас страха. Сон дарован нам провидением. От чего оно пытается предостеречь? Ночные кошмары, что это – предупреждение или угроза? Это начало игры. Теперь всё зависит только от вашей изворотливости, а провидение само решит, чья подача сильнее.
* * *
Мы часто не обращаем внимания на мелочи, незримой нитью связанные с подсознанием, которые ежедневно происходят с нами и вокруг нас. Мы абстрагируемся от неприятных и пугающих снов, от ощущений и предчувствий, накатывающих, как волны, от ужасающих мистической необъяснимостью тревог и страхов. Все мы испытываем их. Не лукавьте, дорогой читатель, говоря, что Вы не отмахиваетесь от этого, словно воображаемой ракеткой отбивая волан непонятного. Только берегитесь! Иногда, в неизведанном сознанием, призрачном мире могут вернуть Вашу подачу. И вот тут всё зависит от изворотливости и умения: сумеете ли Вы отыграться снова. Так представляется мне вся наша жизнь – замысловатой своеобразной игрой. Которая предполагает вопрос: кто выиграет, провидение или я?Сейчас, когда противостояние близится к концу, мне удалось понять: не мы выбираем соперника. Провидение само выбирает соперниками нас. А сны являются предвестниками приближающейся страшной игры. Даже маэстро Фрейду, который всё, что ни приснится, сопоставлял с сексом, не открылась истина, предложенная Морфеем.
Люди видят сны. Они пугают и влекут. Они очаровывают и отталкивают. Мы ведём себя, как смешные нелепые туземцы, трактуя чудо сна, кто во что горазд. Так пытался понять первобытный человек магию огня. Не хочу быть голословным, ведь все иногда видели пророческие сны. И сновидения, пробудившись от которых, прислушивались к шорохам и звуками и пытались унять несущееся галопом сердце. А потом, не слыша больше растревожившего сознание шума, с облегчением опускались на подушки, мокрые от охватившего вас страха. Сон дарован нам провидением. От чего оно пытается предостеречь? Ночные кошмары, что это – предупреждение или угроза? Это начало игры. Теперь всё зависит только от вашей изворотливости, а провидение само решит, чья подача сильнее.
1
Иногда мне кажется, я знаю, с чего всё началось. Может, мне просто хочется верить в это. Первые детские воспоминания наполнены кошмаром, который отложился в памяти пугающим Букой из-под кровати. Оскал зубов чудовища был ужасен, а глаза всегда закрыты. Я начинал плакать во сне и просыпался от крика. Ко мне подбегали мама или отец, брали на руки, успокаивали, баюкали. Позже взрослые стали сердиться и искренне не понимали, почему ребёнок боится спать в полной людей крошечной комнате коммунальной квартиры. Там на восемнадцати метрах, кроме нас троих, ютились ещё дед, бабушка и маленькая новорождённая Сонечка. Кровати стояли почти вплотную друг к другу, на расстоянии вытянутой руки. Чем старше я становился, тем сильнее раздражались родители от ночных концертов. Я пытался объяснить им терзавший меня страх. Но разве может ребёнок четырёх лет связно передать ощущение знания, что если жуткий монстр в его сне откроет глаза и посмотрит на него, то маленькое сердечко остановится от ужаса?
Никто из взрослых не понимал меня. Я чувствовал, что только Сонечка, малышка-сестра, смотревшая не по-младенчески серьёзно и участливо, разделяла мои страхи и мучения. Сейчас, когда столько потерь и боли позади, я жалею об одном: лучше бы кошмарный Бука тогда посмотрел на меня, взглянул хотя бы одним глазом. Потому что настоящий монстр не он, монстр – я.
Время шло, мы с Сонечкой росли. Маленькая комната дрожала от детских криков днём и от воплей ужаса вашего покорного слуги – ночью. Конечно, днём мы бесились не только на восемнадцати квадратных метрах. Мы всё чаще устраивали вылазки в длиннющий коммунальный коридор, в котором находилось множество полезных и пригодных для игр вещей. Где можно было подслушать интересные разговоры взрослых. В коридоре мы резвились, пока кто-нибудь из соседей не выбегал с гневными репликами из своей комнаты. Тогда мы покорно возвращались к себе, притихшие и пристыженные. Но дети не умеют надолго сдерживать кипучую энергию. Ребёнок напоминает мне щенка. Тот развлекает сам себя, крутится, как волчок, пытаясь уцепиться зубами за собственный хвост. А через секунду уже озорничает, схватив тапочек или что ещё в зубы, и не знает усталости. Так и мы – затихали ненадолго, а потом шалость опять била через край. Надо заметить, что заводилой всегда был я. Моя дорогая сестра София – очень спокойная и послушная девочка, родилась настоящим ангелом, как любила называть её бабушка. Почему я говорю о Софии в прошедшем времени? Теперь сестра не здесь. Она, надеюсь, в гораздо лучшем мире. Но до этого момента мы ещё не добрались, поэтому подожди, читатель. Пока мы ещё дети, и коммунальная квартира живёт с топотом маленьких ножек, радостным визгом, заливистым смехом и душераздирающим криком по ночам.
Конечно, соседи тоже мучились от жутких воплей. Если дневные их раздражали иногда, то ночные злили не на шутку. Однажды, сидя в туалете, я услышал, как на кухне две соседские кумушки обсуждали меня. Они говорили, что Нинка – дура (это они так о матери, глупые старые курицы), и ей давно пора отдать мальчишку в дурку. Я ещё не понимал значение грубого слова, но по интонации, с которой оно было сказано, даже детский умишко сообразил – там ад. И они договорились: если так будет и дальше продолжаться, сообщить в поликлинику районному врачу. Пусть придёт кто-нибудь и разберётся, что делать с ненормальным выродком. Я чуть не свалился с толчка от ужаса. Забыв, зачем я вообще туда пришёл, хотел выбежать и с кулачками накинуться на злобных тёток. Но в последний момент нечто остановило меня. Будто невидимой рукой схватило за шиворот так, что ворот футболки врезался мне в горло, и дыхание перехватило. Тихий злобный шёпот прошелестел в ушах: «Рано». Я неслышно отпёр задвижку и на цыпочках прокрался до комнаты. Страх и обида душили меня. Думаю, именно тогда во мне появилось чувство гораздо сильнее злости. Я воспылал ненавистью. Мне хотелось убить. И я исполнил желание. Но убил не их. Бабушка стала первой жертвой. Сначала я думал, что её смерть просто случайность. Всего я как не понимал, так и не понимаю до сих пор. Но вся страшная чертовщина начала выходить из-под контроля, когда умерла моя любимая бабушка.
Всевозможные милые безделицы, неизвестно для чего пригодные, тоже хранились в бабулиной сумке. И, конечно, старые выцветшие фото. Однажды я долго копался в ридикюле, перебирая сокровища, и случайно почувствовал, что за надорванной подкладкой лежит кусок плотного картона. Мои любопытные руки тут же влезли туда. Я вытащил старую-престарую фотокарточку и на ней увидел двух абсолютно одинаковых девочек. Сначала мне показалось, будто они половинки единого целого. Но через секунду понял, насколько они диаметрально противоположны: как радость и горе, слёзы и смех, свет и тьма. Глаза одной лучились добротой, радостью и состраданием. Глядя на неё, душа пела от счастья. Это была моя любимая бабушка, только маленькая. Глаза другой горели неистовством, ненавистью и злобой. В тот момент я с ужасом подумал: «Вот они глаза безобразного ночного Буки. Сейчас я умру».
Тут в комнату вбежала бабушка. Такой сердитой я её не видел никогда. Выхватив из рук фотокарточку, она отшлёпала меня, как «сидорову козу», впервые в жизни. Я даже и не подумал зареветь. Может, потому что ещё не пришел в себя от испуга. Или поразил факт, что меня наказала моя добрейшая бабушка. Ещё мне врезалось в память, что несколько раз она повторяла один и тот же вопрос: «Ты Сонечку показал? Ты показал Сонечку?» Я думал, бабушка просто оговорилась от злости и спрашивала, не показывал ли я Софии карточку? Потом я понял: она боялась, что фотка увидит сестру сама. В ту ночь мне первый раз приснился не уродливый Бука. Во сне мне явилась девочка с фотографии, бабушкина сестра-близнец, которая завораживающе шептала: «Приходи, дорогой, я жду тебя. Ведь ты – это я». Той ночью я впервые не орал, но обмочил постель, как малыш. Мне было ничуть не стыдно, потому что случилось кое-что похуже – я перестал говорить.
Никто из взрослых не понимал меня. Я чувствовал, что только Сонечка, малышка-сестра, смотревшая не по-младенчески серьёзно и участливо, разделяла мои страхи и мучения. Сейчас, когда столько потерь и боли позади, я жалею об одном: лучше бы кошмарный Бука тогда посмотрел на меня, взглянул хотя бы одним глазом. Потому что настоящий монстр не он, монстр – я.
Время шло, мы с Сонечкой росли. Маленькая комната дрожала от детских криков днём и от воплей ужаса вашего покорного слуги – ночью. Конечно, днём мы бесились не только на восемнадцати квадратных метрах. Мы всё чаще устраивали вылазки в длиннющий коммунальный коридор, в котором находилось множество полезных и пригодных для игр вещей. Где можно было подслушать интересные разговоры взрослых. В коридоре мы резвились, пока кто-нибудь из соседей не выбегал с гневными репликами из своей комнаты. Тогда мы покорно возвращались к себе, притихшие и пристыженные. Но дети не умеют надолго сдерживать кипучую энергию. Ребёнок напоминает мне щенка. Тот развлекает сам себя, крутится, как волчок, пытаясь уцепиться зубами за собственный хвост. А через секунду уже озорничает, схватив тапочек или что ещё в зубы, и не знает усталости. Так и мы – затихали ненадолго, а потом шалость опять била через край. Надо заметить, что заводилой всегда был я. Моя дорогая сестра София – очень спокойная и послушная девочка, родилась настоящим ангелом, как любила называть её бабушка. Почему я говорю о Софии в прошедшем времени? Теперь сестра не здесь. Она, надеюсь, в гораздо лучшем мире. Но до этого момента мы ещё не добрались, поэтому подожди, читатель. Пока мы ещё дети, и коммунальная квартира живёт с топотом маленьких ножек, радостным визгом, заливистым смехом и душераздирающим криком по ночам.
Конечно, соседи тоже мучились от жутких воплей. Если дневные их раздражали иногда, то ночные злили не на шутку. Однажды, сидя в туалете, я услышал, как на кухне две соседские кумушки обсуждали меня. Они говорили, что Нинка – дура (это они так о матери, глупые старые курицы), и ей давно пора отдать мальчишку в дурку. Я ещё не понимал значение грубого слова, но по интонации, с которой оно было сказано, даже детский умишко сообразил – там ад. И они договорились: если так будет и дальше продолжаться, сообщить в поликлинику районному врачу. Пусть придёт кто-нибудь и разберётся, что делать с ненормальным выродком. Я чуть не свалился с толчка от ужаса. Забыв, зачем я вообще туда пришёл, хотел выбежать и с кулачками накинуться на злобных тёток. Но в последний момент нечто остановило меня. Будто невидимой рукой схватило за шиворот так, что ворот футболки врезался мне в горло, и дыхание перехватило. Тихий злобный шёпот прошелестел в ушах: «Рано». Я неслышно отпёр задвижку и на цыпочках прокрался до комнаты. Страх и обида душили меня. Думаю, именно тогда во мне появилось чувство гораздо сильнее злости. Я воспылал ненавистью. Мне хотелось убить. И я исполнил желание. Но убил не их. Бабушка стала первой жертвой. Сначала я думал, что её смерть просто случайность. Всего я как не понимал, так и не понимаю до сих пор. Но вся страшная чертовщина начала выходить из-под контроля, когда умерла моя любимая бабушка.
* * *
Я узнал, что у неё была сестра, совершенно случайно. Бабушка никогда не упоминала о ней. Однажды я залез в её старую сумку. Ох, что это был за восхитительный потёртый ридикюль! Я обожал без разрешения, пока никого не было дома, порыться в нём. Там умещалась куча прекрасных, понятных и непонятных мне вещей. Например, бабушкины медали и ордена. В годы Великой Отечественной войны она была санврачом и, говорят, творила чудеса – делала операции так, что больные воскресали с того света. Так рассказывали люди, которые в праздник Победы приезжали поздравлять её. Девятого мая дверь нашей квартиры не закрывалась. Ветераны, прошедшие войну, приходили, чтобы поздравить бабушку, сказать ей слова благодарности за спасённую жизнь. Даже из других городов и стран приезжали повидаться с ней!Всевозможные милые безделицы, неизвестно для чего пригодные, тоже хранились в бабулиной сумке. И, конечно, старые выцветшие фото. Однажды я долго копался в ридикюле, перебирая сокровища, и случайно почувствовал, что за надорванной подкладкой лежит кусок плотного картона. Мои любопытные руки тут же влезли туда. Я вытащил старую-престарую фотокарточку и на ней увидел двух абсолютно одинаковых девочек. Сначала мне показалось, будто они половинки единого целого. Но через секунду понял, насколько они диаметрально противоположны: как радость и горе, слёзы и смех, свет и тьма. Глаза одной лучились добротой, радостью и состраданием. Глядя на неё, душа пела от счастья. Это была моя любимая бабушка, только маленькая. Глаза другой горели неистовством, ненавистью и злобой. В тот момент я с ужасом подумал: «Вот они глаза безобразного ночного Буки. Сейчас я умру».
Тут в комнату вбежала бабушка. Такой сердитой я её не видел никогда. Выхватив из рук фотокарточку, она отшлёпала меня, как «сидорову козу», впервые в жизни. Я даже и не подумал зареветь. Может, потому что ещё не пришел в себя от испуга. Или поразил факт, что меня наказала моя добрейшая бабушка. Ещё мне врезалось в память, что несколько раз она повторяла один и тот же вопрос: «Ты Сонечку показал? Ты показал Сонечку?» Я думал, бабушка просто оговорилась от злости и спрашивала, не показывал ли я Софии карточку? Потом я понял: она боялась, что фотка увидит сестру сама. В ту ночь мне первый раз приснился не уродливый Бука. Во сне мне явилась девочка с фотографии, бабушкина сестра-близнец, которая завораживающе шептала: «Приходи, дорогой, я жду тебя. Ведь ты – это я». Той ночью я впервые не орал, но обмочил постель, как малыш. Мне было ничуть не стыдно, потому что случилось кое-что похуже – я перестал говорить.
2
Говорить я перестал, но всё равно не прекратил, как сумасшедший, кричать по ночам. Соседи не на шутку злились и добились своего – мать потащила меня к психиатру. Я мычал бессильно, рыдал, но она была непоколебима в принятом решении. Это только ухудшило положение вещей, потому что, то злое, что еле тлело во мне, стало крепнуть день ото дня. Как-то оно влияло и на сестру, на милого ангела Софию. Она стала беспокойной по ночам, но не кричала. Просто просыпалась и, испуганно дрожа, вглядывалась в темноту. Зато днём могла уснуть, даже стоя.
Так получилось, что я подслушал спор матери и бабушки. Каждое произнесённое ими слово, все интонации неприятного разговора я отчётливо помню по сегодняшний день. Моя любимая бабушка настаивала, чтобы мать сдала меня в приют. Только ни в коем случае не в местечке, а в другом городе. Сами они должны спешно сменить место жительства, имена и фамилии. И ещё она сказала, что времени почти не осталось.
Я не верил тому, что услышал. Я кричал во всё горло. Но кто услышит немого? И я убил её. Убил бабушку, когда понял, что она хочет лишить меня главного в жизни – разлучить с сестрой.
Я придумал сон, увидел его, проснулся, взял толстую тетрадь и записал сновидение. В той тетради много записей, и за каждой теперь стоит конкретный человек, который обидел меня или попытался встать между мной и Софией. Я убил их всех силой своих снов. Хотя о чём я говорю, глупый самовлюблённый индюк. Их убило то, что сидело во мне. Если бы люди узнали об этом, то меня бы судили, как страшного серийного убийцу. Только осудить не успеют, потому что теперь моя очередь умереть. Только об одном молю, чтобы она дала мне время закончить повествование. Кто она? Об этом слишком рано, да и не люблю я забегать вперёд.
Так вот, нам с Сонечкой подарили собаку. Это был чудесный пёс. Двухгодовалый сеттер, умнющий кобель, понимающий, казалось, человеческую речь. Мать поначалу тревожило, что взяли его в семью уже взрослым. Но тот вел себя идеально: выполнял команды, никогда не рычал и не окусывался. И безоговорочно признал Софию хозяйкой. Знаете, как это бывает: ластится и хвостом стучит всем домашним, а душу отдаёт одному. Мы назвали его Яриком. Шерсть его переливалась огненно-рыжим блеском, как солнце. Поначалу я привязался к кобелю, но, видя, сколько Сонюшка возится с ним, тот начал раздражать меня. Ведь до этого я был центром мироздания любимой сестры. И вот одним ударом я «убил двух зайцев».
Наших родителей пригласили за город на дачу друзья. Стояли чудесные весенние деньки. И они, конечно, взяли нас, детей – надо же нам подышать чистым воздухом. А вот Яра – нет, матери показалось это неудобным. Дед ушёл в ночную смену на сталелитейный завод, где, как и отец, работал на машине с чудным названием – мульдозавалочная. Дома остались бабушка и собака. Погода в тот день была отличная. Трава уже пробилась, и деревья слегка подёрнулись сочной изумрудно-салатовой дымкой. Упоительная свежесть витала в воздухе. Взрослые занимались приготовлением к пикнику. Отец, пропустив рюмочку, любил частенько приговаривать, что шашлыки требуют внимания и понимания. Мы с Сонюшкой, как две гончие, обегали все окрестности, устали, залезли на сеновал и от избытка то ли кислорода, то ли движения, задремали. В поверхностном сне я стал думать о Яре. И привиделся мне огромный пёс, а за хвост его крепко держалась маленькая девочка. Пёс сидел ко мне спиной, но хвостом радостно молотил, потому что чувствовал, что я приближаюсь. А девочка билась о землю от ударов его хвоста, как тряпичная кукла, но рук не отпускала. Подойдя ближе, я увидел – это моя бабушка, только ещё дитя, но её лучистые глаза закрыты. И тут я понял, что бабушка умерла. Пёс, часто дыша, повернул ко мне свою огромную голову, и я узнал в нём Яра, из пасти которого падала хлопьями кровавая пена. На этом я проснулся, пулей помчался с сеновала к родительской машине, достал из рюкзачка толстую тетрадь и записал свой сон. Удовлетворившись проделанной записью, вернулся за сестрой. София всё спала, а я смотрел на неё с любовью и думал: «Мы навсегда вместе».
В те годы ещё не было мобильной связи. Но у приятелей матери на даче был установлен стационарный телефон, так как муж её, помнится, был какой-то значимой фигурой в МВД. Под утро позвонил дед. Мать рыдала отчаянно и безутешно, и отец успокаивал её со слезами на глазах. Запах корвалола и валерианы, казалось, пропитал всё вокруг. Наверно, у любого чувства особый запах. С того дня для меня так стало пахнуть горе. Нам с Софией не сказали, что произошло. Но мне было и не надо. Я знал, но не понимал, откуда: ночью Яр перегрыз горло бабушке, пока она спала. Оторвать его от неё не смог даже выстрел деда, за которым послали кого-то из соседей. У него было охотничье ружьё, с которым он мечтал поехать охотиться на уток и Яра захватить с собой. Только вышло, что поохотился дед в ту ночь последний раз, на нашего пса. Вы думаете, я не страдал? Часть моей души умерла вместе с бабушкой. Одновременно я понимал, что каким-то мистическим образом причастен к её смерти, но испытывал и облегчение – меня не разлучат с Софией. Бабушки не стало, и больше никто не будет внушать матери избавиться от меня.
Хоронили бабушку тёплым майским днём. Мы с Софией остались дома под присмотром соседок – злобных тёток, которые считали меня сумасшедшим щенком. Я сидел под столом в огромной коммунальной кухне и слушал, как они злорадствуют о нашей семье, об ужасной смерти бабушки и, куда уж без этого, обо мне. «Нечистое тут дело, нечистое». – Вот к какому выводу пришли отвратительные сплетницы. К слову, они очень быстро получили прописку на городском кладбище, я заспал и их.
После похорон в доме стало непривычно тихо, словно всё живое и доброе сгинуло безвозвратно. Тишина была настолько напряжённой, казалось, самой малости хватит, чтобы взорвать её. И кто знает, во что она превратится тогда, эта пугающая тишина. Взрослые винили друг друга в происшедшем. Дед – мать, что не взяла Яра с собой. Мать – деда, что не смог спасти бабушку. Отец – их обоих, что купили нам с Софией рокового пса-убийцу. Никому из них не пришло в голову, что виноват я. По крайней мере, пока не пришло.
Через некоторое время мать, наконец, нашла в себе силы разобраться с бабушкиными вещами. Помимо фото, которое я видел, за подкладкой замечательного кожаного ридикюля покойной матери она нашла завещание, оставленное ей. Поначалу взрослые были искренне удивлены, потом недоумевали, где-то даже откровенно злились. Бабушка оставила нам старый каменный дом и огромный участок земли, на котором он находился. Ничего не поясняя, она поставила условие: не жить в нём, а продать и купить взамен другой. Злились родители из-за того, что они ютились в тесноте, а где-то, оказывается, пустовал домина, пусть и в трёхстах километрах от места нашего проживания.
И вот в ближайший выходной все вместе мы отправились посмотреть на «родовое гнездо», как выразилась мать. Чем ближе мы подъезжали пункту назначения, указанному в завещании, тем больше накатывал на меня необъяснимый ужас. Я пытался объяснить матери, что нам – детям туда нельзя, но она отмахивалась от меня, как от назойливой августовской мухи. Наверно, мысленно мать уже распланировала, как они отстроят и обновят собственный дом. И мы покинем, наконец, ненавистную коммунальную квартиру и будем жить на природе и без осточертевших соседей.
Увиденное превзошло все ожидания. Дом не просто удивил, он потряс нас, причём, каждого по-своему! Мать с отцом пришли в неописуемый восторг. Дед выглядел обиженным и сокрушался, что бабушка прожила с ним тридцать пять лет и ни словом не обмолвилась о доме. Я дрожал от страха и намочил штаны, чем вызвал приступ злобы у матери. Только маленькая София, казалось, оставалась безучастной. Мать думала, что дочь просто устала в дороге или её укачало, но это было не так. Моя сестра впала в ступор. Три дня после поездки она была похожа на манекен с широко открытыми глазами, в которых легко угадывалось безумие. Её пытались тормошить, подносили к носу нашатырь, тщетно. Трое суток моя дорогая сестра оставалась пустой оболочкой. Где тогда была её душа?
Дед после долгих раздумий внушил себе – с домом что-то не то. Он давил на мать, чтобы та исполнила последнюю волю покойной. Но у матери в голове были гардины и обои, она уже расставляла воображаемую мебель и мысленно сражала наповал всех завистливых подруг «родовым поместьем». Смешная и глупая мама. По крайней мере, она выглядела счастливой. Отец никогда ей не перечил. Но дед не унимался. Он брюзжал и ворчал, наконец, он начал требовать и грозить. Он сам напросился. Я убил его.
Так получилось, что я подслушал спор матери и бабушки. Каждое произнесённое ими слово, все интонации неприятного разговора я отчётливо помню по сегодняшний день. Моя любимая бабушка настаивала, чтобы мать сдала меня в приют. Только ни в коем случае не в местечке, а в другом городе. Сами они должны спешно сменить место жительства, имена и фамилии. И ещё она сказала, что времени почти не осталось.
Я не верил тому, что услышал. Я кричал во всё горло. Но кто услышит немого? И я убил её. Убил бабушку, когда понял, что она хочет лишить меня главного в жизни – разлучить с сестрой.
* * *
Говорить я не мог, но мать всё равно учила меня читать и писать. В надежде, что чудо произойдёт. И осенью я, пойду в первый класс, как все нормальные дети. Я был благодарным учеником и схватывал всё на лету. Вскоре книги стали тем единственным, что дарило мне радость и успокоение. Ну, и моя милая сестра, конечно. Мне было невыносимо думать, что бабушка предала меня. Но наказать её решил не я. Я только сделал. В тот первый раз я ещё не понял, какого монстра выпустил наружу.Я придумал сон, увидел его, проснулся, взял толстую тетрадь и записал сновидение. В той тетради много записей, и за каждой теперь стоит конкретный человек, который обидел меня или попытался встать между мной и Софией. Я убил их всех силой своих снов. Хотя о чём я говорю, глупый самовлюблённый индюк. Их убило то, что сидело во мне. Если бы люди узнали об этом, то меня бы судили, как страшного серийного убийцу. Только осудить не успеют, потому что теперь моя очередь умереть. Только об одном молю, чтобы она дала мне время закончить повествование. Кто она? Об этом слишком рано, да и не люблю я забегать вперёд.
Так вот, нам с Сонечкой подарили собаку. Это был чудесный пёс. Двухгодовалый сеттер, умнющий кобель, понимающий, казалось, человеческую речь. Мать поначалу тревожило, что взяли его в семью уже взрослым. Но тот вел себя идеально: выполнял команды, никогда не рычал и не окусывался. И безоговорочно признал Софию хозяйкой. Знаете, как это бывает: ластится и хвостом стучит всем домашним, а душу отдаёт одному. Мы назвали его Яриком. Шерсть его переливалась огненно-рыжим блеском, как солнце. Поначалу я привязался к кобелю, но, видя, сколько Сонюшка возится с ним, тот начал раздражать меня. Ведь до этого я был центром мироздания любимой сестры. И вот одним ударом я «убил двух зайцев».
Наших родителей пригласили за город на дачу друзья. Стояли чудесные весенние деньки. И они, конечно, взяли нас, детей – надо же нам подышать чистым воздухом. А вот Яра – нет, матери показалось это неудобным. Дед ушёл в ночную смену на сталелитейный завод, где, как и отец, работал на машине с чудным названием – мульдозавалочная. Дома остались бабушка и собака. Погода в тот день была отличная. Трава уже пробилась, и деревья слегка подёрнулись сочной изумрудно-салатовой дымкой. Упоительная свежесть витала в воздухе. Взрослые занимались приготовлением к пикнику. Отец, пропустив рюмочку, любил частенько приговаривать, что шашлыки требуют внимания и понимания. Мы с Сонюшкой, как две гончие, обегали все окрестности, устали, залезли на сеновал и от избытка то ли кислорода, то ли движения, задремали. В поверхностном сне я стал думать о Яре. И привиделся мне огромный пёс, а за хвост его крепко держалась маленькая девочка. Пёс сидел ко мне спиной, но хвостом радостно молотил, потому что чувствовал, что я приближаюсь. А девочка билась о землю от ударов его хвоста, как тряпичная кукла, но рук не отпускала. Подойдя ближе, я увидел – это моя бабушка, только ещё дитя, но её лучистые глаза закрыты. И тут я понял, что бабушка умерла. Пёс, часто дыша, повернул ко мне свою огромную голову, и я узнал в нём Яра, из пасти которого падала хлопьями кровавая пена. На этом я проснулся, пулей помчался с сеновала к родительской машине, достал из рюкзачка толстую тетрадь и записал свой сон. Удовлетворившись проделанной записью, вернулся за сестрой. София всё спала, а я смотрел на неё с любовью и думал: «Мы навсегда вместе».
В те годы ещё не было мобильной связи. Но у приятелей матери на даче был установлен стационарный телефон, так как муж её, помнится, был какой-то значимой фигурой в МВД. Под утро позвонил дед. Мать рыдала отчаянно и безутешно, и отец успокаивал её со слезами на глазах. Запах корвалола и валерианы, казалось, пропитал всё вокруг. Наверно, у любого чувства особый запах. С того дня для меня так стало пахнуть горе. Нам с Софией не сказали, что произошло. Но мне было и не надо. Я знал, но не понимал, откуда: ночью Яр перегрыз горло бабушке, пока она спала. Оторвать его от неё не смог даже выстрел деда, за которым послали кого-то из соседей. У него было охотничье ружьё, с которым он мечтал поехать охотиться на уток и Яра захватить с собой. Только вышло, что поохотился дед в ту ночь последний раз, на нашего пса. Вы думаете, я не страдал? Часть моей души умерла вместе с бабушкой. Одновременно я понимал, что каким-то мистическим образом причастен к её смерти, но испытывал и облегчение – меня не разлучат с Софией. Бабушки не стало, и больше никто не будет внушать матери избавиться от меня.
Хоронили бабушку тёплым майским днём. Мы с Софией остались дома под присмотром соседок – злобных тёток, которые считали меня сумасшедшим щенком. Я сидел под столом в огромной коммунальной кухне и слушал, как они злорадствуют о нашей семье, об ужасной смерти бабушки и, куда уж без этого, обо мне. «Нечистое тут дело, нечистое». – Вот к какому выводу пришли отвратительные сплетницы. К слову, они очень быстро получили прописку на городском кладбище, я заспал и их.
После похорон в доме стало непривычно тихо, словно всё живое и доброе сгинуло безвозвратно. Тишина была настолько напряжённой, казалось, самой малости хватит, чтобы взорвать её. И кто знает, во что она превратится тогда, эта пугающая тишина. Взрослые винили друг друга в происшедшем. Дед – мать, что не взяла Яра с собой. Мать – деда, что не смог спасти бабушку. Отец – их обоих, что купили нам с Софией рокового пса-убийцу. Никому из них не пришло в голову, что виноват я. По крайней мере, пока не пришло.
Через некоторое время мать, наконец, нашла в себе силы разобраться с бабушкиными вещами. Помимо фото, которое я видел, за подкладкой замечательного кожаного ридикюля покойной матери она нашла завещание, оставленное ей. Поначалу взрослые были искренне удивлены, потом недоумевали, где-то даже откровенно злились. Бабушка оставила нам старый каменный дом и огромный участок земли, на котором он находился. Ничего не поясняя, она поставила условие: не жить в нём, а продать и купить взамен другой. Злились родители из-за того, что они ютились в тесноте, а где-то, оказывается, пустовал домина, пусть и в трёхстах километрах от места нашего проживания.
И вот в ближайший выходной все вместе мы отправились посмотреть на «родовое гнездо», как выразилась мать. Чем ближе мы подъезжали пункту назначения, указанному в завещании, тем больше накатывал на меня необъяснимый ужас. Я пытался объяснить матери, что нам – детям туда нельзя, но она отмахивалась от меня, как от назойливой августовской мухи. Наверно, мысленно мать уже распланировала, как они отстроят и обновят собственный дом. И мы покинем, наконец, ненавистную коммунальную квартиру и будем жить на природе и без осточертевших соседей.
Увиденное превзошло все ожидания. Дом не просто удивил, он потряс нас, причём, каждого по-своему! Мать с отцом пришли в неописуемый восторг. Дед выглядел обиженным и сокрушался, что бабушка прожила с ним тридцать пять лет и ни словом не обмолвилась о доме. Я дрожал от страха и намочил штаны, чем вызвал приступ злобы у матери. Только маленькая София, казалось, оставалась безучастной. Мать думала, что дочь просто устала в дороге или её укачало, но это было не так. Моя сестра впала в ступор. Три дня после поездки она была похожа на манекен с широко открытыми глазами, в которых легко угадывалось безумие. Её пытались тормошить, подносили к носу нашатырь, тщетно. Трое суток моя дорогая сестра оставалась пустой оболочкой. Где тогда была её душа?
Дед после долгих раздумий внушил себе – с домом что-то не то. Он давил на мать, чтобы та исполнила последнюю волю покойной. Но у матери в голове были гардины и обои, она уже расставляла воображаемую мебель и мысленно сражала наповал всех завистливых подруг «родовым поместьем». Смешная и глупая мама. По крайней мере, она выглядела счастливой. Отец никогда ей не перечил. Но дед не унимался. Он брюзжал и ворчал, наконец, он начал требовать и грозить. Он сам напросился. Я убил его.
3
Дед был человек старой закалки – ветеран, прошедший всю Великую Отечественную без единого ранения, словно ангелы хранили его. Но думается мне, что оберегал его один ангел, коим была бабушка. Если бы он только не настаивал, чтобы мать продала дом! Только дед был упрям, как чёрт. Хотя теперь мне кажется, что его участь была предрешена заранее. Не мной, а тем, что жило и крепло во мне день ото дня.
Близилось завершение ремонта в доме. Мать уже предвкушала восторги и зависть подруг и сослуживцев. Ей ужасно хотелось сразить их величием дома. Что и говорить, там было чему поразиться. Дом был огромен! Сложенный из тёмно-серого камня, он походил скорее на какую-то средневековую крепость, чем на деревенскую постройку. Его стены были толщиной почти в метр. Два этажа возвышались над огромным подвалом, фундамент которого уходил глубоко в землю. А наверху, под самой крышей была мансарда. Я сразу стал называть её – башенка. На ремонт и внутреннюю отделку дома родители потратили большие деньги. Мне помнится, что питались мы не то что однообразно, а очень скудно – картошка, хлеб да каши. Но мать говорила, что эти жертвы стоят того. Дом околдовал её.
Всё это жуткое великолепие располагалось на огромном наделе земли. Земля являлась частью заповедника, так что ни пахоте, ни вырубке, ни застройке не подлежала. Там высились сосны, как огромные скрипящие корабельные мачты. Очаровывающий призрачной чистотой березняк перешёптывался ветвями. Даже тихо плескался тёмной водой огромный тенистый пруд, на котором летом цвели кувшинки, и шуршал рогоз. Земля выглядела божественной, но в то же время казалась опасной. Мать ахала и удивлялась, как такая красота пережила революцию, войну, коллективизацию и прочие катаклизмы социализма. Потом уже я понимал – как. Если земля не хотела, чтоб её увидели, вы могли плутать вокруг неделями и не узнать, что усадьба рядом. Она открывалась тем, кому сочтёт нужным. Она умела морочить людей.
Приснилась мне прекрасная женщина, танцевавшая необыкновенной красоты танец. Её одежды выглядели причудливыми. Казалось, что покровы, скрывавшие её наготу невесомы. Они струились, как нежнейший шёлк, и переливались, как радуга. Хоть мал я был тогда, охватила меня во сне сладкая истома. А внизу живота заныло от непонятного томления. И я наблюдал, как, танцуя, она направилась к молодому мужчине. Приглядевшись внимательнее, я понял – это дед, только моложе лет на сорок. Его лицо светилось такой любовью и желанием, что чудилось, вся жизнь заключалась в прелестной незнакомке. Женщина приблизилась к нему, и они слились в поцелуе, который, казалось, длился вечность. Но вскоре блаженство на лице мужчины сменилось сначала на изумление, а затем на откровенную боль. Будто танцовщица забирала его жизнь и душу. Глаза подёрнулись пеленой, их блеск погас. На меня смотрели глаза восковой фигуры, и жизни в них не осталось ни на грамм. Я проснулся и записал видение в тетрадь.
Утро следующего дня началось с рыданий и криков матери и запаха корвалола. Но на какое-то мгновение мне послышалась в её плаче нотка облегчения. Мать стала сама себе хозяйка, и никто теперь ей не мог указывать, как жить. Врачи скорой помощи объяснили, что произошла остановка сердца во сне. Якобы, медицина до сих пор не может объяснить, почему у абсолютно здоровых молодых мужчин во сне возникает фибрилляция сердечной мышцы, а затем смерть. А дед был, к тому же, не так молод, ветеран войны и так далее. Короче, мать вполне удовлетворили их пояснения. Она быстро успокоилась и деловито принялась за подготовку похорон и поминок.
Переезжали мы холодным ноябрьским днём. Природа казалась сиротливой и убогой. Земля лежала голая и бесприютная. Бессердечные ветра злобно задували, и без перерыва моросили холодные и нудные дожди. София грустила с самого утра. Я пытался, как мог, развеселить и отвлечь сестру. Показывал ей книжки с яркими картинками, строил уморительные гримасы. Но затейник из меня был никудышный. София с лёгкой улыбкой смотрела на меня, а в глазах дрожала невысказанная печаль. Она уже тогда предчувствовала, сколько горя и несчастья переживём мы в унаследованном доме.
По приезду на место у взрослых началась такая суета, что о нас совершенно забыли. Мать поначалу не обратила внимания, что сестра в горячке. Лицо девочки пылало жаром. Неожиданно её глаза закатились, и она потеряла сознание. Спешно привезённый отцом сельский фельдшер поставил страшный диагноз – круп. Пять дней провела сестра между жизнью и смертью. К счастью, на шестые сутки кризис миновал, жар спал, и София вернулась сознанием к нам. Словно лёгкая тень осталась от весёлой жизнерадостной девочки, которой малышка была до переезда.
Хотя произошло нечто хорошее – я перестал кричать по ночам и опять заговорил!
София ещё недостаточно окрепла после болезни, поэтому я изучал закоулки дома в одиночку. Казалось, не осталось ни одного места, куда бы ни влез мой любопытный нос. Но дом умел хранить древние секреты и открывал их, когда сам того захочет. В единственное помещение мне не было доступа – в подвал. Лестница, что туда вела, совершенно обветшала и прогнила. Мать из опасения, как бы я не переломал себе рук и ног, запирала железную дверь в подвал, а ключи постоянно носила с собой. Меня разбирало любопытство, но мысли стянуть их без разрешения, не возникало. Наверное, время тогда не пришло. Злу требовалось вызреть, поэтому зова я ещё не слышал.
Со школой мама решила повременить и сама дома обучала меня арифметике, письму и чтению. Последнее было лишним – читал я лучше любого взрослого. Может, не всё в прочитанных книгах стало мне сразу понятно. Только день ото дня мои знания увеличивались в геометрической прогрессии. В облюбованной мной мансарде, которую я назвал башенкой, стояли три старинных кованных сундука, о счастье, не выброшенных матерью за ненадобностью во время ремонта. К слову, в самом помещении ремонт делать не стали. Так что, там осталось всё, как в те годы, когда бабушка и её сестра жили в доме.
Близилось завершение ремонта в доме. Мать уже предвкушала восторги и зависть подруг и сослуживцев. Ей ужасно хотелось сразить их величием дома. Что и говорить, там было чему поразиться. Дом был огромен! Сложенный из тёмно-серого камня, он походил скорее на какую-то средневековую крепость, чем на деревенскую постройку. Его стены были толщиной почти в метр. Два этажа возвышались над огромным подвалом, фундамент которого уходил глубоко в землю. А наверху, под самой крышей была мансарда. Я сразу стал называть её – башенка. На ремонт и внутреннюю отделку дома родители потратили большие деньги. Мне помнится, что питались мы не то что однообразно, а очень скудно – картошка, хлеб да каши. Но мать говорила, что эти жертвы стоят того. Дом околдовал её.
Всё это жуткое великолепие располагалось на огромном наделе земли. Земля являлась частью заповедника, так что ни пахоте, ни вырубке, ни застройке не подлежала. Там высились сосны, как огромные скрипящие корабельные мачты. Очаровывающий призрачной чистотой березняк перешёптывался ветвями. Даже тихо плескался тёмной водой огромный тенистый пруд, на котором летом цвели кувшинки, и шуршал рогоз. Земля выглядела божественной, но в то же время казалась опасной. Мать ахала и удивлялась, как такая красота пережила революцию, войну, коллективизацию и прочие катаклизмы социализма. Потом уже я понимал – как. Если земля не хотела, чтоб её увидели, вы могли плутать вокруг неделями и не узнать, что усадьба рядом. Она открывалась тем, кому сочтёт нужным. Она умела морочить людей.
* * *
Снова повторилось всё, как было и перед смертью бабушки. Днём я лёг и начал думать о деде. Незаметно веки мои стали тяжелее, дыхание замедлилось и, наконец, я заснул.Приснилась мне прекрасная женщина, танцевавшая необыкновенной красоты танец. Её одежды выглядели причудливыми. Казалось, что покровы, скрывавшие её наготу невесомы. Они струились, как нежнейший шёлк, и переливались, как радуга. Хоть мал я был тогда, охватила меня во сне сладкая истома. А внизу живота заныло от непонятного томления. И я наблюдал, как, танцуя, она направилась к молодому мужчине. Приглядевшись внимательнее, я понял – это дед, только моложе лет на сорок. Его лицо светилось такой любовью и желанием, что чудилось, вся жизнь заключалась в прелестной незнакомке. Женщина приблизилась к нему, и они слились в поцелуе, который, казалось, длился вечность. Но вскоре блаженство на лице мужчины сменилось сначала на изумление, а затем на откровенную боль. Будто танцовщица забирала его жизнь и душу. Глаза подёрнулись пеленой, их блеск погас. На меня смотрели глаза восковой фигуры, и жизни в них не осталось ни на грамм. Я проснулся и записал видение в тетрадь.
Утро следующего дня началось с рыданий и криков матери и запаха корвалола. Но на какое-то мгновение мне послышалась в её плаче нотка облегчения. Мать стала сама себе хозяйка, и никто теперь ей не мог указывать, как жить. Врачи скорой помощи объяснили, что произошла остановка сердца во сне. Якобы, медицина до сих пор не может объяснить, почему у абсолютно здоровых молодых мужчин во сне возникает фибрилляция сердечной мышцы, а затем смерть. А дед был, к тому же, не так молод, ветеран войны и так далее. Короче, мать вполне удовлетворили их пояснения. Она быстро успокоилась и деловито принялась за подготовку похорон и поминок.
* * *
Наступил день переезда. Я так подробно рассказываю, чтобы самому ещё раз попытаться осмыслить прошлое ещё раз. Мог ли я изменить ситуацию тогда, сопротивляться неотвратимо надвигающемуся злу? Впоследствии я не буду утомлять вас малозначительными мелочами и расскажу лишь о главных событиях страшной истории. Если, конечно, успею задуманное.Переезжали мы холодным ноябрьским днём. Природа казалась сиротливой и убогой. Земля лежала голая и бесприютная. Бессердечные ветра злобно задували, и без перерыва моросили холодные и нудные дожди. София грустила с самого утра. Я пытался, как мог, развеселить и отвлечь сестру. Показывал ей книжки с яркими картинками, строил уморительные гримасы. Но затейник из меня был никудышный. София с лёгкой улыбкой смотрела на меня, а в глазах дрожала невысказанная печаль. Она уже тогда предчувствовала, сколько горя и несчастья переживём мы в унаследованном доме.
По приезду на место у взрослых началась такая суета, что о нас совершенно забыли. Мать поначалу не обратила внимания, что сестра в горячке. Лицо девочки пылало жаром. Неожиданно её глаза закатились, и она потеряла сознание. Спешно привезённый отцом сельский фельдшер поставил страшный диагноз – круп. Пять дней провела сестра между жизнью и смертью. К счастью, на шестые сутки кризис миновал, жар спал, и София вернулась сознанием к нам. Словно лёгкая тень осталась от весёлой жизнерадостной девочки, которой малышка была до переезда.
Хотя произошло нечто хорошее – я перестал кричать по ночам и опять заговорил!
* * *
Осень плавно сменилась зимой. Отец поменял место работы. К его радости, вместо горячего плавильного цеха им стало огромное лесное хозяйство, раскинувшее бескрайние просторы на многие километры вокруг. Он оформился егерем в лесничестве заповедника. Мать решила оставить службу и заниматься домом и детьми.София ещё недостаточно окрепла после болезни, поэтому я изучал закоулки дома в одиночку. Казалось, не осталось ни одного места, куда бы ни влез мой любопытный нос. Но дом умел хранить древние секреты и открывал их, когда сам того захочет. В единственное помещение мне не было доступа – в подвал. Лестница, что туда вела, совершенно обветшала и прогнила. Мать из опасения, как бы я не переломал себе рук и ног, запирала железную дверь в подвал, а ключи постоянно носила с собой. Меня разбирало любопытство, но мысли стянуть их без разрешения, не возникало. Наверное, время тогда не пришло. Злу требовалось вызреть, поэтому зова я ещё не слышал.
Со школой мама решила повременить и сама дома обучала меня арифметике, письму и чтению. Последнее было лишним – читал я лучше любого взрослого. Может, не всё в прочитанных книгах стало мне сразу понятно. Только день ото дня мои знания увеличивались в геометрической прогрессии. В облюбованной мной мансарде, которую я назвал башенкой, стояли три старинных кованных сундука, о счастье, не выброшенных матерью за ненадобностью во время ремонта. К слову, в самом помещении ремонт делать не стали. Так что, там осталось всё, как в те годы, когда бабушка и её сестра жили в доме.