Страница:
В общем, с одной стороны, было на кого равняться, а с другой – состоятельные женщины Лондона только подтверждали разделяемую подругами мысль о неуверенности женщины в мужском мире, ее страхе утратить товарный вид. Иначе зачем им кромсать собственные лица и из вечера в вечер сидеть в «Чиприани» в ожидании… Даже и не скажешь, в ожидании чего.
Себя подруги конечно же считали лучше, ибо они были не фанерные звезды или бессловесные дуры с подиума, и не просто WAGs[1], а девушки состоявшиеся, состоятельные и самостоятельные. Лиц своих они не кромсали – Кысина пластика была интеллигентна и ухмылок вызвать не могла, – а занимались диетами и детоксами, спиральными гимнастиками, как все уважающие себя женщины после сорока. Все они выглядели моложе сорока, хотя Катьке и Алене уже было за сорок пять, а Кысе под полтинник.
Лишь Полина по своей вечной непреодолимой лени сидела сиднем на даче. Александр купил квартиру в Милютинском переулке, в дореволюционном доме купеческого стиля, там уже больше года шел вверенный Полине и потому бесконечный ремонт. Полине не хватало Катьки с Иноземцевой, время от времени ее посещали какие-то смутные предчувствия непонятной беды, а однажды во время очередного визита в недостроенную квартиру произошел тот загадочный случай, с которого и началась эта история…
Коренастый незнакомец, необъяснимо возникший в квартире и столь же необъяснимо исчезнувший, не шел у Полины из головы. Она ведь в глубине души давно знала, еще с первого отъезда Иноземцевой и Катьки за границу, что обречена остаться одна… И не просто одна, а с какой-то страшной бедой, которая уже бродит где-то неподалеку.
Эти письма, якобы найденные между половицами в Милютинском… Две женщины писали своей подруге Pauline о государственном переустройстве. При этом одна как раз из Америки, где жила с постылым мужем, а другая – причем Катерина – из Лондона, где сгорала от любви. «Но самое отвратительное, это то, что буквально сразу же после этой встречи у меня начался климакс, – рассказывала она Кысе и Алене. – Эти приливы мучительные, бессонница и не дающаяся мне разгадка этой встречи».
– А она точно тебе не привиделась? – спросила Кыса. – Может, это было в каких-то обрывках твоего сна?
– Так и знала, что ты это скажешь! Потому и рассказывать не хотелось. Но я сама не могу найти объяснения. Ведь не мог он все это придумать? Уж больно похоже на правду.
– С учетом того, что никакая шарашкина контора твою квартиру, слава богу, не захватила, логика тут не работает, – высказалась Алена.
– Алена, я к мистике отнюдь не склонна, хоть в данный момент в это, возможно, вам обеим верится с трудом. Но ты представь себе: пустая квартира, запертая. Я ее своим ключом открыла. А охранник внизу мне сказал: «Вас там уже ждут…» Охраннику что, мужик тоже померещился?
– А что этот мужик нес про твое предназначение?
– Говорил, что я обязана понять его. Еще что те женщины строили планы переустройства мира, пока не разъехались по свету, бросив ту Полину в России. А та Полина осталась в одиночестве в своем поместье, а умерла именно в квартире в Милютинском…
– Загадочная история, – соглашалась Кыса.
– Кыса, это неспроста. Точно тебе говорю. И еще листовка, про которую он обещал тоже объяснить, но так и объяснил. Все дело в этой самой грани…
– Ты имеешь в виду климакс? Так он у меня уже который год.
– Вспомни, как ты воспринимала его сначала. Как приговор. Конечно, фактор Кости… А у меня ощущение, что после него, за этой гранью, о которой мужик в квартире говорил, вообще нет жизни. Нервы, должно быть, шалят.
– Нервы у всех шалят, – проворчала Кыса. – У тебя хоть Шурик не дурит. Зато навязчивая идея насчет тайного общества и особого предназначения женщины. Потому к тебе в пустую запертую квартиру и шляются разные проходимцы. Вот скажи, что общего между мной, Аллочкой, допустим, и той же Степановой? Не говоря уже о шалаве Насте, которая, подобно Степановой, страдает из-за еще более юной нимфы, окучивающей моего Костю? А Сергей обошелся с первой женой, как Костя обошелся с шалавой Настей, но при этом обзавелся не «нифмой», а престарелой теткой, которой место среди «аллочек». А тот мужик был аферист. Страховое общество «Женщины за гранью»! Полная чушь! – не сдавалась Кыса.
– Все дело именно в этой грани, – упрямилась Полина. – С одной стороны, это, конечно, климакс, давайте называть вещи своими именами. Угасание женского естества, привлекательности. Аллочки и тетки из «Чиприани» как полные дуры себя режут, кромсают, пьют гормоны, сидят на диетах…
– Диеты прошу всуе не поминать, – вмешалась Алена. – Дурь в виде пластик и липосакций – это фанатизм идиоток, которые ничем, кроме товара, себя не видели ни в юности, ни в зрелости. А здоровое питание, очищение организма – это нормальная личная гигиена уважающей себя женщины. Вроде все связано, но на самом деле тут тоже очень деликатная, но принципиальная грань. В башке все сидит.
– Страховое общество «Женщины за гранью», – задумчиво произнесла Полина. – В листовке примерно так было и сказано. Грань связана с возрастом, условно скажем – с климаксом. Но и еще с чем-то… По одну сторону женщины, которые сами создают правила, как ты, Кыса, как Алена… неведомая мне Степанова… Катька. Как же я по ней скучаю… По другую… шалавы, нимфы, безумные аллочки, страдающие инночки и стервы раисы с их миазмами. Как я поспешила с этим звонком! Вот он и ответил мне: «Недосягаем». И номер стерся, и визитка потерялась. Все это неспроста. Надо было сначала понять, что именно я хочу ему сказать. Сегодня я бы спросила у него именно про эту грань, про которую сама додумать не могу. Но ему уже не позвонить… Как же не хватает Катьки! Она бы все объяснила.
– Катька занята собой на полную катушку, придумала собственную теорию бесконечных очищений и омоложений. Ха! Вроде умная баба, но вечно ее заносит. Занимается она, дескать, «алхимией возраста». Как Фауст. Так прямо и говорит: «Как Фауст!» Но должна признать, выглядит она стопудово. У нас с Кысой сердце за нее радовалось.
– Не много есть женщин, радующихся, глядя на помолодевшую подругу. Одно это говорит, что мы особенные. Точнее, вы трое особенные. Держите жизнь в своих руках, сами устанавливаете правила. Мне бы вашу энергию… Как вас убедить, что тратите вы свой ум и силу на суетные цели? Еще до Лондона я Катьке твердила, что цели должны быть великие. Научить женщину, как управлять жизнью. Жизнь всем подбрасывает загадки, но они житейские, и только ленивый не писал про них толстых романов. А загадка жизни женщины – это посложнее, чем даже проблема жизни и смерти. Женщина вроде и творец, первопричина всему, а в то же время даже себе не хозяйка. Ее власть вроде беспредельна, а ей все время надо кому-то угождать. Всю жизнь ее собственная природа, а может дьявол, который дал ей страсти, заставляют ее перерождаться…
– Фигня это. А еще говоришь, что не склонна к мистике. Но что касается Катьки, то выглядит она правда супер. – Кысу распирало от желания поведать о лондонской жизни Катерины. – Не старше сорока, а при вечернем освещении и в коктейльном платье еще моложе. Красота – это страшная сила! Мужика ее видели. Из Берлина, с незатейливым для немца именем Клаус, но крайне достойный. Ты представляешь – у Катьки с ним был роман, еще когда она жила в Германии. А теперь в Лондоне встретились. Это я понимаю, мистика…
– Катька – стерва, – внезапно объявила Алена. – Это я говорю, заметьте, с уважением. Немецкий любовник! Круче этого только кипяток и горы.
– Неужели? С чего бы это? – поинтересовалась Кыса.
– Ха! Даже этого не знаете, а а сидите, рассуждаете о загадках жизни и смерти. Немецкий любовник – это тренд будущего года! Наши псевдогламурные лохушки в Москве еще этого не просекли. Подлинно гламурная женщина – это определенный ряд признаков. Среди них сегодня на первом месте стоит вовсе не сумка «Биркин», и даже не частный самолет, а именно любовник-немец.
– Почему? – хором спросили Полина с Кысой.
– Неисповедимы пути моды и трендов. Думаю, потому, что немцы – романтики и при этом зануды, то есть ответственные. К тому же спокойно относятся к неоформленным отношениям. Сами считают нормой иметь две женщины и от женщины, если та замужем, не требуют развода. Прикиньте, романтичный и ответственный любовник, который не ревнует и ничего не требует. Мечта! Насколько эффектнее и эффективнее, чем менять мужиков со скандалами и судами. Вот вам и тренд.
– А что ж ты сама тогда отстаешь от моды?
– Время не пришло, – загадочно бросила Алена. – Не стоит понимать все буквально. Немецкий бойфренд – это образ. В реальности ему не обязательно быть непременно немцем. Главное, чтобы образ недвусмысленно прочитывался в свете как декларация, statement, символ определенного образа жизни.
– Круто, – это все, что могли сказать что Кыса, что Полина.
На данном этапе жизни Катька была занята тем, как с помощью мысли запустить в организме процессы, обеспечивающие вечную молодость. Вопрос, зачем нужна вечная молодость, Катька считала досужим. Обращение процесса старения вспять можно запустить только мыслительным процессом, а поддерживать – только самоконтролем и постоянным углублением самоанализа. Ну и деньгами, конечно, с умом потраченными на современную медицину. Именно с умом, потому что из пяти липосакций и полдюжины пластических операций никакой алхимии не возникнет. Как не превратится в золото ядовитая ртуть. Хорошо, что Кысе пластика помогла приобрести уверенность. Но это только полдела, причем Кысой двигали экстремальные обстоятельства, сами по себе уже генерировавшие сгустки воли, мысли и энергии. И без экстрима в виде перечеркнутой мужем жизни, и без пластических операций женщина может, просто обязана проделать сложную работу, понять до ощущений на кончиках пальцев, где именно и почему в ее организме угасает энергия, и высвобождать ее постоянно, всеми возможными разумными способами, не давая заснуть разуму, воле.
Не считать сначала калории как дура, а потом качаться до обморока в спортзале, думая, что их сжигаешь.
Типичная лженаука.
Вопрос в том, чтобы не позволять желудку, забитому непереваренной пищей, вываливать в лимфу, подкожные ткани, кровь нерасщепленные жиры и токсины. Пить много воды, не жрать все вперемешку, не допускать отеков, понимая, от каких продуктов они возникают.
Очищать себя слой за слоем, как луковицу, разгрузочными днями и голоданием – раз в неделю, без фанатизма. Сначала кишечник, лимфу, подкожные ткани и кровь, потом почки и печень. Поддерживать мышечную массу, стимулировать метаболизм, не важно чем: йогой, плаванием, бегом по утрам или спиральной гимнастикой.
Метаболизм, именовавшийся в доисторическую эпоху соцреализма дурацким названием «обмен веществ», и есть та самая сила, которая сопротивляется процессам угасания в любых их формах. Его нельзя тратить на борьбу с токсинами. Метаболизму нужна свобода делать именно то, для чего он и предназначен – регенерировать клетки, рождая новые.
Новые, молодые, черт возьми, клетки!
А старые, умирающие выгонять из организма. И не думать, что это каторга, а знать, что творишь чудо, молодость! Это и есть алхимия. Пока есть сила мысли, воли и, главное, желания, они совершают с телом и душой невероятные метаморфозы.
Катькин друг Клаус ознакомился с ее воззрениями, приправленными мыслями, почерпнутыми из «Фауста», ибо Катьке требовалось постичь все смыслы понятия «алхимия». Из всех Катькиных откровений Клаус одобрил лишь чтение «Фауста». По поводу остального он только хмыкал и пожимал плечами.
Катька и Клаус действительно познакомились еще в период Катькиной жизни в Германии, у них был короткий роман, после которого они расстались не без сожаления, но и без обоюдных травм. А когда в одну из командировок Клауса в Лондон случай свел их снова, оба оценили этот подарок. Катька вдруг вспомнила, как давно она не любила, а только страдала. Любовь, не требующая страданий? В это было трудно поверить, но Клаус и Катька – хоть жили они в разных городах – всегда были рядом, Они не слали друг другу текстов перед сном, не звонили друг другу по ночам, чтобы услышать любимый голос, их чувство не нуждалось в атрибутике условностей. Оно текло сквозь них, не иссякая, у него был запах свежести и не было привкуса горечи. Клаус мотался часто по делам в Лондон, Катька ездила в Берлин на длинные уик-энды, на Пасху и Рождество, а острота прикосновения к любимой щеке, к ладони, к губам оставалась на кончике пальцев, даже когда они не виделись по два-три месяца.
В отношении к женщине Клаус был противоположностью Полининому мужу, Шурику, и большинству русских мужчин. Он не считал, что возраст женщины – это ее проклятие, неумолимо, как склизкая мешковина, окутывающая некогда прелестные черты, превращая их в неприглядное для мужчины зрелище, мириться с которым могут лишь бездумно прилепившиеся к жене своей.
Клаус ценил в женщине ту самую женственность, которая либо есть, либо нет и которая неподвластна возрасту. Главное очарование женщины – это стойкость истинной женственности перед примитивным биологическим старением, считал он.
…Увы, а может быть, и к счастью, не всем дано понять многие смыслы сложных явлений и их истинную суть. Женственность – вещь столь же загадочная, сколь и бессодержательная. Немало женщин независимо от возраста сохраняют грациозность жестов, легкость прикосновения к прическе пальцев, поправляющих локон, взгляд, в котором нет напора, а есть глубина то ли очарованности мужчиной, на которого он обронен, то ли скрытого смятения. Спору нет, эти повадки украшают увядание, но сами по себе не рождают алхимию притягательности.
В потухших глазах читается не предвкушение нового, а бремя уже познанного. Многогранность женской игры предстает усвоенной привычкой к кокетству. Кокетство – вещь привлекательная, но лишь в молодой женщине, когда его прочтение однозначно и понятно даже клиповому мышлению интернет-хомячка и мужской части офисного планктона.
Женственность зрелой женщины способна вызвать у них лишь мысль: «Да, хороша была когда-то…» – но сама по себе не привораживает. Для ворожбы нужен внутренний огонь, чуть мерцающий в глазах, выдающий любовь к жизни, но скрывающий одновременно и многое иное, что в глаза не допущено, что возбуждает желание узнать, что такое это «иное».
Нужна улыбка, полная мысли и лукавства, обескураживающая сексуальным магнетизмом, а через секунду этот магнетизм вспыхивает в какой-то гримаске, не обязательно женственной.
Нужны стройность и осанка, гибкость тела, поражающая в пятидесятилетней женщине, которая несет себя по жизни как каравелла, не оглядываясь на мужчин, ибо не им все это предназначено. А кому?
Женскость – не существующее в словарях слово – это и физическая сила, и внутренний заряд, посылающие в нокдаун мужчин, в которых этой силы и заряда с возрастом остается все меньше.
Не то чтобы очертя голову – немец все же, но без колебаний и сомнений Клаус бросился в водоворот Катькиной женской энергии, которая уже второй год продолжала обволакивать его сознание чувственным дурманом, растекающимся по всем членам, напрягая прежде всего тот, что был насущно необходим для наслаждения избранницей. Утехи он дарил, не зная ни устали, ни предрассудков.
Он твердо знал, что истинная женщина и в шестьдесят способна не только вызывать желание, но и искусно его удовлетворять, и это чаще всего намного приятнее, чем якобы трогательная неумелость юной куколки с фарфоровым личиком и телом, неподатливым, как необработанная целина. Вагинальная сухость смущала Клауса не более, чем собственная лысина, он ведь тоже был не мальчик, а для борьбы с вагинальной сухостью существовали гораздо более простые и эффективные средства, чем для борьбы с облысением, и они с легкостью не только превращали требуемое для наслаждения место в теплую и влажную пещерку, но и разливали по телу дополнительный дурман истомы.
Не утомляла его и долгая игра с телом избранницы, напротив, он считал это проявлением своего чувства. От избранницы он ожидал не меньшего творческого полета, ценил нежный оральный секс, который способна дарить лишь женщина с классом и опытом, понимающая, что сплевывание спермы с плохо скрываемым отвращением превращает молитву в фарс.
Клауса смешило, что Катька объясняла свои перебои в месячных стрессом или простудой. Он считал менопаузу не стыдом, означающим признание старости, а благом. Хотя бы потому, что снижается вероятность развития раковых клеток в разных женских местах, не говоря уже об избавлении от опаски нежелательной беременности.
Может, в этом и состоит главная причина возникшего тренда на немецких любовников?
Клаусу было пятьдесят пять, он неспешно и с достоинством старился, внешне совершенно не меняясь. Мало того что он, как и все немецкие романтики, ценил красоту души и игру интеллекта и страстей в женщине. Он имел еще и дар не тяготиться, а получать удовольствие от женских вывертов, ставящих мужчин с более простым устройством ума в полный тупик.
Лет двадцать он прожил с некогда вызывающе красивой Эрной, всей душой сопереживая ее причудам и страсти создавать себе и остальным проблемы. Когда добавились еще и причуды возрастные и их общая совокупность зашкалила за отведенный Клаусом предел, тот не бросил Эрну, а искусно спихнул ее в жены своему приятелю, до неприличия богатому.
Эрна быстро оценила, что ее новый муж – законченный эгоист, но после года истерик, которые Клаус воспринимал спокойно, как неизбежную плату за освобождение, нашла утешение в лице Курта, истинного арийца слегка за сорок, с голубыми, как некогда у самой Эрны, глазами. Клаус же получил статус лучшей подружки и право неспешно и основательно перебирать партнерш, не без учета мнения Эрны, к которому он прислушивался лишь настолько, чтобы не превратить свою жизнь в постоянную ходьбу по минному полю. Иными словами, на немецкой почве пожары и наводнения протекали по-европейски пристойно.
Появление Катьки в жизни Клауса взорвало этот европейский «шарман». Она одевалась с московским вызывающим шиком, была значительно моложе Эрны и не делала попыток стать с ней подругой. Любила выкидывать коленца, которые по замыслу и технике исполнения не уступали прилюдным жалобам Вадима на то, что его ночью опять простудила жена Ирина. Эрна заходилась от постановочек Катьки почти как мент Юрочка из мухосранска, но Катька видела, что Клаусу это доставляет больше веселья, чем хлопот.
Летним субботним полднем, прилетев накануне вместе из Лондона, где Клаус по делам торчал почти месяц, они сидели в компании Эрны и Курта на террасе ресторана на берегу Шляхтензее. Вечером они собирались в оперу на «Евгения Онегина», и беседа за столом крутилась вокруг русской классической музыки.
Эрне было нечего сказать по обсуждаемой теме, она пыталась перевести разговор на современную политику, а Катька не сдавалась и, глядя с невыразимой любовью на Клауса, рассказывала, как в Лондоне весь месяц они по вечерам читали вслух роман Пушкина в немецком переводе.
Эрна стала хватать ртом воздух, узрев в бесстыдном рассказе о таком интиме не только всю блядскую русскую Катькину сущность, но и манипулирование несчастным Клаусом на ее, Эрны, родном языке, пользоваться которым этой профурсетке права никто не давал.
Реактивность у нее была невысока, и ничего изящнее, чем спросить, а что же еще столь же бессмысленного и устаревшего читает Клаус, ей в голову не пришло. Тот простодушно доложил своей экс, что под влиянием Катьки он прочел «Войну и мир» и «Идиота». К ужасу Эрны выяснилось, что «Идиота» читал и Курт, что было невозможно вынести, просто заговор какой-то!
– Зачем читать старые романы? Эмоции в них устарели, жизнь в них устарела. Как будто в современной жизни нет ничего, о чем было бы интересно читать. Газеты, журналы, статьи о политике, об окружающей среде, о налогах…
Мужчины даже растерялись, и над столом повисла тишина. Катька поняла, что постановка под названием «Гроза» должна быть безупречна – к чему разочаровывать Клауса обычной бабской склокой? Проявив оцененную мужчинами широту души, она тут же сменила тему, бросив невзначай, что им с Клаусом стоит приехать на Унтер-ден-Линден загодя, часов в пять, чтобы пройтись, неспешно перекусить перед оперой.
Лишь мужчины способны не прочесть такой нехитрый скрытый вызов. «Часов в пять, да, Клаус?» – переспросила Катька, искусно пуская дым сигареты вроде бы в сторону, но так, чтобы ветерок относил его Эрне в лицо.
В полпятого, натягивая чулки, Катька почувствовала, что в доме никого нет. Выглянув в окно, увидела, что все развивается как по нотам: приехала Эрна на красном «Порше», чтобы испортить ей поход в Оперу. Эрна и Клаус разговаривали в саду, Клаус только закончил поливать газон и стоял в шортах и рубашке-поло, хотя уже пора было бы выходить.
Катька хладнокровно дорисовала глаза, спрыснула плечи духами и нырнула в «маленькое черное платье». Прежде чем одернуть платье внизу, закрыв тем самым кружевную оторочку чулок, требовалось застегнуть молнию, шедшую по всей спине. Этого сделать самостоятельно не в состоянии ни одна женщина, для того они и держат мужей или горничных. Надев черные туфли на каблуках и оставив кружева чулок неприкрытыми, Катька вышла в сад.
– Привет, Эрна… Клаус, дорогой, ты еще не переоделся? Я уже готова, только помоги мне, пожалуйста, вот тут, – Катька повернулась голой спиной к Клаусу и Эрне.
Клаус прилежно застегнул молнию, а Катька чмокнула его в щеку со словами: «Спасибо, постарайся не задерживаться, не хочу, чтобы ты торопился и нервничал», повернулась на каблуках и пошла назад к крыльцу, так и не одернув маленькое черное платье.
Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.
Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.
Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.
– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.
– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.
– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пусто́та. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.
– Полина, это типичная депрессия.
– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.
Себя подруги конечно же считали лучше, ибо они были не фанерные звезды или бессловесные дуры с подиума, и не просто WAGs[1], а девушки состоявшиеся, состоятельные и самостоятельные. Лиц своих они не кромсали – Кысина пластика была интеллигентна и ухмылок вызвать не могла, – а занимались диетами и детоксами, спиральными гимнастиками, как все уважающие себя женщины после сорока. Все они выглядели моложе сорока, хотя Катьке и Алене уже было за сорок пять, а Кысе под полтинник.
Лишь Полина по своей вечной непреодолимой лени сидела сиднем на даче. Александр купил квартиру в Милютинском переулке, в дореволюционном доме купеческого стиля, там уже больше года шел вверенный Полине и потому бесконечный ремонт. Полине не хватало Катьки с Иноземцевой, время от времени ее посещали какие-то смутные предчувствия непонятной беды, а однажды во время очередного визита в недостроенную квартиру произошел тот загадочный случай, с которого и началась эта история…
Коренастый незнакомец, необъяснимо возникший в квартире и столь же необъяснимо исчезнувший, не шел у Полины из головы. Она ведь в глубине души давно знала, еще с первого отъезда Иноземцевой и Катьки за границу, что обречена остаться одна… И не просто одна, а с какой-то страшной бедой, которая уже бродит где-то неподалеку.
Эти письма, якобы найденные между половицами в Милютинском… Две женщины писали своей подруге Pauline о государственном переустройстве. При этом одна как раз из Америки, где жила с постылым мужем, а другая – причем Катерина – из Лондона, где сгорала от любви. «Но самое отвратительное, это то, что буквально сразу же после этой встречи у меня начался климакс, – рассказывала она Кысе и Алене. – Эти приливы мучительные, бессонница и не дающаяся мне разгадка этой встречи».
– А она точно тебе не привиделась? – спросила Кыса. – Может, это было в каких-то обрывках твоего сна?
– Так и знала, что ты это скажешь! Потому и рассказывать не хотелось. Но я сама не могу найти объяснения. Ведь не мог он все это придумать? Уж больно похоже на правду.
– С учетом того, что никакая шарашкина контора твою квартиру, слава богу, не захватила, логика тут не работает, – высказалась Алена.
– Алена, я к мистике отнюдь не склонна, хоть в данный момент в это, возможно, вам обеим верится с трудом. Но ты представь себе: пустая квартира, запертая. Я ее своим ключом открыла. А охранник внизу мне сказал: «Вас там уже ждут…» Охраннику что, мужик тоже померещился?
– А что этот мужик нес про твое предназначение?
– Говорил, что я обязана понять его. Еще что те женщины строили планы переустройства мира, пока не разъехались по свету, бросив ту Полину в России. А та Полина осталась в одиночестве в своем поместье, а умерла именно в квартире в Милютинском…
– Загадочная история, – соглашалась Кыса.
– Кыса, это неспроста. Точно тебе говорю. И еще листовка, про которую он обещал тоже объяснить, но так и объяснил. Все дело в этой самой грани…
– Ты имеешь в виду климакс? Так он у меня уже который год.
– Вспомни, как ты воспринимала его сначала. Как приговор. Конечно, фактор Кости… А у меня ощущение, что после него, за этой гранью, о которой мужик в квартире говорил, вообще нет жизни. Нервы, должно быть, шалят.
– Нервы у всех шалят, – проворчала Кыса. – У тебя хоть Шурик не дурит. Зато навязчивая идея насчет тайного общества и особого предназначения женщины. Потому к тебе в пустую запертую квартиру и шляются разные проходимцы. Вот скажи, что общего между мной, Аллочкой, допустим, и той же Степановой? Не говоря уже о шалаве Насте, которая, подобно Степановой, страдает из-за еще более юной нимфы, окучивающей моего Костю? А Сергей обошелся с первой женой, как Костя обошелся с шалавой Настей, но при этом обзавелся не «нифмой», а престарелой теткой, которой место среди «аллочек». А тот мужик был аферист. Страховое общество «Женщины за гранью»! Полная чушь! – не сдавалась Кыса.
– Все дело именно в этой грани, – упрямилась Полина. – С одной стороны, это, конечно, климакс, давайте называть вещи своими именами. Угасание женского естества, привлекательности. Аллочки и тетки из «Чиприани» как полные дуры себя режут, кромсают, пьют гормоны, сидят на диетах…
– Диеты прошу всуе не поминать, – вмешалась Алена. – Дурь в виде пластик и липосакций – это фанатизм идиоток, которые ничем, кроме товара, себя не видели ни в юности, ни в зрелости. А здоровое питание, очищение организма – это нормальная личная гигиена уважающей себя женщины. Вроде все связано, но на самом деле тут тоже очень деликатная, но принципиальная грань. В башке все сидит.
– Страховое общество «Женщины за гранью», – задумчиво произнесла Полина. – В листовке примерно так было и сказано. Грань связана с возрастом, условно скажем – с климаксом. Но и еще с чем-то… По одну сторону женщины, которые сами создают правила, как ты, Кыса, как Алена… неведомая мне Степанова… Катька. Как же я по ней скучаю… По другую… шалавы, нимфы, безумные аллочки, страдающие инночки и стервы раисы с их миазмами. Как я поспешила с этим звонком! Вот он и ответил мне: «Недосягаем». И номер стерся, и визитка потерялась. Все это неспроста. Надо было сначала понять, что именно я хочу ему сказать. Сегодня я бы спросила у него именно про эту грань, про которую сама додумать не могу. Но ему уже не позвонить… Как же не хватает Катьки! Она бы все объяснила.
– Катька занята собой на полную катушку, придумала собственную теорию бесконечных очищений и омоложений. Ха! Вроде умная баба, но вечно ее заносит. Занимается она, дескать, «алхимией возраста». Как Фауст. Так прямо и говорит: «Как Фауст!» Но должна признать, выглядит она стопудово. У нас с Кысой сердце за нее радовалось.
– Не много есть женщин, радующихся, глядя на помолодевшую подругу. Одно это говорит, что мы особенные. Точнее, вы трое особенные. Держите жизнь в своих руках, сами устанавливаете правила. Мне бы вашу энергию… Как вас убедить, что тратите вы свой ум и силу на суетные цели? Еще до Лондона я Катьке твердила, что цели должны быть великие. Научить женщину, как управлять жизнью. Жизнь всем подбрасывает загадки, но они житейские, и только ленивый не писал про них толстых романов. А загадка жизни женщины – это посложнее, чем даже проблема жизни и смерти. Женщина вроде и творец, первопричина всему, а в то же время даже себе не хозяйка. Ее власть вроде беспредельна, а ей все время надо кому-то угождать. Всю жизнь ее собственная природа, а может дьявол, который дал ей страсти, заставляют ее перерождаться…
– Фигня это. А еще говоришь, что не склонна к мистике. Но что касается Катьки, то выглядит она правда супер. – Кысу распирало от желания поведать о лондонской жизни Катерины. – Не старше сорока, а при вечернем освещении и в коктейльном платье еще моложе. Красота – это страшная сила! Мужика ее видели. Из Берлина, с незатейливым для немца именем Клаус, но крайне достойный. Ты представляешь – у Катьки с ним был роман, еще когда она жила в Германии. А теперь в Лондоне встретились. Это я понимаю, мистика…
– Катька – стерва, – внезапно объявила Алена. – Это я говорю, заметьте, с уважением. Немецкий любовник! Круче этого только кипяток и горы.
– Неужели? С чего бы это? – поинтересовалась Кыса.
– Ха! Даже этого не знаете, а а сидите, рассуждаете о загадках жизни и смерти. Немецкий любовник – это тренд будущего года! Наши псевдогламурные лохушки в Москве еще этого не просекли. Подлинно гламурная женщина – это определенный ряд признаков. Среди них сегодня на первом месте стоит вовсе не сумка «Биркин», и даже не частный самолет, а именно любовник-немец.
– Почему? – хором спросили Полина с Кысой.
– Неисповедимы пути моды и трендов. Думаю, потому, что немцы – романтики и при этом зануды, то есть ответственные. К тому же спокойно относятся к неоформленным отношениям. Сами считают нормой иметь две женщины и от женщины, если та замужем, не требуют развода. Прикиньте, романтичный и ответственный любовник, который не ревнует и ничего не требует. Мечта! Насколько эффектнее и эффективнее, чем менять мужиков со скандалами и судами. Вот вам и тренд.
– А что ж ты сама тогда отстаешь от моды?
– Время не пришло, – загадочно бросила Алена. – Не стоит понимать все буквально. Немецкий бойфренд – это образ. В реальности ему не обязательно быть непременно немцем. Главное, чтобы образ недвусмысленно прочитывался в свете как декларация, statement, символ определенного образа жизни.
– Круто, – это все, что могли сказать что Кыса, что Полина.
* * *
Алхимия – это отнюдь не поиск способа превращения ртути в золото, вопреки законам химии. Да, при обычных обстоятельствах химические процессы работают как обычно. Физические, впрочем, тоже. Но есть алхимия. Есть метафизика. К законам физики, химии добавляется главный ингредиент – сила мысли. При достаточной изощренности мыслительного процесса он трансформируют химические процессы в человеческом организме.На данном этапе жизни Катька была занята тем, как с помощью мысли запустить в организме процессы, обеспечивающие вечную молодость. Вопрос, зачем нужна вечная молодость, Катька считала досужим. Обращение процесса старения вспять можно запустить только мыслительным процессом, а поддерживать – только самоконтролем и постоянным углублением самоанализа. Ну и деньгами, конечно, с умом потраченными на современную медицину. Именно с умом, потому что из пяти липосакций и полдюжины пластических операций никакой алхимии не возникнет. Как не превратится в золото ядовитая ртуть. Хорошо, что Кысе пластика помогла приобрести уверенность. Но это только полдела, причем Кысой двигали экстремальные обстоятельства, сами по себе уже генерировавшие сгустки воли, мысли и энергии. И без экстрима в виде перечеркнутой мужем жизни, и без пластических операций женщина может, просто обязана проделать сложную работу, понять до ощущений на кончиках пальцев, где именно и почему в ее организме угасает энергия, и высвобождать ее постоянно, всеми возможными разумными способами, не давая заснуть разуму, воле.
Не считать сначала калории как дура, а потом качаться до обморока в спортзале, думая, что их сжигаешь.
Типичная лженаука.
Вопрос в том, чтобы не позволять желудку, забитому непереваренной пищей, вываливать в лимфу, подкожные ткани, кровь нерасщепленные жиры и токсины. Пить много воды, не жрать все вперемешку, не допускать отеков, понимая, от каких продуктов они возникают.
Очищать себя слой за слоем, как луковицу, разгрузочными днями и голоданием – раз в неделю, без фанатизма. Сначала кишечник, лимфу, подкожные ткани и кровь, потом почки и печень. Поддерживать мышечную массу, стимулировать метаболизм, не важно чем: йогой, плаванием, бегом по утрам или спиральной гимнастикой.
Метаболизм, именовавшийся в доисторическую эпоху соцреализма дурацким названием «обмен веществ», и есть та самая сила, которая сопротивляется процессам угасания в любых их формах. Его нельзя тратить на борьбу с токсинами. Метаболизму нужна свобода делать именно то, для чего он и предназначен – регенерировать клетки, рождая новые.
Новые, молодые, черт возьми, клетки!
А старые, умирающие выгонять из организма. И не думать, что это каторга, а знать, что творишь чудо, молодость! Это и есть алхимия. Пока есть сила мысли, воли и, главное, желания, они совершают с телом и душой невероятные метаморфозы.
Катькин друг Клаус ознакомился с ее воззрениями, приправленными мыслями, почерпнутыми из «Фауста», ибо Катьке требовалось постичь все смыслы понятия «алхимия». Из всех Катькиных откровений Клаус одобрил лишь чтение «Фауста». По поводу остального он только хмыкал и пожимал плечами.
Катька и Клаус действительно познакомились еще в период Катькиной жизни в Германии, у них был короткий роман, после которого они расстались не без сожаления, но и без обоюдных травм. А когда в одну из командировок Клауса в Лондон случай свел их снова, оба оценили этот подарок. Катька вдруг вспомнила, как давно она не любила, а только страдала. Любовь, не требующая страданий? В это было трудно поверить, но Клаус и Катька – хоть жили они в разных городах – всегда были рядом, Они не слали друг другу текстов перед сном, не звонили друг другу по ночам, чтобы услышать любимый голос, их чувство не нуждалось в атрибутике условностей. Оно текло сквозь них, не иссякая, у него был запах свежести и не было привкуса горечи. Клаус мотался часто по делам в Лондон, Катька ездила в Берлин на длинные уик-энды, на Пасху и Рождество, а острота прикосновения к любимой щеке, к ладони, к губам оставалась на кончике пальцев, даже когда они не виделись по два-три месяца.
В отношении к женщине Клаус был противоположностью Полининому мужу, Шурику, и большинству русских мужчин. Он не считал, что возраст женщины – это ее проклятие, неумолимо, как склизкая мешковина, окутывающая некогда прелестные черты, превращая их в неприглядное для мужчины зрелище, мириться с которым могут лишь бездумно прилепившиеся к жене своей.
Клаус ценил в женщине ту самую женственность, которая либо есть, либо нет и которая неподвластна возрасту. Главное очарование женщины – это стойкость истинной женственности перед примитивным биологическим старением, считал он.
…Увы, а может быть, и к счастью, не всем дано понять многие смыслы сложных явлений и их истинную суть. Женственность – вещь столь же загадочная, сколь и бессодержательная. Немало женщин независимо от возраста сохраняют грациозность жестов, легкость прикосновения к прическе пальцев, поправляющих локон, взгляд, в котором нет напора, а есть глубина то ли очарованности мужчиной, на которого он обронен, то ли скрытого смятения. Спору нет, эти повадки украшают увядание, но сами по себе не рождают алхимию притягательности.
В потухших глазах читается не предвкушение нового, а бремя уже познанного. Многогранность женской игры предстает усвоенной привычкой к кокетству. Кокетство – вещь привлекательная, но лишь в молодой женщине, когда его прочтение однозначно и понятно даже клиповому мышлению интернет-хомячка и мужской части офисного планктона.
Женственность зрелой женщины способна вызвать у них лишь мысль: «Да, хороша была когда-то…» – но сама по себе не привораживает. Для ворожбы нужен внутренний огонь, чуть мерцающий в глазах, выдающий любовь к жизни, но скрывающий одновременно и многое иное, что в глаза не допущено, что возбуждает желание узнать, что такое это «иное».
Нужна улыбка, полная мысли и лукавства, обескураживающая сексуальным магнетизмом, а через секунду этот магнетизм вспыхивает в какой-то гримаске, не обязательно женственной.
Нужны стройность и осанка, гибкость тела, поражающая в пятидесятилетней женщине, которая несет себя по жизни как каравелла, не оглядываясь на мужчин, ибо не им все это предназначено. А кому?
Женскость – не существующее в словарях слово – это и физическая сила, и внутренний заряд, посылающие в нокдаун мужчин, в которых этой силы и заряда с возрастом остается все меньше.
Не то чтобы очертя голову – немец все же, но без колебаний и сомнений Клаус бросился в водоворот Катькиной женской энергии, которая уже второй год продолжала обволакивать его сознание чувственным дурманом, растекающимся по всем членам, напрягая прежде всего тот, что был насущно необходим для наслаждения избранницей. Утехи он дарил, не зная ни устали, ни предрассудков.
Он твердо знал, что истинная женщина и в шестьдесят способна не только вызывать желание, но и искусно его удовлетворять, и это чаще всего намного приятнее, чем якобы трогательная неумелость юной куколки с фарфоровым личиком и телом, неподатливым, как необработанная целина. Вагинальная сухость смущала Клауса не более, чем собственная лысина, он ведь тоже был не мальчик, а для борьбы с вагинальной сухостью существовали гораздо более простые и эффективные средства, чем для борьбы с облысением, и они с легкостью не только превращали требуемое для наслаждения место в теплую и влажную пещерку, но и разливали по телу дополнительный дурман истомы.
Не утомляла его и долгая игра с телом избранницы, напротив, он считал это проявлением своего чувства. От избранницы он ожидал не меньшего творческого полета, ценил нежный оральный секс, который способна дарить лишь женщина с классом и опытом, понимающая, что сплевывание спермы с плохо скрываемым отвращением превращает молитву в фарс.
Клауса смешило, что Катька объясняла свои перебои в месячных стрессом или простудой. Он считал менопаузу не стыдом, означающим признание старости, а благом. Хотя бы потому, что снижается вероятность развития раковых клеток в разных женских местах, не говоря уже об избавлении от опаски нежелательной беременности.
Может, в этом и состоит главная причина возникшего тренда на немецких любовников?
Клаусу было пятьдесят пять, он неспешно и с достоинством старился, внешне совершенно не меняясь. Мало того что он, как и все немецкие романтики, ценил красоту души и игру интеллекта и страстей в женщине. Он имел еще и дар не тяготиться, а получать удовольствие от женских вывертов, ставящих мужчин с более простым устройством ума в полный тупик.
Лет двадцать он прожил с некогда вызывающе красивой Эрной, всей душой сопереживая ее причудам и страсти создавать себе и остальным проблемы. Когда добавились еще и причуды возрастные и их общая совокупность зашкалила за отведенный Клаусом предел, тот не бросил Эрну, а искусно спихнул ее в жены своему приятелю, до неприличия богатому.
Эрна быстро оценила, что ее новый муж – законченный эгоист, но после года истерик, которые Клаус воспринимал спокойно, как неизбежную плату за освобождение, нашла утешение в лице Курта, истинного арийца слегка за сорок, с голубыми, как некогда у самой Эрны, глазами. Клаус же получил статус лучшей подружки и право неспешно и основательно перебирать партнерш, не без учета мнения Эрны, к которому он прислушивался лишь настолько, чтобы не превратить свою жизнь в постоянную ходьбу по минному полю. Иными словами, на немецкой почве пожары и наводнения протекали по-европейски пристойно.
Появление Катьки в жизни Клауса взорвало этот европейский «шарман». Она одевалась с московским вызывающим шиком, была значительно моложе Эрны и не делала попыток стать с ней подругой. Любила выкидывать коленца, которые по замыслу и технике исполнения не уступали прилюдным жалобам Вадима на то, что его ночью опять простудила жена Ирина. Эрна заходилась от постановочек Катьки почти как мент Юрочка из мухосранска, но Катька видела, что Клаусу это доставляет больше веселья, чем хлопот.
Летним субботним полднем, прилетев накануне вместе из Лондона, где Клаус по делам торчал почти месяц, они сидели в компании Эрны и Курта на террасе ресторана на берегу Шляхтензее. Вечером они собирались в оперу на «Евгения Онегина», и беседа за столом крутилась вокруг русской классической музыки.
Эрне было нечего сказать по обсуждаемой теме, она пыталась перевести разговор на современную политику, а Катька не сдавалась и, глядя с невыразимой любовью на Клауса, рассказывала, как в Лондоне весь месяц они по вечерам читали вслух роман Пушкина в немецком переводе.
Эрна стала хватать ртом воздух, узрев в бесстыдном рассказе о таком интиме не только всю блядскую русскую Катькину сущность, но и манипулирование несчастным Клаусом на ее, Эрны, родном языке, пользоваться которым этой профурсетке права никто не давал.
Реактивность у нее была невысока, и ничего изящнее, чем спросить, а что же еще столь же бессмысленного и устаревшего читает Клаус, ей в голову не пришло. Тот простодушно доложил своей экс, что под влиянием Катьки он прочел «Войну и мир» и «Идиота». К ужасу Эрны выяснилось, что «Идиота» читал и Курт, что было невозможно вынести, просто заговор какой-то!
– Зачем читать старые романы? Эмоции в них устарели, жизнь в них устарела. Как будто в современной жизни нет ничего, о чем было бы интересно читать. Газеты, журналы, статьи о политике, об окружающей среде, о налогах…
Мужчины даже растерялись, и над столом повисла тишина. Катька поняла, что постановка под названием «Гроза» должна быть безупречна – к чему разочаровывать Клауса обычной бабской склокой? Проявив оцененную мужчинами широту души, она тут же сменила тему, бросив невзначай, что им с Клаусом стоит приехать на Унтер-ден-Линден загодя, часов в пять, чтобы пройтись, неспешно перекусить перед оперой.
Лишь мужчины способны не прочесть такой нехитрый скрытый вызов. «Часов в пять, да, Клаус?» – переспросила Катька, искусно пуская дым сигареты вроде бы в сторону, но так, чтобы ветерок относил его Эрне в лицо.
В полпятого, натягивая чулки, Катька почувствовала, что в доме никого нет. Выглянув в окно, увидела, что все развивается как по нотам: приехала Эрна на красном «Порше», чтобы испортить ей поход в Оперу. Эрна и Клаус разговаривали в саду, Клаус только закончил поливать газон и стоял в шортах и рубашке-поло, хотя уже пора было бы выходить.
Катька хладнокровно дорисовала глаза, спрыснула плечи духами и нырнула в «маленькое черное платье». Прежде чем одернуть платье внизу, закрыв тем самым кружевную оторочку чулок, требовалось застегнуть молнию, шедшую по всей спине. Этого сделать самостоятельно не в состоянии ни одна женщина, для того они и держат мужей или горничных. Надев черные туфли на каблуках и оставив кружева чулок неприкрытыми, Катька вышла в сад.
– Привет, Эрна… Клаус, дорогой, ты еще не переоделся? Я уже готова, только помоги мне, пожалуйста, вот тут, – Катька повернулась голой спиной к Клаусу и Эрне.
Клаус прилежно застегнул молнию, а Катька чмокнула его в щеку со словами: «Спасибо, постарайся не задерживаться, не хочу, чтобы ты торопился и нервничал», повернулась на каблуках и пошла назад к крыльцу, так и не одернув маленькое черное платье.
Милые шалости не отвлекали Катьку от главного – метафизики возраста. Читая теперь, не без влияния Клауса, уже всех немецких философов подряд и перечитывая «Фауста», она размышляла о том, как много женщин отдали бы душу дьяволу за вечную молодость, несмотря на сопутствующие молодости ошибки, терзания и мучительные разочарования.
Тут стряслась настоящая беда, ведь чуяло сердце Полины! Не столь уж редкое для этого возраста дело – рак груди. Катька не могла вырваться с работы, за что корила себя, но к Полине тут же примчалась из Америки Иноземцева. Она вознамерилась пройти с Полиной все круги ада химиотерапии и не оставить подругу одной предаваться боли, страху. Вокруг Полины крутились и Алена с Кысой, но, несмотря на их старания, Полина все глубже погружалась в клиническую депрессию.
Покорность старости и болезням подобна любой иной покорности, которая есть не более чем обличье несвободы духа. Уж чего-чего, а свободы духа у Полины всегда было в избытке, и Катьке нужно было самой понять, что происходит с ее самой близкой подругой.
* * *
Она застала в Москве Полину в крайней подавленности, хотя, судя по анализам и допросам врачей, все было неплохо, что уже немало. Но Полина мучилась, и не только из-за утраты грудей, перенесенной химиотерапии и выпавших волос.– Невыносимо читать в глазах других это чувство вины от неумения мне сострадать как положено, – говорила она. – Их сострадание мне на фиг не нужно, но видеть, как они бегут прочь, пряча глаза, нет сил.
– Сострадание никогда не было сильной стороной людей. Но волосы вырастут, мы сделаем красивую стрижку, операция забудется. Не нужно будет сострадать, и все встанет на свои места. Для тебя же всегда главными были свобода и покой, а на это никто не посягнет.
– Моя свобода и покой были основаны на том, что я знала, что если мне захочется любви, секса, признания, то они у меня будут. Я знала, что я – женщина. А теперь я не женщина. Но я и не мужчина! Существо без отличительных признаков, если не считать рака. Мое естество исчезло. На его месте – пусто́та. Существо, которое смотрит на меня из зеркала – это не я. Утрата самоидентификации. Я потеряла ориентацию, не могу оценить, как меня видят люди, ощущаю только их отторжение. Вот тебе и новое устройство мира. Оно оказалось адом, и я не знаю, как вернуть хотя бы подобие прежнего устройства, в котором можно было жить.
– Полина, это типичная депрессия.
– А как из нее выйти? Психотерапевт меня таблетками кормит, а сказать, кроме банальностей, ничего не в состоянии. «Женщина страшится менопаузы, потому что это совокупность новых жизненных обстоятельств, к которым она не подготовилась…» Дальше заклинания о детях, мужьях, неумении себя занять. Черт с ним, допустим, он не семи пядей во лбу. Но я уже месяцами роюсь в книгах, в научных статьях, в Интернете… Такое впечатление, что в литературе и обществе на темы климакса и женской онкологии наложено табу.