Елена Усачева. P.S. Я тебя ненавижу!

Елена Усачева
P.S. Я тебя ненавижу!

 
Если нету врага, то и некого крепко любить.
Если нету стены, то пройти невозможно насквозь.
Если нету вины, то счастливым здесь некому быть.
Остальное – глаголы и книги, лежащие врозь.
 

Юрий Арабов, 2008

Часть первая
Разноцветные лошадки

Глава первая
Раз, два, три, если сможешь – убеги!

   Зонтик у карусели яркий, отсвечивает лаком. Под ним на тонких трубочках разноцветные лошадки с наездниками. Через одного – девочка в длинном платье, мальчик в черном костюмчике. Основание, как бисквитный торт, украшено розовыми завитками, пастельным взбитым «кремом».
   С легким треском поворачивается ключик. Щелкает механизм. Пронзительная музыка шарманки заставляет карусель бежать. Вверх-вниз ходят лошадки. Барышни с кавалерами никак не могут встретиться – то он опускается до карамельного основания, то она.
   Эля всегда выбирала белую лошадку. Зеленая уздечка, красная попонка. За ней скакал мальчик на черном коне. В черном костюмчике. Ах, как это было красиво. Черная уздечка. Белая попонка. Сам мальчик с темными волнистыми волосами. Розовощекий. Улыбается.
   Улыбающегося мальчика в черном костюмчике Эля увидела к концу дня у себя на парте. И уже потом – разобранную карусель. Зонтик, торт-подставку, замершие вверх ногами лошадки. Ключик вяло завершал свой оборот. Скрипел поломанный механизм.
   – А-а-а-а! – заорали у Эли за плечом.
   Сразу появилось много лиц. Перепуганных, возмущенных, довольно скалящих зубы.
   – Сломали!
   Верещала Дронова. Распахивала свои и без того огромные глаза, прикрывала рот ладошкой. Какой ужас! Какой кошмар!
   – Ой! Подумаешь! Набор винтиков! – Сашка Максимихин бросил на парту последнюю всадницу. Белая лошадка, красная попонка.
   – Зачем ты это сделал?
   Ирина Александровна острой бритвой прошла через взбаламученный класс.
   – А чего?
   Сашка жмет плечами, гнет губы в презрительной ухмылке. Рыжеватый чуб падает на лоб. Глаза щурятся, собираются сухие морщинки. Кожа шелушится.
   – Как чего? – всплескивает тонкими руками Ирина Александровна.
   У нее черные волосы и «ведьминские», темные, глаза. В первом классе шептались, что она натуральная ведьма. По ночам колдует и летает на метле.
   – Ты сломал чужую вещь! Она стоит больших денег!
   – Там одна пластмасса. – Сашка уверен в своей правоте. – В нее играть было невозможно, только смотреть. А так – в самый раз. Да она еще работает.
   Он подхватывает торт-основание и крутит ключик. Механизм трещит и стонет. Все завороженно смотрят. Словно так оно и должно быть – если музыкальная шкатулка заиграет, значит, ничего не сломалось. Но карамельное основание издает тревожное «бздынь», и ключ начинает проворачиваться вольно, не цепляясь за барабан.
   – Отдай! – вырывает остатки игрушки учительница.
   Она растерянно смотрит на парту, на свои руки, в глаза Эли, полные слез.
   – Ну, и что мне с вами делать?
   – Это еще можно починить, – суетится Алка Дронова, подхватывает зонтик с прикрепленными к нему всадниками, пытается вставить их в основание. Но тонкие палочки гнутся, отчего лица всадников кажутся недовольными.
   – Ах, не надо ничего делать! – вскрикивает Эля.
   Она смахивает пластмассовые детальки с парты и пробирается к выходу.
   – Чего она? – вздыхает ей вслед Сашка. – Интересно же было посмотреть, что внутри. А там фигня всякая. Вам чего, пластмассы жалко?
   – Не стоило ребенку в школу дорогую вещь давать, – поддакнула Ирина Александровна.
   Рыдая, Эля выбежала из класса. Слова учительницы звучат настоящим предательством. Как она могла такое сказать? Не поддержала, не убила на месте Максимихина своим «ведьминским» взглядом.
   Забилась в раздевалке в дальний угол под длинные пальто старшеклассников и ревела в три ручья. В ушах еще стоял механический перебор музыкальной шкатулки. Больше всего было жалко белую лошадку с зеленой уздечкой. Мальчик в черном костюмчике так и не догнал девочку.
   – Элька! – обрушилась на нее Дронова. – Ну, чего ты! – Она навалилась сбоку. Ей не жалко, ей интересно, что будет дальше. – Я Максику портфель в женский туалет бросила. Пускай попрыгает.
   – А Ирина Александровна?
   Эля судорожно всхлипывала. Истерика прошла, оставив после себя легкий звон в голове.
   – Написала ему в дневник, вызвала родителей, чтобы они деньги за карусель заплатили. Сколько она стоит-то?
   – Нисколько. – Жалость к себе улетучилась вместе с последним всхлипом. Теперь она ненавидела Максимихина. Люто. Навсегда. – Не нужны мне его поганые деньги. А если он ко мне близко подойдет, я его ударю.
   Пальто перед ними раздвинулись, оранжевая куртка сорвалась с крючка, повисла на коротко стриженной голове, длинным ухом спустилась к острому плечу. Лешка Дятлов, Сашкин друг, смотрел выжидающе.
   – Ну и чего? – протянул он. – Портфель-то верните.
   – Вот пускай твой Сашенька идет и берет, – приподнялась с колен Алка.
   – Дронова, сейчас в лоб получишь! – Лешка сдернул с головы куртку.
   – Это ты в лоб получишь! – кинулась с кулаками Дронова. Но сделать ничего не успела. Сверху их накрыл хрипловатый прокуренный голос:
   – Не, ну ты посмотри, молодежь оборзела!
   Стоящий спиной ко входу Лешка получил пинок и головой вперед полетел под скрипнувшие секции вешалок. Алка метнулась по дальней стене под окнами, огибая опасный участок с некстати пришедшими старшеклассниками. Эля бежала следом за подругой, твердя старую присказку: «Алла – Эля, Алла – Эля, Алла – Эля». Их дружба началась с этой присказки, с созвучия имен.
   – Чего дома-то, ругать будут? – кричала Алка на ходу.
   Она все делала быстро и шумно. Даже спала шумно – брыкаясь и вздыхая. Это Эля выяснила в первую же совместно проведенную ночь, когда упросила родителей отпустить ее к подруге.
   – Не знаю.
   Эля жала плечами. Конечно, она боялась, что мать будет ругаться – карусель привез какой-то ее приятель из-за границы. Это было только сказано – «для дочки», но мама сразу забрала игрушку к себе, поставила на ночной столик. Эля взяла без спроса – очень хотелось показать, какая у нее есть замечательная вещь.
   – Может, ко мне пойдем? – предложила Эля. – Там, наверное, уже папа пришел.
   С Алкой надежней, с ней ругать не будут. Только повздыхают. А потом уже ругать будет поздно.
   – Пошли!
   И они мчались знакомой дорогой через дворы, придумывая, как отомстят противному Сашке. Как будут кидать ему в компот дохлых тараканов, как стащат дневник и засунут его за батарею, как начнут подкладывать кнопки на стул.
   Война шла с длительными перерывами. Они постоянно о ней забывали, вспоминая только по случаю. В профилактических целях Ирина Александровна время от времени ставила Элю в пару с Сашкой или сажала их вместе на уроках. Тогда они долго делили парту, чертили карандашом кривую линию, постоянно двигали учебники, гремели стульями, отодвигаясь. Водовороты классной жизни, ее интересы разводили их. Но иногда…
   Шуршал затачиваемый карандаш, потом что-то трыкнуло, застучал по полу веселым дождем разбитый пластик.
   – О-па! – услышала Эля и вздрогнула.
   В одной руке Сашка так и держал карандаш, вставленный в конус точилки. Прозрачного колпачка на ней не было. Задержался на кончике лезвия завиток очистки.
   – Это ты как? – с уважением посмотрел на приятеля Лешка.
   – Да она сама! – словно боясь заразиться чем, Сашка сдернул карандаш с точилки, отбросил оставшуюся часть подальше от себя. – Она уже треснутая была.
   – Не была!
   Эля присела над осколками. Взял без спроса. Крикнул, что сразу отдаст, и вот – не отдал. Специально сломал. Назло. Вот гад!
   – У тебя чего, руки кривые? – зло глянула на него Эля.
   – Сухова, не плачь! Не утонет в речке мяч! – хохотнул Сашка, встряхивая пальцами.
   Он и сам не верил в свою силу. Чтобы вот так, одной левой раздавить пластик? Круто.
   – Опять воюем? – подняла голову от тетрадок Ирина Александровна.
   – Он мою точилку сломал! – бросилась за помощью Эля.
   Во втором классе она была готова Максимихина убить сама. К четвертому поняла, что это лучше сделают взрослые.
   Учительница поморщилась.
   – Максимихин, силу девать некуда? Расставь парты для урока музыки.
   И все. Эля опешила. Значит, его наказывать не будут?
   Она собрала прозрачные осколки, зажала в кулак. Больно. Надо отомстить. Она устроит ему такую жизнь… Как же больно! Он трижды подумает, прежде чем у нее что-то сломать. Стекло в кулаке хрустнуло. На ладони – ни кровинки, только красные вдавлинки.
   Сашка улыбался, показывая свои кривые зубы с выступающими клыками. Лешка Дятлов что-то ему рассказывал. Максимихин вертел в пальцах недоточенный карандаш. И улыбался.
   – Сейчас покусает, – показал карандашом на Элю Сашка.
   Первым желанием было схватить карандаш и воткнуть его в улыбающееся лицо. Но она успела пройти мимо и остановилась уже около его парты. А на ней открытый пенал. Сердце заколошматилось. Схватила пенал и прыгнула в коридор. Оттуда в туалет. Карандаши – пополам, ручки пополам, а что не ломалось, то разбиралось. Прыгали по кафелю пружинки.
   – Пенал отдай! Дура! – орал в коридоре Максимихин.
   – Подавись своим пеналом! – выбросила за порог остатки Эля.
   Сашка заорал, чуть дверь в туалет не сломал. Набежали учителя. Развели. Провинившихся отправили вниз, к директору.
   – Детишки-то растут, влюбляются, – вздыхала Ирина Александровна.
   Эля смотрела в сторону. В кабинете директора она была впервые, но разглядывать картины, цветы и ковер не стала. От стучащего сердца в голове стоял шум. Опять она погорела на Максимихине. Ведь зарекалась к нему близко подходить!
   – Так направьте их энергию в мирное русло, – негромко говорила директриса. – Что же они у вас карандаши ломают? Сейчас карандаши, позже друг за друга примутся?
   Директриса и стол казались одним целым, оба были большие и улыбчивые. Но за улыбкой была резкость.
   Эля хмыкнула. Ага, любовь, как же! Держи карман шире! Война! И никакой пощады.
   – Подавись своими карандашами, – бросил ей в спину Максимихин, когда они вышли за дверь, оставив взрослых самих разбираться с детским поведением. Вернул ей ее же пожелания после сломанной карусели.
   Ну и подумаешь, целее будет.
   – Он не нарочно, – рассуждала на классном часе отличница Машка Минаева. Маленькая, худенькая, волосы туго собраны в косичку, личико остренькое, как у хорька. – Одна точилка не может сравниться со всеми карандашами.
   «У, правдорубка…» – привычно прошептала Алка. Минаеву никто не любил. За натасканность. За четкость ответов. За всегда сделанные работы и подготовку к урокам. За холодность. За нежелание помогать другим. Списать контрольную? Даже не мечтай. Взять домашку? Легче у голодного тигра кусок мяса отобрать. С ней иногда пытались дружить из-за выгоды. Но дольше месяца мало кто выдерживал.
   – Это она специально все подстроила! – подпрыгнул на месте Лешка.
   Тянет руку, словно ответить хочет, но говорит без разрешения. Слова у него налезают друг на друга, торопясь, как будто их специально в один комок лепят.
   – Помните карусель? Она за нее мстит. Специально дала поломанную точилку. Чтобы потом на Максика свалить.
   – Врешь ты все! – кинулась на Дятлова Алка. – Трепло!
   – Да он сам взял! Без спроса! – подалась следом за подругой Эля.
   Но их уже разнимали. Ирина Александровна стучала журналом по столу. Хохотал на галерке всегда всем довольный Андрюха Когтев, клонился к нему Костик Борисов.
   Элю с Дроновой выгнали в коридор, и классный час сразу потерял смысл. Потому что разбирать проступок без участников глупо. Но за дверью еще что-то кричали. Кажется, Минаева пыталась доказать, что должна победить дружба.
   – Вот ведь гады! – злилась Эля, баюкая ушибленную руку на коленях.
   – Ничего! – бодро встряхивала челкой Алка. – Мы им еще покажем.
   Было в этих уверенных словах нечто щемяще-приятное. Вот это друг. Алка никогда не подведет. Все-таки созвучие имен многое значит.
   – Мы им отомстим! – Эля выпрямилась.
   – Война! – радостно заверещала Дронова и раскрыла ладонь.
   – Война! – звонко хлопнула по предложенной руке Эля.
   У Алки ладонь узкая, с длинными пальцами, заканчивающимися некрасивыми маленькими ноготками, а у Эли круглая, крепкая, с небольшими сильными пальцами. Вдвоем они всех победят.
   Достойной мести никак не получалось. Сашка все так же ходил, тряс чубом, улыбался, демонстрируя кривые зубы. Ставил подножки на физкультуре, писал гадости на доске перед уроками. А то принимался «икать» иголкой. Вставлял в карандаш булавку и начинал легонько стучать сталью о край парты. Получался квакающий звук. С гулким эхом, будто в жестяном ведре. Звук носился по классу, отовсюду и ниоткуда конкретно.
   – Прекратили! – с напряжением в голосе приказала Ирина Александровна, и ее темные глаза налились нехорошей тяжестью. Посмотрит – убьет.
   – А чего Сухова не слушается?.. – как бы между делом протянул Сашка.
   У Эли от неожиданного заявления упала ручка. Рядом с ней карандаш с булавкой.
   – Сухова! Дневник на стол! – припечатала Ирина Александровна. – Еще один срыв урока, и я вызываю родителей!
   Учительница высокая и худая, но голос у нее такой, что мурашки бегут по спине. Ой, как страшно. Эля понесла дневник к учительскому столу. От несправедливости щипало в переносице. Кричать бессмысленно, ничего не докажешь. Надо мстить, так же цинично и жестоко.
   Чтобы избавиться от несправедливого замечания в дневнике, Алка предложила вырвать страницу. Дернули неудачно. Вечером пришлось объясняться с отцом.
   Папа сидел в кресле, устало постукивал дневником по коленке. Перед Элиными глазами мелькал Микки-Маус, наклеенный на обложку. Мышонок улыбался, хитрые глаза смазанно скакали туда-сюда.
   – Так не бывает, – словно на последнем издыхании говорил папа. – Ты не виновата, а все на тебя свалили.
   – Просто он дурак.
   Оторвать взгляд от наклейки не было никакой силы, а потому в глазах уже рябило от двадцати пяти ушей, хвостов и белых манишек.
   – Он один дурак или все?
   – Один.
   Эля отвернулась.
   Зачем-то вспомнилась лошадка из карусели. Родители тогда не ругались, сказали, сама виновата, зачем взяла в школу. И в какой-то момент ей показалось, что утром карусель в портфель она положила только для того, чтобы Максимихин ее сломал. Что ей самой было приятно такое внимание. А ведь ничего такого не хотела, всего лишь похвастаться.
   – Саша не может ни с того ни с сего задевать тебя. Наверное, ты сама от него что-то хочешь.
   Ну, конечно, это любовь! Папа, а туда же! Какая любовь к этому ненормальному?
   Стало обидно и как-то сразу жарко. Эля засопела, пытаясь сдержать слезы. Нос хлюпнул.
   – Ну, ну, ну, – растерялся отец. – Он виноват, он.
   Папа сгреб Элю в охапку, усадил на колени. А она все сгибалась, пытаясь свернуться в клубочек – когда тебя мало, то и беда твоя уменьшается.
   С этого момента ей уже не хотелось никому мстить. Месть выходила какая-то неправильная. Если смотреть по фильмам, тот, кто мстит, получает от этого удовольствие. А тот, кому мстят, страдает и каждую минуту просит прощения. Розовощекий откормленный Сашка на страдающего не тянул.
   Эля постоянно теперь смотрела на него, потому что сердобольная Ирина Александровна на последнее полугодие началки посадила их вместе. Довольный Максимихин в наглую списывал, таскал конфеты из бокового кармашка рюкзака. Эля колошматила его по острому плечу кулаком, тыкала карандашом в бок, забрасывала учебники за учительский стол, шуршала бумагой, когда он отвечал. Сашка улыбался. Все время криво, как истинный злодей. Дергал одним углом рта, обнажал кривые зубы. Вокруг глаз собирались морщинки. Кожа, как всегда, шелушилась.
   Максимихин не оставался в долгу. Он ставил Эле подножки. Обрывал вешалки на куртках, выкидывал в коридор ластики, ронял тетради.
   Алка скалила зубы в улыбке и обещала новую месть. Страшную. Кровавую.
   Расставаться с начальной школой было не жалко – новая, почти взрослая жизнь обещала большее, манила круглосуточным удовольствием и безграничной радостью.
   Переход в среднюю школу принес с собой неожиданное разделение на касты. Класс стремительно расползся по группкам. К шестому классу Когтев с Борисовым айсбергом уплыли в Антарктику двоечников. Сашка с Лехой пробились в лидеры. При этом пришлось немного подраться с Гариком Арзумовым. И не было больше рядом Ирины Александровны, способной любое недовольство объяснить влюбленностями. Стройная шеренга отличников замкнулась на Машке Минаевой и Севке Костылькове. Эля с Алкой болтались в середняках, что Дронову страшно злило. Ей все казалось, что их норовят столкнуть в изгои, к Арзумову и Хоплину, и надо было что-то делать, чтобы вырваться из болота.
   – О! Смотри, какая лапа!
   В руках Максимихина была кукла. Старая немецкая кукла, еще мамина. В парике. В бальном платье, в снимающихся сапожках.
   – А чего трусы не стринги? – вертел куклу Сашка. – А чего в парике? Лысая?
   – Сам ты лысый! – негромко ответила Эля и попыталась забрать игрушку.
   – Всю жизнь с протянутой рукой!
   Кукла взлетела в воздух. Эля прыгнула, но ее сбили, и уже с пола сквозь слезы она смотрела, как кукла переходит из рук в руки. Как задирается юбка, рвется тонкая сетка парика. Казалось, что она слышит, как щелкают, открываясь и закрываясь, пластмассовые глазки. Зеленая радужка с блесткой.
   Кукла ударилась об пол. Глазки закрылись. Эля юркнула между ног, подцепила игрушку за короткие волосы.
   – Стоять! – на белое платье наступил серый ботинок. Максимихин нагнулся, чтобы поднять добычу. – Не уйдешь!
   – Отдай! – Эля стукнула кулаком по противной ноге и потянула куклу на себя.
   – Щаз! – Сашка резко придвинулся, подтаскивая к себе куклу за платье.
   Кукольная рука вырвалась из пальцев, содрав кожу. Эля еще успела перехватить за пластмассовую голову. Максимихин рванул за вытянувшуюся ногу.
   – Сломаешь!
   Улыбка, кривые зубы, рыжеватый чуб, упавший на глаза.
   – Пусти! – вскрикнула Эля.
   – Держи! – хохотнул Сашка, дергая игрушечную ногу так, что появилась резинка. Она дрожала. Прыгал перед глазами узелок.
   Эля догадалась, что сейчас будет, – отпустит. Оттянул, чтобы больнее ударить.
   И ничего не успела сделать.
   Кукла ударила по руке, ухитрившись найти самые больные точки. Треснула пластмасса.
   Глаза закрыты. Нет больше блестяшки. Голова вмялась в туловище, расколов тело до белых трусиков. Шея гнется, проваливаясь в трещину.
   – Сама виновата! Я же говорил, не тяни.
   Ярость закипела в переносице, плеснула кипятком в глаза.
   – Гад!
   Знала, что бесполезно, но все равно бросилась. Замахнулась куклой.
   – Щаз испугаешь, – прикрылся рукой Сашка.
   Голова у куклы оторвалась.
   – Запчасти теряешь, – увернулся от удара Максимихин.
   – Ненавижу! – кричала Эля, колотя противника по подставленному плечу. – Убью!
   – Сначала я! – орал в ответ Сашка.
   Он как-то ловко вывернул из ее рук куклу и забросил под парту.
   – Достала уже! – рявкнул в лицо. – Кикимора болотная!
   – Сам ты болотный!
   Эля смотрела на задранную юбку игрушки, на испачканную ткань, на беспомощно приподнятую ногу.
   – Держи, – Алка подала порванный парик. – Не надо было в школу приносить.
   – Ой! Влюбленные ругаются, только тешатся, – фыркнул Лешка.
   За два года он не вырос, зато раздался в плечах – шел уже на первый разряд по плаванию.
   – Дурак! – погрозила кулаком Эля.
   Подхватила куклу и побежала из класса.
   Ирина Александровна! Где вы? Почему не пришли? Почему не разняли? Почему не сказали свое заветное – от любви до ненависти один шаг. Сейчас она сделает шаг в противоположную сторону. К ненависти. К ярости.
   Кажется, это была Сашкина куртка. Чувствуя, как от рывка через руки вытекает обида, дернула. Раз, другой. Загудела потревоженная труба вешалки. Полетела соседская куртка.
   – Эттто что такое?
   «Ттттт» прозвучало в унисон дрожащей трубе.
   Какие у них, оказывается, бдительные нянечки. Или у Эли удача такая хромоногая?
   Ее повели в знакомый кабинет.
   Стол и директор еще больше срослись. Оба улыбались. Эля шмыгала после истерики носом, косилась на фикус около окна. Он был с ней солидарен. Вздыхал, жмурился.
   – Что же вы все время деретесь? Большие уже… – печально сутулилась классная руководительница. – Учитесь объяснять все словами, а не кулаками.
   – Он первый…
   И еще не договорив, поняла – не то, надо по-другому. Вот только как?
   «Не провоцировать», – учил папа. «Ццццц», – холодно-жужжащий, как муха, звук. Неприятно. И слово неприятное. Выплюнуть его хочется и уйти. Уйти навсегда. Чтобы искали, чтобы волновались. А она бы не вернулась. Дошла бы до края света, устроилась бы там под горой. Вокруг цвели бы цветы. И никого. Голубое, до горизонта, небо. В небе парит орел. Ну, или стрижи. Они еще свистят, когда крыло режет воздух…
   Куклу выбросила в ближайшую помойку. Долго сопела, сдерживая последние слезы.
   – Я ему тоже что-нибудь сломаю! – прошептала видневшейся над мусорным баком голове.
   Алка хмурилась. Весна, авитаминоз – она теперь постоянно сводила брови, уже и морщинки укоренились над переносицей.
   – Пошли ко мне, – шмыгнула носом Эля. – Заедим расстройство пирогами. У меня фильм есть хороший, про лошадей.
   – Не. – Дронова вздохнула. – Не могу. Доклад надо писать.
   – Какой доклад? – От удивления, что Алка отказалась, Эля забыла про свое горе. – Нам же ничего не задали!
   – Надо, – многозначительно ответила Дронова.
   Кукла торчала из помойки. Дронова демонстрировала свою спину. Удаляющуюся спину. На Алке был новый костюм – серые брючки и пиджачок. Симпатично. Чего это она стала в школу так расфуфыриваться? День рождения, что ли? Вроде у нее в сентябре. В начале. Они обычно в парк ходят. Родители в кафе, они на каруселях. До одурения. А потом мороженое. Красота. К чему это она все вспомнила? Непонятно.
   Фильм был хороший, а настроение плохое. Пришла мама, стала ругать за куклу. Последнее время она непременно выплескивала свое недовольство если не на папу, так на Элю. Папа терпит, он привык, они давно ругаются, а вот Эле терпеть не хочется. Хочется убежать на край света. Обязательно взять с собой Алку. Больше никого не надо.
   – Ты как с Луны свалилась, – устало бродила по кухне мама. – Как будто не знаешь, что дорогие вещи в школу носить не надо. Их вообще на улицу брать не стоит. Что за фантазии тебя посетили?
   – На английский велели принести любимую игрушку. Все принесли. Я тоже. Я не виновата, что Максимихин заметил.
   Перед ней стояло какао. Вкусное. Минут десять назад было таким. Успело покрыться пленочкой. Если коснуться ложкой, пенка жадно облепит блестящий металл. Забудешь ложку в воду положить, высохнет – не отмоешь. Мама опять же будет ругаться. Она последнее время ходит уставшая, недовольная. С папой постоянно ссорится, а на следующий день словно специально приходит еще позже, и они уже кричат в своей комнате, но их слышно. Между комнатами тонкая перегородка.
   – Вот и брала бы мишку какого-нибудь или из своих барбишек. Эту-то зачем потащила? Ее еще мне покупали!
   – Говорили же, любимую.
   Если какао начать пить сейчас, то пленочка прилипнет к губе, будет неприятно.
   – Ты прямо как не родная. Все готова вынести.
   – Может, я и правда не родная?
   Мысль была неожиданная. Многое оправдывающая. Значит, где-то есть родные, другая школа с нормальными людьми. Можно даже Алку туда взять. Она тоже ходит все время недовольная. Наверное, и ее в роддоме подменили? Вот в чем дело! У них совсем другие имена, не Элина и Алла, а…
   Додумать не получилось. Мама тяжело села рядом, поставила перед собой чашку с чаем.
   – Что ты несешь! – спросила устало.
   Под глазами круги, на лице морщинки. Самые глубокие от уголков губ вниз.
   – Откуда такие мысли?
   – Сама только что сказала.
   Мама махнула на нее полотенцем.
   Подумаешь, Эля может не ужинать. И какао ваше пить не будет.
   – Увижу Максимихина – убью.
   – Так ты все с ним воюешь?
   Мамина ладонь легла на затылок. Была она влажная после мытья посуды и тяжелая.
   – Ни с кем я не воюю, – вывернулась из-под руки. – Нужен он мне больно! Сам пойдет, споткнется и башкой в колодец свалится.
   Мама умильно улыбалась. Это вывело из себя.
   – И не надо говорить, что я в кого-то влюбилась! Это чушь!
   – Да я не говорю, – засмеялась мама и посмотрела на нее так, словно Эля вдруг превратилась в младенца из песочницы.
   Точно! Подменили! В роддоме!
   Эля вылетела с кухни, шарахнула дверью. Что-то посыпалось с полочек в ванной.
   «Его можно убить презрением», – решила Эля.
   Примчалась в школу с новым, неожиданным планом. Должен был сработать.
   – Слушай, – жарко шептала она Алке на перемене. – Давай делать вид, что мы его не знаем. Он первый не выдержит.
   – Чего не выдержит? – отстранилась Дронова.
   Покачнулся на шее кулончик в виде кувшинчика. Эля хлопнула ресницами. На Алке были джинсы и белая блузка с глубоким вырезом. Подчеркивать там, правда, было еще нечего, но все старания к этому уже приложены. Цепочка блестящая, желтенькая. Неужели золотая?
   – Ну… – так далеко Эля не думала. – Пощады попросит.
   – Ой, Сухова, – скривила губы Алка. – Что-то ты мудришь. Не лезь к нему, он тебя и трогать не будет.