Страница:
– Он и есть, – я философически разглядываю золотисто-коричневую лужицу, изящно окаймленную белой пеной… Было бы эстетично, если бы не воняло канализацией. – Пап, ты же, вроде как, в школе работаешь…
– Угу, – скорбно подтверждает папаша, тоже глядя на лужу, но не торопясь что-либо предпринимать, чтобы спасти остатки драгоценной жидкости. Он становится фаталистом, честное слово! – Кажется, в школе. Кажется, работаю.
– И до сих пор остаешься в неведении насчет песца? Песец, папенька, это такой пушистый зверек ненормативной породы, водится где угодно, прибегает, когда не зовут, гадит где ни попадя…
Звонок в дверь. На пороге – Иваныч и Михалыч…
Ну так что я там про «не зовут»?
– Здрассьте, – подчеркнуто вежливо говорю я.
И добавляю:
– А пива больше нет, папаша только что последним кухонный половичок угостил.
– А разве сегодня не праздник? – незамедлительно уточняет Михалыч.
Логики как будто бы и нет, но мысль понятна.
Подозреваю, что Настьке сегодня предстоит прослушать внеочередной сеанс моего нытья… Всерьез подумываю: а не прихватить ли с собой бутылочку красного… ну или хотя бы конфет с ликером. В качестве платы дорогой подруге за моральный ущерб.
Палыч
В России отсутствие гражданской войны отнюдь не означает наличия гражданского мира. Вспоминаю об этом всякий раз, когда приветливо расплевываюсь с соседом сверху. Ага, вот так вот сверху вниз и расплевываюсь.
Руслан Афанасьевич, или, как написали бы в романе, инженер П., человек положительный, потому что, когда в час заката перестройки на его глазах разворовывали родной завод, он положил на все – и принялся жить в свое удовольствие. Правда, удовольствие было недолгим.
«Ну и зачем мне свобода, если холодильник пустой?» – пожалуй, этим его афоризмом можно определить суть попранных чаяний непуганой интеллигенции оттепельного образца.
Между тем образ жертвы так сроднился с натурой Руслана Афанасьевича, что он, отринув малопонятное электорату слово «диссидент», стал называть себя правозащитником. И даже баллотировался не то в городскую думу, не то куда повыше. Запамятовал я уже, за давностью. А вот листовки его хорошо помню, ядовито-голубенькие… ну, и текст выдержан в том же тоне. Господин П. пролетел, как НЛО, только его и видели. Но правозащитником называет себя по-прежнему и, похоже, уже верит. Глядя на меня кроткими светло-голубыми глазами почти-что-праведника, просит:
– Пал Палыч, давайте подискутируем. Вы же историк, начитанный человек. Вот скажите, если женщина была осуждена на год, ее правомерно считать жертвой политических репрессий?
– А когда? – в который раз по-лоховски покупаюсь я.
– Точно не скажу, но, кажется, не позднее тридцать восьмого…
В процессе дальнейшего переливания из пустого в порожнее выясняется, что тетка попросту спекулировала каким-то тряпьем сомнительного происхождения. Такой вот анахронизм с обратным знаком (ей бы в девяностые!)
– Ну, если, хотя бы, гипсовыми бюстами вождей, тогда хоть каким-то боком политическая, а так – прошу прощения.
– Но, видите ли, льготы…
Вот и суть вопроса всплыла. Нетяжелая, надо сказать, суть.
Сегодня услышал, как обращаются к Руслану Афанасьевичу дворовые пацаны, к которым он столь же неумело набивается в закадычные кореша. Я слишком давно работаю в школе, чтобы предположить, что ребятки читали «внепрограммного» Бунина, сиречь умысла никакого, но получилось все равно метко… «Дядя Руся». Сползая под лавочку от хохота, я припомнил основательно подзабытое: устами младенца…
Палыч
Слушаю в троллейбусе диалог двух дамочек.
– Твоя-то выпустилась наконец, диплом получила?
– Ишь чего ты вспомнила! Еще два года назад!
– И что, на работе повышение дали?
– Нет, так и осталась, как была…
– Ой, ну не пойму, а для чего ж тогда учиться! Только мозги сушить!
М-да… «Чего мозги сушить?» – подумал прачеловек – и остался обезьяной.
Спрашиваю на днях у своей ученицы Насти Фроловой, почти что отличницы:
– Какую книгу сейчас читаешь?
Настя молча смотрит на меня. У меня возникает ощущение, что смотрит как на дурака.
– Ну, мы «Войну и мир» проходим…
– Прохо́дите – и проходите, хоть даже мимо. Просто так, ну, для настроения, что ли, что-нибудь читаешь?
Звонок на урок – спасение и для меня, и для нее.
Спрашивается, и чего меня все тянет поэкспериментировать? Курица не птица, препод не ученый. Ученые – сперва на грызунах…
Любка
Вечером на папеньку снизошло. Точнее, муза слетела… кто там из них риторов курировал? И ладно бы это с папенькой по нетрезвому делу приключилось, так ведь нет! И слушательница нашлась – соседка Ксюха, тинейджер осьмнадцати лет от роду (на вид – от двенадцати до сорока, в зависимости от макияжа), будущий менеджер социально-культурной деятельности. Зашла Ксюха рефератиком на халяву разжиться, а попала на лекцию с элементами мозгопромывательства.
– Все вот вы такие образованные, должности у вас кучеряво называются – «менеджер», «маркетолог», «мерчендайзер»… тьфу ты, пакость! А ведь не знаете, что существительное «клиент» произошло от глагола «клеить». Ясное дело – не марки на конверт…
– Что, правда, что ли? – захлопала огромными наивными глазищами Ксюха.
– В библиотеку сходи – узнаешь. Ну, или хотя бы в Интернет слазай.
Все-таки педагогика – папашино призвание! Хм, Ксюха в библиотеке – примерно то же самое, что я – в ночном клубе.
– А заодно поинтересуйся, кто такой менеджер социально-культурной деятельности.
– Кто? – бедная Ксюха, куда ж ей сразу столько информации.
– Завклубом в пальто!
Муза в обличье толстой мухи вспорхнула и зависла на потолке. Ксюха тоже зависла, правда, в переносном смысле.
– Ксюх, какая там у тебя тема? – решаю проявить немотивированное милосердие я и, пошарив взглядом по книжным полкам, со вздохом лезу в глобальную сеть. Муза-муха трепещет.
Палыч
Мир состоит из мужчин и женщин. Казалось бы, неопровержимая истина. Казалось бы, та самая сакральная черепаха, на которой стоят слоны, подпирающие фундамент мироздания. Казалось бы, но…
Откровенно опасаюсь женщин, похожих на мужчин. Потому как наезжают они, как мужики, а защищаются, как женщины. Причем женщины, в сто первом колене терпящие несправедливые обиды от мужиков. Визгу не оберешься.
Мужиков, похожих на женщин, откровенно боюсь. Подставят по полной и вильнут в сторону, а ты расхлебывай.
Ну и телек я, само собой, смотрю, то есть о существах третьего пола осведомлен… как мне казалось, осведомлен вполне, чтобы распознать даже в сумерках, даже мельком увидав на лестничной площадке. То есть косметика, бижутерия и «отстань, противный» – обязательные атрибуты любой особи.
Наивный натуралист!
Буквально на днях в квартиру аккурат над нами въехали новые жильцы. Точнее, квартиросъемщики. Хозяйка, Марья Федоровна, заслуженный работник советской торговли, перебралась в загородный дом, поближе к дочери и внукам, ну а квартиру, чтобы, стало быть, не пустовала, сдала двум студентам. Одного я, честно сказать, и не видал и не слыхал, а вот второй едва ли не в первый день заглянул по-соседски, то есть – по необходимости:
– У вас молотка не найдется?
Студент как студент. Небритый парень лет двадцати в мешковатых штанах и футболке с голубками. На девчонке-тинейджере футболочка смотрелась бы вполне приемлемо. А на парне… Да ну, во времена моей дворовой молодости всяких пернатых вообще на грудь накалывали и никто по этому поводу не торопился бить во все колокола.
Нашел я ему молоток.
– Как пользоваться, знаешь?
Плоская, конечно, шутка. Если – шутка. В случае с современной молодежью, считающей, что настоящие деньги можно заработать только мозгами, даже если их нет, – не шутка, а правда жизни, простеганная суровыми нитками иронии судьбы.
Парень шутки не понял, даже, кажется, слегка смутился, пояснил:
– Мне орехи колоть. Грецкие.
– Орехи? Ну, орехи можно и дверью. Впрочем, лучше не экспериментировать. Вряд ли Марь Федоровна одобрит порчу краски на двери. А вообще, орехи – это хорошо, для здоровья полезно.
На том и раскланялись. Он мне «спасибо», я ему «пожалуйста». А на лестничной площадке как раз в эту пору курил сосед сверху, Серега Ветров, персонаж прямо-таки легендарный, потому как никому еще не удавалось его перепить, а если кому и удавалось, тот об этом уже не расскажет, потому как лежит на тихом кладбище, двинув кони по причине отравления алкоголем.
Как только я распрощался со своим визитером, Серега подошел ко мне. Нет, «подошел» – не то слово, подкрался, воровато озираясь. «Наверняка на опохмел занять хочет», – сверкнула и тотчас же угасла догадка.
– Палыч, ты это… Ты с ним не особо… – забормотал Серега.
– Чего?
– Ну, ты с ним особо-то не балясничай и шутки не шути. Он из этих…
– Агент спецслужб? – притворно испугался я. – Мата Хари в мужском обличье?
– Слушай, Палыч, у него такая харя, что без мата и не скажешь! Нетрадиционный он, ясно тебе?
«Ревизор». Немая сцена.
А ревизия взглядов на жизнь никогда не обходится без того, за чем ко мне на самом деле заявился Ветров.
– Слушай, Серег, держи стольник, сбегай в гастроном, будь другом… Только не к Машке, понял? От ее варева потом котелок течет. А я пока в холодильник загляну на предмет пожрать, ага?
Чистил я селедку и думал думу горькую. Если уж слова «мужская дружба» стало возможно истолковать вкривь и вкось, значит, неладно что-то на этом жестком диске, подпираемом тремя слонами…
Любка
Помню, во времена моего золотого детства, сиречь в застойно-перестроечные восьмидесятые, милое и наивное наше телевидение любило показывать научно-популярные передачки для детишек младшего школьного и старшего предпенсионного возраста. В этих передачках все кому не лень мечтали вслух о науке, технике, человеке XXI века.
Вопреки даже самым скромным прогнозам, рубеж многострадального XX и столь трепетно ожидаемого счастливого XXI знаменовался коллективным преодолением очередной ступеньки лестницы, ведущей от человека к обезьяне.
М-да, регресс налицо. Регресс на лицах…
И весь наш быт, не говоря уж о бытии, – нищета, слегка прикрытая китайской самоклеящейся пленкой и кружевными салфеточками домашней выработки.
Спро́сите, с чего это я нынче такая злая? Да с пустяка по сравнению с вселенскими траблами. Просто шла сегодня мимо родной школы, шла прогулочным шагом – и наблюдала.
В школьном дворе выгуливалась группа продленного дня, деточки-детишечки лет по восемь-девять. Пожилая воспитательница устало прислонилась к военно-спортивному снаряду не совсем понятного назначения («Наследие милитаристского прошлого!» – не преминул бы заметить соседушка дядя Руся, правозащитник местного разлива). Жмурясь от яркого, как будто бы все еще летнего солнышка, воспитательница вполглаза наблюдала за детишками. Видеть-то она их видела, профессиональная тренировка, судя по моему папаше, дорогого стоит… а вот слышала ли? Допускаю, что слышала, но не считала нужным вмешиваться в экспрессивную беседу с использованием ненормативной лексики. Дети под присмотром – чего ж еще? Мне же (с непривычки, должно быть) резанули слух ругательства, слетающие с невинных детских уст.
На ступеньках школы прохлаждались, покуривая и похохатывая, переростки обоего пола, вели исполненные изящества светские беседы о приятном и очень приятном времяпрепровождении «только для взрослых» – как в любимом реалити-шоу. Смачно сплевывали на крылечко с таким видом, будто бы совершали нечто очень значительное.
У меня крутилось на языке замечание (эх, педагогическая наследственность, чтоб ее!), но воображение вовремя услужливо подсунуло мне яркую картинку: молодая еще тетка, всего-то на десяток лет старше сих барышень и вьюношей, непривлекательной мышастой наружности, особенно для людей столь требовательного возраста, резко тормозит возле школы и начинает с жаром проповедовать чистоту нравов и окружающего пространства. То есть – тормозит реально и ну очень конкретно.
Кирпичный заборчик, отделяющий школьные владения от владений детского садика, был (благо – все-таки со стороны школы) украшен замысловатыми граффити, в хитросплетениях которых угадывалось стилизованное изображение табуированных человеческих органов габаритами полметра на метр. То ли мудрые наставники не разобрались в этом символизме, то ли замучились замазывать, да и бюджет школьный не есть величина бесконечная…
Дотопала до трамвайной остановки. Погодка – загляденье. Бабье лето во всей красе. Настроение – близкое к апокалипсическому. В трамвае какой-то мужичок средних лет и алкоголической наружности, пользуясь естественным покачиванием вагона и противоестественной теснотой в салоне, прижался ко мне со спины и начал недвусмысленно тереться о мои, пардон, ягодицы. Сначала я подумала, что мне показалось – впечатления сегодняшнего дня достигли критической ниже нуля отметки. Я отстранилась, насколько это было возможно – и полминуты спустя снова ощутила зловонное дыхание и скотские телодвижения моего спутника – к счастью, не по жизни. Блин, осеннее обострение, что ли? Ценою героических усилий мне удалось протиснуться еще немного вперед; люди глядели с удивлением, переходящим в возмущение: вроде, не кондуктор, а ломится, как медведь в малинник. И что бы вы думали? Мой вонючий ухажер полез вслед за мною! Я поняла, что выбор у меня, как всегда, небогатый – и сошла на ближайшей остановке. За две остановки от конечной цели моего путешествия. Но это ведь мелочи, правда?
М-да, при моей-то брезгливости немудрено, что я осталась в девках. Ненавижу уличные приставания, даже рангом выше, типа: «Девушка, прогуляться не желаете?», потому что это либо незатейливая шутка, либо хамство. А я, как-никак, натура артистическая, хоть по мне… гм… не очень заметно.
Любка
Да, что-то загостилось в моем внутреннем мире мрачное настроение. И реальность прямо-таки с садистским старанием то и дело подсовывает детальку помрачнее. Вот и сейчас – тщедушное серое тельце на разделительной полосе, то ли кошка, то ли собака…
Гулко стукнулась в голове мысль – единственная и потому, наверное, более чем странная: сколько ж их гибнет, пушистых, мяучащих и лающих, на дорогах – когда от простой водительской нерасторопности, а когда и из-за откровенной жестокости!
И все ж таки плодятся они куда шустрее. К счастью…
Нет, ну просто поражаюсь собственному цинизму! Каких-то пять лет назад слезами горькими умывалась, перечитывая «Белого Бима», не говоря уж про «Муму», это со школьных лет для меня самая жуткая книга, Кинг отдыхает. А десятка полтора лет назад, помнится, неделю страдала, узнав, что милая тетенька Варенька, соседка, которая всегда угощает детишек таким вкусным вареньем (Варень-ка, варень-е…), работает на санэпидстанции Айболитом шиворот-навыворот – по-умному ее должность называется «дератизатор». Одно из первых разочарований… а сколько их еще будет?
Наверное, известная степень жестокости (известная ли?) – потребность жизни. Тогда резонерство – предохранитель, позволяющий сознанию продолжать работать в нормальном режиме. Ну, с резонерством проблем не возникнет, наследственность у меня более чем солидная… Кстати, а где папенька? Ведь обещал же меня на остановке встречать! Я что, сама этот сумарь с картошкой до дома попру?!
Палыч
Наши жилища – чудо инженерной мысли, победа общинного сознания над здравым смыслом и триумф стадности. Мы издревле привыкли жить «на миру». Мы только декларируем конфиденциальность частной жизни, подсознательно же стремимся к идеалу эдакой деревеньки на краю Вселенной, три-четыре двора и колодец, нам нужно знать о соседях всю подноготную. Наши лестничные площадки с тремя-четырьмя квартирами – тот же деревенский сход: мужики выходят покурить, побалакать неторопливо между затяжками о том о сем, бабы сплетничают и грызутся, чья нынче очередь мести порожки… наиважнейший вопрос современности, е-мое! Стены между квартирами избавляют лишь от визуального контакта, но видеть не обязательно – достаточно слышать. Захожу я, допустим, в кухню, а за стенкой – характерный звук… Ага, Серега-люмпен деньжатами разжился, яйца колотит, яичницу то ли омлет готовит…
Буль-буль-буль… Нет, это не у меня вода через край раковины хлещет. И не заливает меня никто, к счастью. Нинка посуду моет, и только.
Бум! Бац! Ниче себе! Нинка шкаф уронила? Или таки супруга? Или шкаф на супруга? Судя по обилию ненормативной лексики, последнее ближе всего к истине.
А еще – спасибо Ксюхе – я знаю наизусть весь репертуар Глюкозы. А благодаря ее братишке Кольке могу цитировать по памяти «Раммштайн». Последнее оказалось ценным приобретением. Можно использовать как шокер для учеников и таким образом максимально быстро и без потери нервных клеток устанавливать тишину и порядок в классе.
Ну а если совсем честно, то в мире – это понял еще Робинзон Крузо – нет ничего значительнее и милее частокола, оберегающего твой покой.
Кажется, я становлюсь мизантропом. Скоро на улицу выходить будет тяж… Любка!!! Я ж ее встретить должен!
Ых! Чому я не сокил, чому не летаю?!
Палыч
Длинная, как пищеварительная система гротесковой змеи, комната. Грязно-голубые стены, пергаментно-желтые от старости розетки и выключатели, тканевая финтифлюшка на карнизе под самым потолком, прикидывающаяся шторкой. Этих примет вполне достаточно, чтобы признать казенный дом. А если добавить в интерьер восемь скрипящих и громыхающих панцирных коек и допотопный холодильник, который при включении и выключении подпрыгивает на месте с глухим «тыдых-тых», становится ясно, что речь идет о больничной палате.
Только сейчас, лежа в палате № 6 (о, ирония судьбы!) кардиологического отделения, я задумался о том, насколько издевательски звучит слово «палата» по отношению к столь малопривлекательному помещению. Моему томящемуся в отсутствии впечатлений воображению представилась сказочно прекрасная палата белокаменная. Ну а в ней, как вы правильно догадались, – стол, ломящийся от яств. И восседают за тем столом не собутыльники, но собеседники…
Пресная еда под минералку, пресные разговоры под минералку. Да и собеседники… Удивительное дело, я в палате самый старший, полшажка сделал в сторону шестого десятка. Витьку, надорвавшему физическое и душевное здоровье на уборке богатого дачного урожая горемыке, еще нет пятидесяти, а младшему нашему, Игоряше, едва сравнялось девятнадцать. «Бедный мальчик!» – воскликнет случайный посетитель (наверное, все-таки посетительница) в лучших традициях гуманистической русской литературы. Бедный мальчик! – продолжу я патетически. – Он едва не угодил в Вооруженные Силы с осенним призывом, но у его мамы оказалось достаточно связей и денег, чтобы водворить сына в палату № 6 кардиологического отделения городской больницы «скорой помощи» имени… правильно догадались, наркома Семашко. Бедный мальчик – самый счастливый из нас. Мама кормит его как на убой, а большеглазая девчоночка Женечка тайком таскает ему пиво. Делиться мама Игоряшу не научила. И надежды, что его научит этому армия, похоже, никакой. Мои воспитательные мероприятия успеха не возымели. М-да, наверное, так и приходит старость: понимаешь, что твои настоящие профессиональные успехи позади – как, впрочем, и все остальные – и со зла начинаешь ворчать на молодежь.
Под кашу и минералку не сварганишь разговора о чем-нибудь приятном, ну, например, о футболе, поэтому если и говорим, то о политике. Очень похоже на то, как в пионерлагере пацанва изводит и радует друг друга страшилками. «В одной стране жил-был народ. И вот как-то страшный-страшный голос объявляет ему по радио, что по стране бродит Полный Песец, голодный и жуткий. Надо прятаться, а куда ж спрячешься, если Песец уже в твоем городе… на твоей улице… уже по лестнице поднимается… уже в квартиру ломится…»
Спится после таких разговоров как-то не очень. Надо будет Любке сказать, чтобы завтра мой радиоприемник принесла. Пусть, по крайней мере, страшные истории перемежаются легкой музыкой.
Любка
Нет, все-таки из всех видов хандры самый изматывающий – это чувство одиночества.
О чем, казалось бы, нам разговаривать – мне и папеньке? Допускаю – чисто гипотетически – что есть такие единомышленники, у которых темы для разговоров просто не могут иссякнуть. Это если у людей общие устремления и так далее, и тому подобное. В нашем же случае сперва надо определиться, а куда же мы, собственно говоря, стремимся? Проголодавшись, ясное дело, – к холодильнику. Захотев спать – в кровать. Утром – на работу… впрочем, это уже не стремление, это категорический императив, перешедший в стадию безусловных рефлексов. Эх, было время, когда я, обсмотревшись исполненных производственной романтики фильмов, мечтала о работе-призвании. Моя трижды любимая самым нецензурным образом контора, оптово-рознично торгующая ширпотребом китайского происхождения, выхолостила всякую романтику раз и навсегда. Это полбеды. Не так уж тяжело терять то, чем ты обладал только в мечтах. Папеньке куда хуже. У него она была, работа-призвание. И в том, что призвание выродилось… не в рутину даже, а в пародию на самое себя, его вины нет. Он и так слишком долго продержался на подгнившем плоту романтизма без всякой надежды на спасение. «Никто не снарядит спасательную экспедицию, потому что тебя самого давно уже списали со счетов». Так он однажды сказал. Вот такая нашлась тема для разговора. Но их все меньше и меньше. Не то что с каждым годом – наверное, с каждым днем. Пока я училась, в наших разговорах, вполне логично, преобладала тема путешествия за знаниями. Правда, она с таким постоянством сворачивала на рельсы критики, что наскучила до скрежета зубовного. Зверски хотелось позитива. Ага, щаз! Ну а когда у меня началась пресловутая трудовая биография, последние темы для разговора сдохли, как зимние мухи. Нет, первые пару недель мы, конечно, пообсуждали моих коллег, поразмышляли об экономической интервенции самого производительного производителя на земном шаре. К третьей неделе выдохлись. Теперь наши диалоги все больше напоминали типичную встречу двух американских киношных героев: «Ну ты как?» «Все ОК».
Вот и в тот день, когда у отца приключился сердечный приступ, все было ОК. Настолько же ОК, насколько и всегда. От этого ОК и инфаркты приключаются, и с ума, бывает, люди сходят. И совсем не обязательно, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее. Отец говорит: «Все было, как всегда». И я ему верю. Накопившееся «как всегда» – груз, который не каждому атланту под силу.
И вот теперь я одна уже не в четырех стенах, а в восьми. Если же посчитать еще стены кухни, санузла и коридора, то получается столько, что взвыть впору.
Общие темы. Ишь чего захотела! Сидишь теперь в тишине и горько размышляешь о том, что источником любого живого звука в этих до ужаса многочисленных стенах можешь быть только ты. Еще немного – и начнешь чувствовать себя последним человеком во вселенной. Так, наверное, и сходят с ума… Ну вот, опять я о том же. Из всех возможных мероприятий по борьбе с тишиной почему-то приходит на ум только одно – включить телевизор. Но вот именно этого и не хочется. А подруги… Кто, спрашивается, в одиннадцатом часу вечера захочет поработать скорой психологической помощью?
Собаку, что ли, завести?
Любка
Не люблю сентябри-октябри. Ноябрь, строгое предзимье, предчувствие зимней радости, – другое дело. Да и вообще, я из тех, кто дождь любит больше, чем солнце, желтому цвету предпочитает черный, а золоту серебро.
Предчувствие радости… Иногда это предчувствие куда значительнее, нежели сама радость.
Дождик накрапывает, а я иду себе, гуляю. И не потому, что не хочется оставаться в пустой квартире. Точнее, не только поэтому. Отпуск у меня. И дело очень кстати подвернулось – Насте вынь да положь потребовалась книжка по вязанию. Я-то не из рукодельниц, а вот мамина завалялась в книжном шкафу, Настька ее видела не раз и не два, а тут вдруг: «Очень надо, хочешь, я на такси приеду?» «Теперь я понимаю, почему про блондинок анекдоты ходят, – огрызнулась я. – Сиди дома, сама привезу».
От Настиного дома до троллейбусной остановки – десять шагов, это если на десятисантиметровых шпильках. В кроссовках, подозреваю, в два раза меньше. Но я сегодня нацепила шпильки. И мне вдруг захотелось (что я там говорила про блондинок?) на этих пресловутых шпильках прогуляться под дождичком да по бездорожью, и я, вместо того, чтобы идти прямехонько к остановке, свернула в безлюдный переулок.
Спешу разочаровать любителей Стивена Кинга и поклонников Фредди Крюгера с Ганнибалом Лектором: маньяки у нас не водятся. Был один, да и тот на поверку оказался допившимся до белочки сантехником, возжелавшим совершить какое-нибудь доброе дело на пользу человечеству. Этой идеей он и пугал до икоты гуляющих старушек и детишек, пока однажды не нарвался на дембеля-десантника. В боевик ужастик так и не превратился: у новых знакомых оказались родственные интересы, и дружеские отношения были окончательно оформлены в ближайшем пивбаре. Если что-то из всего этого и получилось, так криминальная драма: досталось участковому, ситуацию разруливал наряд.
Так что если кого и приходится опасаться одинокой даме дождливым осенним вечером, так это взбесившихся собак и укуренных нариков. Первое – редкость, второе – не то чтобы совсем, но и не то чтобы очень. Одним словом, степень риска допустимая.
– Угу, – скорбно подтверждает папаша, тоже глядя на лужу, но не торопясь что-либо предпринимать, чтобы спасти остатки драгоценной жидкости. Он становится фаталистом, честное слово! – Кажется, в школе. Кажется, работаю.
– И до сих пор остаешься в неведении насчет песца? Песец, папенька, это такой пушистый зверек ненормативной породы, водится где угодно, прибегает, когда не зовут, гадит где ни попадя…
Звонок в дверь. На пороге – Иваныч и Михалыч…
Ну так что я там про «не зовут»?
– Здрассьте, – подчеркнуто вежливо говорю я.
И добавляю:
– А пива больше нет, папаша только что последним кухонный половичок угостил.
– А разве сегодня не праздник? – незамедлительно уточняет Михалыч.
Логики как будто бы и нет, но мысль понятна.
Подозреваю, что Настьке сегодня предстоит прослушать внеочередной сеанс моего нытья… Всерьез подумываю: а не прихватить ли с собой бутылочку красного… ну или хотя бы конфет с ликером. В качестве платы дорогой подруге за моральный ущерб.
Палыч
В России отсутствие гражданской войны отнюдь не означает наличия гражданского мира. Вспоминаю об этом всякий раз, когда приветливо расплевываюсь с соседом сверху. Ага, вот так вот сверху вниз и расплевываюсь.
Руслан Афанасьевич, или, как написали бы в романе, инженер П., человек положительный, потому что, когда в час заката перестройки на его глазах разворовывали родной завод, он положил на все – и принялся жить в свое удовольствие. Правда, удовольствие было недолгим.
«Ну и зачем мне свобода, если холодильник пустой?» – пожалуй, этим его афоризмом можно определить суть попранных чаяний непуганой интеллигенции оттепельного образца.
Между тем образ жертвы так сроднился с натурой Руслана Афанасьевича, что он, отринув малопонятное электорату слово «диссидент», стал называть себя правозащитником. И даже баллотировался не то в городскую думу, не то куда повыше. Запамятовал я уже, за давностью. А вот листовки его хорошо помню, ядовито-голубенькие… ну, и текст выдержан в том же тоне. Господин П. пролетел, как НЛО, только его и видели. Но правозащитником называет себя по-прежнему и, похоже, уже верит. Глядя на меня кроткими светло-голубыми глазами почти-что-праведника, просит:
– Пал Палыч, давайте подискутируем. Вы же историк, начитанный человек. Вот скажите, если женщина была осуждена на год, ее правомерно считать жертвой политических репрессий?
– А когда? – в который раз по-лоховски покупаюсь я.
– Точно не скажу, но, кажется, не позднее тридцать восьмого…
В процессе дальнейшего переливания из пустого в порожнее выясняется, что тетка попросту спекулировала каким-то тряпьем сомнительного происхождения. Такой вот анахронизм с обратным знаком (ей бы в девяностые!)
– Ну, если, хотя бы, гипсовыми бюстами вождей, тогда хоть каким-то боком политическая, а так – прошу прощения.
– Но, видите ли, льготы…
Вот и суть вопроса всплыла. Нетяжелая, надо сказать, суть.
Сегодня услышал, как обращаются к Руслану Афанасьевичу дворовые пацаны, к которым он столь же неумело набивается в закадычные кореша. Я слишком давно работаю в школе, чтобы предположить, что ребятки читали «внепрограммного» Бунина, сиречь умысла никакого, но получилось все равно метко… «Дядя Руся». Сползая под лавочку от хохота, я припомнил основательно подзабытое: устами младенца…
Палыч
Слушаю в троллейбусе диалог двух дамочек.
– Твоя-то выпустилась наконец, диплом получила?
– Ишь чего ты вспомнила! Еще два года назад!
– И что, на работе повышение дали?
– Нет, так и осталась, как была…
– Ой, ну не пойму, а для чего ж тогда учиться! Только мозги сушить!
М-да… «Чего мозги сушить?» – подумал прачеловек – и остался обезьяной.
Спрашиваю на днях у своей ученицы Насти Фроловой, почти что отличницы:
– Какую книгу сейчас читаешь?
Настя молча смотрит на меня. У меня возникает ощущение, что смотрит как на дурака.
– Ну, мы «Войну и мир» проходим…
– Прохо́дите – и проходите, хоть даже мимо. Просто так, ну, для настроения, что ли, что-нибудь читаешь?
Звонок на урок – спасение и для меня, и для нее.
Спрашивается, и чего меня все тянет поэкспериментировать? Курица не птица, препод не ученый. Ученые – сперва на грызунах…
Любка
Вечером на папеньку снизошло. Точнее, муза слетела… кто там из них риторов курировал? И ладно бы это с папенькой по нетрезвому делу приключилось, так ведь нет! И слушательница нашлась – соседка Ксюха, тинейджер осьмнадцати лет от роду (на вид – от двенадцати до сорока, в зависимости от макияжа), будущий менеджер социально-культурной деятельности. Зашла Ксюха рефератиком на халяву разжиться, а попала на лекцию с элементами мозгопромывательства.
– Все вот вы такие образованные, должности у вас кучеряво называются – «менеджер», «маркетолог», «мерчендайзер»… тьфу ты, пакость! А ведь не знаете, что существительное «клиент» произошло от глагола «клеить». Ясное дело – не марки на конверт…
– Что, правда, что ли? – захлопала огромными наивными глазищами Ксюха.
– В библиотеку сходи – узнаешь. Ну, или хотя бы в Интернет слазай.
Все-таки педагогика – папашино призвание! Хм, Ксюха в библиотеке – примерно то же самое, что я – в ночном клубе.
– А заодно поинтересуйся, кто такой менеджер социально-культурной деятельности.
– Кто? – бедная Ксюха, куда ж ей сразу столько информации.
– Завклубом в пальто!
Муза в обличье толстой мухи вспорхнула и зависла на потолке. Ксюха тоже зависла, правда, в переносном смысле.
– Ксюх, какая там у тебя тема? – решаю проявить немотивированное милосердие я и, пошарив взглядом по книжным полкам, со вздохом лезу в глобальную сеть. Муза-муха трепещет.
Палыч
Мир состоит из мужчин и женщин. Казалось бы, неопровержимая истина. Казалось бы, та самая сакральная черепаха, на которой стоят слоны, подпирающие фундамент мироздания. Казалось бы, но…
Откровенно опасаюсь женщин, похожих на мужчин. Потому как наезжают они, как мужики, а защищаются, как женщины. Причем женщины, в сто первом колене терпящие несправедливые обиды от мужиков. Визгу не оберешься.
Мужиков, похожих на женщин, откровенно боюсь. Подставят по полной и вильнут в сторону, а ты расхлебывай.
Ну и телек я, само собой, смотрю, то есть о существах третьего пола осведомлен… как мне казалось, осведомлен вполне, чтобы распознать даже в сумерках, даже мельком увидав на лестничной площадке. То есть косметика, бижутерия и «отстань, противный» – обязательные атрибуты любой особи.
Наивный натуралист!
Буквально на днях в квартиру аккурат над нами въехали новые жильцы. Точнее, квартиросъемщики. Хозяйка, Марья Федоровна, заслуженный работник советской торговли, перебралась в загородный дом, поближе к дочери и внукам, ну а квартиру, чтобы, стало быть, не пустовала, сдала двум студентам. Одного я, честно сказать, и не видал и не слыхал, а вот второй едва ли не в первый день заглянул по-соседски, то есть – по необходимости:
– У вас молотка не найдется?
Студент как студент. Небритый парень лет двадцати в мешковатых штанах и футболке с голубками. На девчонке-тинейджере футболочка смотрелась бы вполне приемлемо. А на парне… Да ну, во времена моей дворовой молодости всяких пернатых вообще на грудь накалывали и никто по этому поводу не торопился бить во все колокола.
Нашел я ему молоток.
– Как пользоваться, знаешь?
Плоская, конечно, шутка. Если – шутка. В случае с современной молодежью, считающей, что настоящие деньги можно заработать только мозгами, даже если их нет, – не шутка, а правда жизни, простеганная суровыми нитками иронии судьбы.
Парень шутки не понял, даже, кажется, слегка смутился, пояснил:
– Мне орехи колоть. Грецкие.
– Орехи? Ну, орехи можно и дверью. Впрочем, лучше не экспериментировать. Вряд ли Марь Федоровна одобрит порчу краски на двери. А вообще, орехи – это хорошо, для здоровья полезно.
На том и раскланялись. Он мне «спасибо», я ему «пожалуйста». А на лестничной площадке как раз в эту пору курил сосед сверху, Серега Ветров, персонаж прямо-таки легендарный, потому как никому еще не удавалось его перепить, а если кому и удавалось, тот об этом уже не расскажет, потому как лежит на тихом кладбище, двинув кони по причине отравления алкоголем.
Как только я распрощался со своим визитером, Серега подошел ко мне. Нет, «подошел» – не то слово, подкрался, воровато озираясь. «Наверняка на опохмел занять хочет», – сверкнула и тотчас же угасла догадка.
– Палыч, ты это… Ты с ним не особо… – забормотал Серега.
– Чего?
– Ну, ты с ним особо-то не балясничай и шутки не шути. Он из этих…
– Агент спецслужб? – притворно испугался я. – Мата Хари в мужском обличье?
– Слушай, Палыч, у него такая харя, что без мата и не скажешь! Нетрадиционный он, ясно тебе?
«Ревизор». Немая сцена.
А ревизия взглядов на жизнь никогда не обходится без того, за чем ко мне на самом деле заявился Ветров.
– Слушай, Серег, держи стольник, сбегай в гастроном, будь другом… Только не к Машке, понял? От ее варева потом котелок течет. А я пока в холодильник загляну на предмет пожрать, ага?
Чистил я селедку и думал думу горькую. Если уж слова «мужская дружба» стало возможно истолковать вкривь и вкось, значит, неладно что-то на этом жестком диске, подпираемом тремя слонами…
Любка
Помню, во времена моего золотого детства, сиречь в застойно-перестроечные восьмидесятые, милое и наивное наше телевидение любило показывать научно-популярные передачки для детишек младшего школьного и старшего предпенсионного возраста. В этих передачках все кому не лень мечтали вслух о науке, технике, человеке XXI века.
Вопреки даже самым скромным прогнозам, рубеж многострадального XX и столь трепетно ожидаемого счастливого XXI знаменовался коллективным преодолением очередной ступеньки лестницы, ведущей от человека к обезьяне.
М-да, регресс налицо. Регресс на лицах…
И весь наш быт, не говоря уж о бытии, – нищета, слегка прикрытая китайской самоклеящейся пленкой и кружевными салфеточками домашней выработки.
Спро́сите, с чего это я нынче такая злая? Да с пустяка по сравнению с вселенскими траблами. Просто шла сегодня мимо родной школы, шла прогулочным шагом – и наблюдала.
В школьном дворе выгуливалась группа продленного дня, деточки-детишечки лет по восемь-девять. Пожилая воспитательница устало прислонилась к военно-спортивному снаряду не совсем понятного назначения («Наследие милитаристского прошлого!» – не преминул бы заметить соседушка дядя Руся, правозащитник местного разлива). Жмурясь от яркого, как будто бы все еще летнего солнышка, воспитательница вполглаза наблюдала за детишками. Видеть-то она их видела, профессиональная тренировка, судя по моему папаше, дорогого стоит… а вот слышала ли? Допускаю, что слышала, но не считала нужным вмешиваться в экспрессивную беседу с использованием ненормативной лексики. Дети под присмотром – чего ж еще? Мне же (с непривычки, должно быть) резанули слух ругательства, слетающие с невинных детских уст.
На ступеньках школы прохлаждались, покуривая и похохатывая, переростки обоего пола, вели исполненные изящества светские беседы о приятном и очень приятном времяпрепровождении «только для взрослых» – как в любимом реалити-шоу. Смачно сплевывали на крылечко с таким видом, будто бы совершали нечто очень значительное.
У меня крутилось на языке замечание (эх, педагогическая наследственность, чтоб ее!), но воображение вовремя услужливо подсунуло мне яркую картинку: молодая еще тетка, всего-то на десяток лет старше сих барышень и вьюношей, непривлекательной мышастой наружности, особенно для людей столь требовательного возраста, резко тормозит возле школы и начинает с жаром проповедовать чистоту нравов и окружающего пространства. То есть – тормозит реально и ну очень конкретно.
Кирпичный заборчик, отделяющий школьные владения от владений детского садика, был (благо – все-таки со стороны школы) украшен замысловатыми граффити, в хитросплетениях которых угадывалось стилизованное изображение табуированных человеческих органов габаритами полметра на метр. То ли мудрые наставники не разобрались в этом символизме, то ли замучились замазывать, да и бюджет школьный не есть величина бесконечная…
Дотопала до трамвайной остановки. Погодка – загляденье. Бабье лето во всей красе. Настроение – близкое к апокалипсическому. В трамвае какой-то мужичок средних лет и алкоголической наружности, пользуясь естественным покачиванием вагона и противоестественной теснотой в салоне, прижался ко мне со спины и начал недвусмысленно тереться о мои, пардон, ягодицы. Сначала я подумала, что мне показалось – впечатления сегодняшнего дня достигли критической ниже нуля отметки. Я отстранилась, насколько это было возможно – и полминуты спустя снова ощутила зловонное дыхание и скотские телодвижения моего спутника – к счастью, не по жизни. Блин, осеннее обострение, что ли? Ценою героических усилий мне удалось протиснуться еще немного вперед; люди глядели с удивлением, переходящим в возмущение: вроде, не кондуктор, а ломится, как медведь в малинник. И что бы вы думали? Мой вонючий ухажер полез вслед за мною! Я поняла, что выбор у меня, как всегда, небогатый – и сошла на ближайшей остановке. За две остановки от конечной цели моего путешествия. Но это ведь мелочи, правда?
М-да, при моей-то брезгливости немудрено, что я осталась в девках. Ненавижу уличные приставания, даже рангом выше, типа: «Девушка, прогуляться не желаете?», потому что это либо незатейливая шутка, либо хамство. А я, как-никак, натура артистическая, хоть по мне… гм… не очень заметно.
Любка
Да, что-то загостилось в моем внутреннем мире мрачное настроение. И реальность прямо-таки с садистским старанием то и дело подсовывает детальку помрачнее. Вот и сейчас – тщедушное серое тельце на разделительной полосе, то ли кошка, то ли собака…
Гулко стукнулась в голове мысль – единственная и потому, наверное, более чем странная: сколько ж их гибнет, пушистых, мяучащих и лающих, на дорогах – когда от простой водительской нерасторопности, а когда и из-за откровенной жестокости!
И все ж таки плодятся они куда шустрее. К счастью…
Нет, ну просто поражаюсь собственному цинизму! Каких-то пять лет назад слезами горькими умывалась, перечитывая «Белого Бима», не говоря уж про «Муму», это со школьных лет для меня самая жуткая книга, Кинг отдыхает. А десятка полтора лет назад, помнится, неделю страдала, узнав, что милая тетенька Варенька, соседка, которая всегда угощает детишек таким вкусным вареньем (Варень-ка, варень-е…), работает на санэпидстанции Айболитом шиворот-навыворот – по-умному ее должность называется «дератизатор». Одно из первых разочарований… а сколько их еще будет?
Наверное, известная степень жестокости (известная ли?) – потребность жизни. Тогда резонерство – предохранитель, позволяющий сознанию продолжать работать в нормальном режиме. Ну, с резонерством проблем не возникнет, наследственность у меня более чем солидная… Кстати, а где папенька? Ведь обещал же меня на остановке встречать! Я что, сама этот сумарь с картошкой до дома попру?!
Палыч
Наши жилища – чудо инженерной мысли, победа общинного сознания над здравым смыслом и триумф стадности. Мы издревле привыкли жить «на миру». Мы только декларируем конфиденциальность частной жизни, подсознательно же стремимся к идеалу эдакой деревеньки на краю Вселенной, три-четыре двора и колодец, нам нужно знать о соседях всю подноготную. Наши лестничные площадки с тремя-четырьмя квартирами – тот же деревенский сход: мужики выходят покурить, побалакать неторопливо между затяжками о том о сем, бабы сплетничают и грызутся, чья нынче очередь мести порожки… наиважнейший вопрос современности, е-мое! Стены между квартирами избавляют лишь от визуального контакта, но видеть не обязательно – достаточно слышать. Захожу я, допустим, в кухню, а за стенкой – характерный звук… Ага, Серега-люмпен деньжатами разжился, яйца колотит, яичницу то ли омлет готовит…
Буль-буль-буль… Нет, это не у меня вода через край раковины хлещет. И не заливает меня никто, к счастью. Нинка посуду моет, и только.
Бум! Бац! Ниче себе! Нинка шкаф уронила? Или таки супруга? Или шкаф на супруга? Судя по обилию ненормативной лексики, последнее ближе всего к истине.
А еще – спасибо Ксюхе – я знаю наизусть весь репертуар Глюкозы. А благодаря ее братишке Кольке могу цитировать по памяти «Раммштайн». Последнее оказалось ценным приобретением. Можно использовать как шокер для учеников и таким образом максимально быстро и без потери нервных клеток устанавливать тишину и порядок в классе.
Ну а если совсем честно, то в мире – это понял еще Робинзон Крузо – нет ничего значительнее и милее частокола, оберегающего твой покой.
Кажется, я становлюсь мизантропом. Скоро на улицу выходить будет тяж… Любка!!! Я ж ее встретить должен!
Ых! Чому я не сокил, чому не летаю?!
Палыч
Длинная, как пищеварительная система гротесковой змеи, комната. Грязно-голубые стены, пергаментно-желтые от старости розетки и выключатели, тканевая финтифлюшка на карнизе под самым потолком, прикидывающаяся шторкой. Этих примет вполне достаточно, чтобы признать казенный дом. А если добавить в интерьер восемь скрипящих и громыхающих панцирных коек и допотопный холодильник, который при включении и выключении подпрыгивает на месте с глухим «тыдых-тых», становится ясно, что речь идет о больничной палате.
Только сейчас, лежа в палате № 6 (о, ирония судьбы!) кардиологического отделения, я задумался о том, насколько издевательски звучит слово «палата» по отношению к столь малопривлекательному помещению. Моему томящемуся в отсутствии впечатлений воображению представилась сказочно прекрасная палата белокаменная. Ну а в ней, как вы правильно догадались, – стол, ломящийся от яств. И восседают за тем столом не собутыльники, но собеседники…
Пресная еда под минералку, пресные разговоры под минералку. Да и собеседники… Удивительное дело, я в палате самый старший, полшажка сделал в сторону шестого десятка. Витьку, надорвавшему физическое и душевное здоровье на уборке богатого дачного урожая горемыке, еще нет пятидесяти, а младшему нашему, Игоряше, едва сравнялось девятнадцать. «Бедный мальчик!» – воскликнет случайный посетитель (наверное, все-таки посетительница) в лучших традициях гуманистической русской литературы. Бедный мальчик! – продолжу я патетически. – Он едва не угодил в Вооруженные Силы с осенним призывом, но у его мамы оказалось достаточно связей и денег, чтобы водворить сына в палату № 6 кардиологического отделения городской больницы «скорой помощи» имени… правильно догадались, наркома Семашко. Бедный мальчик – самый счастливый из нас. Мама кормит его как на убой, а большеглазая девчоночка Женечка тайком таскает ему пиво. Делиться мама Игоряшу не научила. И надежды, что его научит этому армия, похоже, никакой. Мои воспитательные мероприятия успеха не возымели. М-да, наверное, так и приходит старость: понимаешь, что твои настоящие профессиональные успехи позади – как, впрочем, и все остальные – и со зла начинаешь ворчать на молодежь.
Под кашу и минералку не сварганишь разговора о чем-нибудь приятном, ну, например, о футболе, поэтому если и говорим, то о политике. Очень похоже на то, как в пионерлагере пацанва изводит и радует друг друга страшилками. «В одной стране жил-был народ. И вот как-то страшный-страшный голос объявляет ему по радио, что по стране бродит Полный Песец, голодный и жуткий. Надо прятаться, а куда ж спрячешься, если Песец уже в твоем городе… на твоей улице… уже по лестнице поднимается… уже в квартиру ломится…»
Спится после таких разговоров как-то не очень. Надо будет Любке сказать, чтобы завтра мой радиоприемник принесла. Пусть, по крайней мере, страшные истории перемежаются легкой музыкой.
Любка
Нет, все-таки из всех видов хандры самый изматывающий – это чувство одиночества.
О чем, казалось бы, нам разговаривать – мне и папеньке? Допускаю – чисто гипотетически – что есть такие единомышленники, у которых темы для разговоров просто не могут иссякнуть. Это если у людей общие устремления и так далее, и тому подобное. В нашем же случае сперва надо определиться, а куда же мы, собственно говоря, стремимся? Проголодавшись, ясное дело, – к холодильнику. Захотев спать – в кровать. Утром – на работу… впрочем, это уже не стремление, это категорический императив, перешедший в стадию безусловных рефлексов. Эх, было время, когда я, обсмотревшись исполненных производственной романтики фильмов, мечтала о работе-призвании. Моя трижды любимая самым нецензурным образом контора, оптово-рознично торгующая ширпотребом китайского происхождения, выхолостила всякую романтику раз и навсегда. Это полбеды. Не так уж тяжело терять то, чем ты обладал только в мечтах. Папеньке куда хуже. У него она была, работа-призвание. И в том, что призвание выродилось… не в рутину даже, а в пародию на самое себя, его вины нет. Он и так слишком долго продержался на подгнившем плоту романтизма без всякой надежды на спасение. «Никто не снарядит спасательную экспедицию, потому что тебя самого давно уже списали со счетов». Так он однажды сказал. Вот такая нашлась тема для разговора. Но их все меньше и меньше. Не то что с каждым годом – наверное, с каждым днем. Пока я училась, в наших разговорах, вполне логично, преобладала тема путешествия за знаниями. Правда, она с таким постоянством сворачивала на рельсы критики, что наскучила до скрежета зубовного. Зверски хотелось позитива. Ага, щаз! Ну а когда у меня началась пресловутая трудовая биография, последние темы для разговора сдохли, как зимние мухи. Нет, первые пару недель мы, конечно, пообсуждали моих коллег, поразмышляли об экономической интервенции самого производительного производителя на земном шаре. К третьей неделе выдохлись. Теперь наши диалоги все больше напоминали типичную встречу двух американских киношных героев: «Ну ты как?» «Все ОК».
Вот и в тот день, когда у отца приключился сердечный приступ, все было ОК. Настолько же ОК, насколько и всегда. От этого ОК и инфаркты приключаются, и с ума, бывает, люди сходят. И совсем не обязательно, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее. Отец говорит: «Все было, как всегда». И я ему верю. Накопившееся «как всегда» – груз, который не каждому атланту под силу.
И вот теперь я одна уже не в четырех стенах, а в восьми. Если же посчитать еще стены кухни, санузла и коридора, то получается столько, что взвыть впору.
Общие темы. Ишь чего захотела! Сидишь теперь в тишине и горько размышляешь о том, что источником любого живого звука в этих до ужаса многочисленных стенах можешь быть только ты. Еще немного – и начнешь чувствовать себя последним человеком во вселенной. Так, наверное, и сходят с ума… Ну вот, опять я о том же. Из всех возможных мероприятий по борьбе с тишиной почему-то приходит на ум только одно – включить телевизор. Но вот именно этого и не хочется. А подруги… Кто, спрашивается, в одиннадцатом часу вечера захочет поработать скорой психологической помощью?
Собаку, что ли, завести?
Любка
Не люблю сентябри-октябри. Ноябрь, строгое предзимье, предчувствие зимней радости, – другое дело. Да и вообще, я из тех, кто дождь любит больше, чем солнце, желтому цвету предпочитает черный, а золоту серебро.
Предчувствие радости… Иногда это предчувствие куда значительнее, нежели сама радость.
Дождик накрапывает, а я иду себе, гуляю. И не потому, что не хочется оставаться в пустой квартире. Точнее, не только поэтому. Отпуск у меня. И дело очень кстати подвернулось – Насте вынь да положь потребовалась книжка по вязанию. Я-то не из рукодельниц, а вот мамина завалялась в книжном шкафу, Настька ее видела не раз и не два, а тут вдруг: «Очень надо, хочешь, я на такси приеду?» «Теперь я понимаю, почему про блондинок анекдоты ходят, – огрызнулась я. – Сиди дома, сама привезу».
От Настиного дома до троллейбусной остановки – десять шагов, это если на десятисантиметровых шпильках. В кроссовках, подозреваю, в два раза меньше. Но я сегодня нацепила шпильки. И мне вдруг захотелось (что я там говорила про блондинок?) на этих пресловутых шпильках прогуляться под дождичком да по бездорожью, и я, вместо того, чтобы идти прямехонько к остановке, свернула в безлюдный переулок.
Спешу разочаровать любителей Стивена Кинга и поклонников Фредди Крюгера с Ганнибалом Лектором: маньяки у нас не водятся. Был один, да и тот на поверку оказался допившимся до белочки сантехником, возжелавшим совершить какое-нибудь доброе дело на пользу человечеству. Этой идеей он и пугал до икоты гуляющих старушек и детишек, пока однажды не нарвался на дембеля-десантника. В боевик ужастик так и не превратился: у новых знакомых оказались родственные интересы, и дружеские отношения были окончательно оформлены в ближайшем пивбаре. Если что-то из всего этого и получилось, так криминальная драма: досталось участковому, ситуацию разруливал наряд.
Так что если кого и приходится опасаться одинокой даме дождливым осенним вечером, так это взбесившихся собак и укуренных нариков. Первое – редкость, второе – не то чтобы совсем, но и не то чтобы очень. Одним словом, степень риска допустимая.