Страница:
У окна, быстро обмахиваясь веером, стояла немолодая крупная дама в пенсне. Подавшись вперед, она покровительственно шептала что-то девушке в белом гладком платье.
– Ма тант, – пропел Леонтий, подлетая к величественной даме, – позвольте представить вам моего сослуживца, поручика Магдебурга.
Григорий поклонился.
– Моя сестра Александра, – радостно засиял Леонтий.
– Все говорят, что она на меня похожа.
Каштановые волосы кружились вокруг слегка склоненной головы, внимательно и ясно смотрели – и правда, такие же, как у брата – чуть насмешливые глаза.
Александра. Боже мой!
– Полонез! – закричал за спиной громкий фальцет, и маленькая рука в лайковой перчатке доверчиво легла в его ладонь.
9
10
11
12
13
Глава вторая
1
2
– Ма тант, – пропел Леонтий, подлетая к величественной даме, – позвольте представить вам моего сослуживца, поручика Магдебурга.
Григорий поклонился.
– Моя сестра Александра, – радостно засиял Леонтий.
– Все говорят, что она на меня похожа.
Каштановые волосы кружились вокруг слегка склоненной головы, внимательно и ясно смотрели – и правда, такие же, как у брата – чуть насмешливые глаза.
Александра. Боже мой!
– Полонез! – закричал за спиной громкий фальцет, и маленькая рука в лайковой перчатке доверчиво легла в его ладонь.
9
Река Остер
Не любительница была Мария Александровна ходить по присутствиям, да и кто любитель?
Оказавшись в казенном учреждении, она робела, делалась жалкой и маленькой, теряя слова, путано – от Адама – рассказывала про свое вдовство, про протертые пальтишки и рукава до локтя, про мужнины медали и опустевшие комнаты. Глаза тут же оказывались на мокром месте, ничего не помогал извлеченный из ридикюля кружевной платок, а казенные лица расплывались и белесыми пятнами кружились вокруг нее в пугающем хороводе.
Старших сыновей Трофим Васильевич, Царствие ему Небесное, успел поднять. Все трое служили в чинах, хоть и небольших по молодости лет, но на хорошем счету. Жаль, конечно, что квартировали их полки в разных городах, но этим ни братьев Магдебургов, всю жизнь проездившим за отцом по военным гарнизонам, ни саму отставную майоршу не напугать.
Младших Марии Александровне пришлось растить уже одной. На небольшую пенсию, которую назначили после смерти отца семейства, прожить было можно, учитывая ловкость и сноровку, с которой она вела хозяйство, однако хорошее образование в ее скромные расчеты не укладывалось. Вместо Лицея, который блестяще закончил Гриша, или кадетских корпусов, где учились Василий и Владимир, пришлось отдать мальчиков в Народное училище. Курс в недавно открытом учебном заведении, которое оказалось серьезным сверх ожиданий, подходил к завершению, и пора было думать о высшем образовании. Не простит ее Трофим Васильевич, если не поставит она младших на военную стезю.
Повздыхав и поохав, Мария Александровна застегнула брошью воротник парадного шелкового платья, и, поручив семейство попечению Ларисы, жены старшего сына, специально вызванной по этому случаю из Новгород-Северского, отбыла в Чернигов – хлопотать.
Так горда и счастлива была Мария Александровна успехом своей черниговской поездки, так размечталась о новеньких юнкерских мундирах, которые сошьют для ее сыновей нежинские портные на «материальное пособие, назначенное военным ведомством» вдове ветерана трех кампаний, что не заметила сразу замешательство и даже робость на милом лице старшей невестки.
Заметив же, быстро и бдительно окинула взглядом всю компанию, высыпавшую на крыльцо встречать наемную карету, которая доставила мать семейства в родные пенаты: количество совпадает, руки-ноги на месте. У Павлика коленка расцарапана, Костю и Яшу пора стричь или, по крайней мере, расчесать, краснощекая Женечка наглажена и сверкает чистотой, а Боренька, первый внук – ах, не дожил Трофим Васильевич! – сынок Владимира и Ларисы, уверенно держится на крепеньких ножках, ухватив за юбку явно расстроенную чем-то мать.
– Лариса, дорогая, – Мария Александровна ласково отстранила облепивших ее детей, – что случилось?
Невестка всхлипнула и протянула измятый бланк телеграммы таким жалким и беспомощным жестом, что у человека покрепче, чем ее свекровь, сжалось бы сердце:
– Володю от должности отстранили.
Женитьба на Ларисе Дмитриевне, – неуместно заглядевшись на невестку, подумала Мария Александровна, – перевешивает всю Володину незадачливость. Предприимчивый и энергичный нрав, упорство и даже некоторая, прямо скажем, строптивость, которую сдерживать могла только твердая рука отца, постоянно толкали подростка на приключения. А ведь он всегда хотел, как лучше!
– Вот и дед такой же был, – говорил, бывало, Трофим Васильевич, латая разодранный в драке ранец, – горяч, на расправу скор! Под руку подвернешься – только вихры береги, – он задумчиво, словно припоминая, пригладил ладонью редкую седину. – А в бою удержу не знал! Лихой рубака!
Полагая военную службу единственно возможным жизненным путем для своего сына, Трофим Васильевич отправил Володю в Вольскую военную школу, служащую подготовительным заведением для юнкерских училищ. Это учебное заведение, расположенное в Саратовской губернии, известно было строгими правилами и жестким регулированием. Туда направляли тех воспитанников из военных гимназий и Пажеского корпуса, которые по разным причинам нуждались в особом воспитательном подходе. Доброе и сильное влияние педагогов, жесткий надзор сделали свое дело. Володя благополучно завершил четырехлетний курс и был зачислен в пехотный Бессарабский полк вольноопределяющимся второго разряда. Получив чин унтер-офицера, Владимир с увлечением готовился к экзаменам в юнкерское училище.
Зацепив за уши медные дужки очков, Трофим Васильевич читал вслух Володины письма, которые упорно называл реляциями, а Мария Александровна, присев рядом с рукодельем, клевала головой в такт знакомым строчкам. Идиллия, однако, продолжалась недолго. Очередная «реляция» принесла сокрушительное известие: унтер-офицер Владимир Магдебург уволен из армии по причине болезни почек. Не сказать, для кого удар был сильнее: для отца, уже представляющего сына в офицерском мундире, или для сына, лишившегося карьеры, о которой мечтал с детства. Или для матери, к которой вернулся ее ребенок, больной, растерянный, незадачливый.
Кухня Марии Александровны напоминала одновременно и алхимическую лабораторию, и кладовую знахарки. Настырно пахла мята, с потолка свешивались веники всеисцеляющего зверобоя, на подоконнике сушилась ромашка. Мешочки с листьями смородины, со сморщенной брусникой и малиной теснились на деревянной полке вдоль стены, на печи тоненько дымился отвар. В шкафчиках копились пустые бутылки и баночки, ожидающие своего декохта или зелья. Тяжелее года, чем этот, она припомнить не могла. Муж кашлял все сильнее, боли в груди сделались нетерпимыми. К зиме слег окончательно.
Володя устроился служить в канцелярию. Ничего более несовместимого, чем он и делопроизводство, представить было нельзя. Вечерами притихшие родители слушали, как он меряет шагами комнату, словно отсчитывая про себя: ать-два, ать-два.
На похоронах Трофима Васильевича к вдове, окруженной понурыми ребятишками, подошел старый друг покойного, Антон Петрович Васильченко, нежинскиий полицмейстер:
– Пришли-ка, Мария Александровна, ко мне Володю. Пора ему возвращаться на государеву службу.
Фуражка из темно-зеленого сукна с козырьком, серосиние шаровары, вправленные в сапоги; на поясе – револьвер в кобуре из черной глянцевой кожи на трехцветном офицерском шнуре и шашка драгунского образца – полицейский надзиратель Владимир Магдебург начал службу в Нежине. Через год, уже с молодой женой, он был переведен в Новгород-Северск. Жизнь начала налаживаться. Больше всего жалел Владимир, что отец скончался, не увидев внука.
Мария Александровна выронила телеграмму. Серый листок, подхваченный легким речным ветерком, спланировал и лег на траву между двумя женщинами, как знак беды. А беда была, как всегда у Володи, комбинацией из его обычной незадачливости и усердного стремления.
В тот злополучный день он был вызван по тревоге, поднятой местным обывателем, в горячую точку Новгород-Северского – площадь перед казенной винной лавкой, расположенной недалеко от стен Спасского монастыря (откуда, кстати, вышел в большую политику Лжедмитрий). Причину тревоги угадал сразу: шум, крики и иные признаки бесчинства всему городу доносили о незаконном скопище. Послав караульного за помощью в соседний участок, Владимир ринулся разнимать вошедших в раж пьяных ломовиков. Красномордый детина, отлетевший в сторону от тяжелого толчка в плечо, быстро нагнулся к голенищу. Полицейский выхватил шашку. «Поранение посторонней личности», которое вмиг отрезвило буянов, повлекло судебное разбирательство и устранение подследственного от должности без сохранения содержания.
Владимир снова приехал в Нежин. Снова мерил шагами комнату с окном в сад, а мать и жена тревожно выгибали брови и вздыхали, прикладывая к тонкой бязи выкройки панталончиков. Лариса, придерживая рукой тяжелый живот – ну точно, двойня! – относила мужу поднос с брусничным отваром и тихонько прикрывала дверь, словно оставляя там тяжелобольного.
Через год Киевская судебная палата полностью оправдала действия полицейского надзирателя города Новгород-Северского. Повеселевшая семья, укутав в бабушкин салоп новорожденного, отбыла на новое место службы отца в город Глухов.
Не любительница была Мария Александровна ходить по присутствиям, да и кто любитель?
Оказавшись в казенном учреждении, она робела, делалась жалкой и маленькой, теряя слова, путано – от Адама – рассказывала про свое вдовство, про протертые пальтишки и рукава до локтя, про мужнины медали и опустевшие комнаты. Глаза тут же оказывались на мокром месте, ничего не помогал извлеченный из ридикюля кружевной платок, а казенные лица расплывались и белесыми пятнами кружились вокруг нее в пугающем хороводе.
Старших сыновей Трофим Васильевич, Царствие ему Небесное, успел поднять. Все трое служили в чинах, хоть и небольших по молодости лет, но на хорошем счету. Жаль, конечно, что квартировали их полки в разных городах, но этим ни братьев Магдебургов, всю жизнь проездившим за отцом по военным гарнизонам, ни саму отставную майоршу не напугать.
Младших Марии Александровне пришлось растить уже одной. На небольшую пенсию, которую назначили после смерти отца семейства, прожить было можно, учитывая ловкость и сноровку, с которой она вела хозяйство, однако хорошее образование в ее скромные расчеты не укладывалось. Вместо Лицея, который блестяще закончил Гриша, или кадетских корпусов, где учились Василий и Владимир, пришлось отдать мальчиков в Народное училище. Курс в недавно открытом учебном заведении, которое оказалось серьезным сверх ожиданий, подходил к завершению, и пора было думать о высшем образовании. Не простит ее Трофим Васильевич, если не поставит она младших на военную стезю.
Повздыхав и поохав, Мария Александровна застегнула брошью воротник парадного шелкового платья, и, поручив семейство попечению Ларисы, жены старшего сына, специально вызванной по этому случаю из Новгород-Северского, отбыла в Чернигов – хлопотать.
Так горда и счастлива была Мария Александровна успехом своей черниговской поездки, так размечталась о новеньких юнкерских мундирах, которые сошьют для ее сыновей нежинские портные на «материальное пособие, назначенное военным ведомством» вдове ветерана трех кампаний, что не заметила сразу замешательство и даже робость на милом лице старшей невестки.
Заметив же, быстро и бдительно окинула взглядом всю компанию, высыпавшую на крыльцо встречать наемную карету, которая доставила мать семейства в родные пенаты: количество совпадает, руки-ноги на месте. У Павлика коленка расцарапана, Костю и Яшу пора стричь или, по крайней мере, расчесать, краснощекая Женечка наглажена и сверкает чистотой, а Боренька, первый внук – ах, не дожил Трофим Васильевич! – сынок Владимира и Ларисы, уверенно держится на крепеньких ножках, ухватив за юбку явно расстроенную чем-то мать.
– Лариса, дорогая, – Мария Александровна ласково отстранила облепивших ее детей, – что случилось?
Невестка всхлипнула и протянула измятый бланк телеграммы таким жалким и беспомощным жестом, что у человека покрепче, чем ее свекровь, сжалось бы сердце:
– Володю от должности отстранили.
Женитьба на Ларисе Дмитриевне, – неуместно заглядевшись на невестку, подумала Мария Александровна, – перевешивает всю Володину незадачливость. Предприимчивый и энергичный нрав, упорство и даже некоторая, прямо скажем, строптивость, которую сдерживать могла только твердая рука отца, постоянно толкали подростка на приключения. А ведь он всегда хотел, как лучше!
– Вот и дед такой же был, – говорил, бывало, Трофим Васильевич, латая разодранный в драке ранец, – горяч, на расправу скор! Под руку подвернешься – только вихры береги, – он задумчиво, словно припоминая, пригладил ладонью редкую седину. – А в бою удержу не знал! Лихой рубака!
Полагая военную службу единственно возможным жизненным путем для своего сына, Трофим Васильевич отправил Володю в Вольскую военную школу, служащую подготовительным заведением для юнкерских училищ. Это учебное заведение, расположенное в Саратовской губернии, известно было строгими правилами и жестким регулированием. Туда направляли тех воспитанников из военных гимназий и Пажеского корпуса, которые по разным причинам нуждались в особом воспитательном подходе. Доброе и сильное влияние педагогов, жесткий надзор сделали свое дело. Володя благополучно завершил четырехлетний курс и был зачислен в пехотный Бессарабский полк вольноопределяющимся второго разряда. Получив чин унтер-офицера, Владимир с увлечением готовился к экзаменам в юнкерское училище.
Зацепив за уши медные дужки очков, Трофим Васильевич читал вслух Володины письма, которые упорно называл реляциями, а Мария Александровна, присев рядом с рукодельем, клевала головой в такт знакомым строчкам. Идиллия, однако, продолжалась недолго. Очередная «реляция» принесла сокрушительное известие: унтер-офицер Владимир Магдебург уволен из армии по причине болезни почек. Не сказать, для кого удар был сильнее: для отца, уже представляющего сына в офицерском мундире, или для сына, лишившегося карьеры, о которой мечтал с детства. Или для матери, к которой вернулся ее ребенок, больной, растерянный, незадачливый.
Кухня Марии Александровны напоминала одновременно и алхимическую лабораторию, и кладовую знахарки. Настырно пахла мята, с потолка свешивались веники всеисцеляющего зверобоя, на подоконнике сушилась ромашка. Мешочки с листьями смородины, со сморщенной брусникой и малиной теснились на деревянной полке вдоль стены, на печи тоненько дымился отвар. В шкафчиках копились пустые бутылки и баночки, ожидающие своего декохта или зелья. Тяжелее года, чем этот, она припомнить не могла. Муж кашлял все сильнее, боли в груди сделались нетерпимыми. К зиме слег окончательно.
Володя устроился служить в канцелярию. Ничего более несовместимого, чем он и делопроизводство, представить было нельзя. Вечерами притихшие родители слушали, как он меряет шагами комнату, словно отсчитывая про себя: ать-два, ать-два.
На похоронах Трофима Васильевича к вдове, окруженной понурыми ребятишками, подошел старый друг покойного, Антон Петрович Васильченко, нежинскиий полицмейстер:
– Пришли-ка, Мария Александровна, ко мне Володю. Пора ему возвращаться на государеву службу.
Фуражка из темно-зеленого сукна с козырьком, серосиние шаровары, вправленные в сапоги; на поясе – револьвер в кобуре из черной глянцевой кожи на трехцветном офицерском шнуре и шашка драгунского образца – полицейский надзиратель Владимир Магдебург начал службу в Нежине. Через год, уже с молодой женой, он был переведен в Новгород-Северск. Жизнь начала налаживаться. Больше всего жалел Владимир, что отец скончался, не увидев внука.
Мария Александровна выронила телеграмму. Серый листок, подхваченный легким речным ветерком, спланировал и лег на траву между двумя женщинами, как знак беды. А беда была, как всегда у Володи, комбинацией из его обычной незадачливости и усердного стремления.
В тот злополучный день он был вызван по тревоге, поднятой местным обывателем, в горячую точку Новгород-Северского – площадь перед казенной винной лавкой, расположенной недалеко от стен Спасского монастыря (откуда, кстати, вышел в большую политику Лжедмитрий). Причину тревоги угадал сразу: шум, крики и иные признаки бесчинства всему городу доносили о незаконном скопище. Послав караульного за помощью в соседний участок, Владимир ринулся разнимать вошедших в раж пьяных ломовиков. Красномордый детина, отлетевший в сторону от тяжелого толчка в плечо, быстро нагнулся к голенищу. Полицейский выхватил шашку. «Поранение посторонней личности», которое вмиг отрезвило буянов, повлекло судебное разбирательство и устранение подследственного от должности без сохранения содержания.
Владимир снова приехал в Нежин. Снова мерил шагами комнату с окном в сад, а мать и жена тревожно выгибали брови и вздыхали, прикладывая к тонкой бязи выкройки панталончиков. Лариса, придерживая рукой тяжелый живот – ну точно, двойня! – относила мужу поднос с брусничным отваром и тихонько прикрывала дверь, словно оставляя там тяжелобольного.
Через год Киевская судебная палата полностью оправдала действия полицейского надзирателя города Новгород-Северского. Повеселевшая семья, укутав в бабушкин салоп новорожденного, отбыла на новое место службы отца в город Глухов.
10
Смущенную Марию Александровну в неизменном ее выходном шелковом платье усадили на почетное место между предводителем дворянства, действительным статским советником Троциной и полицмейстером Антоном Ивановичем Васильченко, у которого сын в этом году поступил в Нежинский Лицей. Супруга Троцины, Анастасия Федоровна, в натуральном бальном туалете рассеянно лорнировала портреты императоров и императриц в золоченых рамах, а особенный сегодняшний гость – Петр Федорович Кушакевич, родственник золотопромышленника и основателя женской гимназии, – благосклонно взирал на робеющих гимназисток в форменных платьях и белых передниках с воланами. Антон Иванович, раскланявшись с Марией Александровной, спросил с живым участием:
– Как Володя служит на новом месте? Начальство довольно?
– Слава Богу, Антон Иванович, вроде бы наладилось, – захлопотала Мария Александровна, – так вам благодарна, нет слов. Если бы не вы, не знаю, что бы с ним и стало.
– Рад слышать, Мария Александровна, за него рад и особенно за вас. Впрочем, всегда был уверен, что сын Трофима Васильевича службу знает.
Столетие Пушкина отмечали по всей стране с помпой. Музыкально-литературное собрание, которое привело в актовый зал Лицея городской бомонд, было устроено силами всей образованной нежинской молодежи.
Один за другим появлялись на сцене воспитанники и воспитанницы городских гимназий, лицеисты и студенты. Взволнованные и раскрасневшиеся, они читали стихи, пели романсы, представляли отрывки из пьес. Юный Чернявский-Дубинский сорвал аплодисменты гимназисток, продекламировав стихотворение собственного сочинения «В честь Пушкина».
Когда на сцене выстроился объединенный хор студентов и гимназистов под управлением преподавателя пения Добиаша, Антон Иванович нагнулся к уху соседки и спросил шепотом:
– Мария Александровна, а Женя ваша когда выступать будет? Уже все собрание сочинений, кажется, спели!
Мария Александровна поднесла к черепаховым очкам полицмейстера розовую программку и показала на последнюю строчку: «Борис Годунов. Сцена у фонтана. Читает Евгения Магдебург».
Вместе с другими певцами Миша Савич спустился со сцены и присел на свободное место.
Фонтана на сцене не было. Не было и Лжедмитрия. В круге света стояла кареглазая девушка, ничуть не растерянная, наоборот, уверенная и стремительная. Казалось, она остановилась на бегу и сейчас же помчится дальше. Пышные пепельные волосы, которые обычно заплетались в две тугие косички, а теперь поднимались вверх во взрослой замысловатой прическе и были увенчаны, как тиарой, высоким гребнем, открывали побелевшее лицо. Миша знал, что для «интересной бледности» Женя тайно от мамы пьет уксус, но забыл немедленно от охватившего его странного волнения, будто он видел перед собою не подружку, которую катал на санках по замерзшей речке, а незнакомое и загадочное существо.
– Я тебе от души советую, прочти лучше «В те дни, когда в садах лицея я безмятежно расцветал.».
– Сам про свой лицей учи, – обиженно отмахивалась Женечка и вечерами пришивала на польский костюм кружева, споротые с маминого выходного платья.
– Миша! Я правда лучше всех читала?
– Как Володя служит на новом месте? Начальство довольно?
– Слава Богу, Антон Иванович, вроде бы наладилось, – захлопотала Мария Александровна, – так вам благодарна, нет слов. Если бы не вы, не знаю, что бы с ним и стало.
– Рад слышать, Мария Александровна, за него рад и особенно за вас. Впрочем, всегда был уверен, что сын Трофима Васильевича службу знает.
Столетие Пушкина отмечали по всей стране с помпой. Музыкально-литературное собрание, которое привело в актовый зал Лицея городской бомонд, было устроено силами всей образованной нежинской молодежи.
Один за другим появлялись на сцене воспитанники и воспитанницы городских гимназий, лицеисты и студенты. Взволнованные и раскрасневшиеся, они читали стихи, пели романсы, представляли отрывки из пьес. Юный Чернявский-Дубинский сорвал аплодисменты гимназисток, продекламировав стихотворение собственного сочинения «В честь Пушкина».
Когда на сцене выстроился объединенный хор студентов и гимназистов под управлением преподавателя пения Добиаша, Антон Иванович нагнулся к уху соседки и спросил шепотом:
– Мария Александровна, а Женя ваша когда выступать будет? Уже все собрание сочинений, кажется, спели!
Мария Александровна поднесла к черепаховым очкам полицмейстера розовую программку и показала на последнюю строчку: «Борис Годунов. Сцена у фонтана. Читает Евгения Магдебург».
Вместе с другими певцами Миша Савич спустился со сцены и присел на свободное место.
Фонтана на сцене не было. Не было и Лжедмитрия. В круге света стояла кареглазая девушка, ничуть не растерянная, наоборот, уверенная и стремительная. Казалось, она остановилась на бегу и сейчас же помчится дальше. Пышные пепельные волосы, которые обычно заплетались в две тугие косички, а теперь поднимались вверх во взрослой замысловатой прическе и были увенчаны, как тиарой, высоким гребнем, открывали побелевшее лицо. Миша знал, что для «интересной бледности» Женя тайно от мамы пьет уксус, но забыл немедленно от охватившего его странного волнения, будто он видел перед собою не подружку, которую катал на санках по замерзшей речке, а незнакомое и загадочное существо.
Выбор стихов Миша не одобрял, фыркал и посмеивался, когда Женечка, вытянув губки в трубочку и встав перед зеркалом на цыпочки, изображала из себя надменную полячку.
Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды…
– Я тебе от души советую, прочти лучше «В те дни, когда в садах лицея я безмятежно расцветал.».
– Сам про свой лицей учи, – обиженно отмахивалась Женечка и вечерами пришивала на польский костюм кружева, споротые с маминого выходного платья.
Загадочное существо вылетело из-за кулис и, подхватив юбку, запрыгало вокруг него на одной ножке:
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя,
Но как тебя достойная супруга…
А. С. Пушкин, «Борис Годунов»
– Миша! Я правда лучше всех читала?
11
Дипломную работу «Педагогические взгляды Платона» Михаил подготовил к маю и сдал образцово. Вскоре пришла разнарядка из ведомства народного просвещения.
По закону стипендиаты, окончившие Нежинский институт, обязаны были шесть лет отслужить преподавателями по назначению министерства. Скоро все разъедутся: Чижевский – в Керченский институт благородных девиц, Басаргин – в Витебскую гимназию, Суханов – в Елтомскую, Филиппов – в Аккерманскую. Савичу пришло назначение преподавателем русского языка и словесности в Кишиневскую первую женскую гимназию.
Первое важное дело в своей жизни он завершил. Другое жизненно важное решение крепло в нем.
– Ты, Мишенька, мне сразу по душе пришелся, – Мария Александровна улыбнулась, вспомнив подростка в гимназической тужурке с длинными, на вырост рукавами, – а за эти годы я тебя полюбила, как родного сына. Отвечу, не размышляя: я тебе дочь доверяю, и Трофим Васильевич был бы рад.
Она вытерла глаза, как всегда, когда вспоминала покойного мужа, и покачала головой:
– Не знаю, право, как она сама к этому отнесется: вчера только из гимназии, еще куклы на уме. Иди, Миша, поговори с ней. С Богом.
Лепестки метелью кружили на дорожке, сыпались на траву, на скамейку, на душистые пепельные волосы.
– Соглашайся, Женечка! Я тебя всю жизнь конфетами кормить буду!
18 июня 1901 года Михаил подал директору института по одинаковому для всех высших учебных заведений образцу прошение о разрешении вступить в брак.
По закону стипендиаты, окончившие Нежинский институт, обязаны были шесть лет отслужить преподавателями по назначению министерства. Скоро все разъедутся: Чижевский – в Керченский институт благородных девиц, Басаргин – в Витебскую гимназию, Суханов – в Елтомскую, Филиппов – в Аккерманскую. Савичу пришло назначение преподавателем русского языка и словесности в Кишиневскую первую женскую гимназию.
Первое важное дело в своей жизни он завершил. Другое жизненно важное решение крепло в нем.
– Ты, Мишенька, мне сразу по душе пришелся, – Мария Александровна улыбнулась, вспомнив подростка в гимназической тужурке с длинными, на вырост рукавами, – а за эти годы я тебя полюбила, как родного сына. Отвечу, не размышляя: я тебе дочь доверяю, и Трофим Васильевич был бы рад.
Она вытерла глаза, как всегда, когда вспоминала покойного мужа, и покачала головой:
– Не знаю, право, как она сама к этому отнесется: вчера только из гимназии, еще куклы на уме. Иди, Миша, поговори с ней. С Богом.
Лепестки метелью кружили на дорожке, сыпались на траву, на скамейку, на душистые пепельные волосы.
– Соглашайся, Женечка! Я тебя всю жизнь конфетами кормить буду!
18 июня 1901 года Михаил подал директору института по одинаковому для всех высших учебных заведений образцу прошение о разрешении вступить в брак.
«Господину ректору (или директору)___________
_____от________________ студента____ курса__
____________факультета (или отделения)_______
_____________________________имя и фамилия.
ПРОШЕНИЕ
Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство возбудить ходатайство о разрешении мне вступить в брак с (указать звание, имя, отчество и фамилию невесты).
При сем имею честь представить свидетельство о поведении и нравственных качествах моей невесты[1], а также заявление о неимении препятствий к вступлению в брак как со стороны моих родителей, так и родителей невесты».[2]
12
На заутрене в храме с увитыми хмелем кирпичными стенами звучал псалом «На реках Вавилонских»:
– Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя. Забудь меня десница моя, если я забуду тебя. – Михаил обернулся к невесте, улыбнулся, и она кивнула в ответ.
Они стоят перед алтарем, молодые, счастливые и полные надежд. Что слышат они в грозных библейских словах? Что пророчит им древний псалом? Что принесут им Вавилонские реки?
– Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя. Забудь меня десница моя, если я забуду тебя. – Михаил обернулся к невесте, улыбнулся, и она кивнула в ответ.
Они стоят перед алтарем, молодые, счастливые и полные надежд. Что слышат они в грозных библейских словах? Что пророчит им древний псалом? Что принесут им Вавилонские реки?
13
Во второй части метрических книг, хранящихся при Нежинской Преображенской церкви Черниговской епархии, под номером 16 за 1901 год значится: «1901 года июля 29 дня окончивший Нежинский историко-филологический институт князя Безбородко Михаил Людвигович Савич, православного исповедания, 24-х лет, вступил в первый брак с девицею, дочерью отставного майора, Евгенией Трофимовной Магдебург, православного исповедания, 18 лет.
Бракосочетание совершено причтом Преображенской церкви Нежина».
Подписи священника и диакона неразборчивы.
– Одного не пойму: зачем взрослому человеку нужно просить у директора разрешения на женитьбу? – спросил Саша Савич и быстрыми, веселыми глазами оглядел общество, как будто проверяя, какой эффект произведет на новых родственников смелость его суждений.
– Затем, – рассудительно произнес старший брат, – что во всем должен быть порядок. Батюшка моей супруги, – Михаил засиял улыбкой, а Женя, будто не сразу сообразив, что речь идет о ней, вскинула глаза так удивленно, что все невольно рассмеялись, – Трофим Васильевич рассказывал, что в свое время даже на ношение очков прошение подавали. Показывал: в формуляре, в графе, где чины и награды, записано: «Разрешено носить очки».
Хотя и польщена была Мария Александровна, что молодой зять так деликатно вспомнил ее покойного мужа, однако же споров не любила и тут же пригласила гостей к столу. Чай накрыли в саду.
Солнце садилось за дальними крышами и озаряло листву косыми лучами. Благодушно расстегнув сюртук, дремал в плетеном кресле Людвиг Федорович. Его утомили и ночь в дилижансе, курсирующем между Гомелем и Нежиным, и завтрак на скорую руку на неопрятном постоялом дворе, а по совести говоря, и само венчание, на котором надо было держать марку и не показывать сыну, как постарел и ослаб, похоронив жену, его отец. Время от времени старик вздрагивал, точно разбуженный ему одному слышным зовом, окидывал молодежь благосклонным взглядом и снова засыпал, склонив к плечу серебряную голову.
Павлик Магдебург, специально не снимавший мундир с золотыми эполетами, чтобы никто ни на секунду не упустил из вида, что перед ним – вновь произведенный подпоручик, ловкими, точными движениями выбирал из вазы самые яркие яблоки. Младшие братья с зелеными юнкерскими погонами на угловатых плечах пощипывали невидимые миру усы и наперебой развлекали Зину Савич историями из своей коротенькой биографии. Склонив вбок головку, увенчанную короной темно-золотых волос и юностью, сияющей на нежном белом лбу, – не напрасно билась на ее висках тонкой ниточкой голубая кровь благородных Савичей – Зиночка постукивала о траву черной туфелькой и насмешничала:
– А ведь скоро, господа юнкера, войн совсем не будет! Недавно Нобель, знаменитый шведский изобретатель, предложил новую взрывчатку, называется «баллистит». У нее такая сила ужасная, что придется от битв совсем отказаться, иначе все погибнет. Так сам изобретатель считает, я в «Новом времени» читала. Правда, Саша?
Ероша темный бобрик, Саша Савич бросился спорить с пунцовыми от возмущения юнкерами, а Александра Людвиговна, до которой доносились горячие восклицания про прогресс, семимильные шаги науки и женское образование, снисходительно удивлялась про себя, какие странные разговоры ведут нынешние барышни с молодыми людьми. Старшая сестра приехала на свадьбу с мужем. Капитан Флор Иванович Долинский слыл в полку бретером и большим любителем «разложить винток». Столько слухов, скандальных и романтических, ходило о его поединках, что Людвиг Федорович не сразу дал согласие на брак своей старшей дочери. И вовсе не увлечение Александры красавцем-гусаром смягчило отца, а намек Варвары Александровны на заметную – почти в двадцать лет – разницу в возрасте: остепенится капитан, пора уже.
Флор Иванович поднес папиросу к своим холеным усам и, оживившись, повернул к поручику Магдебургу сухощавое породистое лицо.
– А ведь я, Григорий Трофимович, с вашим батюшкой в Ярославском полку вместе служил. Он в турецкую кампанию был уже в чинах и воевал под началом героя Скобелева, а я тогда только начинал военную карьеру. Довелось принять участие во втором штурме Плевны ординарцем генерал-лейтенанта барона Криднера.
Придвинув графин, Григорий неторопливо наполнил граненые рюмки:
– Про вторую Плевну мы с братьями от батюшки много наслышаны, – он обернулся, подмигнул Владимиру, и они, точно сговорившись, согласно запели:
Лариса Дмитриевна, с трудом отцепив от отцовского кресла пятилетнего Женю Долинского, увела детей и племянников спать. Чуть позвякивая посудой, налила чай и присела, наконец, Мария Александровна, охваченная тихой счастливой усталостью.
Спустились сумерки. Михаил сходил в дом и принес из столовой керосиновую лампу с несгораемым фитилем. Темнота поглотила краски, и казалось, что силуэты его родных стали черно-белыми, как на дагерротипе. Огонек дрогнул, погас, и они исчезли…
Бракосочетание совершено причтом Преображенской церкви Нежина».
Подписи священника и диакона неразборчивы.
– Одного не пойму: зачем взрослому человеку нужно просить у директора разрешения на женитьбу? – спросил Саша Савич и быстрыми, веселыми глазами оглядел общество, как будто проверяя, какой эффект произведет на новых родственников смелость его суждений.
– Затем, – рассудительно произнес старший брат, – что во всем должен быть порядок. Батюшка моей супруги, – Михаил засиял улыбкой, а Женя, будто не сразу сообразив, что речь идет о ней, вскинула глаза так удивленно, что все невольно рассмеялись, – Трофим Васильевич рассказывал, что в свое время даже на ношение очков прошение подавали. Показывал: в формуляре, в графе, где чины и награды, записано: «Разрешено носить очки».
Хотя и польщена была Мария Александровна, что молодой зять так деликатно вспомнил ее покойного мужа, однако же споров не любила и тут же пригласила гостей к столу. Чай накрыли в саду.
Солнце садилось за дальними крышами и озаряло листву косыми лучами. Благодушно расстегнув сюртук, дремал в плетеном кресле Людвиг Федорович. Его утомили и ночь в дилижансе, курсирующем между Гомелем и Нежиным, и завтрак на скорую руку на неопрятном постоялом дворе, а по совести говоря, и само венчание, на котором надо было держать марку и не показывать сыну, как постарел и ослаб, похоронив жену, его отец. Время от времени старик вздрагивал, точно разбуженный ему одному слышным зовом, окидывал молодежь благосклонным взглядом и снова засыпал, склонив к плечу серебряную голову.
Павлик Магдебург, специально не снимавший мундир с золотыми эполетами, чтобы никто ни на секунду не упустил из вида, что перед ним – вновь произведенный подпоручик, ловкими, точными движениями выбирал из вазы самые яркие яблоки. Младшие братья с зелеными юнкерскими погонами на угловатых плечах пощипывали невидимые миру усы и наперебой развлекали Зину Савич историями из своей коротенькой биографии. Склонив вбок головку, увенчанную короной темно-золотых волос и юностью, сияющей на нежном белом лбу, – не напрасно билась на ее висках тонкой ниточкой голубая кровь благородных Савичей – Зиночка постукивала о траву черной туфелькой и насмешничала:
– А ведь скоро, господа юнкера, войн совсем не будет! Недавно Нобель, знаменитый шведский изобретатель, предложил новую взрывчатку, называется «баллистит». У нее такая сила ужасная, что придется от битв совсем отказаться, иначе все погибнет. Так сам изобретатель считает, я в «Новом времени» читала. Правда, Саша?
Ероша темный бобрик, Саша Савич бросился спорить с пунцовыми от возмущения юнкерами, а Александра Людвиговна, до которой доносились горячие восклицания про прогресс, семимильные шаги науки и женское образование, снисходительно удивлялась про себя, какие странные разговоры ведут нынешние барышни с молодыми людьми. Старшая сестра приехала на свадьбу с мужем. Капитан Флор Иванович Долинский слыл в полку бретером и большим любителем «разложить винток». Столько слухов, скандальных и романтических, ходило о его поединках, что Людвиг Федорович не сразу дал согласие на брак своей старшей дочери. И вовсе не увлечение Александры красавцем-гусаром смягчило отца, а намек Варвары Александровны на заметную – почти в двадцать лет – разницу в возрасте: остепенится капитан, пора уже.
Флор Иванович поднес папиросу к своим холеным усам и, оживившись, повернул к поручику Магдебургу сухощавое породистое лицо.
– А ведь я, Григорий Трофимович, с вашим батюшкой в Ярославском полку вместе служил. Он в турецкую кампанию был уже в чинах и воевал под началом героя Скобелева, а я тогда только начинал военную карьеру. Довелось принять участие во втором штурме Плевны ординарцем генерал-лейтенанта барона Криднера.
Придвинув графин, Григорий неторопливо наполнил граненые рюмки:
– Про вторую Плевну мы с братьями от батюшки много наслышаны, – он обернулся, подмигнул Владимиру, и они, точно сговорившись, согласно запели:
Общий разговор распался. Капитан Долинский, воодушевленный жадным вниманием сыновей своего сослуживца, рассказывал, как его, молодого портупей-юнкера, чуть не угораздило попасть в плен к самому Осман-паше, о канонаде на Шипкинском перевале, о шторме, который настиг корабль, на котором победители возвращались из Адрианополя в Одессу.
Аты-баты, в прошлую войну,
Аты-баты, с турком воевали.
Лариса Дмитриевна, с трудом отцепив от отцовского кресла пятилетнего Женю Долинского, увела детей и племянников спать. Чуть позвякивая посудой, налила чай и присела, наконец, Мария Александровна, охваченная тихой счастливой усталостью.
Спустились сумерки. Михаил сходил в дом и принес из столовой керосиновую лампу с несгораемым фитилем. Темнота поглотила краски, и казалось, что силуэты его родных стали черно-белыми, как на дагерротипе. Огонек дрогнул, погас, и они исчезли…
Глава вторая
«ГОЛУБЫЕ МЕЧИ»
1
Гранд Канал, Венеция
Облокотясь на теплый мраморный парапет, Женя следила, как свет играет на лакированных боках гондол. Жара, но с нежинской не сравнить! Непонятно и звонко пели гондольеры, тараторили хозяйки с черными платками на плечах, перебирая на лотках фрукты, – куда до нежинских! Ресторанные зазывалы хватали прохожих за рукав, быстро и гневно доказывая что-то на своем летучем языке. «Pesce», пешче, пескарь! – это рыба по-итальянски! – догадалась Женя и вздохнула: – Хорошо Мише – его латынь понимают даже продавцы устриц на рыбном рынке.
– Каналы, как громадные тропы,/ Манили в вечность; в переменах тени/ Казались дивны строгие столпы, – процитировал Михаил строчки модного поэта Брюсова из «Данте в Венеции», любуясь на арочные опоры моста.
– А что нам говорит по этому поводу Бедекер? – из кармана белого парусинового пиджака он извлек путеводитель и открыл на загнутой странице. – Бедекер говорит, что мост Риальто перестраивался четыре раза, но на нем всегда сохранялись торговые лавочки. Женечка, а не хотела бы ты узнать, что предлагают венецианские купцы? Может, выберешь сувенир в память о нашем свадебном путешествии?
Свет лился сквозь разноцветное муранское стекло, в изобилии заполняющее полки тесной лавчонки: бокалы, вазы, танцующие фигурки.
– Прего, сеньора! – хозяин засиял и засуетился так радостно, словно ее приход означал счастливый поворот в его доселе нескладной судьбе. Женечка вдела в ушки коралловые серьги, и, изогнув голову, поймала свое веселое отражение в мгновенно подставленном хозяином зеркальце. – Белла сеньора, беллиссимо!
– Выбрала? – спросил Михаил, который ждал ее у входа, перелистывая Бедекер.
– Си, сеньор, – она засмеялась и протянула ему перламутровую раковину в серебряном ободке с искусно вырезанным образом Божией Матери.
Облокотясь на теплый мраморный парапет, Женя следила, как свет играет на лакированных боках гондол. Жара, но с нежинской не сравнить! Непонятно и звонко пели гондольеры, тараторили хозяйки с черными платками на плечах, перебирая на лотках фрукты, – куда до нежинских! Ресторанные зазывалы хватали прохожих за рукав, быстро и гневно доказывая что-то на своем летучем языке. «Pesce», пешче, пескарь! – это рыба по-итальянски! – догадалась Женя и вздохнула: – Хорошо Мише – его латынь понимают даже продавцы устриц на рыбном рынке.
– Каналы, как громадные тропы,/ Манили в вечность; в переменах тени/ Казались дивны строгие столпы, – процитировал Михаил строчки модного поэта Брюсова из «Данте в Венеции», любуясь на арочные опоры моста.
– А что нам говорит по этому поводу Бедекер? – из кармана белого парусинового пиджака он извлек путеводитель и открыл на загнутой странице. – Бедекер говорит, что мост Риальто перестраивался четыре раза, но на нем всегда сохранялись торговые лавочки. Женечка, а не хотела бы ты узнать, что предлагают венецианские купцы? Может, выберешь сувенир в память о нашем свадебном путешествии?
Свет лился сквозь разноцветное муранское стекло, в изобилии заполняющее полки тесной лавчонки: бокалы, вазы, танцующие фигурки.
– Прего, сеньора! – хозяин засиял и засуетился так радостно, словно ее приход означал счастливый поворот в его доселе нескладной судьбе. Женечка вдела в ушки коралловые серьги, и, изогнув голову, поймала свое веселое отражение в мгновенно подставленном хозяином зеркальце. – Белла сеньора, беллиссимо!
– Выбрала? – спросил Михаил, который ждал ее у входа, перелистывая Бедекер.
– Си, сеньор, – она засмеялась и протянула ему перламутровую раковину в серебряном ободке с искусно вырезанным образом Божией Матери.
2
Река Бык
К мраморным колоннам, украшающим вход в гимназию, одна за другой подкатывали коляски. Из них, подобрав юбки, выскакивали пышные, румяные бессарабки, которых привозили в модное учебное заведение из окрестных имений. Вверх по широкой лестнице, пыхтя под тяжестью корзинок с завтраками, спешила за ними прислуга. Поток форменных платьиц бурлил, распадался на ручейки, сливался в кружочки и островки. Завидев молодого преподавателя, барышни прекращали шушукаться и приседали в книксене, растянув пальчиками края голубых юбок. Сквозь благонравно опущенные ресницы блестели черные лукавые глазки. Михаил Людвигович, признаться, робел. Подстригся ежиком, отпустил усы и короткую чеховскую бородку. Подумав, добавил пенсне, – для пущей солидности.
Спас молодого преподавателя не камуфляж, а театр. В Кишинев с гастролями прибыл знаменитый трагик Лирский-Муратов, который отвлек на себя внимание восторженных гимназисток.
Пьеса, которую ставили в зале Благородного собрания, касалась близкого барышням предмета – «Отметка по поведению». Столичная знаменитость блистала в роли гимназиста, который получил двойку и с горя кончил жизнь самоубийством. Гимназистки, которые приходили на спектакль полными классами, бурно сострадали герою, рыдали и падали в обморок. Классные дамы негодовали, тщетно пытаясь пресечь непристойное поведение.
– Миша, – воскликнула Евгения Трофимовна, которая сама не так давно рассталась с гимназией, – я надеюсь, ты не очень строг со своими ученицами!
Михаил Людвигович шел на службу по Пушкинской улице и удивлялся несправедливости классика: самому ему импонировал сонный знойный город, широкие улицы, пустеющие в послеобеденную сиесту, сады, белые столики летних кафе и крытый черепицей домик с палисадом в кривом переулке возле Дворянского собрания, их первое семейное жилье. Молодой паре нравилось гулять в городском парке, пить лимонад в ресторане «Кампари», любоваться курчавой головой с бакенбардами на гранитном постаменте – и пожимать плечами: за что же Александр Сергеевич так не любил Кишинев?
Проклятый город Кишинев,
Его язык бранить устанет.
А. С. Пушкин, «Из письма к Вигелю»
К мраморным колоннам, украшающим вход в гимназию, одна за другой подкатывали коляски. Из них, подобрав юбки, выскакивали пышные, румяные бессарабки, которых привозили в модное учебное заведение из окрестных имений. Вверх по широкой лестнице, пыхтя под тяжестью корзинок с завтраками, спешила за ними прислуга. Поток форменных платьиц бурлил, распадался на ручейки, сливался в кружочки и островки. Завидев молодого преподавателя, барышни прекращали шушукаться и приседали в книксене, растянув пальчиками края голубых юбок. Сквозь благонравно опущенные ресницы блестели черные лукавые глазки. Михаил Людвигович, признаться, робел. Подстригся ежиком, отпустил усы и короткую чеховскую бородку. Подумав, добавил пенсне, – для пущей солидности.
Спас молодого преподавателя не камуфляж, а театр. В Кишинев с гастролями прибыл знаменитый трагик Лирский-Муратов, который отвлек на себя внимание восторженных гимназисток.
Пьеса, которую ставили в зале Благородного собрания, касалась близкого барышням предмета – «Отметка по поведению». Столичная знаменитость блистала в роли гимназиста, который получил двойку и с горя кончил жизнь самоубийством. Гимназистки, которые приходили на спектакль полными классами, бурно сострадали герою, рыдали и падали в обморок. Классные дамы негодовали, тщетно пытаясь пресечь непристойное поведение.
– Миша, – воскликнула Евгения Трофимовна, которая сама не так давно рассталась с гимназией, – я надеюсь, ты не очень строг со своими ученицами!