Элисон Уэйр. Трон и плаха леди Джейн

 
   Время от времени матушка приезжает из дворца домой. Она нужна была королеве летом, когда его величество сражался во Франции, но теперь она снова явилась в Брэдгейт, и в доме воцаряется суматоха.
   Сегодня она отменила занятия во второй половине дня.
   — Одной из главных обязанностей знатной дамы является благотворительность, — объясняет она мне и Катерине. — Сегодня я собираюсь раздать милостыню бедным жителям наших земель, а вам, девочки, будет полезно сопровождать меня. Вы поймете, как вам повезло в жизни, и научитесь исполнять свой христианский долг.
   Миссис Эллен, прежде чем одеться самой, закутывает нас в плащи, натягивает нам перчатки, и мы следуем за миледи в кухню, где на выскобленном столе нас ожидают несколько корзин, покрытых чистой тканью. Мы относим их в нашу карету, готовую к небольшому путешествию.
   — Здесь живет вдова Картер, — говорит миледи, когда карета останавливается возле убогой лачуги у подножия скалы. — Ее муж служил у нас пастухом, он умер десять лет тому назад. Я давала ей кое-какую работу в прачечной, но сейчас она прикована к постели.
   Она ведет нас в домишко, где вонь немытого тела, мочи и затхлой старости просто валит с ног. Катерина держится позади, но миледи крепко хватает ее за руку и вытаскивает вперед. Я стараюсь не вдыхать.
   — Мы принесли вам еды, — говорит матушка.
   Древняя старуха в грязной постели пытается приподняться и сесть, бормоча слова благодарности, но миледи поднимает руку и говорит:
   — Я пришла исполнить свой христианский долг, миссис, и привела с собой дочерей, дабы мой поступок послужил им примером. Благослови вас Господь.
   — Спасибо, миледи, — шелестит старуха.
   — Я пришлю вам горничную, чтобы она прибрала здесь, — обещает матушка и ставит корзину на стол. Затем она выплывает вон, и мы с облегчением выходим вслед за ней.
   Следующий визит не столь неприятен, ибо мы дарим старую детскую одежду жене кучера, которая недавно родила близнецов. Полюбовавшись младенцами, мирно спящими в одной колыбели, мы едем дальше, в дом, стоящий на отшибе в лесу. Здесь обитает темноволосая женщина, которая с виду вполне способна сама о себе позаботиться. В очаге у нее кипит горшок с похлебкой, на потолке развешаны сухие травы, в углу — поленница дров. В доме тепло и даже чисто.
   — Я кое-что для тебя привезла, Анна, — говорит миледи, вручая ей корзину.
   — И у меня есть кое-что для вас в обмен, — отвечает женщина необычным голосом, как у иностранки, в котором слышится что-то загадочное. Она отдает матушке бумажный свиток, не похожий на предмет, подходящий для обмена на полученную ею провизию.
   — Красивые у вас детки, миледи, — произносит она своим чудным голосом.
   — Да, — соглашается матушка. Я замечаю, что Анна, в отличие от многих людей, держится с ней на равных, и миледи, кажется, воспринимает это как должное. — Благодарю тебя, — говорит она женщине и быстрее выводит нас, без обычного своего благословения.
   — Сударыня, разве эта женщина больна? — спрашиваю я, пока наша карета катится к дому.
   — Нет, Джейн. Но она оказала мне услугу, и я обязана ей отплатить.
   — А что она сделала? — спрашиваю я.
   Катерина поднимает кожаную штору, чтобы поглазеть на придорожные виды. Ее не интересует загадочная женщина.
   — Это тебя не касается, — отвечает матушка, что оставляет меня в легком недоумении. Но вскоре мы приезжаем домой, а после ужина мы с Катериной играем в кегли в галерее. Я забываю об Анне и о таинственной услуге, оказанной ею матушке.
 
   Есть одно ненавистное мне занятие, и это — еженедельная семейная охота, из-за которой отменяются все уроки. Я боюсь ездить верхом, но раз в неделю меня заставляют участвовать в погоне за оленем. Я тащусь позади, а взрослые тем временем несутся все дальше и дальше вперед с гиканьем и улюлюканьем, пока замеченная ими дичь пускается наутек. А потом всегда наступает тошнотворный момент, когда несчастное животное валят на землю и зверски умерщвляют, вспарывая ему брюхо ножом. Миледи никогда не упустит случая отчитать меня за отсутствие должного энтузиазма и брезгливость и вслух подивиться, почему я не унаследовала любовь своих родителей к кровавым забавам.
   — Должно быть, — заявляет она, — ты нарочно пренебрегаешь своим долгом.
   — Простите меня, миледи, — говорю я, но это все без толку. Я не могу заставить себя полюбить охоту.
   Затем приходит день, которого мне никогда не забыть.
   После обычной еженедельной пытки охотой батюшка в раздражении напускается на меня.
   — Ты слишком робкая, дочь моя! — резко выговаривает он. — Так из тебя никогда не выйдет охотницы. Ты трусишь, верно?
   Я стою, опустив голову, а он продолжает кричать:
   — Господи, ну почему ты не родилась мальчиком? — Я молчу, но его слова огорчают меня. Я знаю, что мои родители глубоко разочарованы тем, что у них нет сына.
   Потом милорд объявляет:
   — Клянусь, Джейн, ты научишься охотиться. Думаю, тебе пора пройти крещение кровью. И это случится в следующий раз.
   — Пожалуйста, не надо, — шепчу я, ибо знаю не понаслышке этот ужасный ритуал, и хотя все аристократы должны через него пройти, это чудовищно, равно для бедного зверя и молодого охотника, которого к нему принуждают.
   Я уверена, что упаду замертво, когда наступит мой час, ибо мне всегда было невыносимо видеть страдания несчастной твари, и я не хочу причинять ей боль.
   — Прошу вас, сэр, можно мне уйти? У меня разболелся живот. — Матушка слышит, но она не настроена проявлять мягкость.
   — Молчи, — приказывает она.
   — Милорд, ребенку дурно, — вмешивается миссис Эллен. — Ей становится дурно от одной мысли о крови, — сбивчиво добавляет она. Но батюшка глядит на нее как на сумасшедшую.
   — Что за чушь, — говорит он, — Джейн обязательно надо окрестить кровью. И ей это понравится, клянусь! Напрасно вы обе поднимаете шум из-за такого пустяка.
   Значит, решено. В назначенный день, после обеда, миссис Эллен помогает мне переодеться в бурую амазонку с лихой шляпкой с пером. Дрожа в преддверии ожидающего меня жуткого испытания, я иду в конюшни вместе с другими наездниками и сажусь на свою белую в яблоках кобылу Леди. Покорно отпив из общего кубка, протянутого мне, я послушно следую рысью за родителями. Вскоре мы уже скачем галопом по красивейшей местности, среди крутых холмов, скалистых утесов и бурных ручьев. Наша добыча сегодня — прекрасная лань, молодая и сильная. Она в веселом танце ведет нас за собой через парк и дальше — на открытый луг. Собираются черные тучи. Голубое зимнее небо темнеет, начинается сильный ливень, в считаные секунды вымачивающий нас всех до нитки. Родителям и остальным, кажется, нет до этого дела, но я с каждой секундой все сильнее коченею в своей промокшей одежде. Большего несчастья и представить себе нельзя, особенно если вспомнить, что будет потом.
   В два часа дождь все еще продолжается, а лань уже повалили на землю, и мы все спешиваемся в грязь, чтобы убить ее. Несчастное раненное в бок животное лежит в луже, с тяжело вздымающимся брюхом и вытаращенными стеклянными от страха глазами. Охотники стоят вокруг, сдерживая рвущуюся и лающую свору гончих.
   Батюшка вкладывает мне в руки большой нож. У него гравированное лезвие, длинное и страшное.
   — Джейн, сегодня эта честь оказана тебе, — провозглашает милорд. — Смотри, чтобы рука не дрогнула!
   Я сжимаю рукоять. Мне говорили, что нужно вонзить нож глубоко в грудь животного, но сейчас, когда время настало, у меня нет ни сил, ни воли для этого. Меня так трясет, что нож в моей руке ходит ходуном.
   — Живей, девочка! — слышу я матушкин голос. Глаза у нее кровожадно и возбужденно блестят. Для нее это наивысшее наслаждение охоты, а я его порчу. — Давай же! — восклицает она.
   Делать нечего. Крепко зажмурившись, я поднимаю нож обеими руками, моля Бога не оставить меня, и всаживаю его в упругую живую плоть. Когда я открываю глаза, я вижу, что несчастная лань бьется в смертных судорогах, а мои юбки залиты кровью. Окаменев от ужаса, я смотрю, как главный егерь, выхватив нож у меня из рук, совершает coup de grâce^[10] и кладет конец мукам животного.
   Но самое худшее еще впереди. Еще несколько ударов ножа, и кровавые внутренности лани, парящие во влажном воздухе, вываливаются на мокрую землю.
   — А теперь ты пройдешь охотничье крещение! — кричит батюшка напряженным от возбуждения голосом, как будто убийство и жестокость доставляют ему необычайно острое удовольствие.
   Я стою не двигаясь, окаменев. Я, только что лишившая жизни одно из безвинных созданий Божьих, не могу поверить, что сделала это, что стала соучастницей этой резни. Я совершенно раздавлена своим поступком. Одно дело — есть мясо оленя за обедом, другое — быть виновной в его гибели. Да, лань все равно погибла бы, кто бы ее ни прикончил, но я, конечно, никогда не забуду чувства, которое возникает, когда вгоняешь нож в живое тело и знаешь, что этот твой удар несет смерть.
   Батюшка грубо толкает меня вперед, и так как я по-прежнему остаюсь глуха к его окрикам, он снова толкает меня, и я падаю на колени перед кровавой массой, которая всего минуту назад была живым оленем. Затем, схватив сзади мои руки, он сует их в теплые зияющие раны, вытаскивает, все в крови, и мажет ими меня по лицу.
   — Вот так! — торжествующе кричит он. — Теперь леди Джейн настоящая охотница!
   Компания взрывается аплодисментами, но тут я внезапно чувствую во рту горький вкус желчи, и меня рвет в грязь, и горячие, непрошеные слезы ручьем текут из моих глаз.
   Матушка в гневе налетает на меня и рывком поднимает на ноги.
   — Возьми себя в руки! — негодует она, влепляя мне жгучую пощечину. — Как ты смеешь нас подводить? Соберись. Неужели ты не видишь, что все на тебя смотрят? Что это за поведение? Имей в виду: в этом мире нельзя быть такой неженкой. Черт возьми, что же мне с ней делать?
   — Успокойся, дорогая, — утешает ее батюшка, не обращая внимания на мое горе. — Я уверен, что Джейн извлечет полезные уроки из сегодняшнего дня. А если нет, если она снова выставит себя подобным образом, ей известно, каковы будут последствия.
   Бросив на меня зловещий взгляд, он идет к своей лошади.
   Все вскакивают в седла, и кавалькада направляется к дому. Я, дрожащая и залитая кровью, еду позади на своей белой Леди. Мои руки почти примерзли к поводьям. Я утешаю себя мыслью о том, что после первого окровления других обычно не устраивают. Но в то же время я сознаю, что еженедельные охоты будут повторяться, как кошмарный сон, и несколько раз в течение следующей недели просыпаюсь с криком от воспоминаний об этом ужасе и о страданиях несчастного животного.

Фрэнсис Брэндон, маркиза Дорсет

Брэдгейт-Холл, ноябрь — декабрь 1544 года

   Мы с Генри в постели. Как всегда, возбужденные после охоты, мы наслаждаемся друг другом. Милорд — похотливый, страстный любовник, и иногда ему удается метнуть копье два-три раза за ночь, но нынче я не в духе и не могу получить настоящего удовольствия. И все по вине этой глупой девчонки, которая сегодня так опозорилась во время своего охотничьего крещения.
   Кроме того, мне не дает покоя замечание Генри насчет того, что Джейн не мальчик. При всей его силе и той страсти, с которой мы предаемся любовным утехам, при всех мерах, принятых мною для того, чтобы произошло зачатие, удивительно, что все эти четыре прошедших года и даже дольше мое чрево остается бесплодным.
   Лежа без сна на пуховой постели, отбросив с обнаженного тела одеяло, я замечаю, что становлюсь грузной. Я всегда любила вкусно поесть и выпить доброго вина и теперь осознаю, что потворство своим слабостям имеет последствия. Днем жесткий корсет и тугая шнуровка помогают скрыть раздавшуюся талию, толстый живот и тяжелые, отвислые груди.
   Но ночью, при свете свечи…
   Подняв голову, я вижу, что Генри тоже не спит и что мои дородные груди производят на него обычное впечатление. Возможно, думаю я, тучное тело — это не так уж и плохо.
   Но раздумывать некогда. Он набрасывается на меня.
 
   На этот раз наша страсть приносит плоды. К Рождеству я узнаю, что у меня будет еще один ребенок. Мы оба молимся о рождении долгожданного сына. Ах да, и не забыть бы послать на Святки подарок Анне, цыганке, в благодарность за ее колдовство.

Брэдгейт-Холл, июль 1545 года

   Я опять лежу в родах, помоги мне Господь. На этот раз боль такая, какой мне еще не доводилось испытывать, и повитуха явно обеспокоена. Она даже попросила миссис Зуш послать за капелланом — на всякий случай, что мне совсем не нравится. На самом деле, когда я не кричу от этих адских мук — мое благородное решение терпеть их молча давно нарушено, — я схожу с ума от страха.
   Да мне уже не важно, дочь у меня будет или сын, живым ли родится ребенок или мертвым. Схватки идут беспрерывно, и такой силы, что я мечусь на постели, отталкивая своих помощниц, и требую, чтобы они уходили. Когда боль достигает высшей точки, я забываю, что это роды, и завываю изо всех своих оставшихся сил.
   — Господи, Господи, помоги! — умоляю я снова и снова.
   Милорда вызывают из конюшен, где он, очевидно для того, чтобы заглушить свою тревогу обо мне, осматривал пару недавно купленных ястребов. Он входит в родильную комнату, куда ни один мужчина не имеет права входить, но сейчас не время для подобной щепетильности.
   — Как себя чувствует миледи? — спрашивает он со страхом, этот большой мужчина, которому здесь явно не по себе.
   Я вижу его напряженное от волнения лицо. Женщины часто умирают в родах, и Генри до смерти боится, что потеряет не только своего долгожданного сына и наследника, но также свою жену и соратницу и, скорее всего, — я знаю образ мыслей моего Генри — надежды на родство с королем.
   — Не очень хорошо, милорд, — отвечает повитуха на своем гортанном северном наречии. — Ребенок продвигается слишком медленно. Головка прорезалась, но какое-что препятствие мешает выйти всему тельцу.
   Генри издает стон:
   — Неужели вы ничего не можете сделать, во имя Господа?
   — Могу, милорд, но это опасная процедура, которая может стоить жизни как матери, так и ребенку.
   — Помогите! Помогите! — ору я. У меня такое ощущение, что меня рвут на части.
   — И другого способа нет? — хрипло осведомляется Генри.
   — Можно положиться на природу, милорд, но миледи слабеет с каждой минутой, и времени уже не остается.
   Я снова кричу. Да помогите же!
   — Что же это за процедура? — спрашивает милорд.
   Вместо ответа, повитуха извлекает из своей огромной сумы длинный металлический прут с большим крюком на конце. Мельком взглянув на него, я в ужасе закрываю глаза. Слышно, как от страха у моего мужа перехватывает дыхание.
   — Крюк вводят в чрево, милорд, и с его помощью пытаются вытащить ребенка. — Помолчав, она добавляет: — Это последнее средство, сударь. Но оно может покалечить мать, или дитя, или обоих.
   С минуту милорд явно переживает внутреннюю борьбу, но как только я снова начинаю кричать, он кивает.
   — Приступайте, — велит он.
 
   Все кончено. Я лежу в забытьи на своей мокрой от пота и крови постели и знаю только, что все самое ужасное позади и можно уснуть. Я потеряла сознание от боли, когда они вытащили ребенка из моего тела, и ничего другого не помню. По крайней мере я осталась жива.
   В изнеможении лежу на спине с поднятыми коленями и раздвинутыми бедрами. У меня внутри все болит и ноет, но никакого сравнения с той пыткой, которую я недавно перенесла. В изножье кровати суетится повитуха с тряпками и тазом с водой, и я ощущаю благодатную прохладу, пока меня намыливают и переодевают в чистое. Потом меня, едва осознающую, что со мной происходит, укладывают ровно и переворачивают с боку на бок, чтобы сменить постельное белье, а затем накрывают пахнущими свежестью простынями и одеялами, зачесывают мне волосы назад, убирая с лица, и оставляют отдыхать.
 
   Утром я просыпаюсь в полном сознании. Вчерашние ужасы кажутся страшным сном, но я знаю, что все было наяву, и я готова услышать, что мой младенец не перенес этой пытки. Однако, осторожно повернувшись на перинах, чтобы устроиться поудобнее, я с изумлением вижу возле кровати большую деревянную колыбель. Тихое посапывание свидетельствует о том, что внутри кто-то есть. В столь ранний час я совсем одна, и некого спросить, какого пола младенец.
   Но я должна узнать. Собравшись с силами, медленно-медленно приподнимаюсь. Это причиняет мне боль, потому что внизу у меня все ноет, и с каждым движением все сильнее. Проклятье, наверное, разрывы очень сильные, а значит, для выздоровления потребуется гораздо больше времени, чем обычно. От усилий кружится голова. Но вскоре, скрипя зубами от боли, мне удается приподняться и заглянуть в колыбель.
   При виде лежащего там существа у меня вырывается крик. Мой ребенок — безобразный, уродливый горбун, это не оставляет сомнений. Но хуже всего то, что — как я вскоре узнаю от примчавшихся на мой крик женщин — это еще одна девочка.
 
   Мы даем ей имя Мэри, в честь леди Марии, которая по доброте своей согласилась быть ее крестной матерью. Но я не желаю иметь с этим ребенком ничего общего. Она не только оскорбляет зрение, но и, похоже, поставила крест на моих надеждах когда-нибудь родить Генри сына. Когда я через десять дней, шатаясь, встаю с постели, чтобы посетить службу, и начинаю потихоньку двигаться, я понимаю, что со мной что-то действительно не в порядке. Такое ощущение, что мое чрево вот-вот из меня выскользнет, выйдет, как некий чудовищный плод. Врачи говорят, что поправить ничего нельзя и что мне придется жить, смирившись с этим неудобством, хотя, возможно, и не всю жизнь.
   Я ничего не сказала Генри, хотя он, конечно, не мог не заметить перемены. Лежа на спине в супружеской постели, я обнаруживаю, что исполнение моего долга не причиняет мне особой боли, но и удовольствия я не испытываю. Еще я боюсь, что мне никогда теперь не удастся зачать. Стыдливость и сдержанность заставляют меня держать мой недуг в тайне от всех, и я решила, что никогда не стану обсуждать его с мужем. Пока он возлагает на меня надежды, я могу им управлять.
   Но теперь я гораздо чаще прежнего выхожу из себя. Знаю, что всегда была вспыльчива, но теперь я и вовсе не в силах сдерживать приступы гнева, ведь жизнь так жестоко обошлась со мной — женщиной, которая должна была родить много крепких сыновей, дабы они служили нам утешением в старости. Кроме того, у меня нет ни времени, ни нежности для наших старших дочерей, которые невыносимо раздражают меня своей глупой болтовней и детскими заботами, и я сержусь и наказываю их больше обычного.
   Все относят мое дурное расположение духа на счет удара, который я пережила, и причуд, которые бывают у женщин, когда в грудях высыхает молоко. Горбунью отдали на попечение няньки, которой было строго-настрого приказано держать ее при себе, чтобы она не попадалась мне на глаза. Я не собираюсь ни воспитывать ее вместе с сестрами, ни давать ей такого же образования. Мы станем держать ее взаперти в Брэдгейте, чтобы мир не узнал о постигшем нас проклятии Божьем.