Любопытные воспитанницы, и взрослые, и маленькие, сталкиваясь рядами, ни на минуту не оставляли новенькую в покое и закидывали ее вопросами, на которые она едва успевала отвечать.
Она раз сто уже сказала, как ее зовут и как ее фамилия, и это ей так надоело, что она уже была готова заплакать, как раздался звонок. Все засуетились, заторопились куда-то, и в две-три минуты середина залы опустела, а по обеим ее сторонам вытянулись парами длинные, ровные, как по ниточке выровненные ряды коричневых и зеленых, больших и маленьких девочек. Ряды эти местами прерывались, оставляя промежуток в несколько шагов. Когда еще минут через пять каждый из этих промежутков был занят дамой в синем платье или молодой девушкой в сером с черным шелковым передником, ряды снова задвигались. Сначала тронулись самые большие девочки, потом меньшие, меньшие, и, наконец, маленькие.
Нюта нагнулась к Варе и, обхватив ее за талию, шепнула ей:
– Теперь два часа, мы идем в класс. Первым будет Рендорф – немец, потом русская диктовка.
– А когда же мы будем завтракать? – спросила удивленным и недовольным тоном Варя.
– Как завтракать?! Мы уж давно пообедали, – сказала Нюта, тихонько смеясь. – В четыре нам дадут хлеба, а в восемь мы будем ужинать.
Варя еще шире открыла большие глаза.
– Пообедали? – сказала она. – А как же мы-то?
Нюта посмотрела на ее огорченное лицо, от души засмеялась и стала через плечо рассказывать по-французски кому-то из подруг о том, какая эта новенькая смешная. Варя слышала и ее смех, и ее рассказ.
«Эту девочку я никогда не буду любить, никогда. Она гадкая, злая насмешница», – думала Варя и, понемногу высвободив свою руку из-под руки Нюты, пошла рядом с ней, стараясь на нее не смотреть.
– Так нельзя, надо идти под руку, – нахмурила брови Нюта и, взяв Варину руку, почти насильно положила ее под свою.
Варя собралась что-то возразить, но в эту минуту, подняв глаза, увидела свою первую знакомую, мадам Адлер. Она обрадовалась ей, и недаром. Инспектриса молча протянула руку, отделила Варю от класса и, дав последним парам пройти, сказала шутливо:
– Ну, а теперь пойдем завтракать.
Варя повеселела и, стараясь не отставать от инспектрисы, пошла вприпрыжку, крепко держась за ее руку. Мадам Адлер привела ее к себе в комнату и, посадив за накрытый стол, на котором стоял один прибор, позвонила в колокольчик.
– Подавай, – коротко сказала она вошедшей на ее зов девушке в белом с синими полосками тиковом[24] платье, белом холщовом переднике и холщовой косынке.
Девушка вышла и очень скоро вернулась с тарелкой супа, который показался Варе очень вкусным, точно так же как и кусочек вареной говядины и ломтик каравая, которым закончился ее обед. С последним кусочком хлеба во рту Варя соскочила со стула, перекрестилась, торопливо по привычке прочла «Благодарим тя, Христе Боже наш», поспешно сорвала салфетку, которую повязала ей горничная, бросила на стул, но тотчас же опять взяла ее, крепко вытерла ею губы и осмотрелась, соображая, в какую дверь ушла мадам Адлер.
«Кажется, туда», – подумала она и осторожно, без шума прошла до двери, еще осторожнее переступила порог и неслышно вошла в смежную комнату. Там в противоположном конце, почти против двери, сидела в кресле мадам Адлер. Варя подошла к ней, поцеловала ее руку и потянулась было, чтобы поцеловать ее в губы, но инспектриса остановила девочку, положив руку ей на плечо.
– Хорошо, хорошо, – сказала она, и взяв со стола колокольчик, позвонила.
– Отведи эту новенькую в младший класс, к мадам Якуниной.
Девушка довела Варю до младшего класса и, сказав тихонько: «Это ваш класс», приотворила дверь, впустила девочку, а сама, не показываясь, но осторожно заглядывая в комнату, старалась поймать взгляд классной дамы. Когда ей это удалось, она, знаком указывая на Варю, дала классной даме понять, что передает ей маленькую воспитанницу.
Очутившись в классной комнате, Варя остановилась и окинула быстрым любопытным взглядом длинные невысокие столы, разделенные на несколько отдельных конторок с круглой стеклянной чернильницей посреди каждой; приделанные к столам неподвижные скамейки; ряды коротко, под гребенку остриженных беловолосых и темных головок, выглядывавших из-за этих конторок; небольшое возвышение, на котором стоял какой-то пожилой господин; мольберт, стоявший неподалеку от него, и несколько стриженых, в длинных, до полу, коричневых платьях маленьких девочек, вытянувшихся в линию у мольберта.
Все головы сидевших за конторками и стоявших у мольберта детей повернулись к двери, все лица смотрели на нее. Смотрел и высокий пожилой господин, стоявший на возвышении, и все эти лица сияли веселой улыбкой, и все приветливо разглядывали неожиданно появившуюся маленькую девочку в черном коротком платьице, большом батистовом воротничке, с длинными, рассыпавшимися по плечам локонами, смотрели на ее здоровое, веселое и смущенное лицо, на ее блестящие карие глаза и улыбались ей.
«Что там такое?» – подумала классная дама, сидевшая на противоположной стороне. Она встала со своего места и увидела одновременно и девочку, виновницу происшедшего в классе беспорядка, и горничную инспектрисы, заглядывавшую в чуть отворенную дверь и делавшую ей знаки.
– Ruhig, Achtung![25] – крикнула она с напускной строгостью и, торопливо пройдя за последней скамейкой, подошла к Варе, взяла ее за руку и посадила первой на средней скамейке, ближайшей к себе.
– Сиди смирно и слушай, – сказала она, нагнувшись, и погладила рукой шелковистые кудри девочки.
Варя кинула на нее беглый взгляд и тотчас перевела глаза сначала на свою соседку, потом на сидевших перед ней девочек, на учителя, который сидел теперь у стола и, нагнув голову, читал что-то. Через минуту в классе произошло движение, Варя быстро повернула в ту сторону голову и стала внимательно следить за тем, как девочки, стоявшие у мольберта, шурша длинными платьями, расходились по своим местам.
– Fräulein[26] Хотин! – произнес вдруг учитель, слегка приподняв голову и глядя перед собой.
С одной из скамеек поднялась маленькая фигура девочки лет девяти-десяти.
– Fräulein Темников!
Девочка, сидевшая рядом с Варей, покраснела, встала и, дотронувшись до Вари рукой, прошептала взволнованным голосом:
– Пусти!
Варя, не понимая, в чем дело, и не двигаясь, подняла на нее вопросительный взор.
– Пусти же, дай пройти! – повторила с досадой девочка, не возвышая голоса. – Встань!
И не дожидаясь, пока бестолковая новенькая встанет и пропустит ее, она пролезла перед ней и направилась к мольберту, незаметно крестясь и прикрывая левой рукой правую, делавшую у самого пояса чуть заметное, поспешное крестное знамение.
Учитель вызвал еще двух-трех девочек, и по мере того как он называл фамилию, девочки вставали со своих мест и становились в ряд у мольберта, на котором стояли большие картинки, наклеенные на толстый картон.
Девочка, вызванная первой, взяла лежавшую у картины длинную палочку. Учитель подошел, вынул наудачу одну из целой серии прислоненных к мольберту картин и заменил ею прежде стоявшую. Девочка, стоя боком к мольберту и повернув голову к картине, начала бойко:
– Das ist eine Blume und das ist auch eine Blume. Das Alles sind Blumen. Das ist eine Rose und das ist eine Rosenknospe[27].
При этом девочка слегка дотрагивалась палочкой, которую держала в левой руке, до называемого предмета.
Сначала это занимало Варю; она внимательно во все всматривалась и вслушивалась, то улыбаясь, то хмурясь, но через несколько минут ей наскучило однообразие урока, и она переключила свое внимание на крышку конторки, перед которой сидела. Она чуть-чуть приподняла ее, положила в щель пальцы одной руки, другой слегка нажала крышку. Потом опять приподняла, нагнулась и приложила глаза к щели, еще приподняла, еще, и, наконец, так высоко, что, придерживая крышку головой, стала разбирать лежавшие в пюпитре[28] вещи.
Девочки, слыша шуршание, стали оборачиваться и пересмеиваться. Мадам Якунина скоро заметила их волнение, встала, посмотрела на детей и тотчас поняла причину, вызвавшую беспорядок. Она подошла к новенькой, насупив брови и собираясь сделать ей строгий выговор, но увидев веселые глаза и невинную улыбку красивого ребенка, слегка улыбнулась и, похлопывая Варю по плечу, сказала ласково:
– Посиди еще минутку смирно. Учитель сейчас уйдет!
Урок кончился. Учитель вышел, в классе поднялась суета. Между уроками было пятнадцать минут отдыха; в эти пятнадцать минут дети убирали одни тетради, готовили другие, дежурные раздавали аспидные доски[29], грифели. Многие из девочек успели и посмеяться, и поссориться. Классная дама вышла; ее заменила пепиньерка[30], которая должна была давать урок французской диктовки.
– Eh bien! – крикнула она. – Pas de bavardage! Ecrivez![31]
И начался усердный визг сорока грифелей по аспидным доскам, прерываемый время от времени на минуту громким голосом пепиньерки, медленно выкрикивавшей французские фразы или отдельные слова. Все писали на аспидных досках, только одна маленькая девочка, вызванная пепиньеркой, вышла к большой доске, стоявшей перед классом, и крупными буквами писала на ней мелом.
– Corrigez![32] – крикнула пепиньерка коротко и, закрыв книгу, подошла к большой доске. Девочка подала ей мел и впилась глазами в ее руку.
Пепиньерка стала читать и подчеркивать мелом каждое неправильно написанное слово. С каждой прочитанной строкой черточки все прибавлялись. Девочка начала краснеть после первого десятка, а когда она насчитала второй, у нее на глазах выступили слезы. Пепиньерка дошла до последнего слова, обернулась, насмешливо посмотрела на девочку и стала считать черточки.
– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… – считала она по-французски, с каждым разом крепче и крепче ударяя мелом по доске, – двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… – закончила она. – Чудесно! Бесподобно!
И она стала вызывать то одну, то другую из девочек и заставляла их объяснять неправильно написанные слова. Девочка, стоя у доски, исправляла свои ошибки, а весь класс поправлял свои диктовки по доске. Поправив, они передавали свои доски пепиньерке, которая просматривала написанное, а потом или молча возвращала доски, или на них делала надписи вроде: «Написать двадцать раз каждое подчеркнутое слово в тетрадке».
Все были заняты своим делом и о новенькой совершенно забыли, только Нюта перед началом диктовки подбежала к ней, поцеловала и сунула ей в руку леденец.
Варе учительница тоже дала доску, разлинованную клеточками, и пропись с красиво написанными на ней палочками и нуликами и велела ей написать страницу.
Варя писала на доске, вытирала, опять писала и не заметила, как прошел час, и когда раздался громкий звонок, возвещавший об окончании урока, она вздрогнула с головы до пяток.
Опять поднялась суматоха, говор, спор и смех. Пепиньерка, очень молоденькая, некрасивая, маленького роста, коренастая, с серыми глазами навыкате и широко расставленными зубами девушка, старалась казаться взрослой и строгой, она беспрестанно хлопала в ладоши и покрикивала:
– Doucement, mademoiselles, doucement! Rangez-vous, vite, vite![33]
Минут через десять весь маленький люд вышел парами из классной.
Пепиньерка стояла в дверях, пропуская перед собой чинно проходившие пары. Потом, дав всем пройти несколько шагов, она со стороны взглянула на общее впечатление, производимое ее командой, и заметила, что не все в должном порядке.
– Третья пара, зачем выступаете! – крикнула она по-французски. – Подайтесь налево! Аннинька, зачем горбишься! Кто там шаркает?
Когда все пришло в порядок, она заняла свое место во главе класса и, беспрестанно оборачиваясь, повела детей в залу, где они выстроились в несколько рядов.
Вслед за маленькими стали входить по очереди другие классы и становиться в ряды. Каждый класс становился на небольшом друг от друга расстоянии. Все стояли смирно, кое-где только слышался отрывистый шепот, тотчас же сдерживаемый резким шиканьем классной дамы. Когда все были в сборе, отворилась дверь и в комнату вошли несколько девушек в полосатых – белых с синими полосами – платьях, белых фартуках и косынках, с четырехугольными неглубокими лотками с невысокими бортами. Они пошли по рядам, начиная с последнего ряда в каждом классе – то есть с самых рослых воспитанниц, так как стояли воспитанницы по росту, самые маленькие – впереди.
Девушки медленно шли по рядам. Каждая воспитанница брала, не выбирая, небольшой ломоть хлеба, посыпанный солью, и тотчас же принималась за него.
– Mesdames[34], у кого горбушка? – спросил кто-то шепотом за спиной Вари.
Она оглянулась. В одном из рядов поднялась чья-то рука с горбушкой.
– Уступи, душка, за мою порцию и полпирога завтра!
Обладательница горбушки недолго думая согласилась, и обмен состоялся – к обоюдному удовольствию.
Варя тоже получила ломтик. Она откусила кусочек и, подняв свои веселые изумленные глаза на соседку, спросила:
– Это зачем? Ведь это простой хлеб!
– Хлеб, конечно, ведь теперь четыре часа, – ответила ей просто маленькая девочка, с наслаждением уминая свой ломоть за обе щеки.
Когда хлеб был съеден, к маленьким подошла их пепиньерка:
– Allons, courez maintenant![35] А ты пойдешь со мной, подожди, – добавила она и взяла Варю за руку.
Тут она увидела, что Варя держит кусок хлеба в руке.
– Это у тебя что? Отчего ты не ела? Неужели ты не голодна?
– Я лучше подожду молока, я не люблю сухой хлеб, – ответила Варя, втягивая всей грудью воздух, что она делала всегда, когда конфузилась.
Пепиньерка засмеялась:
– Долго же тебе придется ждать молока! Знаешь ли, хлеб надо съесть на месте, а в карман прятать и ходить с ним не позволяют. За это наказывают.
Она взяла Варю за руку и повела ее по длинным пустым комнатам и коридорам.
– Мы куда идем? – спросила с беспокойством Варя, заглядывая в лицо пепиньерки.
– Куда? Скоро увидишь, только не молоко пить! – ответила та, поддразнивая девочку.
Они поднялись в верхний этаж, прошли одну большую спальню, уставленную двумя длинными рядами кроватей, одинаково накрытых белыми байковыми одеялами с ярко-красной каймой и двумя подушками на каждой, прошли другую, а в третьей остановились.
– Софьюшка! – крикнула пепиньерка. – Софьюшка!
На противоположном конце спальни отворилась дверь, и из нее показалась высокая, худая, рыжеватая, с крупными веснушками на длинном лице горничная – девушка в тиковом платье.
– Елена Антоновна приказала остричь новенькую. Нельзя ли поскорее? Мне надо еще поспеть в лазарет до шести.
– Сейчас, – ответила девушка и скрылась за дверью. Через минуту она вышла с ножницами и гребнем.
– Ну, садитесь, – сказала она, отодвинув от первой кровати табурет. – Э-э-эх, да какие же чудесные локоны! Вот жаль-то! – добавила она, собрав в руку длинные и густые шелковистые волосы девочки. – Вот тут садитесь.
Варя только в эту минуту поняла, что дело идет о ее локонах. Она испуганно посмотрела на пепиньерку, на Софьюшку и на ножницы.
Софьюшка нагнулась, чтобы приподнять и посадить девочку на табуретку, но Варя вырвалась из ее рук, отбежала на несколько шагов, остановилась и закричала отчаянным голосом, взявшись за голову:
– Нет, нет, пожалуйста, нет!
– Замолчи! – крикнула пепиньерка и направилась было к Варе, но девочка бросилась от нее на другой конец комнаты, забилась между кроватью и стеной и, как испуганный зверек, беспокойно оглядывалась по сторонам.
– Оставьте ее, барышня, – сказала участливым голосом Софьюшка, – смотрите, как она испугалась, бедная пташка! Все равно, ведь можно завтра утром…
– Как можно оставить до завтра, когда Елена Антоновна сказала, чтобы ее остричь теперь? Что за пустяки! Пожалуйста, не выдумывай! – сказала пепиньерка, подойдя к девочке, которая, видя, что деваться некуда, ждала своего врага с широко открытыми глазами и лицом, исказившимся от ужаса.
Пепиньерка подошла к ней и, стараясь разнять ее руки, с досадой продолжала:
– Ведь ты не дома; иди и садись сейчас, слышишь? Здесь куражиться не позволят!
Она разняла ее руки и взяла крепко в свои.
Варя беспомощно осмотрелась, как бы ища защиты, но в комнате, кроме нее и двух ее врагов, никого не было. Она вырвала свои руки и, закинув их на голову, крепко сжала их на затылке и что было сил закричала:
– Не надо, не надо, душечка, пожалуйста, не надо!
Молодая девушка остановилась на минуту и, дернув Варю за плечо, произнесла с досадой:
– Противная девчонка! Вот выдрать бы тебя!
Она с досадой дернула Варю за волосы и отчетливо проговорила, сдерживая, насколько могла, свое раздражение:
– Пойми ты, что тебя надо остричь, здесь с космами твоими тебе не позволят оставаться. Если ты не уймешься сейчас же, тебя остригут насильно. И не только волосы, но и уши отрежут!
С этими словами она положила свои руки на плечи Вари. Девочка, почувствовав ее прикосновение, еще теснее прижалась к стене и, уцепившись за железную перекладинку кровати, закричала неистовым голосом…
– Что тут такое? Что за шум? – вдруг раздался встревоженный голос, и в комнату почти вбежала женщина лет тридцати пяти, среднего роста, худенькая, очень сутулая, так что на первый взгляд казалась горбатой, с бледным серьезным лицом, большими темно-голубыми глазами, светлыми длинными ресницами и массой золотистых волос, гладко причесанных спереди, а сзади закрученных в косу, с трудом умещавшуюся на маленькой голове.
Варя тут же замолчала. И она, и пепиньерка, и Софьюшка, стоявшая поодаль, молча и смущенно смотрели на так неожиданно явившуюся помощь или помеху – этого они еще не знали.
Вбежавшая дама была Марина Федоровна Милькеева. Она быстрым взглядом окинула сцену, увидела забившуюся за кровать, растрепанную и испуганную девочку, смущенную пепиньерку и горничную, стоящую с ножницами, и тотчас же поняла, в чем дело.
– Что вы тут делаете? – обратилась Милькеева по-французски к пепиньерке.
– Елена Антоновна приказала остричь вот эту новенькую, а она не дается, злится, – начала объяснять молодая девушка, покраснев.
– Je dois vous dire, mademoiselle, que vous méritez fort peu la confiance de votre dame. Retournez à votre service. Je me charge de l’enfant[36], – сказала Милькеева голосом, не допускающим возражения.
– Я не могу этого сделать. Мне приказано отвести ее в лазарет, к сестре, после стрижки, – нерешительно сказала пепиньерка тоже по-французски.
– И прекрасно. Я исполню это за вас и вечером объяснюсь с Еленой Антоновной. Можете идти. Да, впрочем, на какое время позволено оставить маленькую у сестры?
– До семи часов, – ответила молодая девушка с нескрываемым неудовольствием и, быстро повернувшись, пошла из дортуара.
– С чего она так расплакалась? – спросила Милькеева Софьюшку.
Софьюшка рассказала все, как было, и добавила:
– Она больше от страха, очень уж напугала ее Бунина.
– Ты о чем плакала? – спросила Марина Федоровна Варю, подойдя к ней.
Варя подняла на нее глаза и узнала в ней ту даму, которая экзаменовала сестру, а потом спросила, сколько ей лет.
– Эта… большая… девочка… хотела мои волосы отрезать, – ответила Варя, торопясь, заикаясь и подбирая губы, чтобы не заплакать.
– Ты была в классе? – помолчав минуту, спросила Марина Федоровна. – Видела там девочек?
– Видела, много-много, – сказала Варя нараспев и посмотрела прямо в глаза классной даме.
– А видела у кого-нибудь из них длинные волосы или букли?
– Нет, они все такие смешные, точно мальчики! Волосы у всех коротенькие, вот такие…
Варя прищурила глаза и показала пальцами, какие у девочек короткие волосы.
– А ты знаешь, отчего у них короткие волосы?
– Отчего? Оттого, верно, что им их обрезали.
– А как ты думаешь, для чего всем им обрезали волосы?
– Для чего?
Варя повела плечами, открыла большие глаза, улыбнулась всем лицом, развела ручонками и стояла молча.
– Для того, чтобы они были всегда гладенькие, чистенькие. Они еще маленькие, сами справиться с длинными волосами не могут, а причесывать их некому. Ты сама причесываешь волосы и завиваешь букли? – спросила мадемуазель Милькеева.
Варя засмеялась, откинув голову, и произнесла:
– Не-е-ет, я не умею, меня завивала всегда мама. А когда она была больна, то Мариша, Лёвина няня. Только няня редко.
– Ну, а здесь кто тебе будет завивать букли и расчесывать твои длинные волосы, как ты думаешь?
Девочка молчала.
Не дождавшись ответа, Марина Федоровна продолжала:
– Когда привели всех этих маленьких девочек, почти у всех тоже были длинные волосы, как у тебя. И тоже дома их причесывали няни и мамы. Няни и мамы имели время их причесывать, потому что у них было по две, по три девочки у каждой, не больше. А здесь так много девочек, что если всех их будет расчесывать и завивать дортуарная девушка, у которой и без того много дел, то ей придется с утра до вечера снимать папильотки[37] и расчесывать волосы девочкам, а с вечера до утра завивать их в папильотки. А девочкам уже не придется ни учиться, ни играть вовремя днем, а ночью многим долго не спать, ожидая своей очереди.
Мадемуазель Милькеева помолчала.
– Что ты об этом думаешь, девочка, а?
Варя опустила глаза и, искоса взглядывая на классную даму, перебирала свои пальцы и молчала.
– Вот сегодня после молитвы всех вас, маленьких, приведут в спальную. Все твои товарки умоются и лягут спать. А ты… как ты справишься со своими волосами? Ну-ка попробуй, – сказала Марина Федоровна, – а я посмотрю. Софьюшка, дай сюда гребень!
И, взяв из рук горничной гребень, она подала его Варе, повторив:
– Попробуй, мой друг. Если ты сумеешь сама причесаться, тогда я попрошу, чтобы тебе позволили оставаться с длинными волосами.
Варя взяла гребень и, неловко придерживая его пальцами, чуть слышно сказала, конфузясь:
– Я не умею…
– Попробуй, душа моя. Я уйду на минутку к себе, а ты постарайся расчесать свои волосы, да поскорее, а то ты опоздаешь к сестре. Ты можешь ее видеть только до семи часов. Твоя бедная сестра соскучилась и ждет тебя.
– Так лучше пойдемте к ней теперь! – оживилась девочка.
– Нельзя, мой друг. Ты так растрепалась, что в таком виде никуда нельзя показаться. Надо или причесаться гладко, или остричь волосы.
Марина Федоровна, не дожидаясь возражений ребенка, скорыми шагами пошла вон из комнаты.
– Вы можете меня причесать? – спросила заискивающим голосом девочка, протягивая Софьюшке гребень.
– Нет, милая, и рада бы, да не умею, – сказала Софьюшка, покачивая головой. – Я больше вырву волос, чем расчешу. Вот посмотрите, что у меня самой-то на голове осталось…
Софьюшка, проведя рукой по своей голове, спустила с нее две жиденькие коротенькие косички со вплетенными в них тесемками.
– Точно крысьи хвосты! Вокруг головы даже раз не обходят. А ведь были длинные… Я все повырвала, не умела расчесывать.
Варя стояла с гребнем в руках и не знала, что ей делать.
– Если бы Катя была здесь, она наверняка сумела бы, – сказала она громко и, подняв голову, вопросительно посмотрела на Софьюшку, но та ничего ей не ответила.
– Ну, что же, причесалась? – спросила Марина Федоровна, возвратившись. – Пора бы и к сестре идти.
– Я не умею, но, думаю, Катя может, – сказала Варя нерешительно.
– Катя, мой друг, в лазарете. А когда ее выпустят, она будет не с тобой, а в другом классе. Она ведь уже большая.
– Ну, тогда надо остричь! – сказала вдруг девочка решительно.
– Да, и я так думаю, – ответила Марина Федоровна, – и остричь поскорее, чтобы еще успеть сестру навестить. Софьюшка, уж ты извини, пожалуйста, что маленькая барышня задержала тебя, и остриги ее поскорее.
Она раз сто уже сказала, как ее зовут и как ее фамилия, и это ей так надоело, что она уже была готова заплакать, как раздался звонок. Все засуетились, заторопились куда-то, и в две-три минуты середина залы опустела, а по обеим ее сторонам вытянулись парами длинные, ровные, как по ниточке выровненные ряды коричневых и зеленых, больших и маленьких девочек. Ряды эти местами прерывались, оставляя промежуток в несколько шагов. Когда еще минут через пять каждый из этих промежутков был занят дамой в синем платье или молодой девушкой в сером с черным шелковым передником, ряды снова задвигались. Сначала тронулись самые большие девочки, потом меньшие, меньшие, и, наконец, маленькие.
Нюта нагнулась к Варе и, обхватив ее за талию, шепнула ей:
– Теперь два часа, мы идем в класс. Первым будет Рендорф – немец, потом русская диктовка.
– А когда же мы будем завтракать? – спросила удивленным и недовольным тоном Варя.
– Как завтракать?! Мы уж давно пообедали, – сказала Нюта, тихонько смеясь. – В четыре нам дадут хлеба, а в восемь мы будем ужинать.
Варя еще шире открыла большие глаза.
– Пообедали? – сказала она. – А как же мы-то?
Нюта посмотрела на ее огорченное лицо, от души засмеялась и стала через плечо рассказывать по-французски кому-то из подруг о том, какая эта новенькая смешная. Варя слышала и ее смех, и ее рассказ.
«Эту девочку я никогда не буду любить, никогда. Она гадкая, злая насмешница», – думала Варя и, понемногу высвободив свою руку из-под руки Нюты, пошла рядом с ней, стараясь на нее не смотреть.
– Так нельзя, надо идти под руку, – нахмурила брови Нюта и, взяв Варину руку, почти насильно положила ее под свою.
Варя собралась что-то возразить, но в эту минуту, подняв глаза, увидела свою первую знакомую, мадам Адлер. Она обрадовалась ей, и недаром. Инспектриса молча протянула руку, отделила Варю от класса и, дав последним парам пройти, сказала шутливо:
– Ну, а теперь пойдем завтракать.
Варя повеселела и, стараясь не отставать от инспектрисы, пошла вприпрыжку, крепко держась за ее руку. Мадам Адлер привела ее к себе в комнату и, посадив за накрытый стол, на котором стоял один прибор, позвонила в колокольчик.
– Подавай, – коротко сказала она вошедшей на ее зов девушке в белом с синими полосками тиковом[24] платье, белом холщовом переднике и холщовой косынке.
Девушка вышла и очень скоро вернулась с тарелкой супа, который показался Варе очень вкусным, точно так же как и кусочек вареной говядины и ломтик каравая, которым закончился ее обед. С последним кусочком хлеба во рту Варя соскочила со стула, перекрестилась, торопливо по привычке прочла «Благодарим тя, Христе Боже наш», поспешно сорвала салфетку, которую повязала ей горничная, бросила на стул, но тотчас же опять взяла ее, крепко вытерла ею губы и осмотрелась, соображая, в какую дверь ушла мадам Адлер.
«Кажется, туда», – подумала она и осторожно, без шума прошла до двери, еще осторожнее переступила порог и неслышно вошла в смежную комнату. Там в противоположном конце, почти против двери, сидела в кресле мадам Адлер. Варя подошла к ней, поцеловала ее руку и потянулась было, чтобы поцеловать ее в губы, но инспектриса остановила девочку, положив руку ей на плечо.
– Хорошо, хорошо, – сказала она, и взяв со стола колокольчик, позвонила.
– Отведи эту новенькую в младший класс, к мадам Якуниной.
Девушка довела Варю до младшего класса и, сказав тихонько: «Это ваш класс», приотворила дверь, впустила девочку, а сама, не показываясь, но осторожно заглядывая в комнату, старалась поймать взгляд классной дамы. Когда ей это удалось, она, знаком указывая на Варю, дала классной даме понять, что передает ей маленькую воспитанницу.
Очутившись в классной комнате, Варя остановилась и окинула быстрым любопытным взглядом длинные невысокие столы, разделенные на несколько отдельных конторок с круглой стеклянной чернильницей посреди каждой; приделанные к столам неподвижные скамейки; ряды коротко, под гребенку остриженных беловолосых и темных головок, выглядывавших из-за этих конторок; небольшое возвышение, на котором стоял какой-то пожилой господин; мольберт, стоявший неподалеку от него, и несколько стриженых, в длинных, до полу, коричневых платьях маленьких девочек, вытянувшихся в линию у мольберта.
Все головы сидевших за конторками и стоявших у мольберта детей повернулись к двери, все лица смотрели на нее. Смотрел и высокий пожилой господин, стоявший на возвышении, и все эти лица сияли веселой улыбкой, и все приветливо разглядывали неожиданно появившуюся маленькую девочку в черном коротком платьице, большом батистовом воротничке, с длинными, рассыпавшимися по плечам локонами, смотрели на ее здоровое, веселое и смущенное лицо, на ее блестящие карие глаза и улыбались ей.
«Что там такое?» – подумала классная дама, сидевшая на противоположной стороне. Она встала со своего места и увидела одновременно и девочку, виновницу происшедшего в классе беспорядка, и горничную инспектрисы, заглядывавшую в чуть отворенную дверь и делавшую ей знаки.
– Ruhig, Achtung![25] – крикнула она с напускной строгостью и, торопливо пройдя за последней скамейкой, подошла к Варе, взяла ее за руку и посадила первой на средней скамейке, ближайшей к себе.
– Сиди смирно и слушай, – сказала она, нагнувшись, и погладила рукой шелковистые кудри девочки.
Варя кинула на нее беглый взгляд и тотчас перевела глаза сначала на свою соседку, потом на сидевших перед ней девочек, на учителя, который сидел теперь у стола и, нагнув голову, читал что-то. Через минуту в классе произошло движение, Варя быстро повернула в ту сторону голову и стала внимательно следить за тем, как девочки, стоявшие у мольберта, шурша длинными платьями, расходились по своим местам.
– Fräulein[26] Хотин! – произнес вдруг учитель, слегка приподняв голову и глядя перед собой.
С одной из скамеек поднялась маленькая фигура девочки лет девяти-десяти.
– Fräulein Темников!
Девочка, сидевшая рядом с Варей, покраснела, встала и, дотронувшись до Вари рукой, прошептала взволнованным голосом:
– Пусти!
Варя, не понимая, в чем дело, и не двигаясь, подняла на нее вопросительный взор.
– Пусти же, дай пройти! – повторила с досадой девочка, не возвышая голоса. – Встань!
И не дожидаясь, пока бестолковая новенькая встанет и пропустит ее, она пролезла перед ней и направилась к мольберту, незаметно крестясь и прикрывая левой рукой правую, делавшую у самого пояса чуть заметное, поспешное крестное знамение.
Учитель вызвал еще двух-трех девочек, и по мере того как он называл фамилию, девочки вставали со своих мест и становились в ряд у мольберта, на котором стояли большие картинки, наклеенные на толстый картон.
Девочка, вызванная первой, взяла лежавшую у картины длинную палочку. Учитель подошел, вынул наудачу одну из целой серии прислоненных к мольберту картин и заменил ею прежде стоявшую. Девочка, стоя боком к мольберту и повернув голову к картине, начала бойко:
– Das ist eine Blume und das ist auch eine Blume. Das Alles sind Blumen. Das ist eine Rose und das ist eine Rosenknospe[27].
При этом девочка слегка дотрагивалась палочкой, которую держала в левой руке, до называемого предмета.
Сначала это занимало Варю; она внимательно во все всматривалась и вслушивалась, то улыбаясь, то хмурясь, но через несколько минут ей наскучило однообразие урока, и она переключила свое внимание на крышку конторки, перед которой сидела. Она чуть-чуть приподняла ее, положила в щель пальцы одной руки, другой слегка нажала крышку. Потом опять приподняла, нагнулась и приложила глаза к щели, еще приподняла, еще, и, наконец, так высоко, что, придерживая крышку головой, стала разбирать лежавшие в пюпитре[28] вещи.
Девочки, слыша шуршание, стали оборачиваться и пересмеиваться. Мадам Якунина скоро заметила их волнение, встала, посмотрела на детей и тотчас поняла причину, вызвавшую беспорядок. Она подошла к новенькой, насупив брови и собираясь сделать ей строгий выговор, но увидев веселые глаза и невинную улыбку красивого ребенка, слегка улыбнулась и, похлопывая Варю по плечу, сказала ласково:
– Посиди еще минутку смирно. Учитель сейчас уйдет!
Урок кончился. Учитель вышел, в классе поднялась суета. Между уроками было пятнадцать минут отдыха; в эти пятнадцать минут дети убирали одни тетради, готовили другие, дежурные раздавали аспидные доски[29], грифели. Многие из девочек успели и посмеяться, и поссориться. Классная дама вышла; ее заменила пепиньерка[30], которая должна была давать урок французской диктовки.
– Eh bien! – крикнула она. – Pas de bavardage! Ecrivez![31]
И начался усердный визг сорока грифелей по аспидным доскам, прерываемый время от времени на минуту громким голосом пепиньерки, медленно выкрикивавшей французские фразы или отдельные слова. Все писали на аспидных досках, только одна маленькая девочка, вызванная пепиньеркой, вышла к большой доске, стоявшей перед классом, и крупными буквами писала на ней мелом.
– Corrigez![32] – крикнула пепиньерка коротко и, закрыв книгу, подошла к большой доске. Девочка подала ей мел и впилась глазами в ее руку.
Пепиньерка стала читать и подчеркивать мелом каждое неправильно написанное слово. С каждой прочитанной строкой черточки все прибавлялись. Девочка начала краснеть после первого десятка, а когда она насчитала второй, у нее на глазах выступили слезы. Пепиньерка дошла до последнего слова, обернулась, насмешливо посмотрела на девочку и стала считать черточки.
– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… – считала она по-французски, с каждым разом крепче и крепче ударяя мелом по доске, – двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… – закончила она. – Чудесно! Бесподобно!
И она стала вызывать то одну, то другую из девочек и заставляла их объяснять неправильно написанные слова. Девочка, стоя у доски, исправляла свои ошибки, а весь класс поправлял свои диктовки по доске. Поправив, они передавали свои доски пепиньерке, которая просматривала написанное, а потом или молча возвращала доски, или на них делала надписи вроде: «Написать двадцать раз каждое подчеркнутое слово в тетрадке».
Все были заняты своим делом и о новенькой совершенно забыли, только Нюта перед началом диктовки подбежала к ней, поцеловала и сунула ей в руку леденец.
Варе учительница тоже дала доску, разлинованную клеточками, и пропись с красиво написанными на ней палочками и нуликами и велела ей написать страницу.
Варя писала на доске, вытирала, опять писала и не заметила, как прошел час, и когда раздался громкий звонок, возвещавший об окончании урока, она вздрогнула с головы до пяток.
Опять поднялась суматоха, говор, спор и смех. Пепиньерка, очень молоденькая, некрасивая, маленького роста, коренастая, с серыми глазами навыкате и широко расставленными зубами девушка, старалась казаться взрослой и строгой, она беспрестанно хлопала в ладоши и покрикивала:
– Doucement, mademoiselles, doucement! Rangez-vous, vite, vite![33]
Минут через десять весь маленький люд вышел парами из классной.
Пепиньерка стояла в дверях, пропуская перед собой чинно проходившие пары. Потом, дав всем пройти несколько шагов, она со стороны взглянула на общее впечатление, производимое ее командой, и заметила, что не все в должном порядке.
– Третья пара, зачем выступаете! – крикнула она по-французски. – Подайтесь налево! Аннинька, зачем горбишься! Кто там шаркает?
Когда все пришло в порядок, она заняла свое место во главе класса и, беспрестанно оборачиваясь, повела детей в залу, где они выстроились в несколько рядов.
Вслед за маленькими стали входить по очереди другие классы и становиться в ряды. Каждый класс становился на небольшом друг от друга расстоянии. Все стояли смирно, кое-где только слышался отрывистый шепот, тотчас же сдерживаемый резким шиканьем классной дамы. Когда все были в сборе, отворилась дверь и в комнату вошли несколько девушек в полосатых – белых с синими полосами – платьях, белых фартуках и косынках, с четырехугольными неглубокими лотками с невысокими бортами. Они пошли по рядам, начиная с последнего ряда в каждом классе – то есть с самых рослых воспитанниц, так как стояли воспитанницы по росту, самые маленькие – впереди.
Девушки медленно шли по рядам. Каждая воспитанница брала, не выбирая, небольшой ломоть хлеба, посыпанный солью, и тотчас же принималась за него.
– Mesdames[34], у кого горбушка? – спросил кто-то шепотом за спиной Вари.
Она оглянулась. В одном из рядов поднялась чья-то рука с горбушкой.
– Уступи, душка, за мою порцию и полпирога завтра!
Обладательница горбушки недолго думая согласилась, и обмен состоялся – к обоюдному удовольствию.
Варя тоже получила ломтик. Она откусила кусочек и, подняв свои веселые изумленные глаза на соседку, спросила:
– Это зачем? Ведь это простой хлеб!
– Хлеб, конечно, ведь теперь четыре часа, – ответила ей просто маленькая девочка, с наслаждением уминая свой ломоть за обе щеки.
Когда хлеб был съеден, к маленьким подошла их пепиньерка:
– Allons, courez maintenant![35] А ты пойдешь со мной, подожди, – добавила она и взяла Варю за руку.
Тут она увидела, что Варя держит кусок хлеба в руке.
– Это у тебя что? Отчего ты не ела? Неужели ты не голодна?
– Я лучше подожду молока, я не люблю сухой хлеб, – ответила Варя, втягивая всей грудью воздух, что она делала всегда, когда конфузилась.
Пепиньерка засмеялась:
– Долго же тебе придется ждать молока! Знаешь ли, хлеб надо съесть на месте, а в карман прятать и ходить с ним не позволяют. За это наказывают.
Она взяла Варю за руку и повела ее по длинным пустым комнатам и коридорам.
– Мы куда идем? – спросила с беспокойством Варя, заглядывая в лицо пепиньерки.
– Куда? Скоро увидишь, только не молоко пить! – ответила та, поддразнивая девочку.
Они поднялись в верхний этаж, прошли одну большую спальню, уставленную двумя длинными рядами кроватей, одинаково накрытых белыми байковыми одеялами с ярко-красной каймой и двумя подушками на каждой, прошли другую, а в третьей остановились.
– Софьюшка! – крикнула пепиньерка. – Софьюшка!
На противоположном конце спальни отворилась дверь, и из нее показалась высокая, худая, рыжеватая, с крупными веснушками на длинном лице горничная – девушка в тиковом платье.
– Елена Антоновна приказала остричь новенькую. Нельзя ли поскорее? Мне надо еще поспеть в лазарет до шести.
– Сейчас, – ответила девушка и скрылась за дверью. Через минуту она вышла с ножницами и гребнем.
– Ну, садитесь, – сказала она, отодвинув от первой кровати табурет. – Э-э-эх, да какие же чудесные локоны! Вот жаль-то! – добавила она, собрав в руку длинные и густые шелковистые волосы девочки. – Вот тут садитесь.
Варя только в эту минуту поняла, что дело идет о ее локонах. Она испуганно посмотрела на пепиньерку, на Софьюшку и на ножницы.
Софьюшка нагнулась, чтобы приподнять и посадить девочку на табуретку, но Варя вырвалась из ее рук, отбежала на несколько шагов, остановилась и закричала отчаянным голосом, взявшись за голову:
– Нет, нет, пожалуйста, нет!
– Замолчи! – крикнула пепиньерка и направилась было к Варе, но девочка бросилась от нее на другой конец комнаты, забилась между кроватью и стеной и, как испуганный зверек, беспокойно оглядывалась по сторонам.
– Оставьте ее, барышня, – сказала участливым голосом Софьюшка, – смотрите, как она испугалась, бедная пташка! Все равно, ведь можно завтра утром…
– Как можно оставить до завтра, когда Елена Антоновна сказала, чтобы ее остричь теперь? Что за пустяки! Пожалуйста, не выдумывай! – сказала пепиньерка, подойдя к девочке, которая, видя, что деваться некуда, ждала своего врага с широко открытыми глазами и лицом, исказившимся от ужаса.
Пепиньерка подошла к ней и, стараясь разнять ее руки, с досадой продолжала:
– Ведь ты не дома; иди и садись сейчас, слышишь? Здесь куражиться не позволят!
Она разняла ее руки и взяла крепко в свои.
Варя беспомощно осмотрелась, как бы ища защиты, но в комнате, кроме нее и двух ее врагов, никого не было. Она вырвала свои руки и, закинув их на голову, крепко сжала их на затылке и что было сил закричала:
– Не надо, не надо, душечка, пожалуйста, не надо!
Молодая девушка остановилась на минуту и, дернув Варю за плечо, произнесла с досадой:
– Противная девчонка! Вот выдрать бы тебя!
Она с досадой дернула Варю за волосы и отчетливо проговорила, сдерживая, насколько могла, свое раздражение:
– Пойми ты, что тебя надо остричь, здесь с космами твоими тебе не позволят оставаться. Если ты не уймешься сейчас же, тебя остригут насильно. И не только волосы, но и уши отрежут!
С этими словами она положила свои руки на плечи Вари. Девочка, почувствовав ее прикосновение, еще теснее прижалась к стене и, уцепившись за железную перекладинку кровати, закричала неистовым голосом…
– Что тут такое? Что за шум? – вдруг раздался встревоженный голос, и в комнату почти вбежала женщина лет тридцати пяти, среднего роста, худенькая, очень сутулая, так что на первый взгляд казалась горбатой, с бледным серьезным лицом, большими темно-голубыми глазами, светлыми длинными ресницами и массой золотистых волос, гладко причесанных спереди, а сзади закрученных в косу, с трудом умещавшуюся на маленькой голове.
Варя тут же замолчала. И она, и пепиньерка, и Софьюшка, стоявшая поодаль, молча и смущенно смотрели на так неожиданно явившуюся помощь или помеху – этого они еще не знали.
Вбежавшая дама была Марина Федоровна Милькеева. Она быстрым взглядом окинула сцену, увидела забившуюся за кровать, растрепанную и испуганную девочку, смущенную пепиньерку и горничную, стоящую с ножницами, и тотчас же поняла, в чем дело.
– Что вы тут делаете? – обратилась Милькеева по-французски к пепиньерке.
– Елена Антоновна приказала остричь вот эту новенькую, а она не дается, злится, – начала объяснять молодая девушка, покраснев.
– Je dois vous dire, mademoiselle, que vous méritez fort peu la confiance de votre dame. Retournez à votre service. Je me charge de l’enfant[36], – сказала Милькеева голосом, не допускающим возражения.
– Я не могу этого сделать. Мне приказано отвести ее в лазарет, к сестре, после стрижки, – нерешительно сказала пепиньерка тоже по-французски.
– И прекрасно. Я исполню это за вас и вечером объяснюсь с Еленой Антоновной. Можете идти. Да, впрочем, на какое время позволено оставить маленькую у сестры?
– До семи часов, – ответила молодая девушка с нескрываемым неудовольствием и, быстро повернувшись, пошла из дортуара.
– С чего она так расплакалась? – спросила Милькеева Софьюшку.
Софьюшка рассказала все, как было, и добавила:
– Она больше от страха, очень уж напугала ее Бунина.
– Ты о чем плакала? – спросила Марина Федоровна Варю, подойдя к ней.
Варя подняла на нее глаза и узнала в ней ту даму, которая экзаменовала сестру, а потом спросила, сколько ей лет.
– Эта… большая… девочка… хотела мои волосы отрезать, – ответила Варя, торопясь, заикаясь и подбирая губы, чтобы не заплакать.
– Ты была в классе? – помолчав минуту, спросила Марина Федоровна. – Видела там девочек?
– Видела, много-много, – сказала Варя нараспев и посмотрела прямо в глаза классной даме.
– А видела у кого-нибудь из них длинные волосы или букли?
– Нет, они все такие смешные, точно мальчики! Волосы у всех коротенькие, вот такие…
Варя прищурила глаза и показала пальцами, какие у девочек короткие волосы.
– А ты знаешь, отчего у них короткие волосы?
– Отчего? Оттого, верно, что им их обрезали.
– А как ты думаешь, для чего всем им обрезали волосы?
– Для чего?
Варя повела плечами, открыла большие глаза, улыбнулась всем лицом, развела ручонками и стояла молча.
– Для того, чтобы они были всегда гладенькие, чистенькие. Они еще маленькие, сами справиться с длинными волосами не могут, а причесывать их некому. Ты сама причесываешь волосы и завиваешь букли? – спросила мадемуазель Милькеева.
Варя засмеялась, откинув голову, и произнесла:
– Не-е-ет, я не умею, меня завивала всегда мама. А когда она была больна, то Мариша, Лёвина няня. Только няня редко.
– Ну, а здесь кто тебе будет завивать букли и расчесывать твои длинные волосы, как ты думаешь?
Девочка молчала.
Не дождавшись ответа, Марина Федоровна продолжала:
– Когда привели всех этих маленьких девочек, почти у всех тоже были длинные волосы, как у тебя. И тоже дома их причесывали няни и мамы. Няни и мамы имели время их причесывать, потому что у них было по две, по три девочки у каждой, не больше. А здесь так много девочек, что если всех их будет расчесывать и завивать дортуарная девушка, у которой и без того много дел, то ей придется с утра до вечера снимать папильотки[37] и расчесывать волосы девочкам, а с вечера до утра завивать их в папильотки. А девочкам уже не придется ни учиться, ни играть вовремя днем, а ночью многим долго не спать, ожидая своей очереди.
Мадемуазель Милькеева помолчала.
– Что ты об этом думаешь, девочка, а?
Варя опустила глаза и, искоса взглядывая на классную даму, перебирала свои пальцы и молчала.
– Вот сегодня после молитвы всех вас, маленьких, приведут в спальную. Все твои товарки умоются и лягут спать. А ты… как ты справишься со своими волосами? Ну-ка попробуй, – сказала Марина Федоровна, – а я посмотрю. Софьюшка, дай сюда гребень!
И, взяв из рук горничной гребень, она подала его Варе, повторив:
– Попробуй, мой друг. Если ты сумеешь сама причесаться, тогда я попрошу, чтобы тебе позволили оставаться с длинными волосами.
Варя взяла гребень и, неловко придерживая его пальцами, чуть слышно сказала, конфузясь:
– Я не умею…
– Попробуй, душа моя. Я уйду на минутку к себе, а ты постарайся расчесать свои волосы, да поскорее, а то ты опоздаешь к сестре. Ты можешь ее видеть только до семи часов. Твоя бедная сестра соскучилась и ждет тебя.
– Так лучше пойдемте к ней теперь! – оживилась девочка.
– Нельзя, мой друг. Ты так растрепалась, что в таком виде никуда нельзя показаться. Надо или причесаться гладко, или остричь волосы.
Марина Федоровна, не дожидаясь возражений ребенка, скорыми шагами пошла вон из комнаты.
– Вы можете меня причесать? – спросила заискивающим голосом девочка, протягивая Софьюшке гребень.
– Нет, милая, и рада бы, да не умею, – сказала Софьюшка, покачивая головой. – Я больше вырву волос, чем расчешу. Вот посмотрите, что у меня самой-то на голове осталось…
Софьюшка, проведя рукой по своей голове, спустила с нее две жиденькие коротенькие косички со вплетенными в них тесемками.
– Точно крысьи хвосты! Вокруг головы даже раз не обходят. А ведь были длинные… Я все повырвала, не умела расчесывать.
Варя стояла с гребнем в руках и не знала, что ей делать.
– Если бы Катя была здесь, она наверняка сумела бы, – сказала она громко и, подняв голову, вопросительно посмотрела на Софьюшку, но та ничего ей не ответила.
– Ну, что же, причесалась? – спросила Марина Федоровна, возвратившись. – Пора бы и к сестре идти.
– Я не умею, но, думаю, Катя может, – сказала Варя нерешительно.
– Катя, мой друг, в лазарете. А когда ее выпустят, она будет не с тобой, а в другом классе. Она ведь уже большая.
– Ну, тогда надо остричь! – сказала вдруг девочка решительно.
– Да, и я так думаю, – ответила Марина Федоровна, – и остричь поскорее, чтобы еще успеть сестру навестить. Софьюшка, уж ты извини, пожалуйста, что маленькая барышня задержала тебя, и остриги ее поскорее.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента