Страница:
Стенли ЭЛЛИН
САМАЯ ЛУЧШАЯ БУТЫЛКА
Я давно не испытывал такого потрясения. Это кафе на рю де Риволи чем-то приглянулось мне, я занял один из столиков на улице и, машинально оглядев сидевших напротив, поймал взгляд молодой дамы, которая ошеломленно смотрела на меня, как будто внезапно увидела старого знакомого. Мадам София Кассулас.
Прошлое сразу возникло перед глазами, словно гигантский джинн, вырвавшийся из бутылки. Шок был так силен, что в тот момент я ощутил, как кровь отхлынула от лица.
Мадам Кассулас немедленно проявила участие.
— Мсье Драммонд, что случилось? Вы так плохо выглядите. Я могу помочь?
— Нет, нет. Просто выпить что-нибудь. Коньяк, если можно.
Она заказала коньяк и, присев рядом, с озабоченным видом расстегнула мне пиджак.
— Ах, мужчины, мужчины. Как можно так одеваться летом, в самую жару.
При других обстоятельствах ее внимание было бы приятно, но теперь я ощутил лишь неловкость, отчетливо сознавая, какую картину мы представляем сейчас в глазах остальных посетителей: седоволосый беспомощный старичок и сердобольная внучка, заботливо ухаживающая за ним.
— Мадам, уверяю вас...
Она прижала палец к моим губам.
— Нет, нет. Пожалуйста, ни слова больше, пока не выпьете свой коньяк и не придете в себя. Ни словечка!
Я молча повиновался. Кроме всего прочего, такую перемену ролей можно было считать справедливой. Когда мы виделись в последний раз, во время той кошмарной сцены полгода назад, именно она проявила слабость, а я играл роль утешителя. Увидев меня сейчас, эта женщина наверняка не меньше, чем я, была потрясена внезапно нахлынувшими мучительными воспоминаниями. Я невольно восхитился ее способностью переносить такие удары, сохраняя выдержку.
Наконец подали коньяк; даже в подобной ситуации, как говорится in extremis<Экстремальных условиях (лат.)>, я машинально поднес рюмку к глазам, чтобы проверить цвет напитка. Губы мадам Кассулас дрогнули в слабой улыбке.
— Милый мсье Драммонд, — шепнула она. — Наш несравненный знаток.
Что ж, это правда: я действительно знал толк в винах. И с этого, мрачно подумал я, мысленно окидывая взглядом прошлое, год назад в Париже, в один прекрасный солнечный день вроде сегодняшнего, все и началось...
Однако, увидев его во плоти, я обнаружил, что он вызывает во мне резкую неприязнь. Де Марешалю было за сорок — это был один из тех вертлявых вульгарных типов, что напоминают отставных конферансье. Я считаю себя человеком сдержанным и даже флегматичным. С людьми, которыми постоянно играют эмоции, словно струя бьющей воды шариком от пинг-понга, я чувствую себя весьма неуютно.
Цель его визита, заявил он, заключается в том, чтобы взять у меня интервью. Он готовит серию статей для своего журнала и с этой целью проводит опрос знатоков относительно лучших марочных вин, которые им приходилось пробовать. Таким образом, возможно, удастся прийти к общему согласию и соответственно отметить это в статье. Если только...
— Если только, — прервал я его, — вы когда-нибудь услышите два одинаковых отзыва о том, какой сорт лучше. Дюжина экспертов выдаст вам дюжину разных мнений.
— Вначале и мне так казалось. К настоящему времени, однако, многие отдали предпочтение двум сортам вин.
— Каким же?
— И то и другое — бургундское. «Ришбур» урожая 1923 года и «Романи-Конти», 1934-го. Оба, несомненно, стоят в ряду наиболее благородных сортов.
— Несомненно.
— А вы сами на каком из них остановили бы свой выбор?
— Я отказываюсь делать какой-либо выбор, мсье де Марешаль. Когда речь заходит о подобных сортах, сравнение будет не просто одиозным, оно невозможно.
— Следовательно, вы считаете, что не существует сорта, который можно выделить как не имеющий себе равных?
— Нет, такой сорт, возможно, существует. Я сам никогда не пробовал, но есть описания, где его вкус превозносят сверх всякой меры. Разумеется, бургундское, из имения, которое никогда больше не производило ничего подобного. Небольшое имение. Догадываетесь, о каком сорте я говорю?
— Думаю, да. — Глаза де Марешаля лихорадочно блеснули. — Несравненное «Нюи Сент-Оэн», 1929. Я не ошибся?
— Не ошиблись.
Он беспомощно пожал плечами.
— Но к чему это знать, если я ни разу не встретил человека, который бы не только знал, но и пробовал его? Я хочу, чтобы мои статьи основывались на мнении современных знатоков. Все, кого я ни спрашивал, знают о легендарном «Сент-Оэне», но никто даже не видел бутылку с этим вином. Просто катастрофа, что от этого сорта — возможно, самого замечательного из всех, какие только появлялись на свет, — осталась только легенда. Если бы на Земле сейчас существовала хотя бы одна несчастная бутылка...
— А почему вы так уверены, что ни одной не осталось?
— Почему? — Де Марешаль одарил меня соболезнующей улыбкой. — Да потому, мой дорогой Драммонд, что это невозможно. Я сам недавно побывал в Сент-Оэне.
В записях винодела говорится, что в 1929 году было изготовлено всего сорок дюжин ящиков этого вина. Считайте сами. Жалкие сорок дюжин ящиков, которые разошлись по свету за все это время с 1929-го по наши дни! Тысячи знатоков жаждали получить хотя бы одну бутылку. Уверяю вас, последнюю из них отведали давным-давно!
У меня не было намерения откровенничать, но эта снисходительная улыбка вывела меня из себя.
— Боюсь, вы немного ошиблись в своих расчетах, мой дорогой де Марешаль.
— С каким удовольствием я сейчас поставлю его на место! — Дело в том, что в настоящий момент бутылка «Нюи Сент-Оэна» находится в подвалах моей компании.
Как я и ожидал, это заявление потрясло его. Челюсть у него отвисла. Он в немом изумлении уставился на меня. Потом подозрительно нахмурился.
— Вы шутите, — произнес он. — Конечно же, шутите. Вы только что сказали, что никогда не пробовали это вино. А теперь говорите...
— Чистую правду. После смерти моего компаньона в прошлом году я нашел эту бутылку среди его личных вещей.
— И у вас не возникало искушения открыть ее?
— Возникало, но я ему не поддался, искушению. Вино слишком старое.
Каким невыносимым разочарованием будет открыть его и увидеть, что вино уже погибло.
— О нет! — Де Марешаль хлопнул по лбу ладонью. — Вы американец, мсье, в этом вся ваша беда. Так может говорить только американец, унаследовавший извращенное удовольствие от пуританского самоограничения. Должно же было случиться, чтобы единственная в мире бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года попала в руки такому человеку! Это недопустимо. Совершенно недопустимо. Мсье Драммонд, мы должны договориться. Сколько вы хотите за ваш «Сент-Оэн»?
— Нисколько. Эта бутылка не продается.
— Но вы просто должны ее продать! — почти выкрикнул де Марешаль. Сделав усилие, он взял себя в руки. — Послушайте, я буду с вами откровенен. Я небогат. Вы можете получить тысячу франков — может быть, даже две тысячи за эту бутылку; я не в состоянии выложить столько. Но я близко знаком с человеком, который может принять любые ваши условия. Мсье Кирос Кассулас.
Может быть, слышали о нем?
Поскольку Кирос Кассулас был одним из самых богатых людей в Европе, перед которым снимали шляпу прочие магнаты, трудно было не знать этого человека, несмотря на широко освещенные в прессе его усилия вести замкнутый образ жизни.
— Конечно, — сказал я.
— И знаете, что составляет главный интерес в его жизни?
— Боюсь, не знаю. Судя по газетам, это довольно загадочная личность.
— Это фраза, придуманная журналистами специально для описания очень богатого человека, не желающего выставлять напоказ свою личную жизнь. Не то чтобы в ней было что-нибудь скандальное. Видите ли, мсье Кассулас фанатичный любитель вин. — Де Марешаль многозначительно подмигнул. — Именно поэтому я смог убедить его основать наше общество «Сосьете де ла кав» и приступить к изданию журнала.
— И назначить вас его редактором.
— Да, он это сделал, — спокойно произнес де Марешаль. — Естественно, я благодарен ему за это. Он же в свою очередь благодарен мне за квалифицированные советы относительно лучших сортов вин. Строго между нами, когда мы впервые встретились, на него было просто грустно смотреть. Это был человек, не имеющий каких-либо слабостей или пристрастий, неспособный наслаждаться литературой, музыкой, искусством вообще. Ему необходимо было заполнить чем-то пустоту в жизни. И я сделал это в тот день, когда посоветовал ему развивать прирожденное умение определять на вкус лучшие сорта вин. С тех пор поиски самых благородных вин стали для него путешествием в страну чудес. Сейчас, как я уже говорил, он стал фанатичным ценителем. Он сразу поймет, что ваша бутылка «Нюи Сент-Оэна» по сравнению с другими винами — то же, что «Мона Лиза» по сравнению с картинами заурядных живописцев. Вы понимаете, что это значит для вас как для делового человека?
С ним трудно торговаться, но в конце концов он заплатит за эту бутылку две тысячи франков. Можете поверить мне на слово.
Я покачал головой.
— Я могу только повторить, мсье де Марешаль, — это вино не продается.
Ни за какую цену.
— А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили. Это было уже слишком.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда цена бутылки сто тысяч франков. И никаких гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч франков.
— Ах так, — злобно процедил де Марешаль. — Значит, вы действительно не хотите ее продать. Но быть собакой на сене...
Внезапно де Марешаль застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали грудь. Еще секунду назад он был багровым от гнева, теперь же кровь отлила от щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.
— Сердце, — с трудом выдохнул он. — Это ничего. У меня есть таблетки...
Таблетка, которую он положил под язык, — нитроглицерин, в этом я был уверен. Я однажды видел, как у моего покойного компаньона Бруле был такой же приступ.
— Я вызову врача, — сказал я. Но когда я направился к телефону, де Марешаль протестующим жестом остановил меня.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Я к этому привык. Это у меня давно.
И действительно, он уже выглядел лучше.
— Если это у вас давно, вы должны быть осторожнее, — сказал я ему. Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.
— Это так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо перед глазами неожиданно появилось вино, ставшее легендой, а потом оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не хотите.
— Имею.
— Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере покажите мне эту бутылку. Я, разумеется, не сомневаюсь в том, что она существует. Но удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках...
Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании «Бруле и Драммонд» находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я провел его по каменному лабиринту подвала, где ощущалась прохлада протекающей рядом Сены, и подвел к полкам «Нюи Сент-Оэна», где в стороне от бутылок более позднего урожая в гордом одиночестве стояла единственная оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно снял бутылку и передал де Марешалю, принявшему ее с глубоким почтением.
Де Марешаль окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел кончиками пальцев по горлышку бутылки.
— Пробка в хорошем состоянии.
— Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.
— Естественно. Но все же это хороший знак. — Он поднял бутылку, рассматривая ее на свет. — Осадок вроде бы нормальный. Имейте в виду, мсье Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а то и больше.
Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее, даже когда поставил на полку, что, казалось, был под гипнозом. Мне пришлось легонько подтолкнуть его, чтобы вывести из транса. Затем я проводил его наверх, на свет божий.
На улице мы простились.
— Буду держать с вами связь, — сказал он, пожимая мне руку. — Может, нам удастся пообедать вместе на этой неделе.
— Я сожалею, — сказал я, вовсе не чувствуя сожаления, — но на этой неделе я улетаю в Нью-Йорк, надо разобраться с делами моего тамошнего филиала.
— Какая жалость. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в Париж?
— Конечно, — соврал я.
Однако не так-то легко было отвязаться от Макса де Марешаля, когда у него перед глазами неотступно стояло видение «Нюи Сент-Оэна» 1929 года.
Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского филиала, попросив его дать знать, когда я вернусь из Штатов, потому что позвонил он мне именно в тот момент, когда я снова расположился за своим столом на рю де Берри. Он пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он позвонил мне как раз вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому, что «Сосьете де ла кав» на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и председатель общества Кирос Кассулас пригласил меня присутствовать на этом обеде.
Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я знал истинную его причину. Кассуласу рассказали о «Нюи Сент-Оэне» 1929 года, и он желал лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации в обществах знатоков были не для меня. Дегустировать вина редчайших сортов величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине это занятие в компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь, которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Поэтому для меня всегда было мукой сидеть с ними, наблюдая, как вполне разумные люди, держа в руке стаканы с вином, состязаются друг с другом, кто правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и стараются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для описания содержимого стаканов.
Но с этим чувством боролось любопытство. Кирос Кассулас был недоступно далекой и таинственной фигурой, а тут представлялся случай встретиться с ним с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял приглашение и сразу же с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим.
Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас был фанатичным ценителем вин, интересовавшимся всем, что было с ними связано — их история, предания, легенды, — а я мог предоставить ему информации на эту тему больше, чем кто-либо, в том числе и всезнающий де Марешаль.
Во время обеда я заметил, что все слушали только Кассуласа, в том числе и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался только к моим словам. Вскоре я понял, что он мне не только импонирует, но и вообще нравится.
Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Мужчина лет пятидесяти, высокий и коренастый, со смуглым лицом и большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым.
Он напоминал древнего идола, грубо высеченного из черного дерева. Его безучастное, словно окаменевшее лицо иногда оживлялось заинтересованным блеском внимательных глаз. Этот блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент-Оэна».
Он сказал, что ему известно, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков — двадцать тысяч долларов — это дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи франков...
Я с улыбкой покачал головой. — Это хорошее предложение, — сказал Кассулас. — Больше, чем я платил за дюжину бутылок для моего подвала.
— Не спорю, мсье Кассулас.
— Но и не продаете? А есть шанс, что это вино еще можно пить?
— Кто знает? Урожай в «Сент-Оэне» 1929 года созрел поздно, поэтому это вино может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло.
Поэтому я сам не открывал бутылку и никому не продавал права ее открыть. В таком виде это сокровище. Если же тайна будет открыта, она может оказаться еще одной бутылкой скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял это. И, приглашая меня провести следующий уикенд в его имении неподалеку от Сен-Клу, он искренне уверял, что его привлекает общение со мной, а не возможность еще поторговаться насчет бутылки. И вообще, добавил он, на эту тему больше не будет разговоров. Он хочет только одного: если я когда-нибудь решу продать бутылку, я должен обещать, что первым претендовать на нее будет он. На это я с удовольствием согласился.
Уикенд в его имении, первый из проведенных мной там, оставил самые приятные воспоминания. Это было огромное поместье, где трудилась армия слуг под руководством дородного седого Жозефа. Жозеф был рабски предан Кассуласу, и я не удивился, узнав, что тот был сержантом в Иностранном легионе. Жозеф выполнял приказы так, словно хозяин был командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до этого представлял себе супругу Кассуласа, но, во всяком случае, не молоденькой женщиной, которая годилась ему в дочери, не робким, нежным созданием, чей голос был словно шепот. По современным стандартам, требующим, чтобы женщина была костлявой вешалкой с жидкими прямыми волосами, она была, может быть, слишком пышной, с роскошно округленными формами, но я человек старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, какой была София Кассулас, — тем более.
Позднее, по мере того как я начал приобретать статус друга семьи, я смог выведать историю ее замужества, которое близилось уже к пятой годовщине. София Кассулас была дальней родственницей своего мужа. Она родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в монастыре, впервые встретила Кассуласа на семейном вечере в Афинах и скоро после этого, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София Кассулас своим тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос...
Несомненно, можно считать себя счастливой...
Но она произносила это так, словно изо всех сил старалась убедить в этом себя. По правде говоря, казалось, что она до смерти боится Кассуласа.
Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, она в панике отшатывалась. Я так часто наблюдал это, что подобные сцены стали для меня привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал жену, что внушало ей еще большую робость.
Это создавало в доме нездоровую обстановку, потому что, как я заметил, любезный и обаятельный Макс де Марешаль оказывался всегда под рукой, успокаивая мадам. Через некоторое время я был поражен, когда осознал, как часто мы с Кассуласом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за стаканом бренди в одном конце комнаты, в то время как в другом мадам Кассулас и Макс де Марешаль вели доверительную беседу, усевшись рядышком. В их тет-а-тет вроде бы не было ничего неприличного, но мне не нравилось, как они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами лани, а он по всем признакам был матерым хищником.
Кассулас или не замечал этого, или же это было ему совершенно безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне об этом, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мною относительно достоинств разных сортов вина, Кассулас сказал ему искренне обеспокоенным тоном:
— Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор предупреждал тебя, чтобы ты не волновался.
Для Кассуласа такое проявление чувствительности было совершенно нехарактерным. Обычно, как многие люди его типа, он казался совершенно неспособным испытывать сколь-либо глубокие эмоции.
По правде говоря, он лишь единственный раз выразил свои подлинные чувства по отношению к своему не вполне удачному браку, когда мы осматривали его винный подвал и я отметил, что дюжина бутылок «Вольней-Кайера» 1955 года, которые он только что приобрел, скорее всего, не оправдывают ожиданий.
Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, нужно быть готовым к тому, что вино прокисло.
Кассулас покачал головой.
— Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драммонд. Я не ошибаюсь. — Он еле заметно пожал плечами. — Ну, может быть, только однажды. Когда берешь в жены ребенка...
Больше он ничего не сказал. Это был первый и последний раз, когда он затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине, хотя иногда, уступая моим просьбам и потому, что я внимательный слушатель, он рассказывал разные истории из своего прошлого. Моя жизнь всегда была однообразной. И мне доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать о том, какой жизненный путь прошел Кирос Кассулас, который в детстве был воришкой, в юности — контрабандистом, а к тридцати годам мультимиллионером. Это волновало меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах, которые, как «Нюи Сент-Оэн», были капризными, обладали неопределенным вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в великолепные вина.
Все это время Макс де Марешаль был в ударе. Видя, в какое волнение приходит он во время наших бесед, я еле сдерживал улыбку, вспомнив, как он когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Это определение больше подходило к де Марешалю. Если что-то в нем и было фальшивым, то, во всяком случае, не его страсть к знаменитым винам.
Затем в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря мой секретарь приоткрыл дверь офиса и, словно охваченный священным ужасом, объявил, что прибыл мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной.
Это было неожиданностью. Хотя Софию Кассулас, у которой, кажется, не было на целом свете ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз удавалось убедить пообедать со мной, когда она приезжала в Париж за покупками, ее супруг никогда раньше не удостаивал меня чести принять его в моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.
Он вошел в сопровождении нарядного, как всегда, де Марешаля, который, как я заметил, был в лихорадочном возбуждении. Мое удивление возрастало.
Мы едва успели поздороваться, как де Марешаль перешел прямо к делу.
— Бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, мсье Драммонд, — сказал он. — Вы, наверное, помните, что когда-то оценили ее в сто тысяч франков.
— Только потому, что никто не купит ее за такую цену.
— Может быть, продадите ее дешевле?
— Я уже ясно сказал: не продам.
— Немыслимые условия, мсье Драммонд. Но вам, наверное, будет приятно узнать, что мсье Кассулас теперь готов заплатить вашу цену.
Я недоверчиво повернулся к Кассуласу. Прежде чем ко мне возвратился дар речи, он вынул из кармана чек и бесстрастно, как всегда, вручил его мне. Я невольно взглянул на него. Чек был выписан на сто тысяч франков. По нынешнему курсу это равнялось двадцати тысячам долларов.
— Но это просто смешно, — выдавил я наконец. — Я не могу его принять!
— Но вы должны! — встревоженно сказал де Марешаль.
— Мне очень жаль. Все же ни одна бутылка вина не стоит и части той суммы. Особенно вино, которое, может быть, уже погибло.
— Ах, — небрежно сказал Кассулас, — очевидно, именно за возможность выяснить это я и плачу вам.
— Если это единственная причина... — возразил я, но Кассулас покачал головой.
— Нет. По правде говоря, друг мой, это вино решает для меня трудную проблему. Скоро настанет торжественный день, пятая годовщина моей свадьбы, и я думал, как нам лучше ее отпраздновать. Потом меня озарило. Лучше всего открыть бутылку «Сент-Оэна» и узнать, сохранило ли оно свои качества, так ли оно безупречно, как во время своей зрелости? Что может глубже тронуть женщину в подобных случаях?
— Тем хуже, если вино погибло, — возразил я. Моя рука так сжимала чек, что он нагрелся. Мне хотелось разорвать его, но я не мог заставить себя это сделать.
— Неважно. Беру на себя весь риск, — сказал Кассулас. — Конечно, вы должны присутствовать и сами оценить вино. Я на этом настаиваю. Это событие запомнится надолго, чем бы оно ни кончилось. Небольшая компания, за столом нас будет только четверо — и «Сент-Оэн» в придачу.
— Украшением стола должен быть антрекот, — вздохнул де Марешаль. Конечно, телячий. Он прекрасно подойдет к вину.
Они добились своего: назад пути не было. Я медленно сложил чек на сто тысяч франков и положил его в бумажник. В конце концов, я занимался виноторговлей ради заработка.
— Когда вы устроите этот обед? — спросил я. — Помните, бутылка должна несколько дней находиться в стоячем положении, прежде чем вы нальете вино в графин.
Прошлое сразу возникло перед глазами, словно гигантский джинн, вырвавшийся из бутылки. Шок был так силен, что в тот момент я ощутил, как кровь отхлынула от лица.
Мадам Кассулас немедленно проявила участие.
— Мсье Драммонд, что случилось? Вы так плохо выглядите. Я могу помочь?
— Нет, нет. Просто выпить что-нибудь. Коньяк, если можно.
Она заказала коньяк и, присев рядом, с озабоченным видом расстегнула мне пиджак.
— Ах, мужчины, мужчины. Как можно так одеваться летом, в самую жару.
При других обстоятельствах ее внимание было бы приятно, но теперь я ощутил лишь неловкость, отчетливо сознавая, какую картину мы представляем сейчас в глазах остальных посетителей: седоволосый беспомощный старичок и сердобольная внучка, заботливо ухаживающая за ним.
— Мадам, уверяю вас...
Она прижала палец к моим губам.
— Нет, нет. Пожалуйста, ни слова больше, пока не выпьете свой коньяк и не придете в себя. Ни словечка!
Я молча повиновался. Кроме всего прочего, такую перемену ролей можно было считать справедливой. Когда мы виделись в последний раз, во время той кошмарной сцены полгода назад, именно она проявила слабость, а я играл роль утешителя. Увидев меня сейчас, эта женщина наверняка не меньше, чем я, была потрясена внезапно нахлынувшими мучительными воспоминаниями. Я невольно восхитился ее способностью переносить такие удары, сохраняя выдержку.
Наконец подали коньяк; даже в подобной ситуации, как говорится in extremis<Экстремальных условиях (лат.)>, я машинально поднес рюмку к глазам, чтобы проверить цвет напитка. Губы мадам Кассулас дрогнули в слабой улыбке.
— Милый мсье Драммонд, — шепнула она. — Наш несравненный знаток.
Что ж, это правда: я действительно знал толк в винах. И с этого, мрачно подумал я, мысленно окидывая взглядом прошлое, год назад в Париже, в один прекрасный солнечный день вроде сегодняшнего, все и началось...
* * *
В тот день некий Макс де Марешаль обратился ко мне с просьбой принять его в одном из офисов моей компании «Бруле и Драммонд, виноторговцы», на рю де Берри. Имя было мне знакомо. Он издавал небольшой, изысканно оформленный журнал «Ла кав», предназначенный исключительно для просвещения ценителей вин. Некоммерческое издание, что-то вроде печатного органа «Сосьете де ла кав» — избранного круга знатоков-непрофессионалов. Поскольку в большинстве случаев я разделял мнение журнала, мне было приятно встретиться с его главным редактором.Однако, увидев его во плоти, я обнаружил, что он вызывает во мне резкую неприязнь. Де Марешалю было за сорок — это был один из тех вертлявых вульгарных типов, что напоминают отставных конферансье. Я считаю себя человеком сдержанным и даже флегматичным. С людьми, которыми постоянно играют эмоции, словно струя бьющей воды шариком от пинг-понга, я чувствую себя весьма неуютно.
Цель его визита, заявил он, заключается в том, чтобы взять у меня интервью. Он готовит серию статей для своего журнала и с этой целью проводит опрос знатоков относительно лучших марочных вин, которые им приходилось пробовать. Таким образом, возможно, удастся прийти к общему согласию и соответственно отметить это в статье. Если только...
— Если только, — прервал я его, — вы когда-нибудь услышите два одинаковых отзыва о том, какой сорт лучше. Дюжина экспертов выдаст вам дюжину разных мнений.
— Вначале и мне так казалось. К настоящему времени, однако, многие отдали предпочтение двум сортам вин.
— Каким же?
— И то и другое — бургундское. «Ришбур» урожая 1923 года и «Романи-Конти», 1934-го. Оба, несомненно, стоят в ряду наиболее благородных сортов.
— Несомненно.
— А вы сами на каком из них остановили бы свой выбор?
— Я отказываюсь делать какой-либо выбор, мсье де Марешаль. Когда речь заходит о подобных сортах, сравнение будет не просто одиозным, оно невозможно.
— Следовательно, вы считаете, что не существует сорта, который можно выделить как не имеющий себе равных?
— Нет, такой сорт, возможно, существует. Я сам никогда не пробовал, но есть описания, где его вкус превозносят сверх всякой меры. Разумеется, бургундское, из имения, которое никогда больше не производило ничего подобного. Небольшое имение. Догадываетесь, о каком сорте я говорю?
— Думаю, да. — Глаза де Марешаля лихорадочно блеснули. — Несравненное «Нюи Сент-Оэн», 1929. Я не ошибся?
— Не ошиблись.
Он беспомощно пожал плечами.
— Но к чему это знать, если я ни разу не встретил человека, который бы не только знал, но и пробовал его? Я хочу, чтобы мои статьи основывались на мнении современных знатоков. Все, кого я ни спрашивал, знают о легендарном «Сент-Оэне», но никто даже не видел бутылку с этим вином. Просто катастрофа, что от этого сорта — возможно, самого замечательного из всех, какие только появлялись на свет, — осталась только легенда. Если бы на Земле сейчас существовала хотя бы одна несчастная бутылка...
— А почему вы так уверены, что ни одной не осталось?
— Почему? — Де Марешаль одарил меня соболезнующей улыбкой. — Да потому, мой дорогой Драммонд, что это невозможно. Я сам недавно побывал в Сент-Оэне.
В записях винодела говорится, что в 1929 году было изготовлено всего сорок дюжин ящиков этого вина. Считайте сами. Жалкие сорок дюжин ящиков, которые разошлись по свету за все это время с 1929-го по наши дни! Тысячи знатоков жаждали получить хотя бы одну бутылку. Уверяю вас, последнюю из них отведали давным-давно!
У меня не было намерения откровенничать, но эта снисходительная улыбка вывела меня из себя.
— Боюсь, вы немного ошиблись в своих расчетах, мой дорогой де Марешаль.
— С каким удовольствием я сейчас поставлю его на место! — Дело в том, что в настоящий момент бутылка «Нюи Сент-Оэна» находится в подвалах моей компании.
Как я и ожидал, это заявление потрясло его. Челюсть у него отвисла. Он в немом изумлении уставился на меня. Потом подозрительно нахмурился.
— Вы шутите, — произнес он. — Конечно же, шутите. Вы только что сказали, что никогда не пробовали это вино. А теперь говорите...
— Чистую правду. После смерти моего компаньона в прошлом году я нашел эту бутылку среди его личных вещей.
— И у вас не возникало искушения открыть ее?
— Возникало, но я ему не поддался, искушению. Вино слишком старое.
Каким невыносимым разочарованием будет открыть его и увидеть, что вино уже погибло.
— О нет! — Де Марешаль хлопнул по лбу ладонью. — Вы американец, мсье, в этом вся ваша беда. Так может говорить только американец, унаследовавший извращенное удовольствие от пуританского самоограничения. Должно же было случиться, чтобы единственная в мире бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года попала в руки такому человеку! Это недопустимо. Совершенно недопустимо. Мсье Драммонд, мы должны договориться. Сколько вы хотите за ваш «Сент-Оэн»?
— Нисколько. Эта бутылка не продается.
— Но вы просто должны ее продать! — почти выкрикнул де Марешаль. Сделав усилие, он взял себя в руки. — Послушайте, я буду с вами откровенен. Я небогат. Вы можете получить тысячу франков — может быть, даже две тысячи за эту бутылку; я не в состоянии выложить столько. Но я близко знаком с человеком, который может принять любые ваши условия. Мсье Кирос Кассулас.
Может быть, слышали о нем?
Поскольку Кирос Кассулас был одним из самых богатых людей в Европе, перед которым снимали шляпу прочие магнаты, трудно было не знать этого человека, несмотря на широко освещенные в прессе его усилия вести замкнутый образ жизни.
— Конечно, — сказал я.
— И знаете, что составляет главный интерес в его жизни?
— Боюсь, не знаю. Судя по газетам, это довольно загадочная личность.
— Это фраза, придуманная журналистами специально для описания очень богатого человека, не желающего выставлять напоказ свою личную жизнь. Не то чтобы в ней было что-нибудь скандальное. Видите ли, мсье Кассулас фанатичный любитель вин. — Де Марешаль многозначительно подмигнул. — Именно поэтому я смог убедить его основать наше общество «Сосьете де ла кав» и приступить к изданию журнала.
— И назначить вас его редактором.
— Да, он это сделал, — спокойно произнес де Марешаль. — Естественно, я благодарен ему за это. Он же в свою очередь благодарен мне за квалифицированные советы относительно лучших сортов вин. Строго между нами, когда мы впервые встретились, на него было просто грустно смотреть. Это был человек, не имеющий каких-либо слабостей или пристрастий, неспособный наслаждаться литературой, музыкой, искусством вообще. Ему необходимо было заполнить чем-то пустоту в жизни. И я сделал это в тот день, когда посоветовал ему развивать прирожденное умение определять на вкус лучшие сорта вин. С тех пор поиски самых благородных вин стали для него путешествием в страну чудес. Сейчас, как я уже говорил, он стал фанатичным ценителем. Он сразу поймет, что ваша бутылка «Нюи Сент-Оэна» по сравнению с другими винами — то же, что «Мона Лиза» по сравнению с картинами заурядных живописцев. Вы понимаете, что это значит для вас как для делового человека?
С ним трудно торговаться, но в конце концов он заплатит за эту бутылку две тысячи франков. Можете поверить мне на слово.
Я покачал головой.
— Я могу только повторить, мсье де Марешаль, — это вино не продается.
Ни за какую цену.
— А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили. Это было уже слишком.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда цена бутылки сто тысяч франков. И никаких гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч франков.
— Ах так, — злобно процедил де Марешаль. — Значит, вы действительно не хотите ее продать. Но быть собакой на сене...
Внезапно де Марешаль застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали грудь. Еще секунду назад он был багровым от гнева, теперь же кровь отлила от щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.
— Сердце, — с трудом выдохнул он. — Это ничего. У меня есть таблетки...
Таблетка, которую он положил под язык, — нитроглицерин, в этом я был уверен. Я однажды видел, как у моего покойного компаньона Бруле был такой же приступ.
— Я вызову врача, — сказал я. Но когда я направился к телефону, де Марешаль протестующим жестом остановил меня.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Я к этому привык. Это у меня давно.
И действительно, он уже выглядел лучше.
— Если это у вас давно, вы должны быть осторожнее, — сказал я ему. Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.
— Это так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо перед глазами неожиданно появилось вино, ставшее легендой, а потом оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не хотите.
— Имею.
— Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере покажите мне эту бутылку. Я, разумеется, не сомневаюсь в том, что она существует. Но удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках...
Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании «Бруле и Драммонд» находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я провел его по каменному лабиринту подвала, где ощущалась прохлада протекающей рядом Сены, и подвел к полкам «Нюи Сент-Оэна», где в стороне от бутылок более позднего урожая в гордом одиночестве стояла единственная оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно снял бутылку и передал де Марешалю, принявшему ее с глубоким почтением.
Де Марешаль окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел кончиками пальцев по горлышку бутылки.
— Пробка в хорошем состоянии.
— Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.
— Естественно. Но все же это хороший знак. — Он поднял бутылку, рассматривая ее на свет. — Осадок вроде бы нормальный. Имейте в виду, мсье Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а то и больше.
Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее, даже когда поставил на полку, что, казалось, был под гипнозом. Мне пришлось легонько подтолкнуть его, чтобы вывести из транса. Затем я проводил его наверх, на свет божий.
На улице мы простились.
— Буду держать с вами связь, — сказал он, пожимая мне руку. — Может, нам удастся пообедать вместе на этой неделе.
— Я сожалею, — сказал я, вовсе не чувствуя сожаления, — но на этой неделе я улетаю в Нью-Йорк, надо разобраться с делами моего тамошнего филиала.
— Какая жалость. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в Париж?
— Конечно, — соврал я.
Однако не так-то легко было отвязаться от Макса де Марешаля, когда у него перед глазами неотступно стояло видение «Нюи Сент-Оэна» 1929 года.
Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского филиала, попросив его дать знать, когда я вернусь из Штатов, потому что позвонил он мне именно в тот момент, когда я снова расположился за своим столом на рю де Берри. Он пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он позвонил мне как раз вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому, что «Сосьете де ла кав» на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и председатель общества Кирос Кассулас пригласил меня присутствовать на этом обеде.
Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я знал истинную его причину. Кассуласу рассказали о «Нюи Сент-Оэне» 1929 года, и он желал лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации в обществах знатоков были не для меня. Дегустировать вина редчайших сортов величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине это занятие в компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь, которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Поэтому для меня всегда было мукой сидеть с ними, наблюдая, как вполне разумные люди, держа в руке стаканы с вином, состязаются друг с другом, кто правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и стараются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для описания содержимого стаканов.
Но с этим чувством боролось любопытство. Кирос Кассулас был недоступно далекой и таинственной фигурой, а тут представлялся случай встретиться с ним с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял приглашение и сразу же с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим.
Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас был фанатичным ценителем вин, интересовавшимся всем, что было с ними связано — их история, предания, легенды, — а я мог предоставить ему информации на эту тему больше, чем кто-либо, в том числе и всезнающий де Марешаль.
Во время обеда я заметил, что все слушали только Кассуласа, в том числе и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался только к моим словам. Вскоре я понял, что он мне не только импонирует, но и вообще нравится.
Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Мужчина лет пятидесяти, высокий и коренастый, со смуглым лицом и большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым.
Он напоминал древнего идола, грубо высеченного из черного дерева. Его безучастное, словно окаменевшее лицо иногда оживлялось заинтересованным блеском внимательных глаз. Этот блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент-Оэна».
Он сказал, что ему известно, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков — двадцать тысяч долларов — это дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи франков...
Я с улыбкой покачал головой. — Это хорошее предложение, — сказал Кассулас. — Больше, чем я платил за дюжину бутылок для моего подвала.
— Не спорю, мсье Кассулас.
— Но и не продаете? А есть шанс, что это вино еще можно пить?
— Кто знает? Урожай в «Сент-Оэне» 1929 года созрел поздно, поэтому это вино может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло.
Поэтому я сам не открывал бутылку и никому не продавал права ее открыть. В таком виде это сокровище. Если же тайна будет открыта, она может оказаться еще одной бутылкой скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял это. И, приглашая меня провести следующий уикенд в его имении неподалеку от Сен-Клу, он искренне уверял, что его привлекает общение со мной, а не возможность еще поторговаться насчет бутылки. И вообще, добавил он, на эту тему больше не будет разговоров. Он хочет только одного: если я когда-нибудь решу продать бутылку, я должен обещать, что первым претендовать на нее будет он. На это я с удовольствием согласился.
Уикенд в его имении, первый из проведенных мной там, оставил самые приятные воспоминания. Это было огромное поместье, где трудилась армия слуг под руководством дородного седого Жозефа. Жозеф был рабски предан Кассуласу, и я не удивился, узнав, что тот был сержантом в Иностранном легионе. Жозеф выполнял приказы так, словно хозяин был командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до этого представлял себе супругу Кассуласа, но, во всяком случае, не молоденькой женщиной, которая годилась ему в дочери, не робким, нежным созданием, чей голос был словно шепот. По современным стандартам, требующим, чтобы женщина была костлявой вешалкой с жидкими прямыми волосами, она была, может быть, слишком пышной, с роскошно округленными формами, но я человек старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, какой была София Кассулас, — тем более.
Позднее, по мере того как я начал приобретать статус друга семьи, я смог выведать историю ее замужества, которое близилось уже к пятой годовщине. София Кассулас была дальней родственницей своего мужа. Она родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в монастыре, впервые встретила Кассуласа на семейном вечере в Афинах и скоро после этого, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София Кассулас своим тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос...
Несомненно, можно считать себя счастливой...
Но она произносила это так, словно изо всех сил старалась убедить в этом себя. По правде говоря, казалось, что она до смерти боится Кассуласа.
Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, она в панике отшатывалась. Я так часто наблюдал это, что подобные сцены стали для меня привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал жену, что внушало ей еще большую робость.
Это создавало в доме нездоровую обстановку, потому что, как я заметил, любезный и обаятельный Макс де Марешаль оказывался всегда под рукой, успокаивая мадам. Через некоторое время я был поражен, когда осознал, как часто мы с Кассуласом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за стаканом бренди в одном конце комнаты, в то время как в другом мадам Кассулас и Макс де Марешаль вели доверительную беседу, усевшись рядышком. В их тет-а-тет вроде бы не было ничего неприличного, но мне не нравилось, как они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами лани, а он по всем признакам был матерым хищником.
Кассулас или не замечал этого, или же это было ему совершенно безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне об этом, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мною относительно достоинств разных сортов вина, Кассулас сказал ему искренне обеспокоенным тоном:
— Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор предупреждал тебя, чтобы ты не волновался.
Для Кассуласа такое проявление чувствительности было совершенно нехарактерным. Обычно, как многие люди его типа, он казался совершенно неспособным испытывать сколь-либо глубокие эмоции.
По правде говоря, он лишь единственный раз выразил свои подлинные чувства по отношению к своему не вполне удачному браку, когда мы осматривали его винный подвал и я отметил, что дюжина бутылок «Вольней-Кайера» 1955 года, которые он только что приобрел, скорее всего, не оправдывают ожиданий.
Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, нужно быть готовым к тому, что вино прокисло.
Кассулас покачал головой.
— Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драммонд. Я не ошибаюсь. — Он еле заметно пожал плечами. — Ну, может быть, только однажды. Когда берешь в жены ребенка...
Больше он ничего не сказал. Это был первый и последний раз, когда он затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине, хотя иногда, уступая моим просьбам и потому, что я внимательный слушатель, он рассказывал разные истории из своего прошлого. Моя жизнь всегда была однообразной. И мне доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать о том, какой жизненный путь прошел Кирос Кассулас, который в детстве был воришкой, в юности — контрабандистом, а к тридцати годам мультимиллионером. Это волновало меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах, которые, как «Нюи Сент-Оэн», были капризными, обладали неопределенным вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в великолепные вина.
Все это время Макс де Марешаль был в ударе. Видя, в какое волнение приходит он во время наших бесед, я еле сдерживал улыбку, вспомнив, как он когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Это определение больше подходило к де Марешалю. Если что-то в нем и было фальшивым, то, во всяком случае, не его страсть к знаменитым винам.
* * *
В течение последующих месяцев Кассулас держал свое слово. Он пообещал, что не будет больше торговаться со мной относительно драгоценной бутылки «Сент-Оэна», и ни разу не упомянул о ней. Мы довольно часто обсуждали этот сорт, и де Марешаль был просто помешан на нем. Но, как ни велико было для Кассуласа искушение предпринять новую попытку, он не нарушил обещания.Затем в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря мой секретарь приоткрыл дверь офиса и, словно охваченный священным ужасом, объявил, что прибыл мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной.
Это было неожиданностью. Хотя Софию Кассулас, у которой, кажется, не было на целом свете ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз удавалось убедить пообедать со мной, когда она приезжала в Париж за покупками, ее супруг никогда раньше не удостаивал меня чести принять его в моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.
Он вошел в сопровождении нарядного, как всегда, де Марешаля, который, как я заметил, был в лихорадочном возбуждении. Мое удивление возрастало.
Мы едва успели поздороваться, как де Марешаль перешел прямо к делу.
— Бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, мсье Драммонд, — сказал он. — Вы, наверное, помните, что когда-то оценили ее в сто тысяч франков.
— Только потому, что никто не купит ее за такую цену.
— Может быть, продадите ее дешевле?
— Я уже ясно сказал: не продам.
— Немыслимые условия, мсье Драммонд. Но вам, наверное, будет приятно узнать, что мсье Кассулас теперь готов заплатить вашу цену.
Я недоверчиво повернулся к Кассуласу. Прежде чем ко мне возвратился дар речи, он вынул из кармана чек и бесстрастно, как всегда, вручил его мне. Я невольно взглянул на него. Чек был выписан на сто тысяч франков. По нынешнему курсу это равнялось двадцати тысячам долларов.
— Но это просто смешно, — выдавил я наконец. — Я не могу его принять!
— Но вы должны! — встревоженно сказал де Марешаль.
— Мне очень жаль. Все же ни одна бутылка вина не стоит и части той суммы. Особенно вино, которое, может быть, уже погибло.
— Ах, — небрежно сказал Кассулас, — очевидно, именно за возможность выяснить это я и плачу вам.
— Если это единственная причина... — возразил я, но Кассулас покачал головой.
— Нет. По правде говоря, друг мой, это вино решает для меня трудную проблему. Скоро настанет торжественный день, пятая годовщина моей свадьбы, и я думал, как нам лучше ее отпраздновать. Потом меня озарило. Лучше всего открыть бутылку «Сент-Оэна» и узнать, сохранило ли оно свои качества, так ли оно безупречно, как во время своей зрелости? Что может глубже тронуть женщину в подобных случаях?
— Тем хуже, если вино погибло, — возразил я. Моя рука так сжимала чек, что он нагрелся. Мне хотелось разорвать его, но я не мог заставить себя это сделать.
— Неважно. Беру на себя весь риск, — сказал Кассулас. — Конечно, вы должны присутствовать и сами оценить вино. Я на этом настаиваю. Это событие запомнится надолго, чем бы оно ни кончилось. Небольшая компания, за столом нас будет только четверо — и «Сент-Оэн» в придачу.
— Украшением стола должен быть антрекот, — вздохнул де Марешаль. Конечно, телячий. Он прекрасно подойдет к вину.
Они добились своего: назад пути не было. Я медленно сложил чек на сто тысяч франков и положил его в бумажник. В конце концов, я занимался виноторговлей ради заработка.
— Когда вы устроите этот обед? — спросил я. — Помните, бутылка должна несколько дней находиться в стоячем положении, прежде чем вы нальете вино в графин.