Эллисон Харлан. Боль одиночества

   - Поехали, - вдруг заявила она.
   На следующем же перекрестке Поль резко свернул. Разглядывая сверху ее лицо, он вдруг отчетливо увидел ее шестидесятипятилетней старухой. С кристальной ясностью представил себе, какой она станет в старости. Поверх бело-розового лица девушки он уже видел обрамленнуто той же подушкой серую старушечью маску, в которую это лицо однажды превратится. Рот наподобие шва с глубокими трещинами на губах; под глазами таятся сероватые впадины; темные пустоты по всему лицу, будто кое-какие части пришлось распродать ради сохранения жизни - пусть даже ценой утраты привлекательности. Плоть покрывает черноватая патина, словно прах раздавленного ночного мотылька мелкий, рассыпчатый пепел крыльев оставил след на поверхности, которую посетила смерть/ Поль пристально разглядывал девушку, и образ ее двоился. Будущее накладывало свой отпечаток на весь облик лежащей перед ним роскошной любовницы, превращая ее в отвратительное скопище изношенных запчастей - в сосуд, опорожненный пустыми страстями. Какая-то смутная, влажная паутина возможности таится вон там - в глазных впадинах, вокруг губ, которые он так страстно целовал, - покрывает ноздри и едва-едва подрагивает над горлом.
   Потом видение медленно испарилось с лица девушки - и теперь Поль тупо глазел на бесцельное создание, которое он просто использовал. В глазах ее мерцал безумный, шизоидный свет.
   - Скажи, что любишь меня, - пусть даже в шутку, - хрипло прошептала девушка.
   В голосе ее прозвучала голодная настойчивость - какой-то напряженный приказ, - и, когда она заговорила, Поль почувствовал, как сердце его словно бы сжала ледяная рука. Озноб мигом развеял уверенность, ощущение власти над настоящим, только-только к нему вернувшееся. Ему захотелось вырваться от нее - прочь, прочь - чем дальше, тем лучше - и затаиться где-нибудь в спальне с беспредельным терпением загнанного зверя.
   Но единственный угол, который Поль мог бы для этого избрать, был уже занят. И шло оттуда непонятное ощущение зловещего присутствия какой-то громады. Доносившееся из этого угла дыхание оставалось пока еще затрудненным - но все же сделалось заметно ровнее. Казалось, оно приобрело ритм и размеренность, стоило им только войти в квартиру и потом, во время любовной схватки, когда каждый удар парировался ответным - снова и снова, без конца, - дыхание это с четкостью метронома все набирало и набирало размах. Боже... Боже... тварь обретала форму... форму... форму...
   Поль это почувствовал, но не доверился инстинкту.
   Глубокое дыхание - хриплое, затрудненное - с каждой секундой становилось все ровнее.
   - Ну скажи. Скажи, что любишь меня. Девятнадцать раз - быстро-быстро.
   - Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, - принялся тараторить Поль, опершись на локте и загибая на левой руке пальцы, - я люблю тебя, я люблю тебя, я лю...
   - А зачем ты считаешь? - кокетливо спросила девушка - самая дешевая пародия на наивность.
   - Сбиться не хочу, - грубо отозвался Поль и, отодвинувшись от любовницы, плюхнулся спиной на сторону Жоржетты. Неуютно ему там было будто все ребра и позвонки его бывшей жены отпечатались на постели, сделав ткань комковатой, - но он твердо решил ни за что не позволить этой девке лечь на той стороне.
   - Спи, - напутствовал он девушку.
   - Не хочу.
   - Тогда пойди и повесься! - рявкнул Поль. И что было силы попытался заснуть. Прекрасно понимая, в какую ярость пришла его подружка, он скомандовал себе: СПАТЬ - и робко, вкрадчиво, будто олененок из дремучего колдовского леса, сон пришел и коснулся его. Так Поль опять очутился в давешнем сновидении.
   В глаз! Точно в правый глаз! Острие кочерги славно сделало свое дело и вышло, испачканное растекшимся глазом, кровью и клочками мозга. В ужасе Поль бросился куда глаза глядят - а тот парень отупело преследовал его живой вопреки всему - преследовал на четвереньках, ползком, как мог - и каждое гноящееся мгновение стремился к нему каждой частичкой своего мертвого тела. Свет звезд и кромешный мрак сменяли друг друга, пока Поль, крутясь и кувыркаясь, не оказался наконец совсем в другом месте. Площадь, кажется...
   И толпа, запрудившая шикарную улицу с дорогими магазинами - элегантную улицу (где?) - похоже, на Беверли-Хиллс - улицу, буквально сияющую и искрящуюся, будто ее мыли новейшими стиральными порошками - рычащая толпа двигалась прямо на Поля.
   Все в карикатурных масках - загримированы будто специально для какого-то волшебного Марди-грас, костюмированного бала или ведьмовского шабаша, где маски эти представляют реальных лиц, позволяя тем самым их проклинать- Незнакомцы и незнакомки мчались по улице в диком буйстве красок и отчетливых светотеней - в химерическом безумии мчались прямо на ПоляКошмарная саранча Босха - выблеванный кусок картошки у недожеванного Дали фрагмент сонного образа Хогарта пантомима во внутреннем круге Дантова Ада. Они направлялись к нему. За ним.
   Итак, после нескольких бесконечно долгих и мучительных недель сон наконец нарушил свой привычный шаблон. Теперь бесчисленные ужасы собрались скопом и шли на Поля все вместе. Уже не поодиночке - для его очередной победы в зверском поединке с очередным милейшим убийцей. Нет, теперь они надвигались в полном составе гротескные твари, скрывшие под масками свои лица и жаждущие его крови.
   "Если я смогу разобрать, что это значит, - тогда я вообще все пойму", - внезапно дошло до Поля. В самой гуще разноцветного тумана он вдруг ясно понял, что если ему только удастся извлечь из происходящего некий смысл извлечь какое-то понимание из разворачивавшегося у него перед глазами сонного действа (а в том, что это сон, он давно уже не сомневался), - то он найдет ключ к той двери, за которой окажется решение всех его проблем. Отыщет столь важный для него ответ. И Поль мучительно сосредоточился.
   "Вот бы только сообразить кто они такие что они здесь делают чего от меня хотят - почему не дают мне скрыться зачем все время преследуют - и как мне с ними совладать как спастись от них - кто я кто я кто я? - тогда я снова обрету и свободу и цельность - тогда все закончится - все это кончится кончится кончится..."
   Поль бежал по чистейшей - просто белоснежной -улице - лавируя и уворачиваясь от то и дело выскакивавших откуда-то машин - бежал в надежде хоть на какие-то перемены. Добежав до перекрестка легко проскочил меж неторопливо подкатывавших автомобилей - в горле комом стоял страх а ноги устали бежать - он искал спасения - выход - любой выход - любое место где можно отдохнуть - безопасное место где можно крепконакрепко запереть дверь и точно знать что эти твари туда не ворвутся.
   - Эй, парень! Сюда! Мы поможем! - вдруг крикнул мужчина из ближайшей машины, где ехала вся его семья - множество ребятишек. Поль быстро подскочил к автомобилю - мужчина открыл дверцу и Поль хотел было сесть рядом с ним но тот поднял переднее сиденье предлагая сесть сзади - Поль протиснулся туда слегка придавив мужчину к рулю - потом сиденье снова было опущено и Поль оказался среди ребятишек и чего-то мягкого (как? чего? ничего не понятно!) - среди вороха одежды или других пожитков на которых и расположились дети - так что Полю пришлось устроиться на панели у заднего стекла (но как это могло быть?) (ведь он взрослый мужчина и теперь ему там никак не поместиться - бывало он втискивался туда в детстве когда они всей семьей путешествовали и ему оставалась только эта панель у заднего стекла и так было когда умер отец и они с матерью переезжали жить в другое место...) (почему это вдруг так ясно вспомнилось?) (а сейчас - взрослый он или ребенок?) (ответьте! пожалуйста ответьте!) и сквозь заднее стекло Полю было видно как гудящая толпа жутких фигур со сверкающими из-под размалеванных масок глазами остается позади... но он и теперь не чувствовал себя в безопасности... хоть и оказался с теми кто мог помочь... этот мужчина за рулем явно силен и так лихо управляет машиной... он может спасти Поля от преследователей... так почему же ощущение безопасности все не приходит... почему... почему... почему...? Проснулся он, горько рыдая. Девушка ушла.
   Одна из них без конца жевала резинку - даже в постели. Обычная девчонка - подросток с жирными ляжками, - дурочка, и понятия не имевшая, как ей жить в своем теле. Сам процесс был какой-то тупой, медленный и совершенно бессмысленный. Потом Полю вообще стало казаться, что то был плод его воображения. В памяти остался только ее смех.
   Рот ее раскрывался от смеха, будто лопающийся стручок гороха. Она подвернулась Полю на одной из вечеринок, и привлекательность ее проистекала, главным образом, от не в меру выпитой водки с тоником.
   Другая была вроде бы сама прелесть - и все же оказалась из тех женщин, что производят впечатление, только когда входят в комнату - и когда из нее выходят.
   Еще одна казалась самой хрупкостью и нежностью, но в постели вопила диким голосом - и оттого только, что вычитала в какой-то дурацкой книжке, как вопят при оргазме по-настоящему страстные женщины. Вернее, в заурядной книжке, - как и сама она была женщиной вполне заурядной.
   Одна за другой приходили они к Полю в квартирку случайные любовницы без каких-то особых целей и намерений, - и всякий раз он снова и снова не отказывал себе в этом удовольствии - пока до него наконец не дошло, какую пакость он с собой проделывает (тварь, которая обретала форму в углу, стала тому причиной), - и жизнь его перестала быть похожей на жизнь.
   Еще в Книге Бытия упоминается о грехе, таящемся у двери, а то и подбирающемся к ней. Так что все это было совсем не ново. А напротив старо. Даже слишком старо. Творившееся с Полем было так же старо, как те бесчувственные акты, что вели к тому самому греху. Как и то безумие, что давало всему толчок. Как и та гибельная скорбь - боль одиночества, - что неизбежно пожирает саму себя и свою добычу.
   Той ночью, когда Поль впервые заплатил за любовь, когда раскрыл бумажник, вынул оттуда две десятидолларовые купюры и отдал их женщине, тварь в углу обрела свою окончательную форму.
   Та женщина... Когда так называемые добропорядочные девушки говорят о "потаскухах", в виду они имеют как раз ЭТУ женщину и ей подобных. Но сама она никогда так себя не называет. Ибо даже самый отъявленный преступник не думает о себе в подобных выражениях. Ну, девушка для работы, антрепренерша, исполнительница определенных услуг - наконец, просто веселая подружка... таковы примерно ее мысли. И точно так же, как половые признаки, у нее есть лицо, есть семья - и есть прошлое.
   Но в любви торгашество - последнее дело. И, когда оно все-таки проникает туда путями отчаяния - путями звериных, обращенных во зло эмоций, - тогда безвозвратно потеряна всякая надежда. Из этой пучины бесчестия нет иных путей, кроме чуда, - но нет больше чудес для зауряднейшего из заурядных.
   Пока Поль, сам дивясь тому, что творит - Бога ради, почему, зачем?! вручал женщине деньги, тварь в углу у платяного шкафа обрела окончательную форму. Отныне ее будущим стали реальность и вещественность. Тварь эту вызвала к жизни нелепая последовательность заклинаний, что сложились из звуков бесчувственной страсти и смрада отчаяния.
   А женщина застегнула лифчик, накинула на себя вместе с блузкой видимость благопристойности - и ушла от Поля, ошеломленного, онемевшего в страхе перед присутствием нового соседа.
   Тварь пристально разглядывала Поля - и, хотя тот пытался отвести глаза (кричать было бесполезно), взглянуть все же пришлось.
   - Слушай, Жоржетта, - хрипло шептал он в трубку, - послушай... слу... да выслушай же... может, ты, Бога ради... затк... ну хватит... прекрати... слушай, ну хотя бы... СУКА, ДА ЗАТКНИСЬ ЖЕ ТЫ ХОТЬ НА СЕКУНДУ!... послушай... - Вдруг она утихомирилась - и все его слова, которым не приходилось уже проталкиваться сквозь беспрерывный поток ее безмозглой болтовни, вдруг оказались такими жалкими и одинокими - а кругом мертвая тишина, - и слова эти, пугливые, дрожащие, нырнули обратно к нему в глотку.
   - Ладно, валяй дальше, - только и выговорил Поль. Жоржетта ехидно заметила, что сказать ей больше нечего, что она ожидала его звонка и заранее знала, зачем он позвонит.
   - Слушай, Жоржетта, у меня тут... ну, у меня тут это... такое, значит, дело... просто позарез надо с кем-нибудь обсудить... вот я и решил, что только ты и поймешь... знаешь, у меня тут... а-а, черт...
   Она тут же ответила, что знакомого акушера у нее не имеется, а если он обрюхатил одну из своих прошмандовок, то пусть воспользуется, к примеру, крючком от вешалки - и непременно заржавленным.
   - Да нет же! Нет, дрянь ты безмозглая! Тут совсем не то! Не то! И вообще! Падла! Какого хрена тебя волнует, с кем я сплю? Эта тропка годится Для нас обоих... - И тут Поль осекся. Именно так всегда и начинались все их перепалки.. С одного на другое - как горные козы со скалы на скалу, - и оба уже забывали о том, с чего начали, только бы терзать и рвать друг друга зубами из-за какойнибудь ерунды.
   - Ну пожалуйста, Жоржетга! Пожалуйста! Тут... тут какое-то существо... У меня тут в квартире что-то такое поселилось.
   Она решила, что Поль спятил. О чем вообще речь?
   - Не знаю. Не знаю я, что это такое. Оно что - вроде паука? Или медведя? Какое оно?
   - Вроде медведя, Жоржетта, только... да нет, совсем другое. Правда не знаю какое. И ничего не говорит - лежит и сверлит меня глазами...
   Ну и кто он после этого? Псих или просто скотина? Медведи не разговаривают! Ну, разве что те, которых по телевизору показывают. А вот кто он после всего этого? Разыгрывает тут дурацкие сцены, психом прикидывается.
   И все - лишь бы зацапать положенные ей по суду выплаты. Но странно. Чего это он, затевая такую игру, первым делом ей же и позвонил?
   - По-моему, Поль, ты просто придуриваешься. Я всегда говорила, что ты проходимец. А теперь ты и сам это подтверждаешь.
   Щелчок в трубке - и Поль остался один.
   Нет, не один.
   Закуривая сигарету, он самым краешком глаза глянул в угол. Громадная тварь - грязно-бурая, мохнатая - явилась за ним следить, сгрудилась у платяного шкафа. Страшные лапы скрещены на массивной груди. Вроде огромного северного медведя, но совсем другая - мощной трапецевидной туши не избежать ни взглядом, ни мыслью. Золотые диски глаз - дикие, безумные - не вспыхивают - только недвижно созерцают.
   (Описание никуда не годится. Забудьте. Тварь была совсем другая. Просто ничего похожего.)
   И Поль чувствовал безмолвный укор - даже когда закрылся в ванной. Сидел на краю ванны, пустив горячую воду, пока зеркало не запртело сверху донизу, и он уже не мог видеть там своего лица - не мог видеть безумного блеска своих глаз, таких знакомых и так похожих на слепые глазницы обосновавшейся в комнате твари. Мысли сперва. бежали, потом, будто лава, текли - и наконец застыли.
   И тут Поль вдруг понял, что не помнит лица ни одной из женщин, приходивших к нему в квартиру. Ни единого лица. Все они оставались для него безлики. Поль не смог припомнить даже лица Жоржетты. Просто ни единого лица! Все они были для него лишены выражения - или хоть чего-то запоминающегося! Господи, сколько же безликих трупов пришлось ему засеять! К горлу подступила блевотина, и он понял, что должен немедленно выбраться отсюда - прочь, прочь из этой квартиры, прочь от чудовища в углу!
   Поль вывалился из ванной. Потом, покачиваясь и обтирая стены, добрался до входной двери - и прижался спиной к запертой плите добротной древесины, втягивая в себя мучительные глотки воздуха и постепенно понимая, что теперь ему так просто не выбраться. Когда он вернется, тварь все равно будет его поджидать - когда бы он ни вернулся.
   И все-таки Поль ушел. Сначала - какой-то бар, где ставили только Синатру - и Поль, впитав в себя столько слезливой тоски и жалости к своей горькой судьбине, сколько смог, окончательно пришел в экстаз от того места, где певец в сопровождении оркестра вытягивал:
   Ax, как мне забыть
   Годы юных грез,
   Что оставили
   Только четки слез!
   Потом другое место - вроде бы пляж, - и Поль стоял на песчаном берегу - внутри звенела пустота а чайки кружили над ним в черном небе и визжали "кри-кри-кри" совсем сводя его с ума - нагибаясь он погружал руки в песок и швырял полные горсти песчаной тьмы вверх - вверх - туда - только бы прикончить этих поганых каркающих ведьм!
   Потом еще какое-то место - с говорящими огнями - огни произносили всякие слова - невразумительные слова - неоновые слова - вроде бы отпускали грязные замечания - но Поль так толком ничего и не разобрал.
   (Один раз ему вдруг показалось - он заметил маскарадных гуляк из сновидения - холодный пот тут же заструился по спине - и Поль мигом скрылся.)
   Когда он наконец вернулся к дверям своей квартиры, то прихваченная им бабенка побожилась, что, хоть она, ясное дело, не телескоп, но уж - будь спок! - глянет, чего он там хочет ей показать, - и сразу разберет, чего там такое. Когда шлюха так уверенно об этом заявила, Поль, решив на нее положиться, повернул в замке ключ и отворил дверь. Потом протянул руку за косяк и включил свет. Да... да... вот она... ну вот же она... эта тварь... все верно... вот... говорил же... вот она... и пристальный взгляд... вот она!
   - Ну? - чуть ли не с гордостью вопросил Поль, указывая в угол.
   - Что "ну"? - отозвалась шлюха.
   - Ну, как насчет вон того?
   - Чего вон того?
   - Да вон того, вон того, блин! Я вон про то тебе, сука, толкую! Вон оно! Вон там!
   - Знаш, Сид, у тебя, кажись, крыша поехала.
   - Знаш, гнида, я ведь не Сид! И не шмизди, сучье вымя, что ни хрена там не видишь!
   - Дак сам же сказал, что Сид, и почему тебе не быть Сидом, а я там ни хрена не вижу, и чего тут топтаться, давай ляжем куда помягче, а если пока не в кайф, то так и скажи - пропустим еще по маленькой, и будет то самое, что доктор про...
   Тут Поль, с диким воплем вцепившись шлюхе в физиономию, швырнул ее вниз по лестнице.
   - Пошла на хрен, падла! Катись ко гребаной матери!
   И шлюха кое-как утопала - а Поль опять остался наедине с той тварью, которая, впрочем, никак не отреагировала на перепалку. Лишь сидела с неумолимым спокойствием, ожидая того последнего мгновения, когда сможет наконец вырваться из плена вменяемости.
   Так они вдвоем трепетали в каком-то нервном симбиозе - и каждый отчаянно старался отделиться от другого. Человека покрывала тончайшая пленка ужаса и отчаяния, а внутри у него, подобно густому черному дыму, клубилась чудовищная боль одиночества. Тварь порождала любовь - а он пожинал лишь одиночество. Одиночество и страдание.
   Поль остался в квартире один - и их было двое. Он сам... и та грязно-бурая тварь с угрожающе-пристальным взглядом - воплощение его душевных мук.
   И тут Поль вдруг понял, что означал сон. Он понял - и понимание это так в нем и осталось. Ибо истинное значение сна всегда предназначается только самому сновидцу. Его нельзя передать и невозможно распознать извне. Поль понял все - и кто были его преследователи, и почему никто из них не был убит просто из пистолета. Понял, роясь зачем-то в платяном шкафу. Понял, отыскав там свой старый армейский чемодан, полный форменной одежды. Понял, обнаружив на дне этого чемодана увесистый кусок стали. Поль понял наконец, кто он такой, узнал это с торжеством и ликованием - и тут же понял все. И что за существо таится в углу. И кто такая Жоржетта. Вспомнил лица всех женщин этого проклятого мира - и лица всех мужчин тех проклятых снов. Узнал и человека за рулем, что спас его от толпы ряженых (тут и оказался ключ ко всему). Все это лежало прямо перед ним, само шло к нему в руки ждало только, чтобы он понял.
   И тогда Поль прошел в ванную. Он вовсе не собирался позволить твари в углу увидеть его триумф. Намеревался отведать это сам. Вот он-в зеркале. Вот его лицо. Хорошее лицо. Спокойное. Поль долго разглядывал себя в зеркале, а потом негромко спросил:
   - Почему же тебе пришлось уйти?
   И поднял кусок стали.
   - Никто, - произнес он, поднося к лицу массивный ствол, - ни один человек не наберется мужества выстрелить себе в глаз.
   Уткнув холодное дуло оружия в закрытое веко, Поль все так же негромко продолжил:
   - В висок - это всегда пожалуйста. Кто угодно. Ну, кое-кто из бравых ребятишек может выпалить себе в рот. Но в глаз - никто. Нет, никто.
   Потом он спустил курок - именно так, как учили в армии - спокойно, одним плавным движением.
   И тогда из комнаты донеслось дыхание - тяжелое, шумное, размеренное.