Эллисон Харлан. Самой тьмы мрачнее

   Пиротик ощущал ее жар... видел, как его одежда вспыхивает и прямо на глазах исчезает... чувствовал, как обугливаются кончики его волос... чувствовал в воздухе страшное напряжение пси-энергии.
   Но с ним самим ничего не происходило.
   Он оставался невредим. Неподвластен энергии Бластера.
   Тогда Гундерсон понял, что бежать уже ни к чему, и вернулся в каюту.
   Оба псиоида уставились на него с неприкрытым ужасом.
   В гиперпространстве почти всегда царила ночь.
   Корабль непрерывно проталкивался сквозь болото непроглядной черноты металл снаружи, металл внутри - и неизменный ледяной мрак по ту сторону металла. Люди ненавидели гиперпространство. Часто они предпочитали совершать многолетние путешествия в обычном космосе - только бы избежать непостижимой загадочности гиперпространства. В одно мгновение корабль могла окружать кромешная тьма - а в следующий миг он уже пробивался сквозь бездну изменчивых и мерцающих красок лоскутного одеяла. Потом снова мрак - снова свет - крапинки - вспышки - и снова мрак. Все здесь беспрестанно менялось, будто в видениях безумца. Но картины эти не вызывали интереса. Никто не стал бы смотреть на них, как смотрят в калейдоскоп. Ибо там, снаружи, происходило не просто нечто странное и удивительное. Там происходило нечто выходящее за пределы человеческого разумения, за пределы восприятия человеческого глаза. Иллюминаторы были открыты только в служебном отсеке но и на них имелись надежные свинцовые щиты, которые при нажатии кнопки мгновенно опускались и наглухо защелкивались. И ничего тут было не поделать. Люди всегда оставались людьми, а космос был их извечным противником. По доброй воле ни один человек не стал бы вглядываться в бездну гиперпространства.
   В служебном отсеке Альф Гундерсон погрузил и взгляд, и мысли в угольную черноту, поглотившую корабль. После того как Пиротик доказал свою неуязвимость для Бластера, ему было позволено разгуливать по всему кораблю. Да и куда он мог деться? Везде его могли обнаружить. А у выходных шлюзов всегда стояли часовые. Так что он как был, так и остался пленником громадного гиперпространственного корабля.
   Гундерсон пристально смотрел в огромное кварцевое окно. Все створки подняты, и тьма проникала внутрь. В отсеке царил мрак - но мрак по меньшей мере вдвое светлее той тьмы за окном.
   Той тьмы - самой тьмы мрачнее.
   Кто он такой? Человек или автомат, которому можно дать команду превратить звезду в сверхновую? А как быть с теми женщинами и детьми - не важно, свои они или чужие? С теми, кто ненавидит войну, - с теми, кто служит просто потому, что им приказывают,- с теми, кто хочет лишь, чтобы их оставили в покое? С теми, что шли на поле боя, рыдая, в то время как их собратья с готовностью поднимали оружие? Рыдая от страха и усталости - а еще оттого, что хотели жить в мире и не хотели умирать. Как же со всеми поступить?
   И вправду ли это война спасения, освобождения и справедливости, как о ней без конца долдонят в патриотических речах? Или всего-навсего очередная из бесчисленных войн за преобладание, расширение территорий, преумножение богатств? Быть может, все это лишь очередная шутка Вселенной, где людей посылают на смерть только ради того, чтобы одно правительство - ничем не лучше любого другого - могло править спокойно? Альф Гундерсон не знал.
   Он сомневался. И ему было страшно. У него в руках оказалась могущественнейшая сила - и он вдруг почувствовал себя не бродягой и изгоем, а человеком, способным по своему желанию уничтожить целую планетную систему.
   Еще не уверенный в том, что действительно способен это проделать, Гундерсон оценивал саму возможность - и она его страшила. Ноги сделались ватными, а кровь застыла в жилах. Растерянный, он неожиданно для себя оказался погружен в самую густую тьму, какую когда-либо знал. И пути наружу не было.
   Тогда Гундерсон заговорил сам с собой - и слова эти даже для него самого звучали глупо, - но он все равно продолжал говорить, понимая, что уже слишком давно избегал этого разговора:
   - Могу я это сделать?
   Должен ли? Я так мучительно долго ждал, чтобы обрести свое место в этой жизни, - и вот теперь мне говорят, что я это место нашел. Но мое ли это место? Разве этого я искал? Ради этого жил? Да, я могу стать ценнейшим орудием войны. Могу стать человеком, к которому будут обращаться для выполнения заданий. Но какого рода заданий?
   Следует ли мне это сделать? Действительно ли для меня важнее обрести покой - хотя бы такой покой - и разрушать все и вся, чем продолжить свою маету и остаться бездомным бродягой?
   Альф Гундерсон вглядывался в ночь - в смутные цветовые переливы, что уже начали появляться по краям его видения, - и в голове у него прокатывались волны мыслей. За последние несколько дней он многое о себе узнал. В нем обнаружились многие таланты и идеалы, о которых он раньше и не подозревал.
   Гундерсон обнаружил в себе твердый характер и понял, что вовсе он не безнадежно-придурковатый недотепа, обреченный сгинуть без всякого толку. Он понял, что у него есть будущее.
   Надо только принять верное решение.
   Но какое оно - верное решение?
   - Омало! Выброс у Омало!
   Громовой голос ревел в проходах, врывался в коридоры, заполняя весь громадный корпус корабля, - выплескивался из динамиков, оглушая спящих у сигнализаторов людей.
   Корабль продирался, продирался, продирался сквозь лабиринт немыслимых красок, выскальзывал, выысскаалльзывал неведомо куда - и, наконец, подрагивая, выскочил. Вот оно. Солнце дельгартов. Омало. Огромное. И золотое. А планеты вокруг него - будто валуны у берега моря. Морем этим был космос - и оттуда прибыл гиперпространственный корабль. Неся смерть в своем трюме, смерть в своих трубах - и смерть, ничего, кроме смерти, была в намерениях его пассажиров.
   Мудрила и Бластер сопровождали Альфа Гундерсона к капитанскому мостику. Держались позади, позволяя ему подойти к огромному кварцевому окну. К тому самому окну, у которого Пиротик провел столько часов, напряженно вглядываясь в гиперпространство. Позволили ему там стоять - а сами держались позади, прекрасно понимая, что он им неподвластен. Как бы крепко ни держали они его за руки, как бы ожесточенно ни концентрировали на нем свои мысли, он оставался невредим. Он был чем-то совершенно новым. Не просто Пиротик, не просто псиоид с заблокированным разумом - а нечто принципиально новое.
   Даже не один из многочисленных смешанных псиоидных типов, что несовершенно владели сразу несколькими видами пси-энергии. Нечто новое - и абсолютно недоступное пониманию стражей. Псиоид-плюс - где плюс мог означать все что угодно.
   Гундерсон неторопливо двинулся вперед - его густая тень корчилась перед ним, скользя сперва по опоре, затем по подоконнику - и наконец по самому кварцу. То был он сам, Альф Гундерсон, наложенный на всю необъятность космоса.
   А человек Альф Гундерсон тем временем напряженно вглядывался в простиравшуюся снаружи ночь, рассматривая ярко пылавшее в ночи солнце. Но куда более буйный огонь пылал в самом Пиротике.
   Итак, он обладает силой, которую не способен даже приблизительно оценить. И если он позволит так распорядиться ею один раз, то потом она будет применяться с той же целью снова и снова - без конца.
   Какой же тут выход?
   - Ваш долг, Гундерсон, сжечь это солнце, - произнес зализанный Мудрила. Телепат попытался было придать своему голосу внушительный, командный тон - но потерпел позорный провал. Да, они бессильны перед этим человеком. Можно, конечно, его расстрелять - но что толку?
   - Так что же вы намерены делать, Гундерсон? Что у вас на уме? присоединился Бластер. - КосмоКом требует, чтобы Омало было сожжено. Собираетесь ли вы это сделать - или мы должны доложить о вас как о предателе? Ведь вы понимаете, что с вами будет по возвращении на Землю? Понимаете, Гундерсон? Понимаете?
   Альф Гундерсон просто стоял и позволял алому румянцу Омало омывать его впалые щеки. Взгляд его стал, казалось, еще сосредоточеннее. Руки словно окостенели на выступе опоры - а костяшки пальцев побелели от напряжения. Он перебрал все варианты и наконец принял решение. Эти двое никогда не поймут, что выбранный им путь - самый трудный. Гундерсон медленно повернулся к псиоидам:
   - Где здесь спасательная капсула?
   Мудрила с Бластером вытаращились на него, и Пиротику пришлось повторить вопрос. Ответить они отказались - и Гундерсон, миновав их, вошел в кабину трубохода, чтобы добраться к нижним палубам. Побагровевший от злобы Мудрила зарычал ему вдогонку:
   - Ты трус и предатель! Зажигалка паршивая! Гнусное непсиоидное ничтожество! Мы еще до тебя доберемся! Спасательную капсулу ты, конечно, забрать можешь! Но рано или поздно мы тебя найдем! Где бы ты ни оказался мы тебя отыщем!
   Потом телепат сплюнул - а Бластер все пыхтел и тужился, но его страшная ментальная сила никак не действовала на Гундерсона.
   Пиротик спустился по трубоходу и вскоре обнаружил спасательную капсулу. С собой он не взял ничего, кроме разбитой губной гармоники - и алого румянца Омало на щеках.
   Почувствовав толчок отделившейся от корабля спасательной капсулы, заметив, как ее темно-серое пятнышко почти мгновенно исчезло в гиперпространстве, развалившиеся на релаксерах Мудрила и Бластер переглянулись.
   - Войну придется закончить без него.
   Бластер кивнул.
   - А ведь он мог в один миг ее нам выиграть. Но взял и ушел.
   - Думаешь, он смог бы?
   Бластер пожал тяжелыми плечами.
   - Он ушел, - с горечью повторил Мудрила. - Ушел! Трус! Предатель! Ничего-ничего! В один прекрасный день...
   - Интересно, куда он направился.
   - Да он бродяга по призванию. Космос велик. Он может направиться куда угодно.
   - А ты это серьезно? Ну, что его найдут?
   Мудрила тут же кивнул:
   - Когда на Земле узнают, какой номер он выкинул, за ним начнут охотиться по всему космосу. В покое его ни на секунду не оставят, будь уверен. Его придется найти - ведь он представляет собой колоссальной силы оружие. И долго скрываться он не сможет. Его непременно найдут.
   - Странный все-таки человек.
   - Этот человек, Джон, владеет силой, которую ему не спрятать. Мы знаем, что он не способен ею управлять так как же он сможет ее спрятать? Рано или поздно он себя выдаст. Нигде ему не скрыться.
   - Странно, что он сам решил сделаться беглецом. Ведь мог на всю оставшуюся жизнь обеспечить себе душевное спокойствие. А взамен выбрал...
   Мудрила уставился на опущенные свинцовые щиты. В голосе его звучали горечь и разочарование:
   - Рано или поздно мы его отыщем.
   Корабль вздрогнул, меняя ход на обратный, - и скользнул назад в гиперпространство.
   IV
   Много разных небес подмигивало ему в ответ.
   Менестрель сидел на вершине утеса - и ветер трепал его седые волосы, слегка похлопывая грязным подолом выпущенной из брюк рубашки.
   С вершины утеса ему было видно, как земля покато опускается вниз - к сверкающей коже распростершегося там дракона - города, что лежал в чаше среди холмов. Дракона, притаившегося там, где когда-то росли буйные травы.
   В этом тихом мирке, далеко от алого солнца, что пылало так ровно и ярко, Менестрель сидел и размышлял о множестве видов покоя. И понимал там, где нет мира, покоя никогда быть не может.
   Потом взгляд его вновь обратился наверх - к мудрому и вечному прибежищу черноты. И никто не видел, как он подмигнул безмолвным звездам.
   Со вздохом Менестрель закинул себе за плечи потрепанный теремин. Инструмент был переделан под переносной - оба стержня изогнуты, а силовой блок вделан внутрь и запаян. Справившись с теремин ом, Менестрель сразу же зашагал своей характерной походкой странника - чуть ссутулившись и покачивая плечами. Легко спускаясь по склону, он направлялся к ракетодрому.
   Здесь, у Края, это место по-прежнему называли ракетодромом - хотя никакими ракетами давно уже не пользовались. В космос теперь отправлялись на странных трубах, что сверкали и посвистывали позади корабля, пока он не вталкивался в немыслимое лоскутное одеяло не-пространства и не исчезал из вида.
   Гравий скрипел под ботинками Менестреля - под его прямо-таки ослепительными ботинками, которые он без устали начищал, пока они не начинали отражать сияние дорожных огней и куда более тусклое свечение звезд. Менестрель вечно чистил их и полировал, внося тем самым явственную ноту диссонанса в свой в целом малоопрятный внешний вид.
   Ростом Менестрель был очень высок - возвышался почти над всеми, кого встречал в своих бездомных скитаниях. Гибкое, как высоковольтный провод, слегка сутулое тело сразу заставляло предположить в нем внутреннюю энергию и подвижность. Двигался он легкой походкой, что подчеркивала длинноту его ног и неуклюжесть худых рук. Голова при этом напоминала какой-то пузырь, неуверенно балансирующий на слишком длинной и тонкой шее.
   В такт с поскрипыванием сияющих ботинок Менестрель что-то негромко насвистывал и мурлыкал. Песня эта была утраченной, давно позабытой.
   Он пришел из-за гор. И никто не знал откуда. Никого это, впрочем, и не интересовало.
   Но стоило ему прийти, как все принялись слушать. Его слушали почти благоговейно - слушали с отчаянием людей, знающих, что они оторваны от своих родных планет, понимающих, что будут уходить все дальше и дальше, - и редко возвращаться. А Менестрель воспевал космос, воспевал землю и воспевал тот покой, что остается человеку всем людям - независимо от того, сколько у них рук и какого цвета их кожа, - что остается, когда человек расходует последний клочок Вечности, доставшийся на его долю.
   Голос его был полон смертельной тоски - тоски смерти перед тем, как жизнь закончила свою работу. Но в нем звучала и звонкая радость металла под ловкими пальцами, и суровая твердость железо-никелевого сплава - и боль боль сердца и боль души, что трудятся в одиночестве. Ветер разносил песню Менестреля - проникающую в самую душу, рыдающую во тьме о тысяче миров на тысяче ветров.
   Стоило ему прийти - безмолвному, если не считать гудения его песни и стука ботинок по асфальту, - как все прекратили работу. Все смотрели, как он проходит по ракетодрому.
   Много лет странствовал Менестрель по звездным дорогам. Однажды он появился невесть откуда - только и всего. Он просто был. И все его знали. Рабочие обратились к нему - и он стал для них чем-то вроде столпа, воздвигнутого средь света и тени. Он шагал не торопясь - а рабочие перекрыли трубопроводы, что подавали радиоактивный корм кораблям, погасили горелки, которыми чистили их металлические шкуры, - и слушали.
   Менестрель понял, что все слушают, - и снял с плеч инструмент. Потом с помощью ремня пристроил этот узкий ящик со звучащими стержнями у себя на груди. Пальцы его молили и допытывались, извлекали из стержней песнь души, брошенной в темницу пустоты, оставленной умирать, мучительно рыдающей - и не столько от страха самой смерти, сколько от страха оказаться в одиночестве, когда раздастся последний зов.
   И рабочие заплакали.
   Они плакали, нисколько не стыдясь своих слез, а соленая влага проделывала светлые дорожки на перепачканных лицах и смешивалась с выступившим от тяжкого труда потом. Погруженные в свои безмолвные мечты, рабочие так и стояли, пока Менестрель к ним приближался.
   И, никак не желая понять, что все закончилось, - долгие мгновения спустя - после того, как его причитание уже отлетело далеко к склонам холмов, - они все прислушивались к последним нотам элегии.
   Потом неловкие руки принялись вытирать слезы, еще больше пачкая лица, спины медленно повернулись - и люди снова взялись за работу. Казалось, они не могут взглянуть подходящему к ним Менестрелю в лицо - словно взгляд его слишком глубок, слишком пронзителен, что бы так просто его стерпеть. И в этом чувствовалась какая-то смесь уважения и страха.
   Менестрель стоял в ожидании.
   - Эй! Послушайте!
   Менестрель не шевельнулся. Позади раздались осторожные шаги. Наконец к нему подошел астронавт - загорелый, гибкий, едва ли не столь же высокий, что и сам Менестрель. Тот сразу припомнил другого такого же светловолосого парня, которого некогда знал. Сходство было поразительное.
   - Простите, Менестрель, не могу ли я чем-то помочь? - спросил астронавт с заметным акцентом жителя далекой Земли.
   - Как называется эта планета? - осведомился Менестрель - голосом негромким, будто игла, медленно пронизывающая бархат.
   - Аборигенты зовут ее Оди, а на картах она обозначена как Rexa Majoris-XXIX? А что, Менестрель?
   - Пора двигаться.
   Астронавт широко улыбнулся - вокруг его светло-карих глаз тут же изогнулись радостные морщинки.
   - Нужно подвезти?
   Менестрель кивнул.
   Лицо астронавта совсем помягчело, напряженные линии от долгого вглядывания в пространство вечной ночи разгладились, и он протянул Менестрелю руку:
   - Меня зовут Квонтри. Я главная шишка на "Духе Люси Марлоу". Если вы не сочтете за труд спеть в дороге для пассажиров, буду рад приветствовать вас на борту.
   Высокий мужчина улыбнулся - лицо его на миг словно озарилось сиянием.
   - Это не труд.
   - Вот и отлично! - воскликнул астронавт. - Пойдемте, я устрою для вас спальное место в рулевом отсеке.
   И они направились к кораблю, минуя бригады чистильщиков и шахтных рабочих. Прошли среди ослепительного свечения флуорогорелок и шипящих струй автоматических сварочных аппаратов. Астронавт по имени Квонтри указал на отверстие в гладком борту корабля, и Менестрель взошел на борт.
   Квонтри устроил ему спальное место по соседству с топливными баками реактора, отделив купе с помощью электроодеяла, которое он повесил на ограду грузового рельсового пути. Менестрель лег на койку - которой послужил ремонтный верстак - и подложил под голову подушку.
   Мгновения улетали неслышно, и погруженный в раздумья Менестрель уже едва ли сознавал, что иллюминаторы наглухо закрываются, радиоактивные добавки поступают по трубкам вячейки конвертера, а подъемные трубы выталкиваются наружу. Он не отвлекся от своих мыслей, даже когда трубы разогрелись, обращая почву шахты под своей громадой в зеленое стекло. Те самые трубы, что понесут корабль до той высоты, где будет разбужен Пилот, или разбужена, как чаще всего случалось в связи с особенностями этого типа псиоидов, - разбужена, чтобы ввести звездолет в гиперпространство.
   Когда корабль оторвался наконец от твердого грунта и со свистящими вспышками труб рванулся вперед, Менестрель лег на спину, позволяя настойчивой руке ускорения вдавить его в еще более глубокую задумчивость. В голове крутились мысли: о прошлом, о более отдаленном прошлом... обо всех прошлых, какие он когда-либо знал.
   Потом ячейки конвертера отключились, корабль чуть вздрогнул - и Менестрель понял, что они вошли в гиперпространство. Он приподнялся на койке - а глаза его по-прежнему были далеко-далеко. Мысленно скиталец с головой погрузился в облачную пелену того мира за миллиарды световых лет, мира, что уже столетия был для него недоступен. Того мира, который он уже никогда не увидит.
   Есть время бежать и есть время отдыхать - но отдыхать можно и на бегу. Менестрель улыбнулся своим мыслям так слабо, что это и улыбкой было не назвать.
   А потом внизу, в машинном отделении, услышали его песню. Услышали ее мотив - такой нужный и укрепляющий, столь созвучный с полетом в гиперпространстве. И механики улыбнулись друг другу с такой нежностью, которую на их суровых лицах было себе даже не представить.
   - Славный будет полет, - с улыбкой сказал один другому.
   В служебном отсеке Квонтри поднял взгляд на плотно опущенные щиты, за которыми теперь мелькала безумная мешанина не-пространства, и тоже улыбнулся. Предстоял и вправду славный полет.
   Пассажиры в каютах прислушивались к странным мотивам доносившейся откуда-то снизу одинокой музыки - и, сами толком не зная почему, тоже вынуждены были признать, что полет и в самом деле предстоит очень славный.
   А в рулевом отсеке пальцы музыканта бродили по клавиатуре потрепанного теремина - и никто не увидел, как тот, кого все звали Менестрелем, раскурил сигарету без спички.