Страница:
Не знаешь, что говорить, отвечай правду. Если что, дешевле обойдется – хоть за ложь не накажут.
– Заминка, царь-батюшка, – честно покаялся я и простодушно спросил: – А ты бы сам что мне присоветовал?
Тот еще раз посмотрел на Осипа, который гоголем прохаживался в отдалении, и задумчиво протянул:
– Рука сильна, да нога суховата. Жеребец с худой ногой вынослив редко бывает. А о прочем сам думай, фрязин, а то мне сызнова в укор поставят, будто я столь люто земщину невзлюбил, что даже иноземцу над нею победу готов отдать. – И ласково приободрил: – Да ты не робей – правому на поле божья помощь.
Честно говоря, мне бы иное что услышать. Толку с того, что Осип невынослив, если ему хватит трех-четырех ударов для того, чтобы меня одолеть. Вот если не хватит – иное дело. Только как это узнать? А решать надо. С другой стороны, на саблях у меня и измотать его не выйдет – помню я Молоди, ох как помню.
– Бердыш, государь, – решился я. – Только повели, чтоб нам их твои опричники дали, а то к теремам катить – путь неблизкий.
Иоанн вновь усмехнулся. Не иначе опять почуял увертку с моей стороны. Однако царь и впрямь проницателен. Надо будет учесть… если выживу. Ну что ж, все правильно Иоанн понял. Пускай я хоть этим шансы увеличу. Чуть-чуть, но прибавлю, потому что истинный мастер благодаря умению со мной совладает по-любому, а если человек редко упражняется с секирой, от случая к случаю, то для него такая мелочь, как излишний вес или чересчур толстая рукоять, уже проблема. Я же не привычен ни к какой, и потому мне, но в отличие от истинного мастера благодаря неумению, наплевать и на вес, и на рукоять.
Дозволил царь выбор. Более того, по его повелению их специально подобрали одинаковыми. Царевич, прежде чем передать нам секиры, даже взвесил их на руках, чтоб определить, соответствуют ли друг дружке. Ну и по высоте тоже. Вот только показалось мне или он сознательно отбирал самые тяжелые? А если сознательно, то по своей инициативе или по царской подсказке?
Хотя чего об этом думать. Тут об ином размышлять надо, о том, что мне Михайла Иванович показал за два урока. Пусть и маловато для поединка – всего-то с десяток приемов, но если вспомнить, то как знать, как знать…
– Благодарствую, Иван-царевич, – вежливо поблагодарил я, почему-то успев отметить, что мое обращение получилось почти как в сказке.
Губы царевича скривились еще сильнее, но я уже не обращал на это ни малейшего внимания – не до того. Предстоял бой, который, как знать, вполне возможно, станет последним в моей жизни, и следовало стряхнуть всю прочую шелуху, сосредоточившись только на нем.
И вновь, в который раз за свою жизнь, я убедился в том, насколько важна в человеке сила духа. Нет, речь не о воинственности. Тут иное. Скорее уж о вере в себя. Если сломался, неуверен – все. Иди заказывай панихиду вместе с отпеванием. Можешь и собороваться, если религиозный. Но коль ты вышел, прикусив губу, и готов несмотря ни на что, то тут всегда есть шансы.
С начала поединка не прошло и минуты, как я понял – имеются они и у меня. Не особо большие, так, один или два из десяти, но ведь есть. Не мастер секиры князь Осип Васильевич Бабильский-Птицын, далеко не мастер. Потому и не бился он ею под Молодями, предпочитая саблю. Посильнее меня, тут спору нет, а все равно чувствуется, что тот же Воротынский одолел бы его за пять – десять минут.
Опять же и царь хорошо помог. Я и без того ушел бы в защиту – надо же понять, кто против меня стоит, – но теперь моей целью изначально стало выматывание противника, и только. А уж когда уравняю наши шансы, дальше как судьба.
Словом, за первый десяток минут я так ни разу и не ударил – работал на отбой. Приноровиться удалось относительно легко – Осип знал лишь несколько основных ударов, которые мне показывал Воротынский. Чего-то своего, хитрого, у него не имелось, только прямой сверху, горизонтальный и наискось. Выпадов вперед практически не было, ложных тоже.
Привычная к легкой сабле, рука его била с тяжелым замахом, словно он колол дрова. Чтобы обезопаситься и при этом сэкономить собственные силы, достаточно было перехватить бердыш противника в полете и поправить направление удара. Совсем легкое движение, и вражеская секира идет мимо цели – слишком велика инерция. А как именно поправить, Воротынский обучал меня чуть ли не полдня, так что это я знал неплохо. К тому же после могучей руки Михайлы Ивановича удары молодого, и тридцати нет, Осипа оказались гораздо более легкими.
Вдобавок мой учитель, неохотно морщась, поведал мне еще несколько премудростей, позволяющих выжать из противника силу. Были они из разряда простейших, но обещали изрядно. Например, всем своим видом показать, что ты еле стоишь на ногах и, чтобы тебя добить, осталось совсем немного – достаточно чуточку поднажать, увеличив напор, и все. Враг, поддавшись на эту нехитрую уловку, нажимает, стараясь ускорить частоту ударов, и спустя несколько минут окончательно сбивает свое дыхание. Секира ведь не сабля, ею нужно действовать размеренно.
Кроме того, очень важно постараться разнообразить собственные удары – премудрость ратников из разряда пожилых. Суть я понял моментально. Тем самым нагрузка на разные группы мышц следует поочередно, давая возможность восстановиться другим.
И еще одну тенденцию я уловил. Конечно, сам Михайла Иванович объяснял мне это по-своему, как он понимал:
– Один в поле не воин, и удар, ежели он наособицу от остальных, сил берет излиха, зато, коль они вместе, тут силов надобно гораздо мене. Зри, яко у меня. – И Воротынский устроил что-то вроде показательного танца с саблями, словно в знаменитом балете, только тут была секира.
Красота – глаз не отвести. Большой театр отдыхает. Никаких одиночных ударов с дикими прыжками. Именно танец – мягкие движения, плавно перетекающие одно в другое. Это была восхитительная пляска, которую сопровождали мерцающие блики солнечных лучей, отражающихся от зеркальной стали широкого лезвия. В эти секунды даже не думалось, что на самом деле это не просто искусство, а сама смерть, готовая в любой момент сорваться с острия оружия.
– Ежели поймешь суть, – произнес Воротынский, довольный тем впечатлением, которое он на меня произвел, – то сумеешь применить оное к любому – что к копьецу, что к луку, что к бердышу, что к клевцу или, скажем, булаве, да даже к ослопу[10] смерда.
Я старался. Постиг или нет – сказать трудно. Скорее всего, наполовину, то есть не до конца, уловив лишь самые-самые азы. И вот теперь пришло время выплеснуть из себя все, показав князю Воротынскому, что он не зря промучился со мной целых две недели.
Думается, если бы на месте Осипа был более хладнокровный наемный боец, я бы проиграл, пусть и оказав достойное сопротивление. Но тут мне изрядно помог… Андрей Тимофеевич. Что уж там наговорил князь своему двоюродному племяшу – неизвестно, но бился он против меня с такой лютой ненавистью, что она мешала в первую очередь ему самому. Самое подходящее выражение для характеристики его нынешнего состояния: «Ярость застила ему глаза». Он пер на меня, как бык на тореадора, совершенно не замечая моих откровенных слабостей, а потому не мог проявить своих преимуществ более опытного воина.
Ну а я, как подобает заправскому матадору, пикадору или бандерильеро – не помню, кто там должен травить животное в этой испанской корриде, – только дразнил Осипа и, как мог, уворачивался от его ударов.
Спустя десяток минут наши шансы уравнялись. К этому времени я несколько приноровился к его грубой технике и особенностям ведения боя, а он выдохся, вложив львиную долю своих сил в первоначальный натиск.
– Не жить тебе, фрязин, – упрямо приговаривал он время от времени. – Все одно – не жить.
Вроде как подбадривал самого себя. Я поначалу думал попытаться убедить его, что ни в чем не повинен, напомнить наше «фронтовое» братство под Молодями, но не тут-то было. Это лишь взбесило его еще больше.
Оно и понятно. Выбирать, кому именно верить – своему стрыю, пусть и двухродному, или безвестному фрязину, который не просто оказался вором, но теперь еще хочет опорочить доброе имя родича, – мой противник не собирался. Однозначно, что стрыю, и обсуждению это не подлежит.
Осип тут же пошел вперед, щедро выплескивая весь остаток сил и стремясь достать меня во что бы то ни стало. Но я был начеку, действуя в своей прежней манере и почти не атакуя, хотя мог бы. Бил так, ради приличия, да и то имитируя, нежели нанося удары. Причина была проста. Для обычной победы я почти созрел, тем более что парочку его слабых мест мне удалось нащупать.
Воротынский потом сказал, что, будь он на моем месте, бой закончился бы гораздо раньше, потому как защищаться Осип почти не умел. Но Михайла Иванович мастер, а я – увы. Тем не менее убить его я уже мог, вот только убивать мне не хотелось. Пускай это не отец Машеньки, а всего-навсего троюродный брат, но, как ни крути, один черт – родич.
Опять же и Молоди стояли в моей памяти. Ну дико это будет, если один из героев тех победных дней, а следовательно, один из спасителей Руси, вышедший целехоньким из жарких схваток, спустя месяц с небольшим лишится жизни. Да еще как погибнет – при скопище народу, вон их сколько за веревками глазеют, в присутствии царя, в Москве, которую он так горячо защищал. И от чьей руки – тоже забывать нельзя. Крымчаки не убили, так иноземец-фрязин им помог, постарался добить. То есть получалось, что я сейчас выступаю чуть ли не на татарской стороне, а это и вовсе ни в какие ворота.
Оставался только один приемлемый вариант – вымотать его до предела, а затем, улучив момент, ранить, и по возможности легко, а еще лучше просто оглушить, чтобы он свалился и больше не рыпался. Может, хоть тогда поймет – мог я его убить, но не стал. Но последнее в идеале.
Пришлось сменить тактику поведения. Начал я с презрительных усмешек. Самый лучший ответ. И выразительно, и не надо ничего говорить, сбивая дыхание. Потом, почуяв, что напор ослаб, я даже позволил себе ободрить его словесно, иронично нахваливая очередной удар или позволяя себе легкое поучение, мол, у нас, в Италии, бьют не так. Когда твой лютый враг во время поединка начинает высокомерное назидание, это бесит посильнее откровенных оскорблений.
Ага, дыхание стало тяжелым, как у загнанной лошади, да и пот лился с моего противника чуть ли не ручьем. Кажется, пора осуществлять задуманное. Вот только как это сделать? Звездануть сверху? А если шлем-шишак не выдержит удара? Выглядит он на Осипе красиво, вот только еще бы и качество узнать – вдруг не стальной.
Лупить по другим частям тела? Тоже риск, да и шансов, что промахнешься, куда как больше. К примеру, стану метить по наручам, благо что кольчуга без рукавов, а попаду повыше да отрублю руку. Попытался ударить по ногам, и точно – острие скользнуло ниже наколенника и пришлось по подъему левой ноги. Ну и ладно, авось не охромеет, а когда ослабнет – оглушить проблем не составит.
Развязка наступила неожиданно для нас обоих. Киношные режиссеры единогласно забраковали бы у сценариста этот кусок, но жизнь гораздо грубее и в то же время непредсказуема. Пожухлая трава под лучами робкого неласкового солнышка не успела высохнуть после легкого ночного дождичка и оставалась мокрой. Вот на ней-то Осип и поскользнулся, да еще в самый неподходящий момент, когда мой бердыш уже летел, опускаясь ему на голову. К тому же, пытаясь не упасть и сохранить равновесие, мой противник как-то неестественно изогнулся, кольчужная сетка шлема, спускавшаяся почти до плеч, откинулась вбок, и Осип сам подставил под летящий топор единственный незащищенный кусочек шеи с ключицей. В нее-то с хрустом и вошло острие моего бердыша.
Я ничего не успел сделать – ни изменить направление удара, ни развернуть лезвие плашмя. Я даже подбежал к нему с опозданием. Застыв на месте, я попросту обалдел от того, что натворил, а уж потом, шатаясь, словно пьяный, все-таки двинулся к нему.
От вида ручейка крови, бьющей из разрубленной ключицы, меня замутило. Странно. Вроде бы к этому времени на моем счету была не одна, а гораздо больше жертв. Только татей пятеро, а если брать татар, тогда и вовсе десятка три-четыре – стрелял я под Молодями метко, как на тренировках. Казалось бы, давно пора привыкнуть к трупам, тем более меня не мутило и не тошнило даже от первого, кто пал от моей руки. Или это потому, что я не считал убитых за людей?
Как хладнокровно и справедливо выражалась еще «Русская правда» по поводу застигнутого и убитого на месте преступления грабителя – «во пса место». Современный смысл: «Собаке собачья смерть». Те, кто шел на Русь убивать, резать, жечь и насиловать, людьми в подлинном смысле этого слова тоже не были – «во пса место». А тут… я убил человека. Впервые. То, что он хотел убить меня, – не в счет. Главное – я не хотел. Просто так получилось. Судьба.
Я опустился перед ним на колени, приподнял голову, понимая, что сделать ничего не смогу, – с таким кровотечением не выживают, а остановить его бесполезно. Осип открыл глаза и выдохнул еле слышно:
– Свезло тебе, фрязин. А мне нет.
Господи, если б кто знал, как он ошибался и как дико не свезло нам обоим!
– Лекаря!!! – заорал я истошно. – Лекаря скорее сюда!
Глаза мои застил какой-то туман, но я упорно моргал, смахивая пелену, и с надеждой таращился на оказавшегося подле умирающего суетливого толстячка, почему-то показавшегося мне знакомым, который проворно захлопотал над неподвижным телом Осипа. Действовал он, останавливая кровотечение, расторопно и уверенно, вселив в меня искорку надежды. Я хотел было ему помочь, но мне не дали, чуть ли не силой потащив к Иоанну.
Дальнейшее помнилось как сквозь сон…
Какие-то люди, угодливо улыбавшиеся мне, заботливо вели, помогая передвигать негнущиеся вялые ноги, к царскому помосту. Недалеко от меня смутно, скорее не виделось, а угадывалось озабоченно-хмурое лицо князя Воротынского. А прямо передо мной, точно ангел Страшного суда, красным всадником Апокалипсиса, зачем-то соскочившего со своего огненно-рыжего коня, высилась зловещая фигура в багровом одеянии.
Царь.
В ушах будто вата, через которую доносились глухие и тягучие слова Иоанна:
– Князь, мы все зрели, яко господь помог тебе одолеть своего ворога…
«Бог не помогает убивать», – хотел сказать я, но промолчал.
– …Всевышний показал твою правоту…
«Но зачем он показал ее через кровь?» – хотел спросить я и вновь промолчал.
– …божий суд очистил тебя…
Я не выдержал и оглядел себя. Вначале штаны, мокрые от крови Осипа, потом свои руки, которые со стороны смотрелись словно в перчатках, плотно обтягивающих ладони до самого запястья.
Красивых.
Новеньких.
Алого цвета.
И правда очистился.
Весь в этих очистках.
Осталось еще вытереть руками лицо, чтобы уж до конца ощутить свою небесную чистоту.
– …головой тебе выдаю обидчика…
Я перевел взгляд на опустившего голову Андрея Тимофеевича, стоящего в нескольких шагах от меня.
Что мне с ним делать – с человеком, сделавшим меня убийцей? Или у Осипа есть шансы?
Ох не зря самой ходовой рифмой для слова «любовь» считалось слово «кровь». Отчего? Пойди пойми. Но так было, есть и будет. Ныне, присно и во веки веков. Теперь получается, что не избежал этой рифмы и я.
«А может, мне и впрямь повезло? – мелькнуло в голове утешительное. – Гораздо хуже, когда вначале «любовь», а потом…»
И я жалко улыбнулся Иоанну. Тот недовольно нахмурил брови – очевидно, я сделал что-то не то. Но мне в тот момент было не до этикета.
Мне вообще было ни до чего…
Глава 4
– Заминка, царь-батюшка, – честно покаялся я и простодушно спросил: – А ты бы сам что мне присоветовал?
Тот еще раз посмотрел на Осипа, который гоголем прохаживался в отдалении, и задумчиво протянул:
– Рука сильна, да нога суховата. Жеребец с худой ногой вынослив редко бывает. А о прочем сам думай, фрязин, а то мне сызнова в укор поставят, будто я столь люто земщину невзлюбил, что даже иноземцу над нею победу готов отдать. – И ласково приободрил: – Да ты не робей – правому на поле божья помощь.
Честно говоря, мне бы иное что услышать. Толку с того, что Осип невынослив, если ему хватит трех-четырех ударов для того, чтобы меня одолеть. Вот если не хватит – иное дело. Только как это узнать? А решать надо. С другой стороны, на саблях у меня и измотать его не выйдет – помню я Молоди, ох как помню.
– Бердыш, государь, – решился я. – Только повели, чтоб нам их твои опричники дали, а то к теремам катить – путь неблизкий.
Иоанн вновь усмехнулся. Не иначе опять почуял увертку с моей стороны. Однако царь и впрямь проницателен. Надо будет учесть… если выживу. Ну что ж, все правильно Иоанн понял. Пускай я хоть этим шансы увеличу. Чуть-чуть, но прибавлю, потому что истинный мастер благодаря умению со мной совладает по-любому, а если человек редко упражняется с секирой, от случая к случаю, то для него такая мелочь, как излишний вес или чересчур толстая рукоять, уже проблема. Я же не привычен ни к какой, и потому мне, но в отличие от истинного мастера благодаря неумению, наплевать и на вес, и на рукоять.
Дозволил царь выбор. Более того, по его повелению их специально подобрали одинаковыми. Царевич, прежде чем передать нам секиры, даже взвесил их на руках, чтоб определить, соответствуют ли друг дружке. Ну и по высоте тоже. Вот только показалось мне или он сознательно отбирал самые тяжелые? А если сознательно, то по своей инициативе или по царской подсказке?
Хотя чего об этом думать. Тут об ином размышлять надо, о том, что мне Михайла Иванович показал за два урока. Пусть и маловато для поединка – всего-то с десяток приемов, но если вспомнить, то как знать, как знать…
– Благодарствую, Иван-царевич, – вежливо поблагодарил я, почему-то успев отметить, что мое обращение получилось почти как в сказке.
Губы царевича скривились еще сильнее, но я уже не обращал на это ни малейшего внимания – не до того. Предстоял бой, который, как знать, вполне возможно, станет последним в моей жизни, и следовало стряхнуть всю прочую шелуху, сосредоточившись только на нем.
И вновь, в который раз за свою жизнь, я убедился в том, насколько важна в человеке сила духа. Нет, речь не о воинственности. Тут иное. Скорее уж о вере в себя. Если сломался, неуверен – все. Иди заказывай панихиду вместе с отпеванием. Можешь и собороваться, если религиозный. Но коль ты вышел, прикусив губу, и готов несмотря ни на что, то тут всегда есть шансы.
С начала поединка не прошло и минуты, как я понял – имеются они и у меня. Не особо большие, так, один или два из десяти, но ведь есть. Не мастер секиры князь Осип Васильевич Бабильский-Птицын, далеко не мастер. Потому и не бился он ею под Молодями, предпочитая саблю. Посильнее меня, тут спору нет, а все равно чувствуется, что тот же Воротынский одолел бы его за пять – десять минут.
Опять же и царь хорошо помог. Я и без того ушел бы в защиту – надо же понять, кто против меня стоит, – но теперь моей целью изначально стало выматывание противника, и только. А уж когда уравняю наши шансы, дальше как судьба.
Словом, за первый десяток минут я так ни разу и не ударил – работал на отбой. Приноровиться удалось относительно легко – Осип знал лишь несколько основных ударов, которые мне показывал Воротынский. Чего-то своего, хитрого, у него не имелось, только прямой сверху, горизонтальный и наискось. Выпадов вперед практически не было, ложных тоже.
Привычная к легкой сабле, рука его била с тяжелым замахом, словно он колол дрова. Чтобы обезопаситься и при этом сэкономить собственные силы, достаточно было перехватить бердыш противника в полете и поправить направление удара. Совсем легкое движение, и вражеская секира идет мимо цели – слишком велика инерция. А как именно поправить, Воротынский обучал меня чуть ли не полдня, так что это я знал неплохо. К тому же после могучей руки Михайлы Ивановича удары молодого, и тридцати нет, Осипа оказались гораздо более легкими.
Вдобавок мой учитель, неохотно морщась, поведал мне еще несколько премудростей, позволяющих выжать из противника силу. Были они из разряда простейших, но обещали изрядно. Например, всем своим видом показать, что ты еле стоишь на ногах и, чтобы тебя добить, осталось совсем немного – достаточно чуточку поднажать, увеличив напор, и все. Враг, поддавшись на эту нехитрую уловку, нажимает, стараясь ускорить частоту ударов, и спустя несколько минут окончательно сбивает свое дыхание. Секира ведь не сабля, ею нужно действовать размеренно.
Кроме того, очень важно постараться разнообразить собственные удары – премудрость ратников из разряда пожилых. Суть я понял моментально. Тем самым нагрузка на разные группы мышц следует поочередно, давая возможность восстановиться другим.
И еще одну тенденцию я уловил. Конечно, сам Михайла Иванович объяснял мне это по-своему, как он понимал:
– Один в поле не воин, и удар, ежели он наособицу от остальных, сил берет излиха, зато, коль они вместе, тут силов надобно гораздо мене. Зри, яко у меня. – И Воротынский устроил что-то вроде показательного танца с саблями, словно в знаменитом балете, только тут была секира.
Красота – глаз не отвести. Большой театр отдыхает. Никаких одиночных ударов с дикими прыжками. Именно танец – мягкие движения, плавно перетекающие одно в другое. Это была восхитительная пляска, которую сопровождали мерцающие блики солнечных лучей, отражающихся от зеркальной стали широкого лезвия. В эти секунды даже не думалось, что на самом деле это не просто искусство, а сама смерть, готовая в любой момент сорваться с острия оружия.
– Ежели поймешь суть, – произнес Воротынский, довольный тем впечатлением, которое он на меня произвел, – то сумеешь применить оное к любому – что к копьецу, что к луку, что к бердышу, что к клевцу или, скажем, булаве, да даже к ослопу[10] смерда.
Я старался. Постиг или нет – сказать трудно. Скорее всего, наполовину, то есть не до конца, уловив лишь самые-самые азы. И вот теперь пришло время выплеснуть из себя все, показав князю Воротынскому, что он не зря промучился со мной целых две недели.
Думается, если бы на месте Осипа был более хладнокровный наемный боец, я бы проиграл, пусть и оказав достойное сопротивление. Но тут мне изрядно помог… Андрей Тимофеевич. Что уж там наговорил князь своему двоюродному племяшу – неизвестно, но бился он против меня с такой лютой ненавистью, что она мешала в первую очередь ему самому. Самое подходящее выражение для характеристики его нынешнего состояния: «Ярость застила ему глаза». Он пер на меня, как бык на тореадора, совершенно не замечая моих откровенных слабостей, а потому не мог проявить своих преимуществ более опытного воина.
Ну а я, как подобает заправскому матадору, пикадору или бандерильеро – не помню, кто там должен травить животное в этой испанской корриде, – только дразнил Осипа и, как мог, уворачивался от его ударов.
Спустя десяток минут наши шансы уравнялись. К этому времени я несколько приноровился к его грубой технике и особенностям ведения боя, а он выдохся, вложив львиную долю своих сил в первоначальный натиск.
– Не жить тебе, фрязин, – упрямо приговаривал он время от времени. – Все одно – не жить.
Вроде как подбадривал самого себя. Я поначалу думал попытаться убедить его, что ни в чем не повинен, напомнить наше «фронтовое» братство под Молодями, но не тут-то было. Это лишь взбесило его еще больше.
Оно и понятно. Выбирать, кому именно верить – своему стрыю, пусть и двухродному, или безвестному фрязину, который не просто оказался вором, но теперь еще хочет опорочить доброе имя родича, – мой противник не собирался. Однозначно, что стрыю, и обсуждению это не подлежит.
Осип тут же пошел вперед, щедро выплескивая весь остаток сил и стремясь достать меня во что бы то ни стало. Но я был начеку, действуя в своей прежней манере и почти не атакуя, хотя мог бы. Бил так, ради приличия, да и то имитируя, нежели нанося удары. Причина была проста. Для обычной победы я почти созрел, тем более что парочку его слабых мест мне удалось нащупать.
Воротынский потом сказал, что, будь он на моем месте, бой закончился бы гораздо раньше, потому как защищаться Осип почти не умел. Но Михайла Иванович мастер, а я – увы. Тем не менее убить его я уже мог, вот только убивать мне не хотелось. Пускай это не отец Машеньки, а всего-навсего троюродный брат, но, как ни крути, один черт – родич.
Опять же и Молоди стояли в моей памяти. Ну дико это будет, если один из героев тех победных дней, а следовательно, один из спасителей Руси, вышедший целехоньким из жарких схваток, спустя месяц с небольшим лишится жизни. Да еще как погибнет – при скопище народу, вон их сколько за веревками глазеют, в присутствии царя, в Москве, которую он так горячо защищал. И от чьей руки – тоже забывать нельзя. Крымчаки не убили, так иноземец-фрязин им помог, постарался добить. То есть получалось, что я сейчас выступаю чуть ли не на татарской стороне, а это и вовсе ни в какие ворота.
Оставался только один приемлемый вариант – вымотать его до предела, а затем, улучив момент, ранить, и по возможности легко, а еще лучше просто оглушить, чтобы он свалился и больше не рыпался. Может, хоть тогда поймет – мог я его убить, но не стал. Но последнее в идеале.
Пришлось сменить тактику поведения. Начал я с презрительных усмешек. Самый лучший ответ. И выразительно, и не надо ничего говорить, сбивая дыхание. Потом, почуяв, что напор ослаб, я даже позволил себе ободрить его словесно, иронично нахваливая очередной удар или позволяя себе легкое поучение, мол, у нас, в Италии, бьют не так. Когда твой лютый враг во время поединка начинает высокомерное назидание, это бесит посильнее откровенных оскорблений.
Ага, дыхание стало тяжелым, как у загнанной лошади, да и пот лился с моего противника чуть ли не ручьем. Кажется, пора осуществлять задуманное. Вот только как это сделать? Звездануть сверху? А если шлем-шишак не выдержит удара? Выглядит он на Осипе красиво, вот только еще бы и качество узнать – вдруг не стальной.
Лупить по другим частям тела? Тоже риск, да и шансов, что промахнешься, куда как больше. К примеру, стану метить по наручам, благо что кольчуга без рукавов, а попаду повыше да отрублю руку. Попытался ударить по ногам, и точно – острие скользнуло ниже наколенника и пришлось по подъему левой ноги. Ну и ладно, авось не охромеет, а когда ослабнет – оглушить проблем не составит.
Развязка наступила неожиданно для нас обоих. Киношные режиссеры единогласно забраковали бы у сценариста этот кусок, но жизнь гораздо грубее и в то же время непредсказуема. Пожухлая трава под лучами робкого неласкового солнышка не успела высохнуть после легкого ночного дождичка и оставалась мокрой. Вот на ней-то Осип и поскользнулся, да еще в самый неподходящий момент, когда мой бердыш уже летел, опускаясь ему на голову. К тому же, пытаясь не упасть и сохранить равновесие, мой противник как-то неестественно изогнулся, кольчужная сетка шлема, спускавшаяся почти до плеч, откинулась вбок, и Осип сам подставил под летящий топор единственный незащищенный кусочек шеи с ключицей. В нее-то с хрустом и вошло острие моего бердыша.
Я ничего не успел сделать – ни изменить направление удара, ни развернуть лезвие плашмя. Я даже подбежал к нему с опозданием. Застыв на месте, я попросту обалдел от того, что натворил, а уж потом, шатаясь, словно пьяный, все-таки двинулся к нему.
От вида ручейка крови, бьющей из разрубленной ключицы, меня замутило. Странно. Вроде бы к этому времени на моем счету была не одна, а гораздо больше жертв. Только татей пятеро, а если брать татар, тогда и вовсе десятка три-четыре – стрелял я под Молодями метко, как на тренировках. Казалось бы, давно пора привыкнуть к трупам, тем более меня не мутило и не тошнило даже от первого, кто пал от моей руки. Или это потому, что я не считал убитых за людей?
Как хладнокровно и справедливо выражалась еще «Русская правда» по поводу застигнутого и убитого на месте преступления грабителя – «во пса место». Современный смысл: «Собаке собачья смерть». Те, кто шел на Русь убивать, резать, жечь и насиловать, людьми в подлинном смысле этого слова тоже не были – «во пса место». А тут… я убил человека. Впервые. То, что он хотел убить меня, – не в счет. Главное – я не хотел. Просто так получилось. Судьба.
Я опустился перед ним на колени, приподнял голову, понимая, что сделать ничего не смогу, – с таким кровотечением не выживают, а остановить его бесполезно. Осип открыл глаза и выдохнул еле слышно:
– Свезло тебе, фрязин. А мне нет.
Господи, если б кто знал, как он ошибался и как дико не свезло нам обоим!
– Лекаря!!! – заорал я истошно. – Лекаря скорее сюда!
Глаза мои застил какой-то туман, но я упорно моргал, смахивая пелену, и с надеждой таращился на оказавшегося подле умирающего суетливого толстячка, почему-то показавшегося мне знакомым, который проворно захлопотал над неподвижным телом Осипа. Действовал он, останавливая кровотечение, расторопно и уверенно, вселив в меня искорку надежды. Я хотел было ему помочь, но мне не дали, чуть ли не силой потащив к Иоанну.
Дальнейшее помнилось как сквозь сон…
Какие-то люди, угодливо улыбавшиеся мне, заботливо вели, помогая передвигать негнущиеся вялые ноги, к царскому помосту. Недалеко от меня смутно, скорее не виделось, а угадывалось озабоченно-хмурое лицо князя Воротынского. А прямо передо мной, точно ангел Страшного суда, красным всадником Апокалипсиса, зачем-то соскочившего со своего огненно-рыжего коня, высилась зловещая фигура в багровом одеянии.
Царь.
В ушах будто вата, через которую доносились глухие и тягучие слова Иоанна:
– Князь, мы все зрели, яко господь помог тебе одолеть своего ворога…
«Бог не помогает убивать», – хотел сказать я, но промолчал.
– …Всевышний показал твою правоту…
«Но зачем он показал ее через кровь?» – хотел спросить я и вновь промолчал.
– …божий суд очистил тебя…
Я не выдержал и оглядел себя. Вначале штаны, мокрые от крови Осипа, потом свои руки, которые со стороны смотрелись словно в перчатках, плотно обтягивающих ладони до самого запястья.
Красивых.
Новеньких.
Алого цвета.
И правда очистился.
Весь в этих очистках.
Осталось еще вытереть руками лицо, чтобы уж до конца ощутить свою небесную чистоту.
– …головой тебе выдаю обидчика…
Я перевел взгляд на опустившего голову Андрея Тимофеевича, стоящего в нескольких шагах от меня.
Что мне с ним делать – с человеком, сделавшим меня убийцей? Или у Осипа есть шансы?
Ох не зря самой ходовой рифмой для слова «любовь» считалось слово «кровь». Отчего? Пойди пойми. Но так было, есть и будет. Ныне, присно и во веки веков. Теперь получается, что не избежал этой рифмы и я.
«А может, мне и впрямь повезло? – мелькнуло в голове утешительное. – Гораздо хуже, когда вначале «любовь», а потом…»
И я жалко улыбнулся Иоанну. Тот недовольно нахмурил брови – очевидно, я сделал что-то не то. Но мне в тот момент было не до этикета.
Мне вообще было ни до чего…
Глава 4
Ты меня уважаешь?
Следующий день выдался таким, будто вознамерился стать прямой противоположностью предыдущего, начиная с погоды. Если на поле мы вышли освещаемые тусклым осенним солнышком, упрямо выныривавшим из редкого облачного покрова, то сейчас оно даже не делало таких попыток. Серая хмарь заполнила все небо, натужливо выдавливая из себя нескончаемую осеннюю слезу.
Когда на подворье к Воротынскому, но на самом деле ко мне, пришел князь Андрей Тимофеевич – как и положено выданному головой обидчику, был он пеший, без холопов, без оружия и без шапки, – я толком еще не оклемался ни после вчерашнего поля, ни после снятия стресса старинным русским способом.
То есть я во всех аспектах был прямой противоположностью самому себе, но вчерашнему, начиная с внутреннего состояния. Перед полем, не считая легкого мандража, я чувствовал себя бодрым и свежим, готовым своротить горы и повернуть вспять реки. Море мне было по колено. Сегодня же любая лужа по уши.
Внешне контраст выглядел еще разительнее. И куда только делся орел-парень, пусть не атлет, но тоже ничего, эдакий улыбчивый симпатяга с ясным взором и столь же ясной незамутненной головой? Ныне видок у меня был тот еще – волосы взлохмаченные, глаза мутные, взгляд дикий, голова трясется, руки раскалываются… Нет, пожалуй, лучше поменять местами – руки болят, а голова трясется. Хотя вроде бы и так неправильно. Словом, все болит и все дрожит.
Еще бы. Ни разу в жизни мне не доводилось выпить столько, сколько я влил в себя в день после боя, глуша злость на себя и боль в сердце. Однако кубки с хмельным медом помогали слабо – все равно болело. Утешения составившего мне компанию Михайлы Ивановича, который то и дело выдавал что-то поучительное, вроде того, что все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, тоже не действовали.
– Как ни плохо, а перемочься надо, – назидательно говорил Воротынский.
Я и сам знаю, что надо, но в памяти стоял лежащий в луже собственной крови Осип, и я мрачно вливал в себя очередную чару с медом.
– Поначалу думаешь – горе, а призадумаешься как следует – власть господня, – философски вещал князь. – А ты бы, добрый молодец, не вешал головушку на леву сторонушку! Чай, жив княжий сыновец. Что завтрева с ним станется – бог весть, но покамест жив.
Я, подумав, склонил свою тяжелую, как чугунок, башку вправо – бесполезно. Все равно болит.
– Ишь рассопливился! – возмутился Михайла Иванович. – Коли затянул песню, так допевай, хоть тресни, а не умеешь петь, в запевалы не суйся.
– В запивалы, – вяло поправил я его и… продолжил пить.
Не зная, как еще меня взбодрить, Воротынский рассказал о дальнейших условиях, которые Долгорукому, как проигравшей стороне, непременно придется соблюдать. Оказывается, теперь, после того как сверху подтвердили мою правоту, он должен явиться завтра, и я, как правая сторона, могу потребовать от своего обидчика все что захочу, и тот должен выполнить.
– Я к тому, что ныне все в твоей власти. Об деревеньках, злате-серебре да прочем речи нет, а вот ежели восхочешь его дочку, княжну Марию, под венец повести – тоже твоя воля, – пояснил Воротынский.
Как ни удивительно, но я был настолько вымотан, что не отреагировал даже на это. Во всяком случае, отреагировал не так бурно, как ожидал того князь. В душе по-прежнему царила пустота, на сердце – тоска, и вообще – сплошная апатия, густо политая соусом пессимизма. Или я еще просто не осознал, что наконец-то сбылось то, к чему я стремился целых два с половиной года? Трудно сказать.
– Мать твоя эвон какая радая была бы, ежели бы дожила до сего светлого денечка, – хитро толкнул меня в бок князь, не теряя надежды растормошить или отвлечь, пусть не мытьем, так катаньем. – Я так мыслю, что и она тебе тож подсобляла на поле. Известное дело, родители детишек своих и опосля смерти не забывают. Не зря я тебе сказал, чтоб ты ее парсуну на грудь надел.
– Не зря, – вяло согласился я и… продолжил пить.
Так и пил, пока не отключился.
Я и сегодня проснулся не сам – Тимоха растолкал, сообщив о прибытии на подворье «гостя»…
Долгорукий выглядел еще одним контрастом в сравнении со вчерашним днем. Помнится, тогда он суетился, лебезил перед царем и кичливо тряс своей бородой, поглядывая в мою сторону. Сегодня Андрей Тимофеевич предстал угрюмым стариком, который все время молчал, мазохистски смакуя собственное унижение перед безвестным фрязином. Злющий, как цепная собака, я изначально не собирался с ним рассусоливать.
– Свадьба через три седмицы, – обрывисто бухнул ему. – Жених перед тобой, а кто невеста – сам ведаешь, не маленький. Или еще одного сыновца на меня науськаешь?
Тот мотнул головой.
– Тебе черт помогает, – проскрипел он еле слышно и строптиво поджал губы.
– Пусть черт, – равнодушно согласился я. – А свадьба все одно через три седмицы, прямо на Покров. Иначе нет тебе моего прощения. Так и будешь стоять, пока не окоченеешь. А замерзнешь – все одно женюсь. – И злорадно добавил: – Только тогда мне твое родительское благословение до… лампады.
– В церкви требуют, чтоб жених с невестой по согласию сходились, – заметил он и зло осведомился: – Али тебе и на енто наплевать?
Я насторожился. То, что старик не смирился, пес с ним. Все равно мы с Машей будем жить отдельно и достаточно далеко. Если дорогу из Пскова в Москву измерять в сутках, то получится примерно столько же, сколько в двадцать первом веке поездом из столицы во Владивосток и обратно. Но вот согласие невесты – это непременно. Без этого мне не нужен никакой венец. Не иначе как старый козел напел ей про меня какие-то гадости. Хотя когда бы он успел – Маша, насколько я знаю, оставалась во Пскове. Непонятно.
– Мне не наплевать, – вежливо поправил я, собрав в кучу остатки деликатности. – Я люблю твою дочь, князь, и хочу, чтобы она была счастлива. Со мной. – Я тут же на всякий случай поставил жирную точку, давая понять, что философские дискуссии о том, кто, как и в чем видит счастье Машеньки, ныне неуместны.
– А ежели она того счастья не желает? – проскрипел Долгорукий.
О господи! И эту заразу, постоянно ставящую палки в колеса, с голосом, напоминающим скрип несмазанной телеги, мне через три недели предстоит называть отцом. Папашей! Батяней! А что делать?! И куда я денусь – назову! Только вначале выясню, что он ей про меня напел, ирод.
– Она сама так сказала? – осведомился я, уверенный даже не на сто, на двести процентов, что все его слова – очередное вранье, на которое он так скор, что даже иные наши современные политики за ним если и угонятся, то с превеликим трудом.
– Сама, – кивнул он и впервые с момента начала разговора поднял голову, надменно выставив вперед подбородок.
Глаза Андрея Тимофеевича смотрели с каким-то вызовом. Князь бестрепетно и хладнокровно, почти безучастно ожидал моего ответа.
В сердце словно кто-то вогнал холодную стальную иглу, и я замер, внезапно ощутив, что он не врет. Как это ни жутко, как это ни дико, но Долгорукий говорил правду. Вот только… почему же она?.. Я не успел спросить – Андрей Тимофеевич сам, слегка торжествуя, выдал ответ:
– Сказывала-де, кто ему пятно поставил, яко жеребцу на ярманке, тот пущай и пользуется, а она чужому щастьицу разлучницей быть не желает.
Я поначалу даже растерялся, ничего не поняв – какое пятно, кто мне его поставил? Неужто он имеет в виду Осипа и… его смерть? А я-то надеялся, что толстяк-лекарь сумеет уберечь его от костлявой. Хотя нет, может, и надеялся, но в душе все время знал другой ответ, потому и побоялся спросить о его самочувствии своего будущего тестя. Получается, князь имеет в виду пятно от его крови? Но тогда при чем тут жеребец, ярмарка и чужое «щастьице»? Какое может быть у меня счастье без Маши?! И вообще, что он несет? Или… старик не в себе, вот и мелет несусветную чушь.
– Ты о чем? – осторожно спросил я. – Осип… умер?
– Не дождесся, басурманин, – зло буркнул он. – Жив покамест сыновец мой. Бог милостив, авось выкарабкается.
Я перевел дыхание и с трудом удержал рвущуюся наружу радостную улыбку. Стоило это больших трудов, но я сумел. На секунду даже выскочило из головы, что в словах старика показалось мне столь удивительным, но тут же вспомнил:
– Тогда о каком пятне ты говоришь?
– А ты рубаху расстегни да на грудь себе глянь, – ехидно предложил князь. – Сведущие люди сказывали – такое пятно там стоит, что и за десять лет не сдерешь. Вот так-то.
Дошло наконец. Сейчас же тавро, которое ставят на скотине во избежание кражи, называют именно пятном. А откуда Долгорукий… Хотя да, вспомнил. Светозара сама ведь мне поведала. Стало быть, она не только княжне рассказала, но и ему. Так-так. Ничего не скажешь, классно ведьма сработала – и старику его интерес как на блюдечке выложила, и про свой не забыла. Вошла равноправным партнером во вновь организованное акционерное общество «Долгорукий, Ведьма энд компани корпорейшен». Уставный капитал не ахти, зато идей у данного общества хоть отбавляй. Так и брызжут, так и фонтанируют. Судя по зловонию, направлены они не из головы, а совсем из другого места, ну да бог ей судья. Но это ей, а вот князю нынче я судья, а потому… Хотя что это я – он-то как раз не возражает. Чует, зараза, что силком Машу под венец я ни за что не потащу. Эх, мне бы ее только увидеть, я сразу бы все объяснил…
– Княжна еще сказывала, что к серьгам, кои ты обманутой тобой девице подарил, она и свои готова приложить, чтоб та не бесприданницей выглядела, – добавил Долгорукий.
Как припечатал. Или с маху вогнал последний гвоздь в крышку гроба. Моего, между прочим. А в нем мои надежды, моя вера и моя…
Когда на подворье к Воротынскому, но на самом деле ко мне, пришел князь Андрей Тимофеевич – как и положено выданному головой обидчику, был он пеший, без холопов, без оружия и без шапки, – я толком еще не оклемался ни после вчерашнего поля, ни после снятия стресса старинным русским способом.
То есть я во всех аспектах был прямой противоположностью самому себе, но вчерашнему, начиная с внутреннего состояния. Перед полем, не считая легкого мандража, я чувствовал себя бодрым и свежим, готовым своротить горы и повернуть вспять реки. Море мне было по колено. Сегодня же любая лужа по уши.
Внешне контраст выглядел еще разительнее. И куда только делся орел-парень, пусть не атлет, но тоже ничего, эдакий улыбчивый симпатяга с ясным взором и столь же ясной незамутненной головой? Ныне видок у меня был тот еще – волосы взлохмаченные, глаза мутные, взгляд дикий, голова трясется, руки раскалываются… Нет, пожалуй, лучше поменять местами – руки болят, а голова трясется. Хотя вроде бы и так неправильно. Словом, все болит и все дрожит.
Еще бы. Ни разу в жизни мне не доводилось выпить столько, сколько я влил в себя в день после боя, глуша злость на себя и боль в сердце. Однако кубки с хмельным медом помогали слабо – все равно болело. Утешения составившего мне компанию Михайлы Ивановича, который то и дело выдавал что-то поучительное, вроде того, что все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, тоже не действовали.
– Как ни плохо, а перемочься надо, – назидательно говорил Воротынский.
Я и сам знаю, что надо, но в памяти стоял лежащий в луже собственной крови Осип, и я мрачно вливал в себя очередную чару с медом.
– Поначалу думаешь – горе, а призадумаешься как следует – власть господня, – философски вещал князь. – А ты бы, добрый молодец, не вешал головушку на леву сторонушку! Чай, жив княжий сыновец. Что завтрева с ним станется – бог весть, но покамест жив.
Я, подумав, склонил свою тяжелую, как чугунок, башку вправо – бесполезно. Все равно болит.
– Ишь рассопливился! – возмутился Михайла Иванович. – Коли затянул песню, так допевай, хоть тресни, а не умеешь петь, в запевалы не суйся.
– В запивалы, – вяло поправил я его и… продолжил пить.
Не зная, как еще меня взбодрить, Воротынский рассказал о дальнейших условиях, которые Долгорукому, как проигравшей стороне, непременно придется соблюдать. Оказывается, теперь, после того как сверху подтвердили мою правоту, он должен явиться завтра, и я, как правая сторона, могу потребовать от своего обидчика все что захочу, и тот должен выполнить.
– Я к тому, что ныне все в твоей власти. Об деревеньках, злате-серебре да прочем речи нет, а вот ежели восхочешь его дочку, княжну Марию, под венец повести – тоже твоя воля, – пояснил Воротынский.
Как ни удивительно, но я был настолько вымотан, что не отреагировал даже на это. Во всяком случае, отреагировал не так бурно, как ожидал того князь. В душе по-прежнему царила пустота, на сердце – тоска, и вообще – сплошная апатия, густо политая соусом пессимизма. Или я еще просто не осознал, что наконец-то сбылось то, к чему я стремился целых два с половиной года? Трудно сказать.
– Мать твоя эвон какая радая была бы, ежели бы дожила до сего светлого денечка, – хитро толкнул меня в бок князь, не теряя надежды растормошить или отвлечь, пусть не мытьем, так катаньем. – Я так мыслю, что и она тебе тож подсобляла на поле. Известное дело, родители детишек своих и опосля смерти не забывают. Не зря я тебе сказал, чтоб ты ее парсуну на грудь надел.
– Не зря, – вяло согласился я и… продолжил пить.
Так и пил, пока не отключился.
Я и сегодня проснулся не сам – Тимоха растолкал, сообщив о прибытии на подворье «гостя»…
Долгорукий выглядел еще одним контрастом в сравнении со вчерашним днем. Помнится, тогда он суетился, лебезил перед царем и кичливо тряс своей бородой, поглядывая в мою сторону. Сегодня Андрей Тимофеевич предстал угрюмым стариком, который все время молчал, мазохистски смакуя собственное унижение перед безвестным фрязином. Злющий, как цепная собака, я изначально не собирался с ним рассусоливать.
– Свадьба через три седмицы, – обрывисто бухнул ему. – Жених перед тобой, а кто невеста – сам ведаешь, не маленький. Или еще одного сыновца на меня науськаешь?
Тот мотнул головой.
– Тебе черт помогает, – проскрипел он еле слышно и строптиво поджал губы.
– Пусть черт, – равнодушно согласился я. – А свадьба все одно через три седмицы, прямо на Покров. Иначе нет тебе моего прощения. Так и будешь стоять, пока не окоченеешь. А замерзнешь – все одно женюсь. – И злорадно добавил: – Только тогда мне твое родительское благословение до… лампады.
– В церкви требуют, чтоб жених с невестой по согласию сходились, – заметил он и зло осведомился: – Али тебе и на енто наплевать?
Я насторожился. То, что старик не смирился, пес с ним. Все равно мы с Машей будем жить отдельно и достаточно далеко. Если дорогу из Пскова в Москву измерять в сутках, то получится примерно столько же, сколько в двадцать первом веке поездом из столицы во Владивосток и обратно. Но вот согласие невесты – это непременно. Без этого мне не нужен никакой венец. Не иначе как старый козел напел ей про меня какие-то гадости. Хотя когда бы он успел – Маша, насколько я знаю, оставалась во Пскове. Непонятно.
– Мне не наплевать, – вежливо поправил я, собрав в кучу остатки деликатности. – Я люблю твою дочь, князь, и хочу, чтобы она была счастлива. Со мной. – Я тут же на всякий случай поставил жирную точку, давая понять, что философские дискуссии о том, кто, как и в чем видит счастье Машеньки, ныне неуместны.
– А ежели она того счастья не желает? – проскрипел Долгорукий.
О господи! И эту заразу, постоянно ставящую палки в колеса, с голосом, напоминающим скрип несмазанной телеги, мне через три недели предстоит называть отцом. Папашей! Батяней! А что делать?! И куда я денусь – назову! Только вначале выясню, что он ей про меня напел, ирод.
– Она сама так сказала? – осведомился я, уверенный даже не на сто, на двести процентов, что все его слова – очередное вранье, на которое он так скор, что даже иные наши современные политики за ним если и угонятся, то с превеликим трудом.
– Сама, – кивнул он и впервые с момента начала разговора поднял голову, надменно выставив вперед подбородок.
Глаза Андрея Тимофеевича смотрели с каким-то вызовом. Князь бестрепетно и хладнокровно, почти безучастно ожидал моего ответа.
В сердце словно кто-то вогнал холодную стальную иглу, и я замер, внезапно ощутив, что он не врет. Как это ни жутко, как это ни дико, но Долгорукий говорил правду. Вот только… почему же она?.. Я не успел спросить – Андрей Тимофеевич сам, слегка торжествуя, выдал ответ:
– Сказывала-де, кто ему пятно поставил, яко жеребцу на ярманке, тот пущай и пользуется, а она чужому щастьицу разлучницей быть не желает.
Я поначалу даже растерялся, ничего не поняв – какое пятно, кто мне его поставил? Неужто он имеет в виду Осипа и… его смерть? А я-то надеялся, что толстяк-лекарь сумеет уберечь его от костлявой. Хотя нет, может, и надеялся, но в душе все время знал другой ответ, потому и побоялся спросить о его самочувствии своего будущего тестя. Получается, князь имеет в виду пятно от его крови? Но тогда при чем тут жеребец, ярмарка и чужое «щастьице»? Какое может быть у меня счастье без Маши?! И вообще, что он несет? Или… старик не в себе, вот и мелет несусветную чушь.
– Ты о чем? – осторожно спросил я. – Осип… умер?
– Не дождесся, басурманин, – зло буркнул он. – Жив покамест сыновец мой. Бог милостив, авось выкарабкается.
Я перевел дыхание и с трудом удержал рвущуюся наружу радостную улыбку. Стоило это больших трудов, но я сумел. На секунду даже выскочило из головы, что в словах старика показалось мне столь удивительным, но тут же вспомнил:
– Тогда о каком пятне ты говоришь?
– А ты рубаху расстегни да на грудь себе глянь, – ехидно предложил князь. – Сведущие люди сказывали – такое пятно там стоит, что и за десять лет не сдерешь. Вот так-то.
Дошло наконец. Сейчас же тавро, которое ставят на скотине во избежание кражи, называют именно пятном. А откуда Долгорукий… Хотя да, вспомнил. Светозара сама ведь мне поведала. Стало быть, она не только княжне рассказала, но и ему. Так-так. Ничего не скажешь, классно ведьма сработала – и старику его интерес как на блюдечке выложила, и про свой не забыла. Вошла равноправным партнером во вновь организованное акционерное общество «Долгорукий, Ведьма энд компани корпорейшен». Уставный капитал не ахти, зато идей у данного общества хоть отбавляй. Так и брызжут, так и фонтанируют. Судя по зловонию, направлены они не из головы, а совсем из другого места, ну да бог ей судья. Но это ей, а вот князю нынче я судья, а потому… Хотя что это я – он-то как раз не возражает. Чует, зараза, что силком Машу под венец я ни за что не потащу. Эх, мне бы ее только увидеть, я сразу бы все объяснил…
– Княжна еще сказывала, что к серьгам, кои ты обманутой тобой девице подарил, она и свои готова приложить, чтоб та не бесприданницей выглядела, – добавил Долгорукий.
Как припечатал. Или с маху вогнал последний гвоздь в крышку гроба. Моего, между прочим. А в нем мои надежды, моя вера и моя…