Увы, пустой.
Спустя полчаса-час я невероятными усилиями воли загонял все это куда подальше... до следующей ночи, и шел, как иронизировал в душе, нагуливать аппетит. Себя я при этом успокаивал тем, что раз хватает сил на юмор, то все в порядке, и силы пока еще остались, а там я обязательно что-нибудь да придумаю. Вот только на ум так ничего и не приходило.
Сегодня из-за раннего пробуждения до еды я не дотронулся даже во сне – не успел и потому был раздражительнее обычного, хотя и в другие дни мое настроение тоже было намного ниже среднего. Однако до поры до времени это тоже удавалось задавить, оставаясь по-прежнему улыбчивым и простым в общении, согласно словам великого поэта[13]. И впрямь, когда тяжело, то держать форс – задачка не из легких.
Но я держал.
Правда, разговаривал по-прежнему мало, чтобы не вызывать настороженности своим необычным говором и непонятными для деревенских жителей словами. Зато слушателем был превосходным – к месту кивал головой, цокал языком и щедро выдавал междометия, благо что они оставались неизменными, что в родном двадцать первом веке, что в нынешнем шестнадцатом. То есть нет, уже в начале семнадцатого, хотя один черт. Сам же не просто внимательно слушал, но старался понимать и сразу запоминать.
Кстати, нет худа без добра. Мне, конечно, изрядно досталось в ночном сражении с обезумевшей от голода Гликерьей, но зато я сразу приобрел в глазах почти всей деревни изрядный авторитет.
Единственный, кто с насмешкой отнесся к моей победе, это мужик, которого все звали Осина. Но и тот лишь раз заикнулся вслух о том, что он бы мигом выхватил у еле волочащей ноги бабы топор и... Договорить ему не дали. Кузнец Гаврила, обычно молчаливый, слова не выжмешь, тут не выдержал первым, заткнув рот хвастуну одной фразой:
– Ты бы допрежь Гликерьи со своей бабой управился, а опосля уж якал бы тут.
После этой короткой, но эффективной отповеди поднятый на смех всеми прочими Осина затих и лишь исподлобья поглядывал на меня, когда кто-то в очередной раз просил пояснить, как это я учуял крадущуюся ко мне в полной темноте бабу с топором.
– Луна подсобила, а так бы и не заметил,– честно отвечал я, и моя скромность нравилась им чуть ли не больше самого описания смертельной схватки.
К тому же как-то вскользь обнаружилось, что покидавшая меня по белу свету судьба наряду со злоключениями подарила возможность повидать множество диковин, о которых я, не чинясь и не жеманничая, спокойно рассказывал.
Словом, уже на второй день прогулок по деревне купца Федота зазвали на вечерние посиделки. Надо ли говорить, что слушали преимущественно меня, и никаких иных сказок больше не требовалось.
Опять же простота вкупе с приветливой улыбкой и молодостью тоже пошли в ощутимый плюс. Да и скромность. Едва речь заходила о будничных деревенских делах или каких-нибудь сельскохозяйственных работах, я тут же вежливо умолкал и принимался внимательно слушать. А когда столь много повидавший человек охотно выслушивает окружающих, то оно само по себе чертовски располагает к нему, ибо тем самым он словно говорит, что, мол, повидать довелось изрядно, но и вы тоже, ребятки, не лыком шиты, а кой в чем и меня за пояс заткнете.
В одном, правда, к мнению местного народца прислушиваться я не стал – что касалось предостережений относительно травницы бабки Марьи, которую чуть ли не все считали ведьмой. Разница заключалась лишь в том, что меньшая часть добавляла к этому клейму пояснение «но незлобивая», что изрядно смягчало короткую мрачную характеристику, а большая ничего не добавляла.
Но тут уж извините. Во-первых, она спасла мне жизнь. Уже только по одной этой причине я испытывал к ней чувство благодарности.
Во-вторых, я сам-с-усам и в силах сделать выводы из собственных наблюдений, не принимая на веру всяческие россказни и сплетни о ее темном настоящем и еще более темном прошлом.
А в-третьих, не мог я им верить, поскольку о ее и впрямь небезупречном, мягко говоря, прошлом знал гораздо больше, чем любой из жителей Ольховки.
Откуда?
Оказывается, это сейчас травницу кличут бабкой Марьей, а лет тридцать назад она охотнее откликалась на совсем другое имя... Светозара.
Да-да, та самая. Она и впрямь умела многое и не стеснялась этим пользоваться, не обращая ни малейшего внимания на разный бред вроде господних заповедей, смертных грехов и прочей ерунды.
Но предполагаемая смерть моего дядьки, а ее любимого повлияла на нее со страшной силой. Именно с тех самых пор она зареклась изготовлять любовные настои, равно как и антилюбовные, то есть «присухи» и «отсухи», не говоря уж о всяких там порчах и прочих гадостях, что шли во вред людям.
Нет, она не ударилась со всей страстью в христианскую веру, истово молясь и посещая все церковные службы, которые, кстати, бывали здесь не столь часто. В часовенку, стоящую чуть на отшибе, священник из тех же Бирючей приезжал лишь по оказии – отпеть кого-то из жителей. И исповедаться в прошлых грехах она также не торопилась. Служители бога разные, а потому рассчитывать, что тайна исповеди на самом деле останется тайной, было глупо. Да и не собиралась она отринуть от себя старых славянских богов, которые тоже звали к добру.
Травница поступила куда мудрее. Она сама наложила на себя добровольную епитимию, выражающуюся в том, что дала себе зарок творить только добрые дела по мере своих сил, каковой ни разу за тридцать прошедших лет не нарушила.
Как она призналась мне, поначалу ей и в голову не пришло – чей именно я «сын». Но едва Световид, к которому она пошла в ту самую ночь, осведомился у нее, благополучно ли добрался до деревни сын ее очень старого знакомца, как бабка Марья заторопилась домой, по пути внимательно всматриваясь в мои следы.
Увидев, что они и впрямь заканчиваются возле крайней в деревне избы, травница поняла, что я спутал, но, как ни хотелось ей побыстрее меня увидеть, она, немного потоптавшись у крыльца, побрела к себе домой. Однако заснуть у нее так и не вышло, и едва рассвело, она вновь припустилась к Гликерье, по пути встретившись с Матреной, пошедшей по воду, которая подробно описала ей мой ночной визит и каких страхов она натерпелась, разговаривая со мной.
Словом, к сумасшедшей они потопали вместе.
На стук в дверь им никто не ответил, и тогда травница, хоть Матрена и отговаривала, мол, спят еще, поди, решила заглянуть в избу. О том, что они увидели, я уже рассказывал.
Так что получалось, если Матрена – моя спасительница, то бабка Марья, как она сразу попросила ее называть, отринув с прошлым даже свое прежнее имя, спасительница вдвойне. Тут тебе и травы, которыми она поставила меня на ноги, и ее настойчивость. Как знать, уйди они обратно и вернись попозже, вполне вероятно, застали бы в избе картину пострашнее. Не исключено, что именно этого времени не хватило умирающей, чтобы сомкнуть свои зубы на моем горле.
Словом, нам с нею было о чем поговорить и что вспомнить. И пусть я лично не знал пышную телом и бойкую на язык девицу Светозару, но по рассказам дяди Кости имел о ней достаточно ясное представление. Она же...
– Зрю тебя, а в очах – он,– то и дело вздыхала травница, но чаще всего, особенно поначалу, задавала один и тот же наиболее беспокоивший ее вопрос: – Он и впрямь меня простил? – И через полчаса вновь: – Ты не в утешение мне оное ответствовал – и впрямь сказывал о прощении?..
Я устало вздыхал – ну сколько ж можно об одном и том же,– но терпеливо и вежливо отвечал, что и впрямь, и я ничего не выдумываю, так оно и было на самом деле, и говорил он мне это неоднократно, так что ошибка тут исключена. При этом я всякий раз добавлял некоторые дополнительные подробности, когда мой батюшка якобы вспоминал о ней и какими именно словами выражал это самое прощение.
Словом, бывшая ведьма, а ныне травница благодаря знанию и личному общению с дядей Костей оказалась как бы перекидным мостиком с одного крутого бережка реки времени на другой. Хотя «мостик» звучит слишком круто – перебраться-то по нему в век двадцать первый нечего и думать. Тогда связующей ниточкой. Вот она, висит, родная, над непреодолимой пропастью. Хочешь – полюбуйся, хочешь – потрогай, в смысле заговори про «своего батюшку».
Короче, в «пахучем» домике, как я сразу окрестил ее крохотную – четыре на четыре – избушку, где круглый год благоухало изобилием трав лето, я засиживался и чаще всего, и дольше всего.
«Доброжелателям» же, норовящим меня предостеречь, пускай исходя из самых что ни на есть искренних побуждений, я отвечал кратко, хотя указывал лишь одну из трех причин:
– Она мне жизнь спасла.
Но произносил это таким строгим и не терпящим возражений тоном, что очередной доброхот мгновенно умолкал и больше со своими предупреждениями ко мне не лез.
Правда, как мне обиняком поведала робкая и всего боящаяся Матрена, по деревне, как бы в отместку за то, что я не прислушиваюсь к «опчеству» в столь важном вопросе, тут же пополз новый слух. Дескать, околдовала меня бабка Марья, потому я к ней и со всей душой. А следом еще один. Оказывается, она не просто околдовала, но, воспользовавшись моей болезнью, влила в меня полный корец[14] «присухи», и теперь чуть ли не вся Ольховка, затаив дыхание, ждала результатов. Первый был налицо, а вот насчет второго – скажется ли присуха в полной мере, спорили.
Короче, форменный идиотизм, до такой степени абсурдный, что я не обращал на него ни малейшего внимания. И хотя я примерно представлял, кто «прирастил» этой ахинее ноги, после чего она начала свое путешествие по деревне, дураку Осине – или его жене – не сказал ни слова.
Еще чего! Много чести.
И вообще, пусть думает, что взял у меня мало-мальский реванш за вдрызг проигранное первенство на посиделках – трепать языком он умел и до меня был самым желанным гостем и рассказчиком. Авось успокоится на этом.
Впрочем, учитывая, что у Матрены работы именно для меня не имелось (по причине моего полного неумения), мне удавалось успевать всюду. Потому никто на меня за чрезмерное внимание к травнице не обижался. Опять же я ходил к ней – спасибо сплетне – вроде как не по своей воле, а по ее прихоти, а потому был вроде как и не виновен. Да и «опчество» я не игнорировал полностью, ибо посиделки посещал исправно.
На сей раз, едва я вышел из избушки, как пришлось разнимать двух не на шутку сцепившихся мужиков. Как выяснилось чуть погодя, причина драки была самая что ни есть пустячная и не столько подлинная, сколько надуманная. Точнее, это был лишь повод. Истинная причина – тут и к бабке не ходи – таилась в точно таком же раздражении, как у меня самого, вызванном постоянным чувством голода.
– Ты сам видел, как он к тебе в житницу за семенным зерном залез? – строго спросил я у Ваньши Меньшого, удерживая его на безопасном расстоянии от второго драчуна.
– Тень-то я узрел, да впотьмах мыслил, будто помстилось мне,– чуть угомонившись, пояснил тот.– А наутро глядь – зерна и впрямь поубавилось. Кому взять-то? Токмо Степке-соседу. Он ближе всех, опять же семеро по лавкам.
– Николи я чужого не брал, а на тебе грех – огульно поклепы возводить! – вновь возмущенно взвился Степка и ринулся в бой, но я успел его вовремя отпихнуть, и тот полетел в сугроб.
Обрадованный столь откровенной поддержкой, Ваньша незамедлительно бросился в новую атаку и... тут же спикировал в соседний сугроб.
– Цыц вы, оба! – рявкнул я на них.– Неужто сами не видите – злость это в вас с голодухи гуляет. Ежели вас сейчас накормить, небось сразу целоваться друг к дружке кинулись бы да прощения просить.
– Накормить хорошо бы,– тихо произнес Степка, силясь вылезти из сугроба.– Меня-то ладно, не жаль, а вот детишков... меньшая уж и не встает вовсе.– И беззвучно заплакал.
Тяжелые мужицкие слезы медленно побежали по заросшим щекам, скрываясь в русой с проседью бороде.
– Вот и надо об этом думать – чем накормить! – заорал я, давя в себе подступавшую жалость.
– А тут думай не думай, хоть всю думку сломай, все одно,– сурово откликнулся Ваньша, с трудом выкарабкиваясь и отряхиваясь от снега.
– Ежели как следует подумать, всегда выход сыщется,– подпустил я таинственности в свой голос.– Я так вот кой-что уже сообразил.
– Это что же? – У доверчивого Степана даже рот приоткрылся.
– Пока рано о том,– небрежно отмахнулся я.– Надо еще раз все как следует обмыслить, чтоб наверняка.
– Покамест ты обмысливать станешь, с голодухи не помрем? – ехидно осведомился тощий Осина.
Ну еще бы, без его «вклада» разве что обойдется.
– До вечера, думаю, дотянете, а как сумерки наступят – расскажу все, что надумал,– твердо заверил я.– Пока же отдыхайте, силы копите да топоры вострите. А еще лошадок готовьте да сани покрепче.
– Их-то на кой? – настороженно поинтересовался Осина.
– И о том скажу,– пообещал я, вложив в голос всю уверенность, какую только мог.
На самом деле в душе я был далеко не уверен в успехе своей затеи, поскольку она зависела от целого ряда обстоятельств, и удача могла улыбнуться только при условии, что все они окажутся благоприятными.
Реально рассуждая, шансы на это были невелики – от силы один-два из десяти. А если припомнить о неизменном во все времена законе подлости, то и вовсе пара из сотни. Но и сидеть сложа руки было нельзя. Куда откладывать, если за то время, пока я здесь находился – а это всего неделя с хвостиком, в деревне уже похоронили еще одного ребенка и старуху, мать того же Степана.
Правда, к смерти тут относились спокойно и даже флегматично, но мне-то каково глядеть на детские домовины, которые предвидятся в перспективе, и отчетливо сознавать, что если дело пойдет с такой же скоростью, то к весне вымрет вся Ольховка, включая ту же бабку Марью, которая делилась с моей квартирной хозяйкой чуть ли не последним, да и саму Матрену с ее Дашкой и Настеной. А так, может быть, что-то и получится...
«Нет, неправильно,– поправил я сам себя.– Должно получиться, обязательно должно».
– Значит, худо стало жить, мужики,– для начала констатировал я.
– А то сам не зришь,– проворчал Осина.
– Было житье – еда да питье, а ныне житья – ни еды, ни питья,– философски заметил Ваньша.
– А большак отсюда недалеко, в двух десятках верст, верно? – продолжил я, задумчиво оглядывая собравшихся мужиков и жалея, что их так мало – всего семеро, да и те еле таскают ноги.
Парней, кстати, не имелось вовсе – деревня была из «молодых» и пацанва еще не выросла, самый старший из мальчишек выглядел от силы лет на десять, не больше.
«Впрочем, если вдохновить, обрисовать радужные перспективы, на один порыв их хватит, а уж там пан или пропал»,– тут же пришло мне в голову.
– Так, так! – загомонили они чуть ли не в один голос.
– И купцы по нему ездят то и дело,– продолжил я.
– Ездят, как не ездить,– снова согласились они.
– Токмо проку с того,– пробурчал все тот же Осина.– На то их величают – гости торговые. А нам ныне торг вести нечем.
– Найдется,– заверил я,– это уж не ваша печаль. Припасов только прихватите побольше, чтоб на пару-тройку дней хватило.
– Где ж их взять-то? – вновь буркнул Осина.
– В избе! – рявкнул я.– Тут такое дело затеваем, а ты о припасах! Неужто шаром покати?! Не верю! Хоть мало, да у всех имеется, а до весны все одно не хватит, потому и говорю не жалеть. Вы там с пустым брюхом много не наработаете, а деревья валить – труд тяжкий, сил требует.
– А деревья на кой ляд валить? – удивился Степан.
– Надо! – сердито отрезал я, но потом решил пояснить.– Ежели торговые гости остановиться не захотят, то... все равно придется. А там и поторгуемся.
– Ты уж не в тати ли шатучие определить нас решил? – подозрительно уставился на меня Ваньша.– Так я на енто не согласный, потому как лучше хлеб с водою, чем пирог с лихвою.
– А хошь бы и в тати! – вскочил с лавки Степан, чуть не опрокинув светец с жалко коптившей сосновой лучиной.– Мочи нет глядеть, яко детишки дохнут.
Ваньша открыл рот, чтоб дать достойный ответ, но я силой усадил обоих спорщиков на свои места и, не отрывая рук от их плеч, проникновенно произнес:
– Да вы сами на себя гляньте – ну какие сейчас из вас тати? Вы по деревне не ходите, а ползаете. Да и не привычны вы к этому делу. Оно ведь тоже навыков требует, коих у вас отродясь не бывало. Не-ет, честной народ, то будет самый обычный торг.
– И сколь же выручить мыслишь?
– И за что?
– Какой такой товарец у тебя имеется?
«Ишь ты, как оживились,– порадовался я.– Загалдели хором, куда там воронам. Но это хорошо. Значит, надежда зародилась».
И задумался.
А правда – сколько мне запросить за свой простенький, но в нынешнем веке уникальный, раритетный швейцарский «атлантик»?
Впервые мысль о том, чтобы продать часы, появилась у меня еще дня три назад, но как лучше это сделать? Ведь не в деревне же, а ехать во Псков нечего и думать. До него, как я успел выяснить, не меньше четырех дней пути, а если в верстах, то сотни две, а то и две с половиной хода, но когда и кто их считал...
Нет, лошадки бы, пусть даже деревенские клячи, туда дотянули бы, но сейчас по лесам развелось столько разбойничьих шаек, что в одиночку, да пускай и с двумя-тремя провожатыми добираться до города – риск страшенный. И проку с того, что кое-чему в десанте меня научили. Да, один на один или даже с парой-тройкой я управлюсь, но против сабли, тем более пищали, все равно бессилен. Что же до местного народца, тут надежда и вовсе плохая – еле ноги волочат. Впрочем, я и сам далеко не в лучшей форме.
Ладно, по примеру дяди Кости часы я примотаю к бедру, авось не найдут, да и искать особо не будут – одежда хлипкая, и в санях пусто, но лошадей точно отберут. А уж добраться обратно с мешками, полными зерна, вообще неразрешимая проблема. Поэтому я и ломал голову над тем, как продать, а вот за сколько – о том не задумывался.
– Хлеб нынче в какую цену? – осведомился я.
Взгляды сидящих тут же устремились в сторону Ваньши, который единственный из всех ездил месяц назад по первопутку во Псков на торжище. Тот, чувствуя всеобщее внимание, приосанился и неторопливо произнес:
– Дак тут яко сторгуесся. Ежели за рожь, то можно и по рублю за четверть[15].
Собравшиеся тут же разочарованно застонали.
– А чаво хотели – любой град деньгу любит,– вздохнул Ваньша.– Тамо все так: что ни ступишь, то московка, переступишь – новгородка, а станешь семенить, и рублем не покрыть.
– Откель же нам чего набрать, чтоб хошь одну осьмину на всех прикупить? Лен разве, да кому ныне наше полотно сдалось. А серебра и вовсе ни единой полушки[16] не наскребем,– высказался за всех Осина.
– Да енто ежели свезет,– добавил масла в огонь Ваньша.– Опять жа енто рожь по рублю, а коль пшеничка, то и того дороже. И то помыслить, что цена оная по осени была, а чем дале зима, тем дороже. Ныне и вовсе могут два рубли заломить, да и то за старую четверть, а она супротив новой чуть ли не вдвое мене.
Остальные еще раз охнули, но окончательно впасть в разочарование я им не дал.
– Сказал ведь, торг – дело мое. Слово даю: не меньше мешка ржи каждый на своих санях обратно повезет. А может, и два,– добавил я,– лишь бы у купцов столько зерна с собой было.
– А коль не будет? – поинтересовался Степан, жадно сглотнув слюну.
– Во Псков поеду,– равнодушно пожал плечами я.– Вернусь – привезу.
– А вернесся ли? – ехидно осведомился Осина.– Тебе-то в том кака корысть, чтоб всю деревню кормить?
– Она,– кивнул я в сторону полатей, на которых вместе со своими дочками тихонечко лежала хозяйка избы,– да еще бабка Марья мне жизнь спасли. А в этом мире за все платить надо.– И добавил для вящей убедительности: – Так и господь завещал, а я такой же христианин, как и вы, и крест на груди ношу.
С этими словами я запустил руку под футболку и вытащил самолично выструганный пару дней назад крестик из липы. Выглядел тот не ахти – не было у меня навыков резьбы по дереву, но тут главное, что он вообще имелся.
– Да и не один я туда поеду.– Это уже для окончательного успокоения народа.– Мне торговаться непривычно, а потому вон Ваньшу Меньшого возьму. Он мужик хозяйственный, справный, во Пскове не раз бывал, так что поможет, чтоб меня не обманули.
– А на обратном пути тати не изобидят?
– А мы с Федотом к поезду[17] торговому пристроимся. У их сторожа справные – и пищали имеются, и сабельки вострые,– ответил Ваньша, еще больше приосанившись и с каждой минутой все сильнее проникаясь важностью возлагаемой на него задачи.
Правда, про товар я промолчал, уклонившись от прямого ответа, чем именно собираюсь торговать. Извлекать «атлантик» из кармана джинсов, куда я предусмотрительно засунул их в первую же ночь, время еще не пришло. Рано мужикам пока знать обо всем, ни к чему. Вот когда надежда будет угасать, ведь неизвестно, сколько придется ждать обоза, тогда и кинем последний козырь.
Так сказать, для вдохновения...
В этом мне помог Ваньша. Внимательно поглядев на меня, он обратился к собравшимся:
– Коль жаждет умолчать о товаре – пущай.
– Дак, можа, он вовсе ничего не стоит,– встрял любопытный Осина.– Али опосля продажи токмо на его одно пропитанье и хватит. Известно, один пошел – полтину нашел; семеро пойдут – много ли найдут?
– Бог весть, что в котоме его есть, лишь бы ведомо тому, кто несет котому,– веско оборвал его Ваньша, и тот утих, хотя и не до конца – так и бормотал себе что-то под нос, когда уходил.
Зато остальные были настроены по-боевому, а это главное...
Глава 7
Спустя полчаса-час я невероятными усилиями воли загонял все это куда подальше... до следующей ночи, и шел, как иронизировал в душе, нагуливать аппетит. Себя я при этом успокаивал тем, что раз хватает сил на юмор, то все в порядке, и силы пока еще остались, а там я обязательно что-нибудь да придумаю. Вот только на ум так ничего и не приходило.
Сегодня из-за раннего пробуждения до еды я не дотронулся даже во сне – не успел и потому был раздражительнее обычного, хотя и в другие дни мое настроение тоже было намного ниже среднего. Однако до поры до времени это тоже удавалось задавить, оставаясь по-прежнему улыбчивым и простым в общении, согласно словам великого поэта[13]. И впрямь, когда тяжело, то держать форс – задачка не из легких.
Но я держал.
Правда, разговаривал по-прежнему мало, чтобы не вызывать настороженности своим необычным говором и непонятными для деревенских жителей словами. Зато слушателем был превосходным – к месту кивал головой, цокал языком и щедро выдавал междометия, благо что они оставались неизменными, что в родном двадцать первом веке, что в нынешнем шестнадцатом. То есть нет, уже в начале семнадцатого, хотя один черт. Сам же не просто внимательно слушал, но старался понимать и сразу запоминать.
Кстати, нет худа без добра. Мне, конечно, изрядно досталось в ночном сражении с обезумевшей от голода Гликерьей, но зато я сразу приобрел в глазах почти всей деревни изрядный авторитет.
Единственный, кто с насмешкой отнесся к моей победе, это мужик, которого все звали Осина. Но и тот лишь раз заикнулся вслух о том, что он бы мигом выхватил у еле волочащей ноги бабы топор и... Договорить ему не дали. Кузнец Гаврила, обычно молчаливый, слова не выжмешь, тут не выдержал первым, заткнув рот хвастуну одной фразой:
– Ты бы допрежь Гликерьи со своей бабой управился, а опосля уж якал бы тут.
После этой короткой, но эффективной отповеди поднятый на смех всеми прочими Осина затих и лишь исподлобья поглядывал на меня, когда кто-то в очередной раз просил пояснить, как это я учуял крадущуюся ко мне в полной темноте бабу с топором.
– Луна подсобила, а так бы и не заметил,– честно отвечал я, и моя скромность нравилась им чуть ли не больше самого описания смертельной схватки.
К тому же как-то вскользь обнаружилось, что покидавшая меня по белу свету судьба наряду со злоключениями подарила возможность повидать множество диковин, о которых я, не чинясь и не жеманничая, спокойно рассказывал.
Словом, уже на второй день прогулок по деревне купца Федота зазвали на вечерние посиделки. Надо ли говорить, что слушали преимущественно меня, и никаких иных сказок больше не требовалось.
Опять же простота вкупе с приветливой улыбкой и молодостью тоже пошли в ощутимый плюс. Да и скромность. Едва речь заходила о будничных деревенских делах или каких-нибудь сельскохозяйственных работах, я тут же вежливо умолкал и принимался внимательно слушать. А когда столь много повидавший человек охотно выслушивает окружающих, то оно само по себе чертовски располагает к нему, ибо тем самым он словно говорит, что, мол, повидать довелось изрядно, но и вы тоже, ребятки, не лыком шиты, а кой в чем и меня за пояс заткнете.
В одном, правда, к мнению местного народца прислушиваться я не стал – что касалось предостережений относительно травницы бабки Марьи, которую чуть ли не все считали ведьмой. Разница заключалась лишь в том, что меньшая часть добавляла к этому клейму пояснение «но незлобивая», что изрядно смягчало короткую мрачную характеристику, а большая ничего не добавляла.
Но тут уж извините. Во-первых, она спасла мне жизнь. Уже только по одной этой причине я испытывал к ней чувство благодарности.
Во-вторых, я сам-с-усам и в силах сделать выводы из собственных наблюдений, не принимая на веру всяческие россказни и сплетни о ее темном настоящем и еще более темном прошлом.
А в-третьих, не мог я им верить, поскольку о ее и впрямь небезупречном, мягко говоря, прошлом знал гораздо больше, чем любой из жителей Ольховки.
Откуда?
Оказывается, это сейчас травницу кличут бабкой Марьей, а лет тридцать назад она охотнее откликалась на совсем другое имя... Светозара.
Да-да, та самая. Она и впрямь умела многое и не стеснялась этим пользоваться, не обращая ни малейшего внимания на разный бред вроде господних заповедей, смертных грехов и прочей ерунды.
Но предполагаемая смерть моего дядьки, а ее любимого повлияла на нее со страшной силой. Именно с тех самых пор она зареклась изготовлять любовные настои, равно как и антилюбовные, то есть «присухи» и «отсухи», не говоря уж о всяких там порчах и прочих гадостях, что шли во вред людям.
Нет, она не ударилась со всей страстью в христианскую веру, истово молясь и посещая все церковные службы, которые, кстати, бывали здесь не столь часто. В часовенку, стоящую чуть на отшибе, священник из тех же Бирючей приезжал лишь по оказии – отпеть кого-то из жителей. И исповедаться в прошлых грехах она также не торопилась. Служители бога разные, а потому рассчитывать, что тайна исповеди на самом деле останется тайной, было глупо. Да и не собиралась она отринуть от себя старых славянских богов, которые тоже звали к добру.
Травница поступила куда мудрее. Она сама наложила на себя добровольную епитимию, выражающуюся в том, что дала себе зарок творить только добрые дела по мере своих сил, каковой ни разу за тридцать прошедших лет не нарушила.
Как она призналась мне, поначалу ей и в голову не пришло – чей именно я «сын». Но едва Световид, к которому она пошла в ту самую ночь, осведомился у нее, благополучно ли добрался до деревни сын ее очень старого знакомца, как бабка Марья заторопилась домой, по пути внимательно всматриваясь в мои следы.
Увидев, что они и впрямь заканчиваются возле крайней в деревне избы, травница поняла, что я спутал, но, как ни хотелось ей побыстрее меня увидеть, она, немного потоптавшись у крыльца, побрела к себе домой. Однако заснуть у нее так и не вышло, и едва рассвело, она вновь припустилась к Гликерье, по пути встретившись с Матреной, пошедшей по воду, которая подробно описала ей мой ночной визит и каких страхов она натерпелась, разговаривая со мной.
Словом, к сумасшедшей они потопали вместе.
На стук в дверь им никто не ответил, и тогда травница, хоть Матрена и отговаривала, мол, спят еще, поди, решила заглянуть в избу. О том, что они увидели, я уже рассказывал.
Так что получалось, если Матрена – моя спасительница, то бабка Марья, как она сразу попросила ее называть, отринув с прошлым даже свое прежнее имя, спасительница вдвойне. Тут тебе и травы, которыми она поставила меня на ноги, и ее настойчивость. Как знать, уйди они обратно и вернись попозже, вполне вероятно, застали бы в избе картину пострашнее. Не исключено, что именно этого времени не хватило умирающей, чтобы сомкнуть свои зубы на моем горле.
Словом, нам с нею было о чем поговорить и что вспомнить. И пусть я лично не знал пышную телом и бойкую на язык девицу Светозару, но по рассказам дяди Кости имел о ней достаточно ясное представление. Она же...
– Зрю тебя, а в очах – он,– то и дело вздыхала травница, но чаще всего, особенно поначалу, задавала один и тот же наиболее беспокоивший ее вопрос: – Он и впрямь меня простил? – И через полчаса вновь: – Ты не в утешение мне оное ответствовал – и впрямь сказывал о прощении?..
Я устало вздыхал – ну сколько ж можно об одном и том же,– но терпеливо и вежливо отвечал, что и впрямь, и я ничего не выдумываю, так оно и было на самом деле, и говорил он мне это неоднократно, так что ошибка тут исключена. При этом я всякий раз добавлял некоторые дополнительные подробности, когда мой батюшка якобы вспоминал о ней и какими именно словами выражал это самое прощение.
Словом, бывшая ведьма, а ныне травница благодаря знанию и личному общению с дядей Костей оказалась как бы перекидным мостиком с одного крутого бережка реки времени на другой. Хотя «мостик» звучит слишком круто – перебраться-то по нему в век двадцать первый нечего и думать. Тогда связующей ниточкой. Вот она, висит, родная, над непреодолимой пропастью. Хочешь – полюбуйся, хочешь – потрогай, в смысле заговори про «своего батюшку».
Короче, в «пахучем» домике, как я сразу окрестил ее крохотную – четыре на четыре – избушку, где круглый год благоухало изобилием трав лето, я засиживался и чаще всего, и дольше всего.
«Доброжелателям» же, норовящим меня предостеречь, пускай исходя из самых что ни на есть искренних побуждений, я отвечал кратко, хотя указывал лишь одну из трех причин:
– Она мне жизнь спасла.
Но произносил это таким строгим и не терпящим возражений тоном, что очередной доброхот мгновенно умолкал и больше со своими предупреждениями ко мне не лез.
Правда, как мне обиняком поведала робкая и всего боящаяся Матрена, по деревне, как бы в отместку за то, что я не прислушиваюсь к «опчеству» в столь важном вопросе, тут же пополз новый слух. Дескать, околдовала меня бабка Марья, потому я к ней и со всей душой. А следом еще один. Оказывается, она не просто околдовала, но, воспользовавшись моей болезнью, влила в меня полный корец[14] «присухи», и теперь чуть ли не вся Ольховка, затаив дыхание, ждала результатов. Первый был налицо, а вот насчет второго – скажется ли присуха в полной мере, спорили.
Короче, форменный идиотизм, до такой степени абсурдный, что я не обращал на него ни малейшего внимания. И хотя я примерно представлял, кто «прирастил» этой ахинее ноги, после чего она начала свое путешествие по деревне, дураку Осине – или его жене – не сказал ни слова.
Еще чего! Много чести.
И вообще, пусть думает, что взял у меня мало-мальский реванш за вдрызг проигранное первенство на посиделках – трепать языком он умел и до меня был самым желанным гостем и рассказчиком. Авось успокоится на этом.
Впрочем, учитывая, что у Матрены работы именно для меня не имелось (по причине моего полного неумения), мне удавалось успевать всюду. Потому никто на меня за чрезмерное внимание к травнице не обижался. Опять же я ходил к ней – спасибо сплетне – вроде как не по своей воле, а по ее прихоти, а потому был вроде как и не виновен. Да и «опчество» я не игнорировал полностью, ибо посиделки посещал исправно.
На сей раз, едва я вышел из избушки, как пришлось разнимать двух не на шутку сцепившихся мужиков. Как выяснилось чуть погодя, причина драки была самая что ни есть пустячная и не столько подлинная, сколько надуманная. Точнее, это был лишь повод. Истинная причина – тут и к бабке не ходи – таилась в точно таком же раздражении, как у меня самого, вызванном постоянным чувством голода.
– Ты сам видел, как он к тебе в житницу за семенным зерном залез? – строго спросил я у Ваньши Меньшого, удерживая его на безопасном расстоянии от второго драчуна.
– Тень-то я узрел, да впотьмах мыслил, будто помстилось мне,– чуть угомонившись, пояснил тот.– А наутро глядь – зерна и впрямь поубавилось. Кому взять-то? Токмо Степке-соседу. Он ближе всех, опять же семеро по лавкам.
– Николи я чужого не брал, а на тебе грех – огульно поклепы возводить! – вновь возмущенно взвился Степка и ринулся в бой, но я успел его вовремя отпихнуть, и тот полетел в сугроб.
Обрадованный столь откровенной поддержкой, Ваньша незамедлительно бросился в новую атаку и... тут же спикировал в соседний сугроб.
– Цыц вы, оба! – рявкнул я на них.– Неужто сами не видите – злость это в вас с голодухи гуляет. Ежели вас сейчас накормить, небось сразу целоваться друг к дружке кинулись бы да прощения просить.
– Накормить хорошо бы,– тихо произнес Степка, силясь вылезти из сугроба.– Меня-то ладно, не жаль, а вот детишков... меньшая уж и не встает вовсе.– И беззвучно заплакал.
Тяжелые мужицкие слезы медленно побежали по заросшим щекам, скрываясь в русой с проседью бороде.
– Вот и надо об этом думать – чем накормить! – заорал я, давя в себе подступавшую жалость.
– А тут думай не думай, хоть всю думку сломай, все одно,– сурово откликнулся Ваньша, с трудом выкарабкиваясь и отряхиваясь от снега.
– Ежели как следует подумать, всегда выход сыщется,– подпустил я таинственности в свой голос.– Я так вот кой-что уже сообразил.
– Это что же? – У доверчивого Степана даже рот приоткрылся.
– Пока рано о том,– небрежно отмахнулся я.– Надо еще раз все как следует обмыслить, чтоб наверняка.
– Покамест ты обмысливать станешь, с голодухи не помрем? – ехидно осведомился тощий Осина.
Ну еще бы, без его «вклада» разве что обойдется.
– До вечера, думаю, дотянете, а как сумерки наступят – расскажу все, что надумал,– твердо заверил я.– Пока же отдыхайте, силы копите да топоры вострите. А еще лошадок готовьте да сани покрепче.
– Их-то на кой? – настороженно поинтересовался Осина.
– И о том скажу,– пообещал я, вложив в голос всю уверенность, какую только мог.
На самом деле в душе я был далеко не уверен в успехе своей затеи, поскольку она зависела от целого ряда обстоятельств, и удача могла улыбнуться только при условии, что все они окажутся благоприятными.
Реально рассуждая, шансы на это были невелики – от силы один-два из десяти. А если припомнить о неизменном во все времена законе подлости, то и вовсе пара из сотни. Но и сидеть сложа руки было нельзя. Куда откладывать, если за то время, пока я здесь находился – а это всего неделя с хвостиком, в деревне уже похоронили еще одного ребенка и старуху, мать того же Степана.
Правда, к смерти тут относились спокойно и даже флегматично, но мне-то каково глядеть на детские домовины, которые предвидятся в перспективе, и отчетливо сознавать, что если дело пойдет с такой же скоростью, то к весне вымрет вся Ольховка, включая ту же бабку Марью, которая делилась с моей квартирной хозяйкой чуть ли не последним, да и саму Матрену с ее Дашкой и Настеной. А так, может быть, что-то и получится...
«Нет, неправильно,– поправил я сам себя.– Должно получиться, обязательно должно».
– Значит, худо стало жить, мужики,– для начала констатировал я.
– А то сам не зришь,– проворчал Осина.
– Было житье – еда да питье, а ныне житья – ни еды, ни питья,– философски заметил Ваньша.
– А большак отсюда недалеко, в двух десятках верст, верно? – продолжил я, задумчиво оглядывая собравшихся мужиков и жалея, что их так мало – всего семеро, да и те еле таскают ноги.
Парней, кстати, не имелось вовсе – деревня была из «молодых» и пацанва еще не выросла, самый старший из мальчишек выглядел от силы лет на десять, не больше.
«Впрочем, если вдохновить, обрисовать радужные перспективы, на один порыв их хватит, а уж там пан или пропал»,– тут же пришло мне в голову.
– Так, так! – загомонили они чуть ли не в один голос.
– И купцы по нему ездят то и дело,– продолжил я.
– Ездят, как не ездить,– снова согласились они.
– Токмо проку с того,– пробурчал все тот же Осина.– На то их величают – гости торговые. А нам ныне торг вести нечем.
– Найдется,– заверил я,– это уж не ваша печаль. Припасов только прихватите побольше, чтоб на пару-тройку дней хватило.
– Где ж их взять-то? – вновь буркнул Осина.
– В избе! – рявкнул я.– Тут такое дело затеваем, а ты о припасах! Неужто шаром покати?! Не верю! Хоть мало, да у всех имеется, а до весны все одно не хватит, потому и говорю не жалеть. Вы там с пустым брюхом много не наработаете, а деревья валить – труд тяжкий, сил требует.
– А деревья на кой ляд валить? – удивился Степан.
– Надо! – сердито отрезал я, но потом решил пояснить.– Ежели торговые гости остановиться не захотят, то... все равно придется. А там и поторгуемся.
– Ты уж не в тати ли шатучие определить нас решил? – подозрительно уставился на меня Ваньша.– Так я на енто не согласный, потому как лучше хлеб с водою, чем пирог с лихвою.
– А хошь бы и в тати! – вскочил с лавки Степан, чуть не опрокинув светец с жалко коптившей сосновой лучиной.– Мочи нет глядеть, яко детишки дохнут.
Ваньша открыл рот, чтоб дать достойный ответ, но я силой усадил обоих спорщиков на свои места и, не отрывая рук от их плеч, проникновенно произнес:
– Да вы сами на себя гляньте – ну какие сейчас из вас тати? Вы по деревне не ходите, а ползаете. Да и не привычны вы к этому делу. Оно ведь тоже навыков требует, коих у вас отродясь не бывало. Не-ет, честной народ, то будет самый обычный торг.
– И сколь же выручить мыслишь?
– И за что?
– Какой такой товарец у тебя имеется?
«Ишь ты, как оживились,– порадовался я.– Загалдели хором, куда там воронам. Но это хорошо. Значит, надежда зародилась».
И задумался.
А правда – сколько мне запросить за свой простенький, но в нынешнем веке уникальный, раритетный швейцарский «атлантик»?
Впервые мысль о том, чтобы продать часы, появилась у меня еще дня три назад, но как лучше это сделать? Ведь не в деревне же, а ехать во Псков нечего и думать. До него, как я успел выяснить, не меньше четырех дней пути, а если в верстах, то сотни две, а то и две с половиной хода, но когда и кто их считал...
Нет, лошадки бы, пусть даже деревенские клячи, туда дотянули бы, но сейчас по лесам развелось столько разбойничьих шаек, что в одиночку, да пускай и с двумя-тремя провожатыми добираться до города – риск страшенный. И проку с того, что кое-чему в десанте меня научили. Да, один на один или даже с парой-тройкой я управлюсь, но против сабли, тем более пищали, все равно бессилен. Что же до местного народца, тут надежда и вовсе плохая – еле ноги волочат. Впрочем, я и сам далеко не в лучшей форме.
Ладно, по примеру дяди Кости часы я примотаю к бедру, авось не найдут, да и искать особо не будут – одежда хлипкая, и в санях пусто, но лошадей точно отберут. А уж добраться обратно с мешками, полными зерна, вообще неразрешимая проблема. Поэтому я и ломал голову над тем, как продать, а вот за сколько – о том не задумывался.
– Хлеб нынче в какую цену? – осведомился я.
Взгляды сидящих тут же устремились в сторону Ваньши, который единственный из всех ездил месяц назад по первопутку во Псков на торжище. Тот, чувствуя всеобщее внимание, приосанился и неторопливо произнес:
– Дак тут яко сторгуесся. Ежели за рожь, то можно и по рублю за четверть[15].
Собравшиеся тут же разочарованно застонали.
– А чаво хотели – любой град деньгу любит,– вздохнул Ваньша.– Тамо все так: что ни ступишь, то московка, переступишь – новгородка, а станешь семенить, и рублем не покрыть.
– Откель же нам чего набрать, чтоб хошь одну осьмину на всех прикупить? Лен разве, да кому ныне наше полотно сдалось. А серебра и вовсе ни единой полушки[16] не наскребем,– высказался за всех Осина.
– Да енто ежели свезет,– добавил масла в огонь Ваньша.– Опять жа енто рожь по рублю, а коль пшеничка, то и того дороже. И то помыслить, что цена оная по осени была, а чем дале зима, тем дороже. Ныне и вовсе могут два рубли заломить, да и то за старую четверть, а она супротив новой чуть ли не вдвое мене.
Остальные еще раз охнули, но окончательно впасть в разочарование я им не дал.
– Сказал ведь, торг – дело мое. Слово даю: не меньше мешка ржи каждый на своих санях обратно повезет. А может, и два,– добавил я,– лишь бы у купцов столько зерна с собой было.
– А коль не будет? – поинтересовался Степан, жадно сглотнув слюну.
– Во Псков поеду,– равнодушно пожал плечами я.– Вернусь – привезу.
– А вернесся ли? – ехидно осведомился Осина.– Тебе-то в том кака корысть, чтоб всю деревню кормить?
– Она,– кивнул я в сторону полатей, на которых вместе со своими дочками тихонечко лежала хозяйка избы,– да еще бабка Марья мне жизнь спасли. А в этом мире за все платить надо.– И добавил для вящей убедительности: – Так и господь завещал, а я такой же христианин, как и вы, и крест на груди ношу.
С этими словами я запустил руку под футболку и вытащил самолично выструганный пару дней назад крестик из липы. Выглядел тот не ахти – не было у меня навыков резьбы по дереву, но тут главное, что он вообще имелся.
– Да и не один я туда поеду.– Это уже для окончательного успокоения народа.– Мне торговаться непривычно, а потому вон Ваньшу Меньшого возьму. Он мужик хозяйственный, справный, во Пскове не раз бывал, так что поможет, чтоб меня не обманули.
– А на обратном пути тати не изобидят?
– А мы с Федотом к поезду[17] торговому пристроимся. У их сторожа справные – и пищали имеются, и сабельки вострые,– ответил Ваньша, еще больше приосанившись и с каждой минутой все сильнее проникаясь важностью возлагаемой на него задачи.
Правда, про товар я промолчал, уклонившись от прямого ответа, чем именно собираюсь торговать. Извлекать «атлантик» из кармана джинсов, куда я предусмотрительно засунул их в первую же ночь, время еще не пришло. Рано мужикам пока знать обо всем, ни к чему. Вот когда надежда будет угасать, ведь неизвестно, сколько придется ждать обоза, тогда и кинем последний козырь.
Так сказать, для вдохновения...
В этом мне помог Ваньша. Внимательно поглядев на меня, он обратился к собравшимся:
– Коль жаждет умолчать о товаре – пущай.
– Дак, можа, он вовсе ничего не стоит,– встрял любопытный Осина.– Али опосля продажи токмо на его одно пропитанье и хватит. Известно, один пошел – полтину нашел; семеро пойдут – много ли найдут?
– Бог весть, что в котоме его есть, лишь бы ведомо тому, кто несет котому,– веско оборвал его Ваньша, и тот утих, хотя и не до конца – так и бормотал себе что-то под нос, когда уходил.
Зато остальные были настроены по-боевому, а это главное...
Глава 7
На большой дороге
Выехали, едва рассвело. Все выглядели бодрыми, оживленными и веселыми. До хорошо укатанной санной дороги – добрый знак, часто ездят – добрались быстро, за каких-то три-четыре часа. За дело – порубку деревьев – принялись тоже резво. Спустя часок две здоровые лесины, разрогатившись ветвями во все стороны, прочно перегораживали дальнейший путь.
В отдалении от них надрубили две штуки. Пока стоят, но чтоб повалить, хватит нескольких ударов топором. Перед крутым поворотом вправо точно так же поступили еще с двумя – пускай думают, что народу изрядно и наяривают в сотню топоров.
Обогнуть образовавшиеся завалы у купеческого поезда тоже никак не получилось бы – дорога потому и поворачивала вправо, что слева вольготно расположился крутой овраг. Объехать с другой стороны? Там начинались сплошные дебри, то есть прорубаться опять-таки не имеет смысла. Проще просить мужиков убрать нарубленное, а это оплата и время, чтобы заинтересовать диковинной вещицей.
Вообще-то я изначально был уверен, что во Псков катить придется по-любому. Ну откуда у купца возьмется с собой столько зерна, чтоб прокормить целую деревню до самой весны? После самого грубого подсчета получалось, что необходимо прикупить как минимум двадцать, а лучше тридцать четвертей.
Да-да, а меньше никак. Если на каждого жителя выделить хотя бы по полкило зерна в день, а меньше нельзя, потому что больше есть нечего, то выходило из расчета на двадцать восемь человек, считая с середины января и до конца мая, когда должны подоспеть озимые, примерно сто двадцать пудов. А такое количество могло быть в одном-единственном случае – если бы купец вез на продажу именно зерно, на что полагаться нельзя.
Но пусть так – улыбнулась удача. Тогда, если цена одной четверти, как сказал Ваньша, два рубля, да и то за какую-то легкую, выходило, что за часы нужно просить не меньше шестидесяти целковых.
А ведь хотелось еще приодеться самому, а то срамота же. В путь я выехал, разумеется, не в майке, но и рваный полушубок, и заплатанная рубаха чужие, по возвращении придется вернуть. Да и в джинсах, что нынче на мне, рассекать не дело – не поймут-с. Получается, нужны штаны.
Про ноги с головой тоже забывать не следует – надо хоть какую-нибудь простенькую шапку, а к ней сапоги. Не плеваться же мне всякий раз при взгляде на уродливые лапти, которые, кривясь от отвращения, я кое-как напялил поверх портянок, или, как их тут называли, онучей. Ну чучело чучелом, иначе не скажешь.
Во сколько мне обойдется полная экипировка, я понятия не имел, и вспоминать дядькины рассказы не имело смысла – тот одевался в Москве, косил под важного вельможу и наряд заказывал соответствующий, а мне сейчас не до жиру.
Но что касается пищали и сабли, которые я тоже решил прикупить, то тут мой настрой был категоричен – на качество одежды можно плюнуть, не фон-барон, а оружие выбирать пусть без наворотов вроде шикарной отделки, всяких там насечек и инкрустаций, но качественное.
«В этом мире ты либо холоп, либо воин. Да и в нашем, если призадуматься, тоже». Эти слова любимого дядьки я помнил хорошо и холопом становиться не собирался. Ну не по мне это – пахать землю или ходить в шестерках. Воевать, конечно, тоже не сахар, но звучало как-то поблагороднее.
Словом, в общей сложности по предварительным прикидкам выходило, что за часы надо просить никак не меньше двухсот рублей. Или даже нет, такую сумму за них надо получить, следовательно, просить раза в два больше.
Все это я додумывал уже там, в лесу, пока ждали обоз, так что нет худа без добра – если бы купец появился в первый же день, как знать, глядишь, и продешевил бы, но ждать пришлось долго.
Однако пока я обмозговывал, как и почем, мужики все больше смурнели, а к третьему дню стали вздыхать и впадать в уныние. На четвертый они уже ворчали в открытую и зло поглядывали на виновника. Я гордо игнорировал их взгляды, но на душе было тревожно.
– Никак заморить нас решил,– бубнил вечно всем недовольный Осина.– Да отколь он и взялся-то на нашу голову? Вота, к примеру, чаво он зимой в лесу делал-то голышом. Ить добрый человек голышом беспременно бы замерз, а он, вишь, выжил, и все ему нипочем – енто как? А можа, он и вовсе не того, ась? Не зря ж он к нашей ведьме так часто хаживает...
– Дык крест-то на груди имеется,– басил Ваньша.
– Опять же детишков накормить обещалси,– добавил Степан.
– Крест, можа, и не освященный, а детишков он твоих накормит, как жа,– ехидничал Осина, поминутно оглядываясь по сторонам – не возвращается ли отошедший в лесок по нужде Федот.– И что за товарец у него, за кой он мыслит столь много выторговать? Где он? Пошто молчит?
– Таит где-то,– предположил Степан.
Осина насмешливо фыркнул:
– Таить мочно, ежели вовсе малое, а коль малое – за што деньгу большую взять хотит? Не сходится чтой-то.
– А на кой он нас тогда сюды приволок? – подал голос молчун Гаврила.
– Я так мыслю: недоброе он задумал. Вот мы заснем, а он улучит миг, шасть к нам...
– Я и улучать не стану.– Не уследил все-таки Осина, как я вынырнул из-за ближайших саней.
Хотел было убежать, да куда там – чужак оказался сноровист, сразу уцепив за ворот, а второй рукой тут же за грудки, и в следующую секунду не в меру болтливый мужичонка полетел в сугроб, орошая снег кровью своего разбитого лица.
– Для начала один раз угостил,– пояснил я, решив, что бунт надо давить в зародыше,– а дальше будешь агитацию вести да народ смущать – от души лупить стану. И не реви, не реви, я же не сильно.
В отдалении от них надрубили две штуки. Пока стоят, но чтоб повалить, хватит нескольких ударов топором. Перед крутым поворотом вправо точно так же поступили еще с двумя – пускай думают, что народу изрядно и наяривают в сотню топоров.
Обогнуть образовавшиеся завалы у купеческого поезда тоже никак не получилось бы – дорога потому и поворачивала вправо, что слева вольготно расположился крутой овраг. Объехать с другой стороны? Там начинались сплошные дебри, то есть прорубаться опять-таки не имеет смысла. Проще просить мужиков убрать нарубленное, а это оплата и время, чтобы заинтересовать диковинной вещицей.
Вообще-то я изначально был уверен, что во Псков катить придется по-любому. Ну откуда у купца возьмется с собой столько зерна, чтоб прокормить целую деревню до самой весны? После самого грубого подсчета получалось, что необходимо прикупить как минимум двадцать, а лучше тридцать четвертей.
Да-да, а меньше никак. Если на каждого жителя выделить хотя бы по полкило зерна в день, а меньше нельзя, потому что больше есть нечего, то выходило из расчета на двадцать восемь человек, считая с середины января и до конца мая, когда должны подоспеть озимые, примерно сто двадцать пудов. А такое количество могло быть в одном-единственном случае – если бы купец вез на продажу именно зерно, на что полагаться нельзя.
Но пусть так – улыбнулась удача. Тогда, если цена одной четверти, как сказал Ваньша, два рубля, да и то за какую-то легкую, выходило, что за часы нужно просить не меньше шестидесяти целковых.
А ведь хотелось еще приодеться самому, а то срамота же. В путь я выехал, разумеется, не в майке, но и рваный полушубок, и заплатанная рубаха чужие, по возвращении придется вернуть. Да и в джинсах, что нынче на мне, рассекать не дело – не поймут-с. Получается, нужны штаны.
Про ноги с головой тоже забывать не следует – надо хоть какую-нибудь простенькую шапку, а к ней сапоги. Не плеваться же мне всякий раз при взгляде на уродливые лапти, которые, кривясь от отвращения, я кое-как напялил поверх портянок, или, как их тут называли, онучей. Ну чучело чучелом, иначе не скажешь.
Во сколько мне обойдется полная экипировка, я понятия не имел, и вспоминать дядькины рассказы не имело смысла – тот одевался в Москве, косил под важного вельможу и наряд заказывал соответствующий, а мне сейчас не до жиру.
Но что касается пищали и сабли, которые я тоже решил прикупить, то тут мой настрой был категоричен – на качество одежды можно плюнуть, не фон-барон, а оружие выбирать пусть без наворотов вроде шикарной отделки, всяких там насечек и инкрустаций, но качественное.
«В этом мире ты либо холоп, либо воин. Да и в нашем, если призадуматься, тоже». Эти слова любимого дядьки я помнил хорошо и холопом становиться не собирался. Ну не по мне это – пахать землю или ходить в шестерках. Воевать, конечно, тоже не сахар, но звучало как-то поблагороднее.
Словом, в общей сложности по предварительным прикидкам выходило, что за часы надо просить никак не меньше двухсот рублей. Или даже нет, такую сумму за них надо получить, следовательно, просить раза в два больше.
Все это я додумывал уже там, в лесу, пока ждали обоз, так что нет худа без добра – если бы купец появился в первый же день, как знать, глядишь, и продешевил бы, но ждать пришлось долго.
Однако пока я обмозговывал, как и почем, мужики все больше смурнели, а к третьему дню стали вздыхать и впадать в уныние. На четвертый они уже ворчали в открытую и зло поглядывали на виновника. Я гордо игнорировал их взгляды, но на душе было тревожно.
– Никак заморить нас решил,– бубнил вечно всем недовольный Осина.– Да отколь он и взялся-то на нашу голову? Вота, к примеру, чаво он зимой в лесу делал-то голышом. Ить добрый человек голышом беспременно бы замерз, а он, вишь, выжил, и все ему нипочем – енто как? А можа, он и вовсе не того, ась? Не зря ж он к нашей ведьме так часто хаживает...
– Дык крест-то на груди имеется,– басил Ваньша.
– Опять же детишков накормить обещалси,– добавил Степан.
– Крест, можа, и не освященный, а детишков он твоих накормит, как жа,– ехидничал Осина, поминутно оглядываясь по сторонам – не возвращается ли отошедший в лесок по нужде Федот.– И что за товарец у него, за кой он мыслит столь много выторговать? Где он? Пошто молчит?
– Таит где-то,– предположил Степан.
Осина насмешливо фыркнул:
– Таить мочно, ежели вовсе малое, а коль малое – за што деньгу большую взять хотит? Не сходится чтой-то.
– А на кой он нас тогда сюды приволок? – подал голос молчун Гаврила.
– Я так мыслю: недоброе он задумал. Вот мы заснем, а он улучит миг, шасть к нам...
– Я и улучать не стану.– Не уследил все-таки Осина, как я вынырнул из-за ближайших саней.
Хотел было убежать, да куда там – чужак оказался сноровист, сразу уцепив за ворот, а второй рукой тут же за грудки, и в следующую секунду не в меру болтливый мужичонка полетел в сугроб, орошая снег кровью своего разбитого лица.
– Для начала один раз угостил,– пояснил я, решив, что бунт надо давить в зародыше,– а дальше будешь агитацию вести да народ смущать – от души лупить стану. И не реви, не реви, я же не сильно.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента