Страница:
– А вот откель в том же Пронске людишки сведали – кто перед ним стоит, да с чьей дружины вои эти будут?
– Так они сами об себе сказывали – не таились, – пояснил Мстислав.
– Ишь ты, – осуждающе качнула головой Ростислава. – И впрямь не таились. И это мне тоже в диковину.
– А тут-то чего дивиться? – не понял князь.
– Дело-то уж больно страшное. Чтоб детишек убить – не каждая черная душа такой грех на себя возьмет, а коли и возьмет, так все едино – с утайкой да с опаской к нему приступит. А тут еще и похваляются.
– Видать, вовсе без Бога в душе людишки те были, – вздохнул Мстислав.
– Может, и так, – не перечила Ростислава. – А может и иначе быть. След они свой заметали. Как зайцы на снегу петли делают, чтоб охотник не додумался, куда за косым идти и где он в нору забился.
– След заметали, а сами о себе сказывали во весь голос, – усмехнулся князь.
– А его всяко можно замести. Вот, к примеру, убегла я с Новгорода, а ты за мной вдогон. А я везде на пути своем говорю людям: из Смоленска я, Агафья Володимировна, князя тамошнего дочь, ко святым местам в Суздаль еду.
– Так ты мыслишь, что и они… – протянул Удатный и с невольным восхищением поглядел на умницу дочь.
– Мыслю, батюшка, – кивнула она, тут же подкрепив свою мысль: – Сказывали, что у Константина, когда он из Исад бежал, от воев Глебовых спасаясь, всего трое али четверо осталось из дружины всей. Да и сам он весь в ранах. До того ли ему было, чтоб о детишках княжьих думать? Да и на что они ему? Ведь в Рязани не он сидит, а его брат Глеб. Опять же и послать ему некого, да еще сразу во все места. А ведь сказывают, токмо в Пронск десятка три приехало, да и в другие грады столько же – ты сам-то сочти, батюшка.
– А кто же тогда?… – Мстислав, не договорив, оторопело уставился на дочь. – Убивец-то кто тогда?
– А ты на это место князя Глеба подставь, – предложила Ростислава. – И сразу вмиг все сойдется. И никакой несуразицы уже не будет. Опять же помысли, нешто гражане Рязани стольной утерпели бы непотребство такое, чтоб над ними братоубийца сидел? Они, конечно, не новгородцы вольные, но буйства и у них в достатке. Земли-то украйные, неспокойные, так что там удалец на удальце.
– А я вече сбирать хотел, на Рязань идти, – растерянно протянул Мстислав.
– Собрать его завсегда успеешь, – деловито заметила дочь. – Токмо я другое вспомянула. Ты на Чернигов ведь не просто шел – смоленские князья подсобить просили. Да и Юрия со стола во Владимире ссаживал не для себя – для старшего Всеволодовича старался. А ныне незваным возжаждал пойти. А Рязань незваных гостей не жалует. Там даже покойный Всеволод усидеть не смог, а уж на что силен был.
– Силен-то силен, а со мной потягаться он не возмог – уступил, – заметил Удатный с удовлетворением и легкой гордостью.
– Верно, уступил. А еще и потому он так сделал, что чуял, на чьей стороне правда. А ныне, батюшка, ты сам-то ведаешь, у какого края ее искать там, в Рязани? К тому ж и путь не близок. Как знать, можа, пока ты полки соберешь да туда подойдешь, младшой Ингварь с Константином, во всем разобравшись, миром поладят. А тут и ты заявишься с дружиной. Получится, что ни к селу ни к городу.
Она окончила шитье, деловито перекусила нитку зубами и, держа рубаху на вытянутых руках, еще раз придирчиво оглядела свою работу. Мстислав сидел погруженный в глубокое раздумье. Молчание затянулось, но Ростислава терпеливо ждала, не мешая неторопливому ходу отцовских мыслей. Она даже дыхание затаила, чтоб ничем не потревожить князя, пока он будет делать новый выбор.
– Да-а-а, мыслится мне, что ежели все взвесить как следует, то надо бы погодить малость, – пришел он к мудрому выводу. – Опять же никто подсобить не просил – так чего и лезть? Можа, и впрямь они сами замирятся, – развел он руками. – Ты-то сама как думаешь? – повернулся он к дочери.
– Да по мне как ты скажешь, батюшка, так оно и ладно, – певуче откликнулась девушка. – А думать я никак не думаю. Нешто бабское это дело – в мудреных делах княжеских разбираться. Вон, – она с гордостью показала на рубаху с уже оконченной вышивкой, – это работа по мне. Как оно тебе, по нраву?
– Княжьи думы и впрямь не бабского ума дели, – согласился Мстислав с дочерью. – Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, – пожаловался князь. – А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.
– Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, – похвалилась девушка, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности. «С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез замириться со своим мужем решила», – подумалось ему. Но с другой – чего-то и жалко стало, вот только непонятно – чего именно.
Он встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, подтвердил еще раз:
– Баско. Только у богатыря твоего я под Липицей токмо спину и видел, – не удержался все-таки, чтобы не съязвить.
– А тут ты неправду речешь, батюшка, – впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. – Мой богатырь никогда ворогу спины не казал, потому как везде и всюду только за правду бился и Бог завсегда на его сторону вставал.
Девушка поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне:
– Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой удалой.
– Так ты оно что же? – оторопел Мстислав. – Оно как же? Ты для кого ее шила-то?
– Для князя великого, чья слава по всей земле русской соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, – напевно ответила Ростислава.
– Вона как, – растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по обшлагам рукавов, по вороту и далее спускаясь вниз к глубокому разрезу на груди. В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро сплеталась с синей, та с желтой и зеленой, и все это окружало богатый разноцвет всех оттенков красного.
– А я-то мыслил, что ты ее супругу своему, Ярославу, вышила, – и посетовал просяще: – Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.
– Ведаю, – кивнула Ростислава, помрачнев. Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми. Не отрывая их от лица князя, она отчеканила, как заученный урок:
– В замужестве девица род свой в одночасье меняет и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Как повелишь, батюшка, вмиг соберусь. Я вся в твоей воле.
– Вся, вся, – раздраженно пробурчал Мстислав. – А я вот и повелю – готовься. Не ноне, конечно, – тут же добавил он торопливо. – Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Дожди того и гляди зарядят – зима на носу. Еще… завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку я тебя и отправлю. И все, – отрезал он. – И не прекословь.
– Отродясь поперек слова не говорила, – пожала плечами Ростислава. – Твоя воля на все, батюшка. – И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще три-четыре месяца отсрочки себе выхлопотала».
Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возвращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла князю про события в далеком Рязанском княжестве.
«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, – усмехнулась невесело. – А впрочем, какая разница – кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец поверил и от похода на Рязань отказался. А там… Там я еще что-нибудь удумаю. Нешто. Не пропадем», – ободрила она сама себя.
Свои хитрости она и за малый грех не считала. Никто же ее согласия не спрашивал, когда замуж выдавал. Сказали – надо, вот и все. На что уж отец всегда потатчиком к старшей дочери был, а тут и он не захотел хотя бы попробовать поговорить по душам. А с другой стороны, о чем тут разговоры вести. Это у простых людей судьба по-разному складывается, а у княжеских дочерей иначе. Она еще в люльке качается, а ее жизнь уже известна. И за кого замуж, и когда.
Ей-то самой и так свезло изрядно, что, почитай, почти до осьмнадцати годков невестилась. Иных и в пятнадцать лет, а то и того раньше, под венец отдают. Да и потом все заранее определено, до самой смерти. А коли супруга твоего костлявая раньше подстерегла, у вдовы тоже путей только два – либо в монастырь, либо оставаться вдовствующей княгиней и ждать, когда сыновья подрастут да когда молодая княжна придет, чтоб свою власть утвердить.
А ежели, как у нее самой – без детей, – то и тут снова две дороги. И вновь одна за монастырскими стенами обрывается, другая же аккурат в Плещеево озеро ведет. И неведомо, что страшнее – сразу на тот свет отправиться али заживо себя долгие мрачные годы хоронить в темнице каменной? Ежели для нее самой такой выбор бы встал – как знать, как знать…
А назад к отцу уже нельзя – не дочь, а вдова, пусть и молодая. Да и кто она в его тереме будет? Так, не пойми что. Замуж же повторно – так не принято у князей «залежалым товаром» торговать. Да и кто на нее польстится – разве старик какой, а это значит из огня да в полымя. Ярослав-то хоть и суров, и зол, и несправедлив, и невнимателен, да много еще всяких «не», включая нрав буйный и руку тяжелую, но все-таки когда он на коне, да в справе воинской, да еще дружина бравая позади – тут уж у любой сердце сладко защемит в груди. Хотя и чужой совсем, и сердцем далек, и мыслями, и отталкивал ее постоянно своими насмешками, когда она помочь с советом пыталась, но ведь муж. Другого-то нет и уже никогда не будет.
Хотя что об этом сейчас-то мыслить. Может, и будут еще дети? Ох, как хотелось Ростиславе их иметь – маленьких, ласковых, ненаглядных. С ними и сердцу отрадно, и супротив всех упреков несправедливых от мужа устоять полегче будет. Да и будущее совсем другое вырисовывается.
Ростислава упрямо тряхнула головой. «Ладно, обождем до первопутка, а там…» И, не додумав до конца, пошла в свою светелку – гордая, молодая, красивая, умная, но такая несчастливая.
Глава 1
Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а дебаты затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что еще горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет. А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем – увы…
Княжич Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле-Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же так и не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения следовали самые разнообразные, и князь растерялся.
Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных 18 лет, хотя выглядел, пожалуй, даже постарше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцатидвух-двадцатичетырехлетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Чтобы казаться старше, ходил всегда соответственно высокому званию, вышагивал не торопясь, степенно. Даже за жестами своими тщательно следил, чтобы были уверенные и властные. В разговоре старался быть немногословным и всегда дать выговориться другим – так отец учил.
Однако то, что до недавнего времени, будучи хоть и самым старшим из братьев, ему ни разу не довелось принимать ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку. Отец его – Ингварь Игоревич – все дела решал сам, пусть и после недолгих совещаний со своими братьями – стрыями молодого княжича.
Исподволь готовя своего первенца, князь Переяславля-Рязанского не очень-то спешил привлекать юношу к участиям в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но сдаваться им в одночасье князь не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее, чем достигнет совершеннолетия последний его сын Олег, коему к лету 6725-му[10] исполнилось четыре года.
Всего лишь полгода назад, аккурат после злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин, Ингварь Игоревич принял наконец решение направить своего первенца на самостоятельное княжение.
В удел ему выделил небольшой город Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места для учебы и представить было нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, событий почти никаких не случалось. И с весны молодой, но уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич, выехал туда. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета. Ничто, казалось, не предвещало беды.
Но в конце месяца зарева[11] в его хоромы ворвался поздно ночью черный гонец[12]. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого предплечья и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на домотканый половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».
Более внятные сведения удалось получить от молодого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая от неимоверной усталости в беспамятство, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось с его отцом – Ингварем Игоревичем, с его боярами и дружинниками на княжеском съезди близ села Исады в Перунов день.
В шатре, где пировали князья и бояре, дружинника не было. Что именно там стряслось – он так и не знает. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина – видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили. Однако немного погодя вислоусый старый половец, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, сумел организовать оставшихся в живых – тут уж нападавшим тоже пришлось несладко. Однако силы были слишком неравны, и сотник повелел ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль-Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам, с остатками дружины, стал пробиваться к шатру, где находился с ближними боярами Ингварь Игоревич с остальными князьями.
Что именно произошло с его отцом – гонец не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос отца молодого князя, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко.
Кому оно было адресовано – тоже неведомо, но учитывая, что подлое нападение было организовано людьми из Константиновой дружины, тут особо и гадать было нечего.
Первая мысль была у Ингваря – немедля скакать к отцу на помощь. Хорошо, что старшие дружинники удержали. За ней другая пришла, потрезвее – в Переяславль-Рязанский спешить. Сам город к обороне подготовить надо, мать Аграфену Ростиславовну ободрить, а если надо, то и утешить в горе. Опять же братья меньшие там остались. Давыд с Глебом уже большие совсем, одному пятнадцать годков исполнилось, другому четырнадцать. Роман поменьше. Ему этой осенью лишь десять минет. Олегу же и вовсе едва пятый пошел. И если что – хотя от этой мысли Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, – то получается, что удельный князь Зарайска в одночасье должен принимать все огромное хозяйство отца.
Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, что достались ему от отца, Ингварь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным – седым и кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.
Собрав с бору по сосенке местное ополчение – три сотни кое-как вооруженных мужиков – и повелов утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль-Рязанский.
К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй – родной брат Константина Изяслав, порешили всех прочих своих братьев умертвить, дабы самим княжить на рязанских просторах. Однако не дано было каинам новоявленным свой злодейский замысел в жизни претворить, ибо у прочих князей дружины оказались крепки и сумели дать достойный отпор. К печали превеликой, к тому времени вороги лютые уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.
Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив был, зазывая к себе как раз молодого Ингваря.
А еще просил, ежели только объявится в Переяславле князь Константин-братоубийца, сумевший убежать от праведного возмездия, то немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.
Непонятным для Ингваря было одно: зачем Константин вообще появится в этих краях и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. На всякий случай приказал спешно укреплять городские стены и обновить крепостные сооружения, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.
Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей же дружины под началом Кофы Ингварь Игоревич оставил не менее половины воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало. Тут как посмотреть. К тому же княжич уверен был, что и дружина Константина потрепана изрядно. Вдобавок к этому не все же бояре ожского князя к злодейству причастны. Стало быть, силы должны быть равны. И ежели только князь-братоубийца объявится под стенами города, то ему несдобровать.
Ожидания оказались напрасны. Уже через неделю Ингварь получил от Глеба новую весточку – пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его Глебу хотелось бы не единолично, а с сыновцами[13] своими, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще во младенчестве пребывают, – ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь слово свое сказать должен. Поэтому Глеб и не стал сейчас в одиночку ничего решать, а решил дождаться всех, но в первую очередь князя Переяславля-Рязанского, а также Всеволода, сына Кир-Михаила, хоть и юн он годами – пятнадцатый год всего идет.
В заключение Глеб просил ускорить по возможности свой приезд, ибо народ рязанский волнуется и может Константина-братоубийцу сам порешить в одночасье. Отказаться от такого ответственного дела Ингварю в ум прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля-Рязанского, полностью признав за ним все права на этот второй по величине город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее. Причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей Господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего князя рязанского, под чью руку перейдут все земли этого обширного княжества.
За сборами в дорогу прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, должны были Ингварь, Вадим Данилыч Кофа и полусотня дружинников отправиться на трех ладьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.
На сей раз вести от князя Глеба были тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани дружина Константинова, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша. С нею же вместе пришли и язычники дикие с далекого севера, в железа закованные, да еще степной народец во главе с шурином жены князя Константина, половецким ханом Даниилом Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом столичного града.
У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если б Ингварь Ингваревич поспешил со своими людишками, дабы задать такую трепку осаждающим град, чтобы ни один из-под стен Рязани не ушел. Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения.
Но не прошло и седмицы, как новый гонец на взмыленном коне появился в Переяславле-Рязанском. На сей раз им оказался сам боярин Константинов Онуфрий, про которого еще ранее Глеб писал, что к злодейским помыслам своего князя сей честной муж никаким боком непричастен.
Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как сам сатана подсоблял, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с нехристями погаными из половецкого войска хана Данилы Кобяковича, сумели взять Рязань. Ему, Онуфрию, удалось уйти только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежать удалось еще одному боярину, и тот, если уйдет от погони, по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное ныне.
Ингварь не сразу узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Ингварь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным – боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел о том разговор. Оказалось, что он как раз с зимы впал в немилость к князю, который перестал ему доверять, и то, о чем Константин думал, самому Онуфрию и в страшном сне не приснилось бы. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой нагрудный крест и неистово божился, что говорит сущую правду.
Разумеется, не было и речи о том, чтобы выдать боярина душегубцу-князю, хотя послы Константина с этой просьбой прибыли уже спустя неделю после появления в Переяславле Онуфрия. Прибыли и удалились ни с чем, ибо, памятуя о том, что перед ним стоят возможные убийцы его отца, Ингварь наотрез отказался говорить с ними и даже выслушать не пожелал.
А тут еще слухи поползли. Дескать, Константин безбожный еще до того, как в поруб к князю Глебу угодить, новое злодейство учинил, отправив воев своих по градам рязанским, дабы они и потомство братьев его вырезали, не щадя никого. Тут уж либо самому смерти ожидать покорно, аки в старые времена князья Глеб с Борисом, либо отпор давать. Лавры святомученика Ингваря не прельщали. К тому же он не один был и кому же теперь братьев его меньших защищать, как не ему?
Потому он и принялся готовить дружину и собирать воев в ополчение. Вадим Данилыч и ряд дружинников поопытнее спешно стали обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою бабку Аграфену Ростиславовну, и мать Всеславу, и своих меньших братьев, оставив лишь одного Давыда. Ему было уже пятнадцать лет, и пришла пора привлекать к княжеским делам. За делами и хлопотами прошла вся осень. Лишь с первыми морозами наспех обученное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, выступило на Рязань.
План был таков. По пути предполагалось захватить Ольгов и родовую вотчину Константина – Ожск. Во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себя тоже. Во-вторых, потери из числа ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. А в-третьих, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не попустит Господь-Вседержитель неправды и не даст братоубийце победы.
– Так они сами об себе сказывали – не таились, – пояснил Мстислав.
– Ишь ты, – осуждающе качнула головой Ростислава. – И впрямь не таились. И это мне тоже в диковину.
– А тут-то чего дивиться? – не понял князь.
– Дело-то уж больно страшное. Чтоб детишек убить – не каждая черная душа такой грех на себя возьмет, а коли и возьмет, так все едино – с утайкой да с опаской к нему приступит. А тут еще и похваляются.
– Видать, вовсе без Бога в душе людишки те были, – вздохнул Мстислав.
– Может, и так, – не перечила Ростислава. – А может и иначе быть. След они свой заметали. Как зайцы на снегу петли делают, чтоб охотник не додумался, куда за косым идти и где он в нору забился.
– След заметали, а сами о себе сказывали во весь голос, – усмехнулся князь.
– А его всяко можно замести. Вот, к примеру, убегла я с Новгорода, а ты за мной вдогон. А я везде на пути своем говорю людям: из Смоленска я, Агафья Володимировна, князя тамошнего дочь, ко святым местам в Суздаль еду.
– Так ты мыслишь, что и они… – протянул Удатный и с невольным восхищением поглядел на умницу дочь.
– Мыслю, батюшка, – кивнула она, тут же подкрепив свою мысль: – Сказывали, что у Константина, когда он из Исад бежал, от воев Глебовых спасаясь, всего трое али четверо осталось из дружины всей. Да и сам он весь в ранах. До того ли ему было, чтоб о детишках княжьих думать? Да и на что они ему? Ведь в Рязани не он сидит, а его брат Глеб. Опять же и послать ему некого, да еще сразу во все места. А ведь сказывают, токмо в Пронск десятка три приехало, да и в другие грады столько же – ты сам-то сочти, батюшка.
– А кто же тогда?… – Мстислав, не договорив, оторопело уставился на дочь. – Убивец-то кто тогда?
– А ты на это место князя Глеба подставь, – предложила Ростислава. – И сразу вмиг все сойдется. И никакой несуразицы уже не будет. Опять же помысли, нешто гражане Рязани стольной утерпели бы непотребство такое, чтоб над ними братоубийца сидел? Они, конечно, не новгородцы вольные, но буйства и у них в достатке. Земли-то украйные, неспокойные, так что там удалец на удальце.
– А я вече сбирать хотел, на Рязань идти, – растерянно протянул Мстислав.
– Собрать его завсегда успеешь, – деловито заметила дочь. – Токмо я другое вспомянула. Ты на Чернигов ведь не просто шел – смоленские князья подсобить просили. Да и Юрия со стола во Владимире ссаживал не для себя – для старшего Всеволодовича старался. А ныне незваным возжаждал пойти. А Рязань незваных гостей не жалует. Там даже покойный Всеволод усидеть не смог, а уж на что силен был.
– Силен-то силен, а со мной потягаться он не возмог – уступил, – заметил Удатный с удовлетворением и легкой гордостью.
– Верно, уступил. А еще и потому он так сделал, что чуял, на чьей стороне правда. А ныне, батюшка, ты сам-то ведаешь, у какого края ее искать там, в Рязани? К тому ж и путь не близок. Как знать, можа, пока ты полки соберешь да туда подойдешь, младшой Ингварь с Константином, во всем разобравшись, миром поладят. А тут и ты заявишься с дружиной. Получится, что ни к селу ни к городу.
Она окончила шитье, деловито перекусила нитку зубами и, держа рубаху на вытянутых руках, еще раз придирчиво оглядела свою работу. Мстислав сидел погруженный в глубокое раздумье. Молчание затянулось, но Ростислава терпеливо ждала, не мешая неторопливому ходу отцовских мыслей. Она даже дыхание затаила, чтоб ничем не потревожить князя, пока он будет делать новый выбор.
– Да-а-а, мыслится мне, что ежели все взвесить как следует, то надо бы погодить малость, – пришел он к мудрому выводу. – Опять же никто подсобить не просил – так чего и лезть? Можа, и впрямь они сами замирятся, – развел он руками. – Ты-то сама как думаешь? – повернулся он к дочери.
– Да по мне как ты скажешь, батюшка, так оно и ладно, – певуче откликнулась девушка. – А думать я никак не думаю. Нешто бабское это дело – в мудреных делах княжеских разбираться. Вон, – она с гордостью показала на рубаху с уже оконченной вышивкой, – это работа по мне. Как оно тебе, по нраву?
– Княжьи думы и впрямь не бабского ума дели, – согласился Мстислав с дочерью. – Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, – пожаловался князь. – А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.
– Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, – похвалилась девушка, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности. «С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез замириться со своим мужем решила», – подумалось ему. Но с другой – чего-то и жалко стало, вот только непонятно – чего именно.
Он встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, подтвердил еще раз:
– Баско. Только у богатыря твоего я под Липицей токмо спину и видел, – не удержался все-таки, чтобы не съязвить.
– А тут ты неправду речешь, батюшка, – впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. – Мой богатырь никогда ворогу спины не казал, потому как везде и всюду только за правду бился и Бог завсегда на его сторону вставал.
Девушка поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне:
– Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой удалой.
– Так ты оно что же? – оторопел Мстислав. – Оно как же? Ты для кого ее шила-то?
– Для князя великого, чья слава по всей земле русской соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, – напевно ответила Ростислава.
– Вона как, – растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по обшлагам рукавов, по вороту и далее спускаясь вниз к глубокому разрезу на груди. В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро сплеталась с синей, та с желтой и зеленой, и все это окружало богатый разноцвет всех оттенков красного.
– А я-то мыслил, что ты ее супругу своему, Ярославу, вышила, – и посетовал просяще: – Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.
– Ведаю, – кивнула Ростислава, помрачнев. Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми. Не отрывая их от лица князя, она отчеканила, как заученный урок:
– В замужестве девица род свой в одночасье меняет и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Как повелишь, батюшка, вмиг соберусь. Я вся в твоей воле.
– Вся, вся, – раздраженно пробурчал Мстислав. – А я вот и повелю – готовься. Не ноне, конечно, – тут же добавил он торопливо. – Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Дожди того и гляди зарядят – зима на носу. Еще… завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку я тебя и отправлю. И все, – отрезал он. – И не прекословь.
– Отродясь поперек слова не говорила, – пожала плечами Ростислава. – Твоя воля на все, батюшка. – И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще три-четыре месяца отсрочки себе выхлопотала».
Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возвращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла князю про события в далеком Рязанском княжестве.
«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, – усмехнулась невесело. – А впрочем, какая разница – кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец поверил и от похода на Рязань отказался. А там… Там я еще что-нибудь удумаю. Нешто. Не пропадем», – ободрила она сама себя.
Свои хитрости она и за малый грех не считала. Никто же ее согласия не спрашивал, когда замуж выдавал. Сказали – надо, вот и все. На что уж отец всегда потатчиком к старшей дочери был, а тут и он не захотел хотя бы попробовать поговорить по душам. А с другой стороны, о чем тут разговоры вести. Это у простых людей судьба по-разному складывается, а у княжеских дочерей иначе. Она еще в люльке качается, а ее жизнь уже известна. И за кого замуж, и когда.
Ей-то самой и так свезло изрядно, что, почитай, почти до осьмнадцати годков невестилась. Иных и в пятнадцать лет, а то и того раньше, под венец отдают. Да и потом все заранее определено, до самой смерти. А коли супруга твоего костлявая раньше подстерегла, у вдовы тоже путей только два – либо в монастырь, либо оставаться вдовствующей княгиней и ждать, когда сыновья подрастут да когда молодая княжна придет, чтоб свою власть утвердить.
А ежели, как у нее самой – без детей, – то и тут снова две дороги. И вновь одна за монастырскими стенами обрывается, другая же аккурат в Плещеево озеро ведет. И неведомо, что страшнее – сразу на тот свет отправиться али заживо себя долгие мрачные годы хоронить в темнице каменной? Ежели для нее самой такой выбор бы встал – как знать, как знать…
А назад к отцу уже нельзя – не дочь, а вдова, пусть и молодая. Да и кто она в его тереме будет? Так, не пойми что. Замуж же повторно – так не принято у князей «залежалым товаром» торговать. Да и кто на нее польстится – разве старик какой, а это значит из огня да в полымя. Ярослав-то хоть и суров, и зол, и несправедлив, и невнимателен, да много еще всяких «не», включая нрав буйный и руку тяжелую, но все-таки когда он на коне, да в справе воинской, да еще дружина бравая позади – тут уж у любой сердце сладко защемит в груди. Хотя и чужой совсем, и сердцем далек, и мыслями, и отталкивал ее постоянно своими насмешками, когда она помочь с советом пыталась, но ведь муж. Другого-то нет и уже никогда не будет.
Хотя что об этом сейчас-то мыслить. Может, и будут еще дети? Ох, как хотелось Ростиславе их иметь – маленьких, ласковых, ненаглядных. С ними и сердцу отрадно, и супротив всех упреков несправедливых от мужа устоять полегче будет. Да и будущее совсем другое вырисовывается.
Ростислава упрямо тряхнула головой. «Ладно, обождем до первопутка, а там…» И, не додумав до конца, пошла в свою светелку – гордая, молодая, красивая, умная, но такая несчастливая.
На все эти события, произошедшие в Рязанском княжестве, соседи, судя по их дальнейшему поведению, не обратили ни малейшего внимания. Ни черниговских князей, ни суздальских, не говоря уже о далеких киевских или еще более западных – волынских и полоцких, отнюдь не обеспокоило все, что там стряслось. Раздробленная Русь, терзаемая княжескими междоусобицами, никак не пожелала отреагировать на кровавую свару, во всяком случае ни один из князей не предпринял никаких конкретных практических действий.
Промолчал даже неустанный борец за справедливость Мстислав Удатный. Впрочем, последнее больше говорит о мудрости этого князя, чем о его нерешительности. К тому же его, скорее всего, гораздо больше занимали иные проблемы, напрямую связанные с Галичем, где вновь воцарился венгерский королевич Андрей…Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 121. СПб., 1830
Глава 1
Ингварь, сын Ингваря
Мне гибель не страшна.
Я заявляю,
Что оба света для меня презренны,
И будь что будет; лишь бы за отца
Отмстить как должно.В. Шекспир. Гамлет
Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а дебаты затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что еще горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет. А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем – увы…
Княжич Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле-Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же так и не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения следовали самые разнообразные, и князь растерялся.
Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных 18 лет, хотя выглядел, пожалуй, даже постарше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцатидвух-двадцатичетырехлетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Чтобы казаться старше, ходил всегда соответственно высокому званию, вышагивал не торопясь, степенно. Даже за жестами своими тщательно следил, чтобы были уверенные и властные. В разговоре старался быть немногословным и всегда дать выговориться другим – так отец учил.
Однако то, что до недавнего времени, будучи хоть и самым старшим из братьев, ему ни разу не довелось принимать ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку. Отец его – Ингварь Игоревич – все дела решал сам, пусть и после недолгих совещаний со своими братьями – стрыями молодого княжича.
Исподволь готовя своего первенца, князь Переяславля-Рязанского не очень-то спешил привлекать юношу к участиям в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но сдаваться им в одночасье князь не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее, чем достигнет совершеннолетия последний его сын Олег, коему к лету 6725-му[10] исполнилось четыре года.
Всего лишь полгода назад, аккурат после злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин, Ингварь Игоревич принял наконец решение направить своего первенца на самостоятельное княжение.
В удел ему выделил небольшой город Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места для учебы и представить было нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, событий почти никаких не случалось. И с весны молодой, но уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич, выехал туда. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета. Ничто, казалось, не предвещало беды.
Но в конце месяца зарева[11] в его хоромы ворвался поздно ночью черный гонец[12]. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого предплечья и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на домотканый половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».
Более внятные сведения удалось получить от молодого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая от неимоверной усталости в беспамятство, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось с его отцом – Ингварем Игоревичем, с его боярами и дружинниками на княжеском съезди близ села Исады в Перунов день.
В шатре, где пировали князья и бояре, дружинника не было. Что именно там стряслось – он так и не знает. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина – видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили. Однако немного погодя вислоусый старый половец, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, сумел организовать оставшихся в живых – тут уж нападавшим тоже пришлось несладко. Однако силы были слишком неравны, и сотник повелел ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль-Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам, с остатками дружины, стал пробиваться к шатру, где находился с ближними боярами Ингварь Игоревич с остальными князьями.
Что именно произошло с его отцом – гонец не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос отца молодого князя, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко.
Кому оно было адресовано – тоже неведомо, но учитывая, что подлое нападение было организовано людьми из Константиновой дружины, тут особо и гадать было нечего.
Первая мысль была у Ингваря – немедля скакать к отцу на помощь. Хорошо, что старшие дружинники удержали. За ней другая пришла, потрезвее – в Переяславль-Рязанский спешить. Сам город к обороне подготовить надо, мать Аграфену Ростиславовну ободрить, а если надо, то и утешить в горе. Опять же братья меньшие там остались. Давыд с Глебом уже большие совсем, одному пятнадцать годков исполнилось, другому четырнадцать. Роман поменьше. Ему этой осенью лишь десять минет. Олегу же и вовсе едва пятый пошел. И если что – хотя от этой мысли Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, – то получается, что удельный князь Зарайска в одночасье должен принимать все огромное хозяйство отца.
Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, что достались ему от отца, Ингварь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным – седым и кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.
Собрав с бору по сосенке местное ополчение – три сотни кое-как вооруженных мужиков – и повелов утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль-Рязанский.
К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй – родной брат Константина Изяслав, порешили всех прочих своих братьев умертвить, дабы самим княжить на рязанских просторах. Однако не дано было каинам новоявленным свой злодейский замысел в жизни претворить, ибо у прочих князей дружины оказались крепки и сумели дать достойный отпор. К печали превеликой, к тому времени вороги лютые уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.
Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив был, зазывая к себе как раз молодого Ингваря.
А еще просил, ежели только объявится в Переяславле князь Константин-братоубийца, сумевший убежать от праведного возмездия, то немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.
Непонятным для Ингваря было одно: зачем Константин вообще появится в этих краях и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. На всякий случай приказал спешно укреплять городские стены и обновить крепостные сооружения, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.
Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей же дружины под началом Кофы Ингварь Игоревич оставил не менее половины воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало. Тут как посмотреть. К тому же княжич уверен был, что и дружина Константина потрепана изрядно. Вдобавок к этому не все же бояре ожского князя к злодейству причастны. Стало быть, силы должны быть равны. И ежели только князь-братоубийца объявится под стенами города, то ему несдобровать.
Ожидания оказались напрасны. Уже через неделю Ингварь получил от Глеба новую весточку – пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его Глебу хотелось бы не единолично, а с сыновцами[13] своими, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще во младенчестве пребывают, – ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь слово свое сказать должен. Поэтому Глеб и не стал сейчас в одиночку ничего решать, а решил дождаться всех, но в первую очередь князя Переяславля-Рязанского, а также Всеволода, сына Кир-Михаила, хоть и юн он годами – пятнадцатый год всего идет.
В заключение Глеб просил ускорить по возможности свой приезд, ибо народ рязанский волнуется и может Константина-братоубийцу сам порешить в одночасье. Отказаться от такого ответственного дела Ингварю в ум прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля-Рязанского, полностью признав за ним все права на этот второй по величине город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее. Причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей Господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего князя рязанского, под чью руку перейдут все земли этого обширного княжества.
За сборами в дорогу прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, должны были Ингварь, Вадим Данилыч Кофа и полусотня дружинников отправиться на трех ладьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.
На сей раз вести от князя Глеба были тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани дружина Константинова, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша. С нею же вместе пришли и язычники дикие с далекого севера, в железа закованные, да еще степной народец во главе с шурином жены князя Константина, половецким ханом Даниилом Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом столичного града.
У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если б Ингварь Ингваревич поспешил со своими людишками, дабы задать такую трепку осаждающим град, чтобы ни один из-под стен Рязани не ушел. Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения.
Но не прошло и седмицы, как новый гонец на взмыленном коне появился в Переяславле-Рязанском. На сей раз им оказался сам боярин Константинов Онуфрий, про которого еще ранее Глеб писал, что к злодейским помыслам своего князя сей честной муж никаким боком непричастен.
Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как сам сатана подсоблял, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с нехристями погаными из половецкого войска хана Данилы Кобяковича, сумели взять Рязань. Ему, Онуфрию, удалось уйти только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежать удалось еще одному боярину, и тот, если уйдет от погони, по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное ныне.
Ингварь не сразу узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Ингварь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным – боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел о том разговор. Оказалось, что он как раз с зимы впал в немилость к князю, который перестал ему доверять, и то, о чем Константин думал, самому Онуфрию и в страшном сне не приснилось бы. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой нагрудный крест и неистово божился, что говорит сущую правду.
Разумеется, не было и речи о том, чтобы выдать боярина душегубцу-князю, хотя послы Константина с этой просьбой прибыли уже спустя неделю после появления в Переяславле Онуфрия. Прибыли и удалились ни с чем, ибо, памятуя о том, что перед ним стоят возможные убийцы его отца, Ингварь наотрез отказался говорить с ними и даже выслушать не пожелал.
А тут еще слухи поползли. Дескать, Константин безбожный еще до того, как в поруб к князю Глебу угодить, новое злодейство учинил, отправив воев своих по градам рязанским, дабы они и потомство братьев его вырезали, не щадя никого. Тут уж либо самому смерти ожидать покорно, аки в старые времена князья Глеб с Борисом, либо отпор давать. Лавры святомученика Ингваря не прельщали. К тому же он не один был и кому же теперь братьев его меньших защищать, как не ему?
Потому он и принялся готовить дружину и собирать воев в ополчение. Вадим Данилыч и ряд дружинников поопытнее спешно стали обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою бабку Аграфену Ростиславовну, и мать Всеславу, и своих меньших братьев, оставив лишь одного Давыда. Ему было уже пятнадцать лет, и пришла пора привлекать к княжеским делам. За делами и хлопотами прошла вся осень. Лишь с первыми морозами наспех обученное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, выступило на Рязань.
План был таков. По пути предполагалось захватить Ольгов и родовую вотчину Константина – Ожск. Во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себя тоже. Во-вторых, потери из числа ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. А в-третьих, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не попустит Господь-Вседержитель неправды и не даст братоубийце победы.