– Ты сошел с ума, Перикко; это человек, который прослужил семейству моей жены около двадцати лет.
– Это правда; но это несчастье.
– Ты понимаешь, что я не могу прогнать без всякого основания этого честного человека, только потому, что он не нравится тебе.
– Но, – сказал Перикко, захохотав, – это уже основание.
Потом он продолжал серьезно:
– Слушайте ваше превосходительство, поверьте мне, удалите этого человека как можно скорее.
– Но скажи же, за что?
– Я еще не знаю ничего определенного о нем; но только он подозрителен!.. Давно уже я наблюдаю за ним; но сегодня утром, за несколько минут до вашего приезда, я подслушал разговор между ним и индейцем. Я не мог расслышать их разговора, но имя Овициата было произнесено несколько раз.
– Не испугало ли тебя совершенно настоящее обстоятельство? Что же в этом необыкновенного, что мой управляющий разговаривает с индейцем?
– В лесу, в то время когда все спали и с величайшими предосторожностями, опасаясь чтобы их не заметили? Гм! Этого я не понимаю, сознаюсь вам. Делайте, что хотите, ваше превосходительство; но на вашем месте я бы не задумываясь выгнал из дома этого молодца; управляющих можно всегда найти, и вы скоро найдете на его место другого!
– Какой ты подозрительный человек! Если бы я не знал тебя, я счел бы тебя трусом.
– Что делать? Я уже таким родился, и к тому же вы всегда находитесь в отсутствии; сеньора остается здесь одна с несколькими слугами в этом уединенном доме, расположенном почти за городом; на него так легко напасть, и индейцам не привыкать...
– Опять индейцы! – крикнул дон Дьего, вставая и расхаживая по комнате. – Между тем, – продолжал он, помолчав, – ты прав, я обязан обеспечить безопасность моей жены. Сходи за Малягридом; завтра он будет отпущен из дома.
– Почему же не сегодня вечером?
– Успеем и завтра.
– Как знать? – проворчал Перикко, покачивая головой, отправляясь исполнить полученное им приказание.
Несмотря на просьбы и уверения в преданности, Малягрида был уволен и получил приказание на другой же день утром уехать из дома.
Он удалялся задумчиво, не зная, чему приписать это внезапное решение своего господина, как вдруг в коридоре встретился лицом к лицу с Перикко.
– Скажите же, дорогой мой, – сказал тот, положив руку на плечо и смотря ему в глаза, – когда вы увидите великого токи тегюэлей Овициата, поклонитесь ему от меня.
Толстяк подпрыгнул, как будто наступил на змею; лицо его побагровело, и он пролепетал в ответ:
– Я не понимаю вас; что это значит?
– Хорошо! Хорошо! – сказал Перикко.
И он ушел, оставив его растерянного и испуганного.
Наконец, через несколько минут, Малягрида успел овладеть собой и утирая холодный пот, который струился по его лицу, сказал:
– Ночь принадлежит мне!
Дьявольская улыбка скользнула на его тонких губах.
День прошел без происшествий.
Около одиннадцати часов ночи Мерседес и дон Дьего ушли спать.
Перикко же решился, не говоря никому ничего для того, чтобы не обеспокоить, не ложиться до тех пор, пока не обойдет усадьбу и не убедится, что все в порядке и что можно спокойно спать.
Взяв свою саблю, пистолеты, ружье и фонарь, он отправился в дозор с двумя громадными ньюфаундлендскими собаками, которые были необыкновенно злобны и которые охраняли ночью дом.
Он тщательно обошел все места, которые показались ему подозрительными. Повсюду царствовало совершеннейшее спокойствие. Тогда он вышел в сад, где осмотрел все закоулки; но ничего не оправдывало его подозрений, и потому он решил вернуться домой с уверенностью, что по крайней мере в эту ночь ничего не случится.
Он шел вдоль каменной стены довольно высокой ограды и подошел уже к квартирам слуг, как вдруг, проходя мимо калитки, которой никогда не отпирали, заметил, что собаки выражали беспокойство, глухо рычали и обнюхивали землю.
– Что это значит? – подумал он.
И затушив свой фонарь, который поставил близ себя, он с трудом усмирил собак, взял по пистолету в обе руки, прислонился к стене и стал ждать.
Через несколько минут, он услышал легкий шум; ключ заскрипел, и дверь отворилась потихоньку.
– А! – шепнул Перикко. – Так вот что этот мерзавец Малягрида продал своему сообщнику.
В это время индеец показал свою отвратительную голову и вышел, с осторожностью озираясь кругом. Не колеблясь, Перикко размозжил ему череп выстрелом и бросился с собаками на осаждавших.
Произошло страшное смятение; раздались крики, выстрелы и рычание.
Старый слуга, размахивая своим ружьем как кистенем, храбро защищался, подстрекая ньюфаундлендских собак, и немилосердно убивая индейцев, которые нападали на него.
Но несмотря на храбрость, Перикко чувствовал, что его оставляют силы; он понимал, что такая неравная борьба не могла продлиться долго и что наконец он погибнет; кровь текла уже из нескольких ран, как вдруг прибыл дон Дьего во главе отряда слуг, которые, подобно ему, были разбужены криками и выстрелами; они поспешно вооружились и бежали со всех сторон на шум.
Это подкрепление спасло Перикко и восстановило равенство в борьбе.
Но индейцев было вчетверо больше испанцев, и несмотря на храбрость, более чем отчаянную, и необыкновенное остервенение, с какими они защищались, казалось, что наконец они погибнут все до одного, как вдруг раздался крик женщины. Перикко, с трудом отбившись от осаждавших его неприятелей, оглянулся вокруг и увидал индейца, который нес на руках бесчувственную женщину, с которой хотел прорваться сквозь толпу и убежать из дома.
Быстрее мысли бросился он на этого человека и, схватив свое ружье за ствол, прикладом раздробил ему череп.
Дикарь упал вместе с женщиной.
В это самое время раздался свисток, и дикари, как бы чудом, удалились с диким воем.
Генерал поспешил немедленно завалить дверь для того, чтобы предупредить новую атаку; зажжены были огни и осмотрено место побоища.
Двадцать трупов валялось на дворе; между ними лежал Овициата с раздробленной головой; но он сохранил еще в чертах своего лица надменное выражение и улыбку беспощадного мщения, которая замерла на губах во время агонии. Дон Дьего, найдя труп ужасного индейца, понял причину, по которой его товарищи струсили в минуту победы и убежали, бросив в испуге своего великого вождя. Погибло также пять испанцев, а Перикко буквально был покрыт ранами; он старался привести в чувство донну Мерседес, которой две ньюфаундлендские собаки лизали лицо.
Дон Дьего, получивший также две легкие раны, бросился к своей жене и с помощью Перикко перенес ее в свои покои.
Долгое время все заботы оставались тщетными, но наконец она тяжело вздохнула, глаза ее полураскрылись, и зашевелились губы, как будто бы она хотела что-то сказать.
Потом она вдруг резко приподнялась, страшно крикнула и, с ужасом смотря на окружавших ее, воскликнула с отчаянием, которого невозможно передать:
– Мой ребенок! Мой ребенок! Отдайте мне моего ребенка!
И упала на свою кровать в страшных конвульсиях.
Мы сказали уже, что донна Мерседес была близка уже к разрешению от бремени; от испуга, охватившего ее при нападении на дом дикарей и борьбы с теми, которые хотели овладеть ей, ускорились роды, и несчастная молодая женщина разрешилась от бремени ребенком, которого она не могла видеть.
Ребенок исчез.
Дон Дьего в отчаянии ломал себе руки, смотря на свою жену, которую боялся потерять, как вдруг раздирающий душу крик заставил вздрогнуть от ужаса тех, которые окружали несчастную мать. Потайная дверь, выходящая на лестницу, с шумом отворилась, и Малягрида – бледный, окровавленный и едва держась на ногах, но крепко прижав к груди ребенка донны Мерседес, преследуемый двумя ньюфаундлендскими собаками, которые бросились на него и начали грызть со страшным воем, скорее скатился, чем упал к кровати, на которой умирала бедная мать.
Воодушевленная этим счастливым появлением, Мерседес бросилась со своей кровати и, быстро подойдя к негодяю, который конвульсивно боролся с агонией, с неимоверной силой для такого слабого тела она схватила ребенка и, задыхаясь, пала на колени, воскликнув:
– Благодарю тебя, Боже мой! Мой ребенок спасен!
Она была спасена.
Когда Перикко и дон Дьего успели после неслыханных усилий освободить управляющего от собак, тело его представляло бесформенную массу сломанных костей и мяса.
– Это правда; но это несчастье.
– Ты понимаешь, что я не могу прогнать без всякого основания этого честного человека, только потому, что он не нравится тебе.
– Но, – сказал Перикко, захохотав, – это уже основание.
Потом он продолжал серьезно:
– Слушайте ваше превосходительство, поверьте мне, удалите этого человека как можно скорее.
– Но скажи же, за что?
– Я еще не знаю ничего определенного о нем; но только он подозрителен!.. Давно уже я наблюдаю за ним; но сегодня утром, за несколько минут до вашего приезда, я подслушал разговор между ним и индейцем. Я не мог расслышать их разговора, но имя Овициата было произнесено несколько раз.
– Не испугало ли тебя совершенно настоящее обстоятельство? Что же в этом необыкновенного, что мой управляющий разговаривает с индейцем?
– В лесу, в то время когда все спали и с величайшими предосторожностями, опасаясь чтобы их не заметили? Гм! Этого я не понимаю, сознаюсь вам. Делайте, что хотите, ваше превосходительство; но на вашем месте я бы не задумываясь выгнал из дома этого молодца; управляющих можно всегда найти, и вы скоро найдете на его место другого!
– Какой ты подозрительный человек! Если бы я не знал тебя, я счел бы тебя трусом.
– Что делать? Я уже таким родился, и к тому же вы всегда находитесь в отсутствии; сеньора остается здесь одна с несколькими слугами в этом уединенном доме, расположенном почти за городом; на него так легко напасть, и индейцам не привыкать...
– Опять индейцы! – крикнул дон Дьего, вставая и расхаживая по комнате. – Между тем, – продолжал он, помолчав, – ты прав, я обязан обеспечить безопасность моей жены. Сходи за Малягридом; завтра он будет отпущен из дома.
– Почему же не сегодня вечером?
– Успеем и завтра.
– Как знать? – проворчал Перикко, покачивая головой, отправляясь исполнить полученное им приказание.
Несмотря на просьбы и уверения в преданности, Малягрида был уволен и получил приказание на другой же день утром уехать из дома.
Он удалялся задумчиво, не зная, чему приписать это внезапное решение своего господина, как вдруг в коридоре встретился лицом к лицу с Перикко.
– Скажите же, дорогой мой, – сказал тот, положив руку на плечо и смотря ему в глаза, – когда вы увидите великого токи тегюэлей Овициата, поклонитесь ему от меня.
Толстяк подпрыгнул, как будто наступил на змею; лицо его побагровело, и он пролепетал в ответ:
– Я не понимаю вас; что это значит?
– Хорошо! Хорошо! – сказал Перикко.
И он ушел, оставив его растерянного и испуганного.
Наконец, через несколько минут, Малягрида успел овладеть собой и утирая холодный пот, который струился по его лицу, сказал:
– Ночь принадлежит мне!
Дьявольская улыбка скользнула на его тонких губах.
День прошел без происшествий.
Около одиннадцати часов ночи Мерседес и дон Дьего ушли спать.
Перикко же решился, не говоря никому ничего для того, чтобы не обеспокоить, не ложиться до тех пор, пока не обойдет усадьбу и не убедится, что все в порядке и что можно спокойно спать.
Взяв свою саблю, пистолеты, ружье и фонарь, он отправился в дозор с двумя громадными ньюфаундлендскими собаками, которые были необыкновенно злобны и которые охраняли ночью дом.
Он тщательно обошел все места, которые показались ему подозрительными. Повсюду царствовало совершеннейшее спокойствие. Тогда он вышел в сад, где осмотрел все закоулки; но ничего не оправдывало его подозрений, и потому он решил вернуться домой с уверенностью, что по крайней мере в эту ночь ничего не случится.
Он шел вдоль каменной стены довольно высокой ограды и подошел уже к квартирам слуг, как вдруг, проходя мимо калитки, которой никогда не отпирали, заметил, что собаки выражали беспокойство, глухо рычали и обнюхивали землю.
– Что это значит? – подумал он.
И затушив свой фонарь, который поставил близ себя, он с трудом усмирил собак, взял по пистолету в обе руки, прислонился к стене и стал ждать.
Через несколько минут, он услышал легкий шум; ключ заскрипел, и дверь отворилась потихоньку.
– А! – шепнул Перикко. – Так вот что этот мерзавец Малягрида продал своему сообщнику.
В это время индеец показал свою отвратительную голову и вышел, с осторожностью озираясь кругом. Не колеблясь, Перикко размозжил ему череп выстрелом и бросился с собаками на осаждавших.
Произошло страшное смятение; раздались крики, выстрелы и рычание.
Старый слуга, размахивая своим ружьем как кистенем, храбро защищался, подстрекая ньюфаундлендских собак, и немилосердно убивая индейцев, которые нападали на него.
Но несмотря на храбрость, Перикко чувствовал, что его оставляют силы; он понимал, что такая неравная борьба не могла продлиться долго и что наконец он погибнет; кровь текла уже из нескольких ран, как вдруг прибыл дон Дьего во главе отряда слуг, которые, подобно ему, были разбужены криками и выстрелами; они поспешно вооружились и бежали со всех сторон на шум.
Это подкрепление спасло Перикко и восстановило равенство в борьбе.
Но индейцев было вчетверо больше испанцев, и несмотря на храбрость, более чем отчаянную, и необыкновенное остервенение, с какими они защищались, казалось, что наконец они погибнут все до одного, как вдруг раздался крик женщины. Перикко, с трудом отбившись от осаждавших его неприятелей, оглянулся вокруг и увидал индейца, который нес на руках бесчувственную женщину, с которой хотел прорваться сквозь толпу и убежать из дома.
Быстрее мысли бросился он на этого человека и, схватив свое ружье за ствол, прикладом раздробил ему череп.
Дикарь упал вместе с женщиной.
В это самое время раздался свисток, и дикари, как бы чудом, удалились с диким воем.
Генерал поспешил немедленно завалить дверь для того, чтобы предупредить новую атаку; зажжены были огни и осмотрено место побоища.
Двадцать трупов валялось на дворе; между ними лежал Овициата с раздробленной головой; но он сохранил еще в чертах своего лица надменное выражение и улыбку беспощадного мщения, которая замерла на губах во время агонии. Дон Дьего, найдя труп ужасного индейца, понял причину, по которой его товарищи струсили в минуту победы и убежали, бросив в испуге своего великого вождя. Погибло также пять испанцев, а Перикко буквально был покрыт ранами; он старался привести в чувство донну Мерседес, которой две ньюфаундлендские собаки лизали лицо.
Дон Дьего, получивший также две легкие раны, бросился к своей жене и с помощью Перикко перенес ее в свои покои.
Долгое время все заботы оставались тщетными, но наконец она тяжело вздохнула, глаза ее полураскрылись, и зашевелились губы, как будто бы она хотела что-то сказать.
Потом она вдруг резко приподнялась, страшно крикнула и, с ужасом смотря на окружавших ее, воскликнула с отчаянием, которого невозможно передать:
– Мой ребенок! Мой ребенок! Отдайте мне моего ребенка!
И упала на свою кровать в страшных конвульсиях.
Мы сказали уже, что донна Мерседес была близка уже к разрешению от бремени; от испуга, охватившего ее при нападении на дом дикарей и борьбы с теми, которые хотели овладеть ей, ускорились роды, и несчастная молодая женщина разрешилась от бремени ребенком, которого она не могла видеть.
Ребенок исчез.
Дон Дьего в отчаянии ломал себе руки, смотря на свою жену, которую боялся потерять, как вдруг раздирающий душу крик заставил вздрогнуть от ужаса тех, которые окружали несчастную мать. Потайная дверь, выходящая на лестницу, с шумом отворилась, и Малягрида – бледный, окровавленный и едва держась на ногах, но крепко прижав к груди ребенка донны Мерседес, преследуемый двумя ньюфаундлендскими собаками, которые бросились на него и начали грызть со страшным воем, скорее скатился, чем упал к кровати, на которой умирала бедная мать.
Воодушевленная этим счастливым появлением, Мерседес бросилась со своей кровати и, быстро подойдя к негодяю, который конвульсивно боролся с агонией, с неимоверной силой для такого слабого тела она схватила ребенка и, задыхаясь, пала на колени, воскликнув:
– Благодарю тебя, Боже мой! Мой ребенок спасен!
Она была спасена.
Когда Перикко и дон Дьего успели после неслыханных усилий освободить управляющего от собак, тело его представляло бесформенную массу сломанных костей и мяса.