Эмар Густав. Эль-Дорадо

   Последний индеец был, бедняга, наполовину гол, худ, сгорбился и представлял скромный и болезненный вид; он был, по всей вероятности, их раб и боязливо стоял в отдалении от обоих вождей, карауля лошадей.
   Кони эти, раскрашенные разными красками, как и их хозяева, вместо всякой сбруи имели только грубые седла, покрытые тапировыми шкурами и снабженные деревянными стременами; по бокам седел висело лассо и страшные боласы; вместо недоуздка на них были веревки, скрученные из волокон дикого ананаса.
   В ту минуту, когда мы выводим на сцену этих трех личностей, гуакурский вождь говорил, куря трубку, сделанную из скатанных пальмовых листьев, а его слушал с серьезным равнодушием другой вождь, который стоял перед первым, облокотясь беспечно на свое копье.
   — Человек, о котором мой брат, Емавиди-Шэмэ, уведомил меня, не едет, — сказал он, — солнце быстро заходит за землю; много часов протекло с тех пор, как я стал ждать свиданья; что думает предводитель пейягов?
   — Нужно подождать еще; он приедет, он обещал; хотя он и выродок, все-таки не бледнолицый; в его жилах есть несколько крови тупиев.
   Гуакур покачал с презрением головой.
   — Как зовут этого человека? — продолжил он.
   — Разве Тару-Ниом его не знает? Он уже раз имел дело с ним. Его зовут Малько Диас.
   — Я видел его, — сказал лаконически вождь, опуская задумчиво голову на грудь. После нескольких минут молчания он сказал глухим голосом: — Мой брат Емивиди-Шэмэ не видел никогда, как дерутся ягуары?
   — Никогда, — отвечал пейяг.
   — Так зачем же вождь полагается на добросовестность того человека? Индейская кровь, если у него остается ее несколько капель, до того смешалась в его жилах с кровью бледнолицых и чернокожих, что потеряла всю свою силу, и она — только красноватая вода, без действительной силы.
   — Мой брат говорит хорошо, его слова справедливы; я вовсе не на добросовестность mamaluco полагаюсь.
   Тару-Ниом поднял голову.
   — На что же в таком случае? — спросил он.
   — На его ненависть сначала, а потом…
   — Потом?..
   — На его скупость.
   Гуакурский вождь подумал с минуту.
   — Да, — продолжил он наконец, — только к этим двум чувствам нужно обращаться, когда хочешь вступить в союз с этими бесчестными собаками; но разве этот mamaluco не павлист?
   — Нет, он, напротив, сартанейец.
   — Белые, к какому бы разряду ни принадлежали, всегда дурны; какое обеспечение дал Малько вождю пейягов?
   — Самое лучшее, которое я только мог желать; сын его, которому он поручил донести мне, приехал в мою деревню с двумя черными невольниками; один раб отправился назад, но другой остался вместе с мальчиком в руках моих воинов.
   — Хорошо, — отвечал Тару-Ниом, — я узнаю по этому поступку бдительность своего брата, Емавиди-Шэмэ; если отец изменит, дитя умрет.
   — Оно умрет.
   Между обоими собеседниками водворилось опять молчание на довольно продолжительное время.
   Солнце совершенно исчезло, тень покрывала землю, мрак туманным саваном окружил лес, в котором находились эти люди; уже в глубине пустыни слышались глухие рыкания, возвещавшие пробуждение лютых царей ее.
   Невольник, который был индеец-мундрук, по приказанию своего господина Тару-Ниома, капитао гуакуров — индейцы этого племени приняли португальские титулы, — собрал сухие сучья, сделал род костра между двумя вождями и зажег его, чтобы свет огня удалил диких животных.
   — Очень поздно, — сказал гуакур.
   — Дорога, ведущая сюда, длинна, — лаконически ответил пейяг.
   — Объяснил ли mamaluco моему брату, зачем он желал соединения его воинов с моими?
   — Нет, Малько осторожен, невольник может изменить доверчивости своего господина и продать его тайну врагу; mamaluco сам объяснит вам дело, которые хочет предложить; но я уже с давних пор знаю Малько, мы будем не правы, если не поверим ему до известной степени.
   — Хорошо, — отвечал вождь с высокомерием, — для меня в этом человеке нужды нет. Я приехал сюда только по приглашению своего брата; я знаю, что он не изменит мне, мне и этого довольно.
   — Благодарю своего брата Тару-Ниома за хорошее мнение, которое он имеет обо мне; уже с давних пор я ему предан.
   В эту минуту послышался легкий, почти неслышный сначала шум, который быстро приближался и скоро принял характер раската отдаленного грома. Оба индейца прислушались, потом обменялись улыбками.
   — Это скачет лошадь, — сказал Тару-Ниом.
   — Через несколько минут он будет здесь.
   Вожди не ошиблись; в самом деле, скакала во всю прыть лошадь, которая приближалась с удивительной скоростью. Скоро сухие ветки затрещали, кусты раздвинулись усилием мощной груди лошади, пущенной во весь опор, и на лужайке появился всадник. Не доехав на два шага до воинов, он вдруг осадил своего коня, соскочил на землю и кинул поводья невольнику, который повел благородное животное к двум другим. Всадник, читатель, вероятно, догадался, что он был mamaluco, разговаривавший с маркизом в его палатке, поклонился индейцам и сел против них.
   — Мой друг очень опоздал, — сказал пейяг немного погодя.
   — Правда, капитао, — отвечал Малько, отирая рукой пот на лбу, — я был бы здесь давно, но господин мой остановился от этого места гораздо дальше, чем я предполагал, и, несмотря на сильное желание не опоздать на свиданье, которое вам назначил, мне было невозможно приехать раньше.
   — Хорошо, это не беда, потому что сартанейо здесь. Несколько потерянных часов не составят ничего, если дело, которое он предлагает нам, хорошее.
   — Я думаю, что хорошее; впрочем, вы сами увидите; скажите мне, однако, намерены ли вы еще прервать перемирие, которое тому назад семь лун вы заключили с белыми?
   — Какое дело до этого сартанейо? — сухо отвечал гуакур.
   — Я должен знать, прежде чем начну объяснять вождям, что привело меня к ним.
   — Пускай воин говорит, вожди слушают его; они сначала разберут, правдивы ли его слова или нет.
   — Отлично. Вот почему я тотчас предложил вам этот вопрос: я знаю вашу честность во всех делах с белыми, несмотря на ненависть, которую вы питаете к ним; если вы согласитесь, как вас с некоторых пор просят, продлить перемирие, в таком случае мне нечего предложить вам, потому что вы, без сомнения, отказались бы содействовать мне против людей, с которыми вы в мире, — вы не решитесь изменить им. Вы видите, что я говорю чистосердечно.
   Эти слова, показывающие, что индейцы чрезвычайно уважали данное слово и были честны до известной степени, даже относительно смертельных врагов, — были выслушаны обоими вождями холодно и почти равнодушно, несмотря на похвалу, заключенную в них.
   — Два раза солнце уже зашло, — гордо отвечал гуакур, — с тех пор как я прекратил перемирие с белыми.
   Малько Диас обладал большой силой воли, но не мог сдержать жеста удовольствия при таком откровенном и решительном ответе.
   — Стало быть, вы начали войну? — спросил он.
   — Да, — отвечал индеец.
   — В таком случае все хорошо, — продолжал метис.
   — Жду объяснения, — сказал гуакур. — Ночь приближается, сартанейо опоздал на свидание, которое он сам назначил, чтобы объяснить ничтожные вещи могущественным вождям, — прибавил пейяг.
   Малько Диас, казалось, в продолжение нескольких минут еще раз обдумал свои слова и потом сказал, бросив на индейцев алчный взгляд:
   — Могу я рассчитывать на содействие моих братьев?
   — Мы воины, пусть mamaluco объяснится; если то, что он хочет делать, будет выгодно для возобновляющейся войны, мы ему будем служить, сами пользуясь этим, — отвечал Тару-Ниом, презрительно улыбаясь.
   Метис слишком хорошо знал индейцев, чтобы не понять иронического смысла в словах гуакурского предводителя.
   Лицо его, однако, не обнаруживало этого.
   — Я привел к вам, — продолжил он развязно, — многочисленный отряд, которым нетрудно овладеть, потому что, считая перемирие неоконченным, он подвигается вперед, почти не принимая предосторожностей.
   — А! — воскликнули оба индейца.
   — Да, — начал Малько снова, — к тому же я спешу, потому что в продолжение двух лун, то есть со дня отъезда каравана из Nelherohy ⁵, я служил ему проводником.
   — Хорошо, следовательно, нельзя сомневаться? — сказал гуакур.
   — Ни в каком случае.
   — А куда направляется этот отряд?
   — Он остановится — только достигнув реки Сан-Лоренцо.
   Малько Диас сильно рассчитывал на эффект, произведенный этим открытием, чтобы успеть в своих намерениях; в самом деле, река Сан-Лоренцо находится в самой середине страны, принадлежащей гуакурам и населенной ими; но он обманулся: оба вождя остались холодными и неподвижными, и не было возможности заметить на их лицах ни малейшего следа волнения.
   — Они павлисты? — спросил Тару-Ниом.
   — Нет, — откровенно отвечал метис.
   Вожди переглянулись.
   Малько Диас заметил это.
   — Но, — продолжал он, — хотя они не павлисты, все-таки враги ваши.
   — Может быть, — сказал пейяг.
   — Разве может быть другом тот, кто проникает в край с целью завладеть заключающимися в нем богатствами без позволения настоящих хозяев страны?
   — А разве предводитель каравана имеет это намерение? — спросил Тару-Ниом.
   — Это не только намерение его, но обдуманная и единственная цель.
   — Что думает об этом сартанейо?
   — Я?
   — Да.
   — Я полагаю, что ему надобно помешать.
   — Очень хорошо, но какими богатствами хотят завладеть эти люди?
   — Золотом и алмазами, находящимися в тех местах.
   — Стало быть, они знают, что их там много?
   Метис насмешливо улыбнулся.
   — Не только знают про это, но им отлично известно местоположение, так что они могут доехать без проводника.
   — А! — воскликнули индейцы, окидывая метиса проницательным взглядом.
   — Это правда, — подтвердил он, не смущаясь.
   — А кто им так хорошо рассказал о богатствах нашей страны? — спросил гуакур.
   — Я, — смело отвечал Малько.
   — Ты? — вскричал Тару-Ниом. — Значит, ты изменник.
   Mamaluco пожал плечами.
   — Изменник? — сказал он с иронией, — разве я из ваших? Разве я принадлежу к вашему племени? Вы мне не открывали этой тайны, поэтому и не можете запретить мне передать ее кому хочу; я ее открыл, я же ее и разгласил — на то я имел право.
   — Если ты продал свою тайну этим людям, так зачем же ты теперь доносишь нам на них?
   — Уж это мое дело и касается только одного меня, а что относится до вас, то подумайте, хорошо ли вы поступаете, впуская иностранцев в вашу землю?
   — Слушай, — сказал строго Тару-Ниом, — ты действительно таков, как видно из цвета твоей кожи, то есть лживый белый, ты продаешь своих братьев; мы не станем узнавать причину, которая побуждает тебя к подлой измене, об этом ответит твоя совесть; пока измена эта нам выгодна, мы воспользуемся ей. Какую цену назначаешь ты? Отвечай и говори коротко.
   Метис нахмурил брови при этом оскорблении, но, сейчас же оправившись, сказал:
   — Очень мало — выбрать пленника, какого пожелаю, без малейшего препятствия с чьей бы то ни было стороны.
   — Решено, все будет так сделано.
   — Так вы соглашаетесь?
   — Конечно; однако, так как ты сам сказал, что они не знают ничего о прекращении перемирия, то было бы бесчестно нападать на них врасплох, а потому мы известим их об этом.
   В глазах метиса блеснул гнев, но тотчас же потух.
   — А если после этого уведомления они откажутся от своего предприятия? — спросил он.
   — Тогда они будут свободны удалиться, не боясь, что их будут беспокоить во время их отступления, — сухо отвечал гуакур.
   Малько Диас сделал сердитое телодвижение, но через минуту насмешливо улыбнулся.
   — О! — прошептал он, — они скорее умрут, чем отступят хотя на один шаг.

ГЛАВА III. Маркиз Кастельмельор

   Человек, которого маркиз сейчас же после свидания с mamaluco позвал и ввел в свою палатку, был маленького роста, коренаст, но хорошо сложен и мускулист; дожив до сорока лет, он достиг высшей точки физического развития.
   Как чистый индеец он носил на своем умном лице, необезображенном раскраской и татуировкой, ясный отпечаток монгольской расы; его черные живые глаза, прямой нос, большой рот и немного выдающиеся скулы делали его лицо хотя некрасивым, однако не лишенным некоторой симпатии, до того оно дышало смелостью и откровенностью, смешанной с хитростью, свойственной его племени. Он командовал, как мы уже сказали, несколькими конквистскими солдатами, принадлежащими к каравану.
   Капитао, — он был в этом чине, почтительно поклонился и ждал, когда угодно будет маркизу обратиться к нему.
   — Сядьте, Диего, — сказал последний ласково, — нам надобно поговорить об очень многом.
   Индеец поклонился и скромно сел на край стула.
   — Вы видели человека, который только что вышел из моей палатки, не правда ли? — продолжал маркиз.
   — Да, ваше превосходительство, — отвечал капитао.
   — И вы его, без сомнения, узнали?
   Индеец ответил улыбкой.
   — Хорошо; что вы о нем думаете?
   Капитао стал в замешательстве мять в руках свою поярковую шляпу, опустив глаза, чтобы избегнуть взгляда маркиза, направленного на него.
   — Об ком, ваше превосходительство? — спросил он наконец.
   — О человеке, про которого я говорю с вами и которого вы отлично знаете.
   — Конечно, ваше превосходительство, — продолжал он, — я о нем такого же мнения, какого, вероятно, и вы.
   — Я спрашиваю вашего мнения, дон Диего, чтоб узнать, согласуется ли оно с моим.
   — Гм, гм! — произнес индеец, качая головой.
   — Что это значит…
   — А то, что он изменник, если вы уж так настаиваете, чтобы я сказал, ваше превосходительство.
   — Так и вы тоже верите в измену с его стороны?
   — Конечно, ваше превосходительство, если говорить откровенно, потому что вы хотите от меня откровенного объяснения, не правда ли?
   — Да.
   — Ну, я убежден, что подлый mamaluco готовит нам уже давно засаду, куда он пихнет нас в то время, когда мы совсем не будем думать об этом.
   — Ведь это очень важно! — отвечал маркиз задумчиво.
   — Действительно очень важно, ваше превосходительство; Малько-сартанейо, а на языке пустыни сартанейо есть синоним измены.
   — Так что ж! Признаюсь вам, капитао, что ваши подозрения, которые вы возводите на этого человека, ничуть меня не удивляют; они мне самому пришли в голову несколько дней тому назад.
   — Очень рад, ваше превосходительство, что вы разделяете мое мнение; только, позвольте мне сказать, я нисколько его не подозреваю.
   — Как, вы не подозреваете его? — вскричал удивленный маркиз.
   — Нет, я уверен в этом.
   — Вы уверены? И ничего не сказали мне до сих пор?
   — Всегда, ваше превосходительство, доносить на человека и обвинить его вещь очень важная, в особенности когда в подтверждение своего обвинения не имеешь материальных доказательств; правда, у меня есть доказательство, но тем не менее для меня совершенно невозможно материально доказать то, что теперь утверждаю перед вами.
   Маркиз опустил голову на грудь и оставался в таком положении несколько минут.
   — Но, — возразил он, — это доказательство основывается на каких-нибудь данных?
   — О! В них нет недостатка, ваше превосходительство; к несчастью, они показались бы слишком ничтожными людям, которые не были бы предупреждены; вот почему я решился пока ничего не говорить вам до тех пор, пока вы сами не стали бы спрашивать меня.
   — Может быть, вы были правы, поступая так, но теперь, дон Диего, положение переменилось: я сам завел этот разговор; положение, в котором мы находимся, опасно, но оно может сделаться еще хуже; объяснитесь же со мной откровенно.
   — Извольте, если вашей милости угодно; к тому же, что бы то ни случилось, я всегда исполняю свой долг, мне и этого довольно, если даже Малько вам докажет, что я говорил неправду.
   — Вам нечего бояться сеньора Малько.
   — Как он ни жесток и ни зол, ваше сиятельство, — отвечал капитао с некоторым одушевлением, — я его не боюсь, он это знает очень хорошо; уже не в первый раз я с ним ссорюсь; мы несколько раз уже мерились с ним силами, и наши силы оказались равными.
   — Вы не так поняли мои слова, сеньор, вам нечего бояться Малько Диаса потому, что он уже более не в моем услужении и уехал из лагеря, чтобы, без сомнения, уже не возвращаться.
   — Как, ваше сиятельство, — вскричал удивленный индеец, — вы его отпустили?
   — Нет, он сам по своей собственной воле покинул нас.
   Капитао нахмурился и покачал несколько раз головою.
   — Ваше сиятельство, вы поступили опрометчиво, позволяя ему уехать: когда имеешь подобного рода мошенника в своей власти, то никаким образом нельзя его выпускать.
   — Что же мне было делать? Срок его найма кончился, он не захотел возобновить его, не согласился даже остаться еще несколько дней; я поневоле был принужден согласиться на его отъезд.
   — Правда, маркиз, извините меня; человек этот был свободен, вы не могли его удерживать; однако в подобных обстоятельствах я не поступил бы так, тем более после подозрений, которые, вы сами сказали мне, возникли против него.
   — Я очень хорошо знаю, что сплоховал: к несчастью, у меня не было никакого правдоподобного предлога, чтобы его удержать; это произвело бы скандал, которого я хотел избегнуть; если бы я так поступил, то угрожающая нам катастрофа произошла бы раньше.
   — Все это хорошо, но поверьте мне, ваше превосходительство, если Малько вдруг оставил нас, то имел на это основательные причины и довел нас до того места, куда ему нужно было, чтобы мы приехали; у него есть, без сомнения, надежные люди, с которыми он готовит нашу гибель.
   — Я и сам так думаю, дон Диего, но кто его союзники? Где приготовили они засаду? Вот на что я не могу ответить, а это, однако, было бы очень важно знать как можно скорее.
   Капитао хитро улыбнулся.
   — Одни рыбы да птицы не оставляют после себя следов, — сказал он, — как бы ни был ловок человек, всегда можно, разумеется потрудившись, найти его след.
   — Таким образом, вы думаете, что узнаете, куда скрылся этот злодей?
   — Да, ваше сиятельство; несмотря на все предосторожности, с которыми он совершил свое бегство, и старанье скрыть свой след, я уверен, что отыщу его скорее нежели в час; к тому же это дело для меня еще легче, потому что я уж давно наблюдаю и изучаю его привычки.
   — Жаль, что нам теперь ничего нельзя предпринять, а нужно дождаться восхода солнца, между тем как для него достаточно и одной ночи, чтобы совершенно скрыться от нас.
   — Зачем нам, ваше сиятельство, ждать до завтра? Извините, что я осмеливаюсь вас спрашивать.
   — Ну, мне кажется, чтобы отыскать след, даже если бы он очень хорошо обозначался, нужно прежде всего отлично видеть, а теперь мы окружены мраком, который еще гуще в безлунную ночь.
   — Это не важно, ваше сиятельство, — отвечал капитао, улыбаясь, — для человека, привыкшего как я бродить по пустыне во всякое время и в различных местах, темноты не существует.
   — В таком случае, — вскричал маркиз с видимой радостью, — если я приказал бы вам сейчас же сесть на коня?..
   — Я тотчас бы послушался, ваше сиятельство.
   — И вы бы все разузнали?
   — В этом нет никакого сомнения; не индеец ли я сам, ваше сиятельство, хотя и цивилизованный? Я сохранил довольно проницательности, характеризующей наше племя, чтобы не бояться неудачи в этой попытке; вам она кажется очень трудной, но для меня она только детская игрушка.
   — Если так, то садитесь скорее на коня и поезжайте, ради Бога, как можно скорее; я буду ждать вашего возвращения, дон Диего, с живейшим нетерпением.
   — Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я возвращусь до восхода солнца и с хорошими вестями; но мне необходимо, чтобы вы предоставили это дело вполне моему усмотрению.
   — Делайте, как знаете, капитао, я полагаюсь на вашу проницательность и честность.
   — Я не обману вашего ожидания, ваше сиятельство, — отвечал индеец, вставая.
   Маркиз проводил его до дверей палатки, потом возвратился и сел; но, подумав несколько минут, встал неожиданно, вышел и направился к таинственному шатру, о котором мы уже сказали несколько слов и куда он вошел, объявив сторожам свое имя, — он сам приказал никого не впускать. Эта палатка, гораздо большая, чем поставленная для маркиза, разделялась полотняными, искусно сшитыми стенами на несколько частей; она походила, по своему удобству и роскоши, более на жилище, в котором намереваются провести по крайней мере несколько месяцев, нежели на временную стоянку.
   В отделении, в которое вошел маркиз, стояло несколько диванов, на полу был разостлан ковер; комнатка освещалась серебряной, хитро вычеканенной лампой, которая стояла на столике и разливала нежный, таинственный свет.
   Молодая негритянка лет двадцати, с веселым, плутовским видом, дразнила, когда вошел маркиз, великолепного попугая Ара, сидевшего на шесте из розового дерева, где его удерживала золотая цепочка, привязанная к лапе.
   Негритянка, не прерывая своего занятия, которое, казалось, очень забавляло ее, и заставляя птицу пронзительно кричать, беспечно наклонилась к маркизу, наполовину повернувшись в его сторону движением в высшей степени наглым, бросила через свои длинные ресницы на него насмешливый взгляд и стала ждать, когда он обратится к ней. Маркиз, как будто не замечая злобного вида, принятого на себя невольницей, подошел к ней и дотронулся до нее пальцем.
   — Феба, — сказал он по-испански, — потрудитесь заметить мое присутствие.
   — Какое мне дело до вас, господин маркиз? — отвечала она, слегка пожимая плечами.
   — Вам, Феба, нет никакого дела до меня, это правда; я пришел вовсе не к вам, а к вашей госпоже, которую известите, прошу вас, немедленно о моем приходе.
   — В такой час?
   — Отчего же нет?
   — Оттого, что донна Лаура, по-видимому утомленная долгим переездом, совершенным сегодня, ушла и приказала мне никого к ней не впускать; по всей вероятности, она теперь отдыхает.
   Маркиз покраснел и сдвинул брови; он сделал гневное движение, но, понимая, без сомнения, всю нелепость сцены с невольницей, которая только исполняла приказание, сейчас же оправился.
   — Хорошо, — сказал он, улыбаясь и нарочно возвышая голос, — ваша госпожа вольна поступать у себя, как ей угодно; я не позволю себе настаивать долее, только я вынужу ее на этот разговор, в котором она мне отказывает вот уже несколько дней.
   Едва он произнес эти слова, как занавеска поднялась, и донна Лаура вошла в комнату.
   — Вы, кажется, грозите мне, дон Рок де Кастельмельор? — спросила она резким и гордым голосом. — И, обратившись к молодой невольнице, прибавила: — Уйди, Феба, но не удаляйся далеко, чтобы ты могла сейчас же, при первой надобности, прибежать ко мне.
   Феба наклонила голову, взглянула в последний раз на маркиза и вышла из гостиной.
   — Теперь, кабальеро, — продолжала донна Лаура, когда вышла невольница, — говорите, я вас слушаю.
   Маркиз почтительно поклонился.
   — Не прежде, сеньорита, как вы сядете.
   — Зачем? Впрочем, — прибавила она, — если эта уступка с моей стороны сократит нашу беседу, то я охотно повинуюсь вам.
   Маркиз прикусил губу, но не отвечал.
   Донна Лаура села на самый отдаленный диван и, сложив небрежно руки на груди, продолжала смотреть на своего собеседника с высокомерием.
   — Говорите же теперь, пожалуйста, Феба не солгала вам, я ужасно устала, кабальеро, и только одна обязанность повиноваться вашим приказаниям принудила меня вас принять.
   Слова эти были пропеты, если позволят употребить выражение устарелого автора, самым тонким голосом; донна Лаура опрокинула свою голову на подушку, наполовину скрывая зевок.
   Но маркиз решился не смотреть ни на что и ничего не видеть; он поклонился в знак благодарности и приготовился говорить.
   Донне Лауре было шестнадцать лет; она была грациозна и миловидна; ее смело выгнутый стан имел осанку, которою обладают одни испанские женщины; походка ее была исполнена такой непринужденной томности, которую испано-американки переняли у андалузянок. Ее темно-каштановые волосы падали шелковистыми кудрями на плечи ослепительной белизны; голубые задумчивые глаза, казалось, отражали лазурь неба и были увенчаны черными правильными бровями, которые как будто были проведены кистью; прямой нос с подвижными розовыми ноздрями, крошечный ротик, который, открываясь, выказывал двойной ряд перламутровых зубов, дополняли ее красоту, которую тонкость и прозрачность ее кожи делали еще привлекательнее и благороднее.
   Одетая в кисею, как и все креолки, молодая девушка была очаровательна, приютившись на диване, как beija flor в чашечке цветка; особенно же в эту минуту, когда с трудом сдерживаемый гнев волновал ее и покрывал щеки алым лихорадочным румянцем, донна Лаура была пленительна, но вместе с тем и величественна, что внушало почтение и почти благоговение.