— Благодарю! Скажите ей, что её упреки сделали из меня другого человека, что я покидаю свои родные леса с сердцем, наполненным невыразимой горечью, но с надеждой, что горе и страдания возродят меня! Передайте, что мое самое горячее желание, это видеть ее счастливой, и что я буду молиться о её счастье!
— Я скажу ей все это, дон Торрибио!
— Благодарю, сеньор! Прощайте, мы, вероятно, больше не увидимся!
— Как знать?! Быть может, мы столкнемся где-нибудь гораздо раньше, чем вы полагаете; говорят, что Испанцы приближаются сюда.
— Дай Бог, чтобы они сюда и не заглядывали!
— Аминь! От всего сердца! Прощайте и всего хорошего!!
— Благодарю, храни вас Бог!
Молодые люди крепко пожали друг другу руки, обменялись еще несколькими словами, и затем дон Рафаэль вскочил на своего коня.
— До свидания! — крикнул он, дав шпоры своему мустангу.
— Прощайте! — грустно отозвался дон Торрибио, но тот уже не слышал.
Как только дон Торрибио остался один, произошло нечто совсем не вероятное.
Этот гордый, сдержанный молодой человек, подойдя к своему коню, обхватил его шею руками и стал как-то особенно страстно ласкать его, говоря, как с человеком, как с близким задушевным другом, и плакать, плакать навзрыд. Этот прекрасный конь был единственным его другом и поверенным и ему он отдавался всей душой, изливая на это благородное животное всю ту безмерную любовь, которой он не находил другого применения.
Несколько лет тому назад дон Торрибио во время своих продолжительных странствий по Соноре и таинственным дебрям Аризоны случайно повстречал большой табун степных диких коней. Погнавшись за ними, он изловил своим лассо (аркан) превосходнейшую кобылицу, которую и назвал именем Линда.
Чистокровный степной мустанг, Линда была одновременно и щегольской, и походной лошадью, неутомимой и выносливой, сухой, легкой и при этом редкой красоты. Дон Торрибио чуть ли не боготворил её; он ходил за ней, как ходит мать за любимым ребенком, и умное животное понимало каждое его слово и движение, повинуясь ему всегда с особою готовностью.
Один богатый, знатный испанец, прельстясь необычайной красотой Линды, предлагал за неё дону Торрибио полторы тысячи пиастров, что составляет целое состояние для такого авантюриста, еле-еле сводящего концы с концами и живущего со дня на день, чем Бог послал. Однако, молодой человек наотрез отказался расставаться со своей лошадью, не смотря даже на то, что его упорный покупщик все увеличивал предлагаемую им сумму до тех пор, пока не утроил первоначальной цифры. Но даже и эта неслыханная за коня цена не соблазнила дона Торрибио. Мало того, чтобы знатный испанец не приказал похитить у него его неоцененную Линду, которую тому не удалось купить ни за какие деньги, дон Торрибио, не сказав никому ни слова, вскоре покинул ту местность, где жил его упорный покупщик.
Судьбе было угодно, чтобы однажды, охотясь, дон Торрибио повстречал одного вождя команчей, обладателя превосходнейшего жеребца, не уступавшего по красоте статей и другим качествам даже самой Линде. Путем различных, не особенно ценных подарков, дону Торрибио удалось добиться того, что он желал, — и двенадцать месяцев спустя Линда подарила ему прекрасного жеребенка, которого он назвал Линдо. Дон Торрибио окружил этого жеребенка самыми нежными заботами и самым тщательным уходом, и благодарное животное привязалось к своему хозяину настолько, насколько и он к нему. Линдо было уже пять лет, дон Торрибио уже с год ездил на нем, а Линда месяцев шесть тому назад пала внезапно от прилива крови. Дон Торрибио сильно горевал и тосковал по своей любимой лошади и долго оплакивал ее, затем зарыл ее глубоко в землю и завалил то место тяжелыми камнями, чтобы хищные звери не могли открыть ее.
Надо пожить в степной и лесной глуши американских саванн, чтобы понять, как дорог может быть всаднику его конь, как он может сродниться с ним, как это благородное животное может стать самым близким, дорогим другом одинокого, среди безлюдья степей и дремучих девственных лесов, человека. Здесь человек, потерявший коня, почти неизбежно обречен на неминуемую гибель. Кто укажет ему без этого верного спутника и проводника неведомый брод на реке? Кто угадает заметенный песками след? Кто сумеет найти путь и провести его через непроходимые топи и болота? Кто, как ни верный конь? Дон Торрибио так любил своего коня и был в нем уверен, что не только никогда не привязывал его, но даже и не треножил, но в ту ночь, когда он отправился на свидание с донной Ассунтой, он вынужден был привязать его к дереву, потому что иначе Линдо последовал бы за ним. В продолжение всей этой ночи участь его верного коня чрезвычайно тревожила его, когда же дон Рафаэль привел его возлюбленного Линдо, дон Торрибио был до того обрадован, что едва мог сдержать свое волнение и в душе поклялся сохранит вечную благодарность тому человеку, который вернул ему его коня.
Немного успокоившись после первой безумной радости свидания с Линдо, дон Торрибио оправил на себе давно уже высушенное солнцем платье, привел себя, насколько возможно, в порядок и накинув на плечи свой сарапе, весело вскочил в седло и легким охотничьим аллюром поскакал по направлению к хижине дона Хуана Педрозо, стоявшей не более пяти, шести миль от того места, где находился теперь дон Торрибио.
Отъехав немного, дон Торрибио поразмыслил, что так как спешить ему нечего, а время уже не раннее, т. е. около трех часов по полудню, а он со вчерашнего вечера не имел ни крохи во рту, — то не худо было бы сделать привал у ручья, в тени высоких пальм, и поискать в альфорхасе, т. е. переметных сумах, и посмотреть, не найдется ли в них чего-нибудь.
На проверку оказалось, что из съестного в них нашлись всего два или три морских сухаря, немного gueso, т. е. козьего сыра и красивая больших размеров фляга, к сожалению, почти пустая, но табаку и маисовых листьев был большой запас.
Американцы вообще народ очень умеренный в пище и вине, им нужна самая малость для поддержания жизни, а потому, имея в виду сытный ужин, наш молодой человек счел свой завтрак вполне достаточным и весело принялся уничтожать имевшиеся у него запасы, не забыв при этом поделиться по братски своими сухарями с Линдо. Запив завтрак водой с примесью нескольких капель водки, дон Торрибио свернул сигарету и закурил.
Надо сказать, что прежде, чем подумать о себе, молодой человек разнуздал своего коня и предоставил ему вволю наслаждаться сочной травой.
Часу в седьмом вечера, т. е. вскоре после заката, дон Торрибио остановил своего коня у хижины дона Хуана Педрозо. Там уже ожидали его; в момент когда он соскочил с коня, дверь хижины отворилась и на пороге появился приветливо улыбающийся дон Хуан.
— Добро пожаловать, мучачо, я уже давно поджидаю тебя, и даже начинал побаиваться, что ты сегодня не приедешь, carai!
На этот раз, старый охотник разговаривал со своим гостем совершенно иным тоном, чем по утру. Теперешний добродушный, сердечный тон был отнюдь не свойственен ему и дон Торрибио знал это лучше, чем кто-либо, а потому это непривычное, ласковое и любезное обхождение старика казалось молодому человеку подозрительным и возбуждало его недоверие. Он знал с кем имеет дело и решил мысленно быть настороже, но, конечно, не показал и вида, что заметил в поведении старика что-нибудь особенное.
Проводив в конюшню своего коня, он занялся им, расседлал, почистил на ночь и задал корма, делая все это не спеша и отвечая лишь односложными словами на речи старика, стоявшего тут же в дверях конюшни.
— Ну, вот, теперь готов! Я весь к вашим услугам, дорогой хозяин! — сказал дон Торрибио, — простите меня, что я так долго провозился с моим Линдо, но, ведь, вы знаете, как мы любим друг друга!
— Да конечно, мучачо, я в этом не вижу ничего дурного; каждый всадник должен заботиться о своем коне!
— Я рад, что вы того же мнения, что и я на этот счет, — сказал молодой человек, входя в главную залу хакаля, — а где же донна Леона, почему я не вижу её?
— Не беспокойтесь о ней, мучачо! — возвращаясь к своей прежней привычки говорить саркастически, проговорил старик, — она присматривает там, на кухне, и сейчас явится сюда. Ты видишь, стол уже накрыт, мы тебя ждали!
— Viva Dios! разве я не знал этого?! — воскликнул смеясь дон Торрибио.
Здесь следует сказать несколько слов в пояснение только что произнесенной доном Хуаном фразы: «ты видишь, стол уже накрыт».
В этих отдаленных от столичного центра, полудиких провинциях Мексики, лет тридцать, тридцать пять тому назад под этими словами подразумевалось нечто совсем иное, чем то, что мы привыкли подразумевать под этим. Даже и в самом Мексике, лет двадцать пять — тридцать тому назад самые богатые женщины, принадлежавшие к высшему кругу общества, охотно кушали на кухне вместе с прислугой, присев на матик или сенничке, из общей чашки или миски, выбирая руками лучшие куски и не прибегая к помощи ни ножей, ни вилок.
А у Хуана Педрозо и подавно было так. Столом служил просто матик или сенничек, разостланный на полу, а три маисовых тортилласа заменяли тарелки и обозначали места хозяев и гостя. — Ни чарок, ни кружек, ни каких бы то ни было напитков не было видно! Дело в том, что мексиканцы не пьют за столом решительно ничего, а только по окончании ужина или обеда. Против каждой из трех маисовых тортиллас — сухая лепешка из маиса — предназначенных служить и тарелками, и блюдами во время трапезы, а затем быть съеденными на закуску, были поставлены три низеньких скамеечки.
Эта странная манера кушать была завещана мексиканцам испанцами, к этим последним она перешла от арабов, так долго владычествовавших в южной Испании. Даже и по настоящее время на востоке всюду еще сохранился этот обычай; в Египте, в Персии, в Греции и даже в Индии. Но на востоке принято тщательно умывать руки перед едой, тогда как мексиканцы совершенно пренебрегают этим гигиеническим приемом.
При последних словах старика одна из внутренних дверей комнаты отворилась и в неё вошла молодая девушка лет 18-ти не более, чрезвычайно красивая. Но красота её гордая и надменная, энергичная и даже немного суровая, имела нечто властное, невольно импонирующее. Её огненный взгляд дышал порою какою-то неизъяснимой томной негой; — манящая улыбка сулила наслаждения; но этот самый улыбающийся, пышный, алый ротик в иной момент выражал нечто совсем иное, чем нежность и ласку.
Поступь её горделивая и величественная имела то неподражаемое Jalero, присущее, по-видимому, всем Андалузкам; ее милый и мелодичный голос звучал порою твердо и решительно, переходя в торжественные контральтовые ноты. Эта прелестнейшая девушка и привлекала, и отталкивала одновременно; про нее действительно можно было сказать, что она и ангел, и демон прекрасный: так сильно владели ее молодою душой кипучие бурные страсти.
— А, — сказала она, весело обращаясь к дону Торрибио, — необходима была случайная встреча с моим отцом, чтобы напомнить вам о нашем существовании!
— Не говорите так, Леона, — сказал любезно молодой человек, — все, кто когда либо имел случай видеть вас хоть раз, желали бы постоянно видеть вас перед собою!
— Изволите ли слышать?! да кто же это учит вас говорить так сладко и так красно? Уж не донна ли Ассунта? Но предупреждаю, со мной это напрасный труд, сеньор!
— Злая вы, — таким же шутливым тоном продолжал молодой человек, — не даром вас назвали Леона («львица») вам надобно почему то кусать всех тех, кто вас любит?
— Так, так, мучачо, — поддержал его старик, — однако, пора бы ужинать, становится поздненько!
— Сейчас, татито! — отозвалась молодая девушка все так же весело, — ведь я ожидала только приезда этого bueu mozo, si cortesante, — сказала она и скрылась за дверью.
— Что за милый характер у этой девушки! — сказал ей в след старик ранчеро, — какой я в самом деле счастливый отец!
— Хм, — подумал дон Торрибио, — что бы это могло быть? несомненно, однако, что здесь происходит что-то особенное: я положительно не узнаю сегодня этого старого лукавца! Во всяком случае буду на стороже: как видно, он затеял сыграть со мной какую-то скверную шутку! Однако я не имел еще удовольствия видеть донну Мартину, — сказал он вслух, — уж не больна ли она?
— Нет, жена моя стряпает на кухне, ты сейчас ее увидишь! Она будет прислуживать нам у стола! Да вот и она!
Действительно в комнату вошла женщина, неся обеими руками громадное дымящееся блюдо. Ей было уже не мало лет, а исхудалое, желтое лицо делало ее еще старше, чем она была на самом деле. Это была донна Мартина Педрозо, супруга местного ранчеро; в молодости своей она, очевидно, была очень красивой женщиной, но теперь, вследствие ли дурного обращения, или от нужды и бедности, или иных каких-нибудь причин, о которых она не говорила никому, женщина эта была теперь по истине страшна и безобразна.
Впрочем такова участь всех женщин в этих знойных, солнечных странах юга: чем с смолоду она была красивее и прелестнее, тем безобразнее она делается с годами.
Донна Мартина, по видимому была рада молодому человеку, с которым обменялась несколькими словами, и затем, воспользовавшись моментом, когда муж ее был занят чем-то посторонним, проворно наклонилась к дону Торрибио и шепнула чуть слышно:
— Берегись, мучачо!
Потом поставив блюдо на стол, т. е. на середину сенника она крикнула:
— Можете садиться за стол!
— Да, как видно, я не ошибся и против меня здесь что-то замышляют! — прошептал дон Торрибио.
ГЛАВА III
— Я скажу ей все это, дон Торрибио!
— Благодарю, сеньор! Прощайте, мы, вероятно, больше не увидимся!
— Как знать?! Быть может, мы столкнемся где-нибудь гораздо раньше, чем вы полагаете; говорят, что Испанцы приближаются сюда.
— Дай Бог, чтобы они сюда и не заглядывали!
— Аминь! От всего сердца! Прощайте и всего хорошего!!
— Благодарю, храни вас Бог!
Молодые люди крепко пожали друг другу руки, обменялись еще несколькими словами, и затем дон Рафаэль вскочил на своего коня.
— До свидания! — крикнул он, дав шпоры своему мустангу.
— Прощайте! — грустно отозвался дон Торрибио, но тот уже не слышал.
Как только дон Торрибио остался один, произошло нечто совсем не вероятное.
Этот гордый, сдержанный молодой человек, подойдя к своему коню, обхватил его шею руками и стал как-то особенно страстно ласкать его, говоря, как с человеком, как с близким задушевным другом, и плакать, плакать навзрыд. Этот прекрасный конь был единственным его другом и поверенным и ему он отдавался всей душой, изливая на это благородное животное всю ту безмерную любовь, которой он не находил другого применения.
Несколько лет тому назад дон Торрибио во время своих продолжительных странствий по Соноре и таинственным дебрям Аризоны случайно повстречал большой табун степных диких коней. Погнавшись за ними, он изловил своим лассо (аркан) превосходнейшую кобылицу, которую и назвал именем Линда.
Чистокровный степной мустанг, Линда была одновременно и щегольской, и походной лошадью, неутомимой и выносливой, сухой, легкой и при этом редкой красоты. Дон Торрибио чуть ли не боготворил её; он ходил за ней, как ходит мать за любимым ребенком, и умное животное понимало каждое его слово и движение, повинуясь ему всегда с особою готовностью.
Один богатый, знатный испанец, прельстясь необычайной красотой Линды, предлагал за неё дону Торрибио полторы тысячи пиастров, что составляет целое состояние для такого авантюриста, еле-еле сводящего концы с концами и живущего со дня на день, чем Бог послал. Однако, молодой человек наотрез отказался расставаться со своей лошадью, не смотря даже на то, что его упорный покупщик все увеличивал предлагаемую им сумму до тех пор, пока не утроил первоначальной цифры. Но даже и эта неслыханная за коня цена не соблазнила дона Торрибио. Мало того, чтобы знатный испанец не приказал похитить у него его неоцененную Линду, которую тому не удалось купить ни за какие деньги, дон Торрибио, не сказав никому ни слова, вскоре покинул ту местность, где жил его упорный покупщик.
Судьбе было угодно, чтобы однажды, охотясь, дон Торрибио повстречал одного вождя команчей, обладателя превосходнейшего жеребца, не уступавшего по красоте статей и другим качествам даже самой Линде. Путем различных, не особенно ценных подарков, дону Торрибио удалось добиться того, что он желал, — и двенадцать месяцев спустя Линда подарила ему прекрасного жеребенка, которого он назвал Линдо. Дон Торрибио окружил этого жеребенка самыми нежными заботами и самым тщательным уходом, и благодарное животное привязалось к своему хозяину настолько, насколько и он к нему. Линдо было уже пять лет, дон Торрибио уже с год ездил на нем, а Линда месяцев шесть тому назад пала внезапно от прилива крови. Дон Торрибио сильно горевал и тосковал по своей любимой лошади и долго оплакивал ее, затем зарыл ее глубоко в землю и завалил то место тяжелыми камнями, чтобы хищные звери не могли открыть ее.
Надо пожить в степной и лесной глуши американских саванн, чтобы понять, как дорог может быть всаднику его конь, как он может сродниться с ним, как это благородное животное может стать самым близким, дорогим другом одинокого, среди безлюдья степей и дремучих девственных лесов, человека. Здесь человек, потерявший коня, почти неизбежно обречен на неминуемую гибель. Кто укажет ему без этого верного спутника и проводника неведомый брод на реке? Кто угадает заметенный песками след? Кто сумеет найти путь и провести его через непроходимые топи и болота? Кто, как ни верный конь? Дон Торрибио так любил своего коня и был в нем уверен, что не только никогда не привязывал его, но даже и не треножил, но в ту ночь, когда он отправился на свидание с донной Ассунтой, он вынужден был привязать его к дереву, потому что иначе Линдо последовал бы за ним. В продолжение всей этой ночи участь его верного коня чрезвычайно тревожила его, когда же дон Рафаэль привел его возлюбленного Линдо, дон Торрибио был до того обрадован, что едва мог сдержать свое волнение и в душе поклялся сохранит вечную благодарность тому человеку, который вернул ему его коня.
Немного успокоившись после первой безумной радости свидания с Линдо, дон Торрибио оправил на себе давно уже высушенное солнцем платье, привел себя, насколько возможно, в порядок и накинув на плечи свой сарапе, весело вскочил в седло и легким охотничьим аллюром поскакал по направлению к хижине дона Хуана Педрозо, стоявшей не более пяти, шести миль от того места, где находился теперь дон Торрибио.
Отъехав немного, дон Торрибио поразмыслил, что так как спешить ему нечего, а время уже не раннее, т. е. около трех часов по полудню, а он со вчерашнего вечера не имел ни крохи во рту, — то не худо было бы сделать привал у ручья, в тени высоких пальм, и поискать в альфорхасе, т. е. переметных сумах, и посмотреть, не найдется ли в них чего-нибудь.
На проверку оказалось, что из съестного в них нашлись всего два или три морских сухаря, немного gueso, т. е. козьего сыра и красивая больших размеров фляга, к сожалению, почти пустая, но табаку и маисовых листьев был большой запас.
Американцы вообще народ очень умеренный в пище и вине, им нужна самая малость для поддержания жизни, а потому, имея в виду сытный ужин, наш молодой человек счел свой завтрак вполне достаточным и весело принялся уничтожать имевшиеся у него запасы, не забыв при этом поделиться по братски своими сухарями с Линдо. Запив завтрак водой с примесью нескольких капель водки, дон Торрибио свернул сигарету и закурил.
Надо сказать, что прежде, чем подумать о себе, молодой человек разнуздал своего коня и предоставил ему вволю наслаждаться сочной травой.
Часу в седьмом вечера, т. е. вскоре после заката, дон Торрибио остановил своего коня у хижины дона Хуана Педрозо. Там уже ожидали его; в момент когда он соскочил с коня, дверь хижины отворилась и на пороге появился приветливо улыбающийся дон Хуан.
— Добро пожаловать, мучачо, я уже давно поджидаю тебя, и даже начинал побаиваться, что ты сегодня не приедешь, carai!
На этот раз, старый охотник разговаривал со своим гостем совершенно иным тоном, чем по утру. Теперешний добродушный, сердечный тон был отнюдь не свойственен ему и дон Торрибио знал это лучше, чем кто-либо, а потому это непривычное, ласковое и любезное обхождение старика казалось молодому человеку подозрительным и возбуждало его недоверие. Он знал с кем имеет дело и решил мысленно быть настороже, но, конечно, не показал и вида, что заметил в поведении старика что-нибудь особенное.
Проводив в конюшню своего коня, он занялся им, расседлал, почистил на ночь и задал корма, делая все это не спеша и отвечая лишь односложными словами на речи старика, стоявшего тут же в дверях конюшни.
— Ну, вот, теперь готов! Я весь к вашим услугам, дорогой хозяин! — сказал дон Торрибио, — простите меня, что я так долго провозился с моим Линдо, но, ведь, вы знаете, как мы любим друг друга!
— Да конечно, мучачо, я в этом не вижу ничего дурного; каждый всадник должен заботиться о своем коне!
— Я рад, что вы того же мнения, что и я на этот счет, — сказал молодой человек, входя в главную залу хакаля, — а где же донна Леона, почему я не вижу её?
— Не беспокойтесь о ней, мучачо! — возвращаясь к своей прежней привычки говорить саркастически, проговорил старик, — она присматривает там, на кухне, и сейчас явится сюда. Ты видишь, стол уже накрыт, мы тебя ждали!
— Viva Dios! разве я не знал этого?! — воскликнул смеясь дон Торрибио.
Здесь следует сказать несколько слов в пояснение только что произнесенной доном Хуаном фразы: «ты видишь, стол уже накрыт».
В этих отдаленных от столичного центра, полудиких провинциях Мексики, лет тридцать, тридцать пять тому назад под этими словами подразумевалось нечто совсем иное, чем то, что мы привыкли подразумевать под этим. Даже и в самом Мексике, лет двадцать пять — тридцать тому назад самые богатые женщины, принадлежавшие к высшему кругу общества, охотно кушали на кухне вместе с прислугой, присев на матик или сенничке, из общей чашки или миски, выбирая руками лучшие куски и не прибегая к помощи ни ножей, ни вилок.
А у Хуана Педрозо и подавно было так. Столом служил просто матик или сенничек, разостланный на полу, а три маисовых тортилласа заменяли тарелки и обозначали места хозяев и гостя. — Ни чарок, ни кружек, ни каких бы то ни было напитков не было видно! Дело в том, что мексиканцы не пьют за столом решительно ничего, а только по окончании ужина или обеда. Против каждой из трех маисовых тортиллас — сухая лепешка из маиса — предназначенных служить и тарелками, и блюдами во время трапезы, а затем быть съеденными на закуску, были поставлены три низеньких скамеечки.
Эта странная манера кушать была завещана мексиканцам испанцами, к этим последним она перешла от арабов, так долго владычествовавших в южной Испании. Даже и по настоящее время на востоке всюду еще сохранился этот обычай; в Египте, в Персии, в Греции и даже в Индии. Но на востоке принято тщательно умывать руки перед едой, тогда как мексиканцы совершенно пренебрегают этим гигиеническим приемом.
При последних словах старика одна из внутренних дверей комнаты отворилась и в неё вошла молодая девушка лет 18-ти не более, чрезвычайно красивая. Но красота её гордая и надменная, энергичная и даже немного суровая, имела нечто властное, невольно импонирующее. Её огненный взгляд дышал порою какою-то неизъяснимой томной негой; — манящая улыбка сулила наслаждения; но этот самый улыбающийся, пышный, алый ротик в иной момент выражал нечто совсем иное, чем нежность и ласку.
Поступь её горделивая и величественная имела то неподражаемое Jalero, присущее, по-видимому, всем Андалузкам; ее милый и мелодичный голос звучал порою твердо и решительно, переходя в торжественные контральтовые ноты. Эта прелестнейшая девушка и привлекала, и отталкивала одновременно; про нее действительно можно было сказать, что она и ангел, и демон прекрасный: так сильно владели ее молодою душой кипучие бурные страсти.
— А, — сказала она, весело обращаясь к дону Торрибио, — необходима была случайная встреча с моим отцом, чтобы напомнить вам о нашем существовании!
— Не говорите так, Леона, — сказал любезно молодой человек, — все, кто когда либо имел случай видеть вас хоть раз, желали бы постоянно видеть вас перед собою!
— Изволите ли слышать?! да кто же это учит вас говорить так сладко и так красно? Уж не донна ли Ассунта? Но предупреждаю, со мной это напрасный труд, сеньор!
— Злая вы, — таким же шутливым тоном продолжал молодой человек, — не даром вас назвали Леона («львица») вам надобно почему то кусать всех тех, кто вас любит?
— Так, так, мучачо, — поддержал его старик, — однако, пора бы ужинать, становится поздненько!
— Сейчас, татито! — отозвалась молодая девушка все так же весело, — ведь я ожидала только приезда этого bueu mozo, si cortesante, — сказала она и скрылась за дверью.
— Что за милый характер у этой девушки! — сказал ей в след старик ранчеро, — какой я в самом деле счастливый отец!
— Хм, — подумал дон Торрибио, — что бы это могло быть? несомненно, однако, что здесь происходит что-то особенное: я положительно не узнаю сегодня этого старого лукавца! Во всяком случае буду на стороже: как видно, он затеял сыграть со мной какую-то скверную шутку! Однако я не имел еще удовольствия видеть донну Мартину, — сказал он вслух, — уж не больна ли она?
— Нет, жена моя стряпает на кухне, ты сейчас ее увидишь! Она будет прислуживать нам у стола! Да вот и она!
Действительно в комнату вошла женщина, неся обеими руками громадное дымящееся блюдо. Ей было уже не мало лет, а исхудалое, желтое лицо делало ее еще старше, чем она была на самом деле. Это была донна Мартина Педрозо, супруга местного ранчеро; в молодости своей она, очевидно, была очень красивой женщиной, но теперь, вследствие ли дурного обращения, или от нужды и бедности, или иных каких-нибудь причин, о которых она не говорила никому, женщина эта была теперь по истине страшна и безобразна.
Впрочем такова участь всех женщин в этих знойных, солнечных странах юга: чем с смолоду она была красивее и прелестнее, тем безобразнее она делается с годами.
Донна Мартина, по видимому была рада молодому человеку, с которым обменялась несколькими словами, и затем, воспользовавшись моментом, когда муж ее был занят чем-то посторонним, проворно наклонилась к дону Торрибио и шепнула чуть слышно:
— Берегись, мучачо!
Потом поставив блюдо на стол, т. е. на середину сенника она крикнула:
— Можете садиться за стол!
— Да, как видно, я не ошибся и против меня здесь что-то замышляют! — прошептал дон Торрибио.
ГЛАВА III
Как дон Хуан де Диос Педрозо отказал в руке своей дочери дону Торрибио и как этот последний похитил ее, чтобы спасти ей жизнь
Сели за ужин.
Каждый взял свою сухую тоненькую и еще совершенно горячую тортиллас и, протянув руку, наложил на нее тот кусок из блюда, который ему приглянулся.
Первым блюдом были, конечно, неизбежные frijoles con aji, которое можно встретить везде и повсюду в Мексике. Это ничто иное, как бобы с индейским перцем. Затем донна Мартина подала на стол ломоть жаренного аллигатора, также посыпанного перцем, потом был еще козий сыр и местные плоды, бананы, крупные ароматные и душистые, как гуявы, лимоны, душистые коричневые плоды хурмы, гранаты и другие плоды леса, целой грудой наваленные на середину матика заменявшего стол. Все это, кроме овощей, давал лес, а овощи приходилось покупать в Сан-Блазе на базаре, потому что жители этой страны пренебрегают огородничеством и поддерживают с горожанами исключительно только такого рода сношения, какие необходимы для обмена лесной дичи на овощи.
Начало ужина прошло в молчании; все были голодны и ели с большим аппетитом. Но затем, после утоления первого голода, когда уже принесли postre, т. е. сыр и плоды, разговор оживился. Но сам разговор шутливый и едкий со стороны молодой девушки и всегда неизменно сдержанный и любезный со стороны молодого человека убедил последнего еще более в том, что приключения минувшей ночи были известны не только дону Хуану, но и Леоне. Дон Торрибио отнекивался, насколько мог отшучивался и упорно настаивал на той версии, какую избрал для объяснения своего несвоевременного купания старику дону Хуану. Последний принимал мало участия в разговоре молодых людей; только одобрял их остроты и ловкие меткие словца подмигиванием и смехом, и усердно попивал свой мецуелъ, не переставая курить сигаретку за сигареткой и пытаясь поминутно наполнять чарку гостя, но тот упорно отказывался пить.
Дон Торрибио вообще был воздержан, а теперь донна Мартина, предупредив его о возможной опасности, сделала его еще более осторожным. Разговаривая с донной Леоной, он не переставал думать о том, как бы ему поскорее вырваться из этого дома.
Наконец, около девяти часов вечера молодая девушка встала и насмешливым тоном простилась с доном Торрибио, говоря, что хочет идти спать. Донна Мартина давно уж удалилась в свою комнату, но уходя, бросила молодому человеку многозначительный взгляд и, незаметно для остальных, приложила палец к губам.
Мужчины остались вдвоем.
Дон Торрибио, обождав с минуту после ухода Леоны, тоже встал.
— Как, и ты тоже встаешь из-за стола, мучачо? — спросил дон Хуан.
— Да, — ответил дон Торрибио, — я чувствую потребность размять ноги!
— Прекрасно, но надеюсь, что это не помешает тебе выпить со мной стакан-другой мецуеля или рефино? 4
— Благодарю, — произнес дон Торрибио, — вы знаете, что я не пью.
— Да, правда, ты стал совершенно мокрой курицей нынче, а, ведь, раньше ты, право, был лихой собутыльник и не боялся стакана доброго вина.
— Не спорю, но те времена прошли, вино и настойки — дурные советники, и я им не доверяю. Дай Бог никогда не знать и не пробовать ни того, ни другого!
— Пустяки! вино веселит сердце человека, а настойки заставляют все видеть в розовом цвете. — Итак, хватим стаканчик, мучачо!
— Ни капли! — Я уже сказал, что не стану пить!
— Ну, как хочешь! За твое здоровье! — И старик осушил свой стакан. Это был, не первый, а потому, согласно своему собственному выражению, дон Хуан Педрозо начинал все видеть в розовом цвете.
— Послушай, сядь-ка ты лучше! — сказал он, обращаясь к молодому человеку.
— Зачем?
— Затем, что нужно нам побеседовать и выпить!
— Да я не пью!
— Ну, все равно! — Ты будешь пить ключевую воду!
— Да я и воды не хочу, к тому же становится поздно!
— Не все ли нам равно, что теперь поздно?
— Вам это, может быть, и все равно, но мне — нет! Я чувствую себя усталым, а мне еще три добрых мили до дома!
— Да что ты там рассказываешь, мучачо? — перебил его старик уже заплетающим языком, — ты воображаешь что я так и отпущу тебя?
— Эх, черт возьми! да ведь пора уж и на боковую!
— Что из того? Ты можешь переночевать и здесь; место найдется!
— Благодарю, но я предпочитаю вернуться в свой хакаль!
— Ну, это ты всегда еще успеешь! — Ведь, тебя там никто не ждет!
— Как знать?!.
— Да полно же мучачо, — я хочу поговорить с тобой о деле.
— Поговорить со мной? о деле? — повторил молодой человек, насторожив уши.
— Да, о серьезном деле!
— Говорить о серьезном деле, когда уж столько выпито, вы слишком тертый калач для этого!
— Нет, дело превосходное! я знаю, что ты славный мучачо, и хочу взять тебя в соучастники себе, чтобы мы могли с тобой заработать четыре тысячи пиастров, разом. Ну что ты на это скажешь, Хм!
— Я скажу, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и что, вероятно, у вас теперь в глазах двоится!
— Ты думаешь? — засмеялся старик, — нет, ошибаешься; — мало того и дело-то вовсе не рискованное!
— Ну, пусть по вашему! Согласен, что все это так! Только позвольте мне уехать, я вижу, что вы смеетесь надо мною, дон Хуан!
— Нет, подожди! Даю тебе слово, что ты потом не будешь каяться, если выслушаешь меня! — И старик удержал молодого человека за его сарапе. При этом плащ распахнулся и обнаружил два длинные пистолета, засунутые за поясом у дона Торрибио.
Старик, заметив их, невольно вздрогнул, затем уставив на молодого человека насмешливый взгляд, сказал.
— А, у тебя прекрасное оружие! Ха, ха! Где это черт возьми, — ты мог украсть их?
— Я не украл, — сухо ответил молодой человек — мне подарили их, правда, я виновен в смерти нескольких человек, но вором никогда не был! — с горечью добавил он, — я никогда не брал ничего чужого!
— Да, да, я тебя и не обвиняю! Я знаю, что ты не вор! Ну, теперь ты доволен?
— Нет, раз вы сказали это, значит, вы думаете, что я вор и способен украсть!
— Да нет же, черт побери! Я этого совсем никогда не думал! — Однако, вернемся к нашему делу!
— Нет, мне нет ни какой надобности знать о нем!
— Однако, должен же я объяснить тебе в чем суть!
— Нисколько! Я наперед отказываюсь от него!
— Почему так? — спросил старик, сдвинув брови, — разве ты мне не доверяешь?
— Нет, не то, а просто потому, что не могу взяться ни за какое дело!
— Ба! — Странно! разве ты теперь стал богат!
— Я то? — засмеялся молодой человек, — я имею в настоящее время всего на всего две унции золота и шесть пиастров.
— И при таких условиях ты отказываешься от такого дела — от 2, 000 пиастров, которые пришлись бы на твою долю?
— Да!
— Ну, ты или помешан, или смеешься надо мной!
— Ни то, ни другое! — Но с восходом солнца я уезжаю!
— Ты уезжаешь? на долго?
— На всегда!
— Как? Ты хочешь навсегда покинуть наши леса, где ты родился, где ты вырос?
— Да, так надо! Я решил!
— Carai! Верно, тебе сделаны очень заманчивые предложения, если ты соглашаешься расстаться со своей родиной?
— Мне никто ничего не предлагали и не обещали: — я удаляюсь отсюда просто только потому, что сам того хочу, я не хочу более оставаться в этих местах.
— Куда же ты едешь?
— Я еще и сам не знаю!
— Как, ты не знаешь?
— Верьте чести, не знаю! Я поеду на удачу, куда глаза глядят.
— Да ты совсем обезумел, я вижу!
— Очень возможно, я не спорю!
— Что же касается того дела, о котором я говорил тебе, то была просто шутка! Я хотел испытать тебя и убедиться, что ты на самом деле так честен, как ты говоришь. Ну, ты молодец выдержал испытание и я очень счастлив и рад за тебя! Признаюсь и я был бы очень затруднен, если бы ты поймал меня на слове и потребовал от меня подробностей и разъяснений.
— Я вам верю, ведь я же с первого слова понял, что вы смеетесь надо мной.
— Ну да! это была просто шутка, ни что более! — настойчиво твердил старик, — и ты прекрасно сделаешь, если никому не скажешь о ней.
— Я не имею привычки болтать и рассказывать…
— Нет, не-то, я это знаю, — с живостью перебил его дон Хуан, — но понимаешь иногда в разговоре незаметно увлекаешься и скажешь больше, чем надо!
— Ну, меня вам нечего опасаться! Да если бы даже я и сказал что-нибудь, то в сущности это тоже была бы не беда!
— Хм, как знать, есть столько злых языков, что меня пожалуй сразу обвинят в том, что я хотел кого-нибудь зарезать и обокрасть.
— Да… — протянул молодой человек, — но ведь с восходом солнца я уезжаю совсем, чтобы уже более не возвращаться сюда!
— Да правда, ведь, ты уезжаешь!.. В сущности, ты отлично делаешь. Для такого молодого человека, как ты, который не имел здесь особенного дела, ничего нет лучше, как поискать где-нибудь на стороне разнообразия и настоящего дела.
— И так, вы теперь находите, что я хорошо делаю что уезжаю? — иронически осведомился молодой человек.
— Да, в видах твоей же пользу; посмотреть свет и людей; это дает опыт и полезные знания!
— Ну, в таком случае, я очень рад и иду седлать своего коня!
Иди, мучачо! Иди, — да, главное, не болтай лишнего!
— Будьте покойны!
— Да вот что, смотри, не уезжай, не простившись со мной.
— Ладно! — Торрибио вышел из комнаты, оставив, ранчеро в компании бутылок, которые, судя по тому, как усердно он прибегал к ним, скоро должны были осушиться до дна.
Дон Торрибио поспешил на конюшню, куда вошел, тихонько посвистывая; веселое ржание было ответом, — и умное животное тотчас же стало искать мордой своего господина.
— Ну, едем Линдо! едем друг мой! — сказал молодой человек, целуя его прямо в ноздри, и подавая своему любимцу кусок сахара. Затем он тщательно оседлал коня и, закинув поводья на луку седла, вышел из конюшни, а Линдо последовал за ним, как собака. Заперев конюшню, дон Торрибио направился к дому, но не дойдя до него, заметил при бледном свете месяца какую-то белую фигуру, неподвижно стоявшую под навесом, в которой тотчас же признал Леону. Брови его нахмурились; лицо приняло оттенок досадливости и видимого неудовольствия.
— Что ей надо от меня? — подумал он, а я уже было надеялся, что не увижу ее больше.
Но тем не менее он продолжал идти вперед.
— Это вы Леона? — ласково спросил он, — уж не больны ли вы? Я полагал, что вы давно легли и спите!
— Нет! — грустно сказала она, — я не ложилась и не спала, я не больна, я ждала вас!
— Вы ждали меня, Леона? И для того, чтобы повидаться со мной, вы рискуете простудиться и заболеть?! Войдите в дом, прошу вас!
Девушка отрицательно покачала головой.
— Нет! — сказала она самым решительным тоном.
— Смотрите Леона, отец ваш тут, он не спит, что если он услышит нас?
— Он меня убьет. Но что мне жизнь, раз вы не любите меня, Торрибио! — сказала она скорбным голосом.
— Леона!
— О, будьте покойны, — сказала она, широко распахнув дверь большой горницы, — он нас не слышит; он спит пьяный и не проснется ранее, как через несколько часов! — насмешливо сказала она.
Действительно, дон Хуан Педрозо спал, растянувшись на полу, под влиянием изрядного количества выпитого им вина.
— А ваша мать? — заметил молодой человек.
— О, моя мать все знает! Она угадала мою любовь — и я вынуждена была во всем сознаться ей. Ее не бойтесь, дон Торрибио она жалеет меня и плачет вместе со мной, стараясь всячески утешить меня с тех пор, как ей стало известно, что вы бросили меня.
Теперь эта девушка была уже совсем не та; ничто не напоминало в ней гордой надменной девушки, нервной и насмешливой. Это было кроткое, любящее существо, покинутая женщина, робко пытающаяся скрепить снова порванную, но дорогую для нее связь с любимым человеком.
— Как бы то ни было во всяком случае не прилично так, на самых глазах у вашего отца…
— О, если только это стесняет вас! — с грустной улыбкой сказала она, — то пойдемте туда, под деревья, там никто не услышит нас и не помешает!
Каждый взял свою сухую тоненькую и еще совершенно горячую тортиллас и, протянув руку, наложил на нее тот кусок из блюда, который ему приглянулся.
Первым блюдом были, конечно, неизбежные frijoles con aji, которое можно встретить везде и повсюду в Мексике. Это ничто иное, как бобы с индейским перцем. Затем донна Мартина подала на стол ломоть жаренного аллигатора, также посыпанного перцем, потом был еще козий сыр и местные плоды, бананы, крупные ароматные и душистые, как гуявы, лимоны, душистые коричневые плоды хурмы, гранаты и другие плоды леса, целой грудой наваленные на середину матика заменявшего стол. Все это, кроме овощей, давал лес, а овощи приходилось покупать в Сан-Блазе на базаре, потому что жители этой страны пренебрегают огородничеством и поддерживают с горожанами исключительно только такого рода сношения, какие необходимы для обмена лесной дичи на овощи.
Начало ужина прошло в молчании; все были голодны и ели с большим аппетитом. Но затем, после утоления первого голода, когда уже принесли postre, т. е. сыр и плоды, разговор оживился. Но сам разговор шутливый и едкий со стороны молодой девушки и всегда неизменно сдержанный и любезный со стороны молодого человека убедил последнего еще более в том, что приключения минувшей ночи были известны не только дону Хуану, но и Леоне. Дон Торрибио отнекивался, насколько мог отшучивался и упорно настаивал на той версии, какую избрал для объяснения своего несвоевременного купания старику дону Хуану. Последний принимал мало участия в разговоре молодых людей; только одобрял их остроты и ловкие меткие словца подмигиванием и смехом, и усердно попивал свой мецуелъ, не переставая курить сигаретку за сигареткой и пытаясь поминутно наполнять чарку гостя, но тот упорно отказывался пить.
Дон Торрибио вообще был воздержан, а теперь донна Мартина, предупредив его о возможной опасности, сделала его еще более осторожным. Разговаривая с донной Леоной, он не переставал думать о том, как бы ему поскорее вырваться из этого дома.
Наконец, около девяти часов вечера молодая девушка встала и насмешливым тоном простилась с доном Торрибио, говоря, что хочет идти спать. Донна Мартина давно уж удалилась в свою комнату, но уходя, бросила молодому человеку многозначительный взгляд и, незаметно для остальных, приложила палец к губам.
Мужчины остались вдвоем.
Дон Торрибио, обождав с минуту после ухода Леоны, тоже встал.
— Как, и ты тоже встаешь из-за стола, мучачо? — спросил дон Хуан.
— Да, — ответил дон Торрибио, — я чувствую потребность размять ноги!
— Прекрасно, но надеюсь, что это не помешает тебе выпить со мной стакан-другой мецуеля или рефино? 4
— Благодарю, — произнес дон Торрибио, — вы знаете, что я не пью.
— Да, правда, ты стал совершенно мокрой курицей нынче, а, ведь, раньше ты, право, был лихой собутыльник и не боялся стакана доброго вина.
— Не спорю, но те времена прошли, вино и настойки — дурные советники, и я им не доверяю. Дай Бог никогда не знать и не пробовать ни того, ни другого!
— Пустяки! вино веселит сердце человека, а настойки заставляют все видеть в розовом цвете. — Итак, хватим стаканчик, мучачо!
— Ни капли! — Я уже сказал, что не стану пить!
— Ну, как хочешь! За твое здоровье! — И старик осушил свой стакан. Это был, не первый, а потому, согласно своему собственному выражению, дон Хуан Педрозо начинал все видеть в розовом цвете.
— Послушай, сядь-ка ты лучше! — сказал он, обращаясь к молодому человеку.
— Зачем?
— Затем, что нужно нам побеседовать и выпить!
— Да я не пью!
— Ну, все равно! — Ты будешь пить ключевую воду!
— Да я и воды не хочу, к тому же становится поздно!
— Не все ли нам равно, что теперь поздно?
— Вам это, может быть, и все равно, но мне — нет! Я чувствую себя усталым, а мне еще три добрых мили до дома!
— Да что ты там рассказываешь, мучачо? — перебил его старик уже заплетающим языком, — ты воображаешь что я так и отпущу тебя?
— Эх, черт возьми! да ведь пора уж и на боковую!
— Что из того? Ты можешь переночевать и здесь; место найдется!
— Благодарю, но я предпочитаю вернуться в свой хакаль!
— Ну, это ты всегда еще успеешь! — Ведь, тебя там никто не ждет!
— Как знать?!.
— Да полно же мучачо, — я хочу поговорить с тобой о деле.
— Поговорить со мной? о деле? — повторил молодой человек, насторожив уши.
— Да, о серьезном деле!
— Говорить о серьезном деле, когда уж столько выпито, вы слишком тертый калач для этого!
— Нет, дело превосходное! я знаю, что ты славный мучачо, и хочу взять тебя в соучастники себе, чтобы мы могли с тобой заработать четыре тысячи пиастров, разом. Ну что ты на это скажешь, Хм!
— Я скажу, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и что, вероятно, у вас теперь в глазах двоится!
— Ты думаешь? — засмеялся старик, — нет, ошибаешься; — мало того и дело-то вовсе не рискованное!
— Ну, пусть по вашему! Согласен, что все это так! Только позвольте мне уехать, я вижу, что вы смеетесь надо мною, дон Хуан!
— Нет, подожди! Даю тебе слово, что ты потом не будешь каяться, если выслушаешь меня! — И старик удержал молодого человека за его сарапе. При этом плащ распахнулся и обнаружил два длинные пистолета, засунутые за поясом у дона Торрибио.
Старик, заметив их, невольно вздрогнул, затем уставив на молодого человека насмешливый взгляд, сказал.
— А, у тебя прекрасное оружие! Ха, ха! Где это черт возьми, — ты мог украсть их?
— Я не украл, — сухо ответил молодой человек — мне подарили их, правда, я виновен в смерти нескольких человек, но вором никогда не был! — с горечью добавил он, — я никогда не брал ничего чужого!
— Да, да, я тебя и не обвиняю! Я знаю, что ты не вор! Ну, теперь ты доволен?
— Нет, раз вы сказали это, значит, вы думаете, что я вор и способен украсть!
— Да нет же, черт побери! Я этого совсем никогда не думал! — Однако, вернемся к нашему делу!
— Нет, мне нет ни какой надобности знать о нем!
— Однако, должен же я объяснить тебе в чем суть!
— Нисколько! Я наперед отказываюсь от него!
— Почему так? — спросил старик, сдвинув брови, — разве ты мне не доверяешь?
— Нет, не то, а просто потому, что не могу взяться ни за какое дело!
— Ба! — Странно! разве ты теперь стал богат!
— Я то? — засмеялся молодой человек, — я имею в настоящее время всего на всего две унции золота и шесть пиастров.
— И при таких условиях ты отказываешься от такого дела — от 2, 000 пиастров, которые пришлись бы на твою долю?
— Да!
— Ну, ты или помешан, или смеешься надо мной!
— Ни то, ни другое! — Но с восходом солнца я уезжаю!
— Ты уезжаешь? на долго?
— На всегда!
— Как? Ты хочешь навсегда покинуть наши леса, где ты родился, где ты вырос?
— Да, так надо! Я решил!
— Carai! Верно, тебе сделаны очень заманчивые предложения, если ты соглашаешься расстаться со своей родиной?
— Мне никто ничего не предлагали и не обещали: — я удаляюсь отсюда просто только потому, что сам того хочу, я не хочу более оставаться в этих местах.
— Куда же ты едешь?
— Я еще и сам не знаю!
— Как, ты не знаешь?
— Верьте чести, не знаю! Я поеду на удачу, куда глаза глядят.
— Да ты совсем обезумел, я вижу!
— Очень возможно, я не спорю!
— Что же касается того дела, о котором я говорил тебе, то была просто шутка! Я хотел испытать тебя и убедиться, что ты на самом деле так честен, как ты говоришь. Ну, ты молодец выдержал испытание и я очень счастлив и рад за тебя! Признаюсь и я был бы очень затруднен, если бы ты поймал меня на слове и потребовал от меня подробностей и разъяснений.
— Я вам верю, ведь я же с первого слова понял, что вы смеетесь надо мной.
— Ну да! это была просто шутка, ни что более! — настойчиво твердил старик, — и ты прекрасно сделаешь, если никому не скажешь о ней.
— Я не имею привычки болтать и рассказывать…
— Нет, не-то, я это знаю, — с живостью перебил его дон Хуан, — но понимаешь иногда в разговоре незаметно увлекаешься и скажешь больше, чем надо!
— Ну, меня вам нечего опасаться! Да если бы даже я и сказал что-нибудь, то в сущности это тоже была бы не беда!
— Хм, как знать, есть столько злых языков, что меня пожалуй сразу обвинят в том, что я хотел кого-нибудь зарезать и обокрасть.
— Да… — протянул молодой человек, — но ведь с восходом солнца я уезжаю совсем, чтобы уже более не возвращаться сюда!
— Да правда, ведь, ты уезжаешь!.. В сущности, ты отлично делаешь. Для такого молодого человека, как ты, который не имел здесь особенного дела, ничего нет лучше, как поискать где-нибудь на стороне разнообразия и настоящего дела.
— И так, вы теперь находите, что я хорошо делаю что уезжаю? — иронически осведомился молодой человек.
— Да, в видах твоей же пользу; посмотреть свет и людей; это дает опыт и полезные знания!
— Ну, в таком случае, я очень рад и иду седлать своего коня!
Иди, мучачо! Иди, — да, главное, не болтай лишнего!
— Будьте покойны!
— Да вот что, смотри, не уезжай, не простившись со мной.
— Ладно! — Торрибио вышел из комнаты, оставив, ранчеро в компании бутылок, которые, судя по тому, как усердно он прибегал к ним, скоро должны были осушиться до дна.
Дон Торрибио поспешил на конюшню, куда вошел, тихонько посвистывая; веселое ржание было ответом, — и умное животное тотчас же стало искать мордой своего господина.
— Ну, едем Линдо! едем друг мой! — сказал молодой человек, целуя его прямо в ноздри, и подавая своему любимцу кусок сахара. Затем он тщательно оседлал коня и, закинув поводья на луку седла, вышел из конюшни, а Линдо последовал за ним, как собака. Заперев конюшню, дон Торрибио направился к дому, но не дойдя до него, заметил при бледном свете месяца какую-то белую фигуру, неподвижно стоявшую под навесом, в которой тотчас же признал Леону. Брови его нахмурились; лицо приняло оттенок досадливости и видимого неудовольствия.
— Что ей надо от меня? — подумал он, а я уже было надеялся, что не увижу ее больше.
Но тем не менее он продолжал идти вперед.
— Это вы Леона? — ласково спросил он, — уж не больны ли вы? Я полагал, что вы давно легли и спите!
— Нет! — грустно сказала она, — я не ложилась и не спала, я не больна, я ждала вас!
— Вы ждали меня, Леона? И для того, чтобы повидаться со мной, вы рискуете простудиться и заболеть?! Войдите в дом, прошу вас!
Девушка отрицательно покачала головой.
— Нет! — сказала она самым решительным тоном.
— Смотрите Леона, отец ваш тут, он не спит, что если он услышит нас?
— Он меня убьет. Но что мне жизнь, раз вы не любите меня, Торрибио! — сказала она скорбным голосом.
— Леона!
— О, будьте покойны, — сказала она, широко распахнув дверь большой горницы, — он нас не слышит; он спит пьяный и не проснется ранее, как через несколько часов! — насмешливо сказала она.
Действительно, дон Хуан Педрозо спал, растянувшись на полу, под влиянием изрядного количества выпитого им вина.
— А ваша мать? — заметил молодой человек.
— О, моя мать все знает! Она угадала мою любовь — и я вынуждена была во всем сознаться ей. Ее не бойтесь, дон Торрибио она жалеет меня и плачет вместе со мной, стараясь всячески утешить меня с тех пор, как ей стало известно, что вы бросили меня.
Теперь эта девушка была уже совсем не та; ничто не напоминало в ней гордой надменной девушки, нервной и насмешливой. Это было кроткое, любящее существо, покинутая женщина, робко пытающаяся скрепить снова порванную, но дорогую для нее связь с любимым человеком.
— Как бы то ни было во всяком случае не прилично так, на самых глазах у вашего отца…
— О, если только это стесняет вас! — с грустной улыбкой сказала она, — то пойдемте туда, под деревья, там никто не услышит нас и не помешает!