— Вы, вероятно, скоро вернетесь в Европу, сеньор; скорее всего, мы видимся с вами в последний раз.
— Кто знает? — ответил Монбар с чуть заметной насмешкой. — Случай так много значит в жизни человека, что, может быть, мы увидимся гораздо скорее, чем вы предполагаете.
— Дай-то Бог! Будьте уверены, что если это случится, мы будем очень рады; но мы не смеем ожидать такого большого счастья.
— Судьба решит, сеньор.
— Теперь, сеньор граф, позвольте мне задать вам вопрос.
— К вашим услугам, сеньор; буду счастлив услужить вам и таким образом отблагодарить за ваше незабываемое гостеприимство.
— Имеете ли вы намерение побывать в Чагресе, прежде чем отправитесь в Веракрус?
— Могу я узнать, почему вас так интересует этот вопрос, сеньор?
— О, конечно, кабальеро! У меня теперь в руках полтораста тысяч пиастров, которые я давно уже должен был отправить в Панаму. Но вы знаете, сеньор граф, мы живем, можно сказать, в захолустье, и до сих пор у меня не было случая отослать эти деньги.
— Стало быть… — сказал Монбар со странным выражением.
— Признаюсь вам откровенно, что если бы вы могли избавить меня от этой суммы и передать ее по назначению, вы оказали бы мне неоценимую услугу.
— Я в отчаянии, сеньор, — несколько сухо произнес Монбар, — что не могу исполнить вашего желания, но это невозможно.
— Почему же, сеньор граф?
— По очень простой причине, кабальеро: я не знаю наверняка, буду ли в Чагресе.
— Итак, вы отказываете мне?
— Против воли, поверьте, сеньор; но я думаю, что этим деньгам лучше остаться в ваших руках, тем более что через несколько дней к вам, вероятно, прибудут корабли из Европы, и тогда легко будет отослать эти деньги.
— Не будем больше говорить об этом, кабальеро, и простите мне эту нескромную просьбу.
— Напротив, я прошу вас принять мои извинения. Я был бы рад угодить вам, если бы мог, но теперь мы должны расстаться, сеньор.
Оседланные лошади ждали на дворе. Все вышли из комнат и сели на лошадей. Парадный конвой стоял под ружьем. Монбар поехал рядом с доном Фернандо; разговаривая, они направились к пристани. На улицах, несмотря на ранний час, были толпы любопытных, которые кричали «ура» и приветственно махали шляпами, шарфами, платками. Монбар любезно кланялся направо и налево.
Филипп напрасно старался разглядеть в толпе восхитительный профиль доньи Хуаны; так и не заметив ее, он подавил вздох и печально опустил голову.
Добравшись до пристани, где матросы перевозили на шхуну вещи на баржах, все спешились и начали прощаться. Испанцы расточительны на приветствия, но Монбар счел благоразумным прекратить потоки славословия и, как только увидел все вещи на барже, подал знак своим офицерам следовать за ним и сел в шлюпку.
— Черт побери! — не выдержал Мигель, как только шлюпка пристала к шхуне. — Что за странная мысль пришла вам в голову, командир!
— О какой мысли ты говоришь, дружище? — спросил Монбар, улыбаясь.
— Отказаться от денег, которые предлагал вам достойный губернатор.
— Ну и глуп же ты! — ответил Монбар, слегка ударив его по плечу. — Мы не воры, а храбрые флибустьеры.
— Это правда, но полтораста тысяч пиастров!
— Будь спокоен, Мигель, мы ничего не потеряем, если подождем, мы найдем те деньги, которые я не хотел взять; это я обещаю тебе. Кроме того, откуда ты знаешь, может быть, губернатор расставлял нам ловушку?
— Очень может быть, вы правы.
Через четверть часа шхуна скользила, как чайка, по волнам, сопровождаемая восторженными восклицаниями толпы, собравшейся на берегу.
Юнга Шелковинка исчез. Когда об этом сказали Монбару, он только тихо посмеивался, как это делал всегда, когда не хотел отвечать иначе.
ГЛАВА X. Родственники
ГЛАВА XI. Прибытие
— Кто знает? — ответил Монбар с чуть заметной насмешкой. — Случай так много значит в жизни человека, что, может быть, мы увидимся гораздо скорее, чем вы предполагаете.
— Дай-то Бог! Будьте уверены, что если это случится, мы будем очень рады; но мы не смеем ожидать такого большого счастья.
— Судьба решит, сеньор.
— Теперь, сеньор граф, позвольте мне задать вам вопрос.
— К вашим услугам, сеньор; буду счастлив услужить вам и таким образом отблагодарить за ваше незабываемое гостеприимство.
— Имеете ли вы намерение побывать в Чагресе, прежде чем отправитесь в Веракрус?
— Могу я узнать, почему вас так интересует этот вопрос, сеньор?
— О, конечно, кабальеро! У меня теперь в руках полтораста тысяч пиастров, которые я давно уже должен был отправить в Панаму. Но вы знаете, сеньор граф, мы живем, можно сказать, в захолустье, и до сих пор у меня не было случая отослать эти деньги.
— Стало быть… — сказал Монбар со странным выражением.
— Признаюсь вам откровенно, что если бы вы могли избавить меня от этой суммы и передать ее по назначению, вы оказали бы мне неоценимую услугу.
— Я в отчаянии, сеньор, — несколько сухо произнес Монбар, — что не могу исполнить вашего желания, но это невозможно.
— Почему же, сеньор граф?
— По очень простой причине, кабальеро: я не знаю наверняка, буду ли в Чагресе.
— Итак, вы отказываете мне?
— Против воли, поверьте, сеньор; но я думаю, что этим деньгам лучше остаться в ваших руках, тем более что через несколько дней к вам, вероятно, прибудут корабли из Европы, и тогда легко будет отослать эти деньги.
— Не будем больше говорить об этом, кабальеро, и простите мне эту нескромную просьбу.
— Напротив, я прошу вас принять мои извинения. Я был бы рад угодить вам, если бы мог, но теперь мы должны расстаться, сеньор.
Оседланные лошади ждали на дворе. Все вышли из комнат и сели на лошадей. Парадный конвой стоял под ружьем. Монбар поехал рядом с доном Фернандо; разговаривая, они направились к пристани. На улицах, несмотря на ранний час, были толпы любопытных, которые кричали «ура» и приветственно махали шляпами, шарфами, платками. Монбар любезно кланялся направо и налево.
Филипп напрасно старался разглядеть в толпе восхитительный профиль доньи Хуаны; так и не заметив ее, он подавил вздох и печально опустил голову.
Добравшись до пристани, где матросы перевозили на шхуну вещи на баржах, все спешились и начали прощаться. Испанцы расточительны на приветствия, но Монбар счел благоразумным прекратить потоки славословия и, как только увидел все вещи на барже, подал знак своим офицерам следовать за ним и сел в шлюпку.
— Черт побери! — не выдержал Мигель, как только шлюпка пристала к шхуне. — Что за странная мысль пришла вам в голову, командир!
— О какой мысли ты говоришь, дружище? — спросил Монбар, улыбаясь.
— Отказаться от денег, которые предлагал вам достойный губернатор.
— Ну и глуп же ты! — ответил Монбар, слегка ударив его по плечу. — Мы не воры, а храбрые флибустьеры.
— Это правда, но полтораста тысяч пиастров!
— Будь спокоен, Мигель, мы ничего не потеряем, если подождем, мы найдем те деньги, которые я не хотел взять; это я обещаю тебе. Кроме того, откуда ты знаешь, может быть, губернатор расставлял нам ловушку?
— Очень может быть, вы правы.
Через четверть часа шхуна скользила, как чайка, по волнам, сопровождаемая восторженными восклицаниями толпы, собравшейся на берегу.
Юнга Шелковинка исчез. Когда об этом сказали Монбару, он только тихо посмеивался, как это делал всегда, когда не хотел отвечать иначе.
ГЛАВА X. Родственники
В одно прекрасное утро в конце сентября, в ту минуту как солнце начало подниматься над горизонтом и посылать во все стороны свои блестящие знойные лучи, два человека выехали из густого леса мастиковых, гуявовых и померанцевых деревьев, опускавших свои ветви в прозрачную холодную воду Артибонита в трех лье от города Пор-де-Пе, одного из убежищ страшных хищных птиц, называемых флибустьерами, которые, насмехаясь над могуществом испанцев и как бы поддразнивая их, смело построили свои гнезда на берегах их самой богатой колонии, изнеженной и сладострастной Эспаньолы.
Эти два человека, внимательно оглядевшись вокруг и удостоверившись, что никто за ними не следит, спустились с крутого берега реки, отвязали легкую пирогу из древесной коры, спрятанную под тростником, и, вынув из нее весла, понесли на плечах до откоса, где поставили так, чтобы защитить себя от солнечных лучей и посторонних взглядов, укрепили ее кольями, потом легли в тень и принялись готовить завтрак.
Воспользуемся этой минутой, чтобы познакомиться с ними ближе.
На обоих были костюмы французских буканьеров: холщовые панталоны, стянутые поясом из крокодиловой кожи, пара рубашек, надетых одна на другую и запачканных кровью и грязью. Через плечо у них была перекинута свернутая палатка из тонкого полотна. Их оружие состояло из трех штыков, ножа в футляре из бычьей кожи за поясом возле пороховницы, мешочка с дробью и длинного ружья, какие делались в Дьеппе и назывались флибустьерскими ружьями. Вооруженные таким образом, эти люди могли легко сопротивляться тем, кто на свое несчастье вздумал бы поссориться с ними. Их резкие энергичные лица, загорелые и загрубевшие от солнца, ветра и дождя, их крепкие руки с мускулами, жесткими, как веревки, обнаруживали силу, способную заставить призадуматься самых смелых противников.
Эти люди были еще молоды, многие не достигли еще и сорока лет, но жизнь, полная бурь и страстей, успела оставить на их лицах свой суровый отпечаток.
Однако, несмотря на грозный вид этих людей, стоит нам прислушаться к их разговору, и мы, быть может, узнаем, что они совсем не те, кем хотят казаться, распознаем лисиц в львиных шкурах и будем вынуждены признать, что они только переодеты буканьерами; правда, переодеты так искусно, что самый проницательный человек был бы обманут даже после серьезного и тщательного осмотра.
Завтрак скоро был приготовлен, и наши два незнакомца, без сомнения страшно проголодавшихся после утомительного путешествия по стране с совершенно непроходимыми дорогами, принялись за еду с хорошим аппетитом, разговаривая между собой по-испански тихими и сдержанными голосами, как будто, несмотря на окружавшее их безлюдье, боялись, что их слова, уносимые на крыльях утреннего ветерка, могут достичь ушей каких-нибудь затаившихся шпионов.
— На каком расстоянии от Пор-де-Пе мы находимся? — спросил первый.
— Напрямик, — ответил второй, набив полный рот, — около одного лье, а по дороге — по крайней мере три лье.
— Мы, кажется, ушли далеко вперед?
— Слишком, может быть, но если бы мы не пришли сюда, мы не смогли бы увидеться с тем, кого хотели видеть.
— А ты не боишься какой-нибудь нежелательной встречи так близко от города?
— Это маловероятно, и вот почему: на равнине, где мы находимся, теперь совершенно нет дичи; вы не найдете быка за десять лье вокруг. Буканьеры это знают, поэтому они бросили здешние места, где за целый месяц им не пришлось бы сделать ни одного выстрела.
— Твои слова справедливы, Бирбомоно, — заметил первый незнакомец, — но флибустьеры — не единственные враги, которых нам следует опасаться.
— О каких еще врагах вы говорите? — спросил Бирбомоно (это действительно был мажордом). — Признаюсь вам откровенно, что я не понимаю.
— О ком же еще я могу говорить, как не о карибах, этих страшных мародерах, еще более свирепых, чем буканьеры, если только это возможно.
Бирбомоно громко расхохотался.
— Вы забыли, что за костюм на вас, — сказал он, — правда, карибы — непримиримые враги испанцев, но зато верные и преданные друзья Береговых братьев, и если, не ровен час, эти дикари нападут на наш след, то вместо того, чтобы навредить нам, они, напротив, будут готовы нам служить.
— Очень может быть, — ответил его собеседник с неубежденным видом, — однако, признаюсь, я уже сожалею, что зашел так далеко, хотя мы не одни и полтораста человек, оставленных мной в лесу, придут к нам на помощь по первому сигналу.
— Вы знаете мое мнение о ваших людях, — ответил Бирбомоно с презрением, — мы с вами видели их на деле; я больше полагаюсь на себя, чем на них.
— Однако время проходит, а его все нет, Бирбомоно!
— Придет, имейте терпение.
— Вы в этом уверены?
— Судите сами. Вы знаете, что моя госпожа оставила домик, в котором скрывалась столько лет, и решила поселиться в Пор-де-Пе. Там, следуя моему совету, чтобы не возбуждать лишних подозрений, она открыла гостиницу, где живут самые знаменитые предводители флибустьеров.
— Я знаю все это, но не понимаю, как Береговые братья, такие хитрецы, не узнали в ней испанку.
— Флибустьеры не так подозрительны, как вы думаете. Кроме того, мы прибыли на голландском судне, будто бы из Европы. Мы выдали себя за фламандцев. Все наши бумаги были в порядке; что еще от нас можно было требовать?
— Действительно, ничего, так как на кастильском наречии говорят во всей Фландрии, принадлежащей испанскому королю.
— Да и какое опасение может внушать женщина преклонного возраста, сопровождаемая только одним слугой, людям, не боящимся ничего на свете? Напротив, нас приняли очень дружелюбно и помогли нам открыть гостиницу.
— Да, флибустьеры любят, когда у них селятся иностранцы.
— Таким образом они получают оседлое население, честное и трудолюбивое, с помощью которого они надеются очистить свое общество.
— Продолжай, эти сведения драгоценны для меня.
— Мне нечего прибавить, кроме того, что Франкер, как зовется этот человек среди Береговых братьев, поселился в нашей гостинице, и я передал ему письмо, пересланное вами.
— Он ничего не сказал, получив его?
— Он смутился, побледнел, потом отрывисто бросил: «Хорошо, я приду».
— Он сдержит слово… Счастлива ли твоя госпожа?
— Насколько может быть счастлива бедная женщина. Вы ведь знаете, что я довольно наблюдателен.
— Ну, и что же ты заметил?
—Странное обстоятельство. Донна Клара, обычно такая
грустная и молчаливая, по целым неделям не произносящая ни слова, выказывает к этому молодому человеку необыкновенную привязанность.
—Что ты такое говоришь, Бирбомоно?
— Правду, ваше сиятельство. Когда она видит этого молодого человека, лицо ее проясняется, глаза блестят; когда он заговаривает с ней, звук его голоса заставляет ее вздрагивать. Если иногда он садится в общей зале, она следует за ним взглядом, ловит каждое его движение, а когда он уходит, вздыхает и печально опускает голову. Она сама убирает его комнату, чинит белье, и никому не желает уступать эту обязанность. Ей нравится заботиться о том, чтобы этот молодой человек ни в чем не испытывал недостатка… Не находите ли вы, что все это очень странно?
— Ты не разговаривал с ней по этому поводу?
— Один только раз, но она прервала меня с первого слова, приложила палец к губам с ангельской улыбкой и сказала голосом таким кротким, что я готов был расплакаться: «Бирбомоно, мой верный друг, дай мне обманывать мою горесть; я люблю этого молодого человека, как мать. Вероятно, Господь свел меня с ним для того, чтобы утешить в моей потере». Что я мог сказать? Я замолчал.
— Да-да, тут виден перст Божий, — прошептал первый собеседник, проведя рукой по своему лбу, орошенному потом, — да будет на все Его воля… А что об этом думает молодой человек?
— Я полагаю, что он ничего не думает, по той причине, что он этого даже не замечает. Его характер не имеет ничего общего с характером его товарищей; он угрюм, сдержан, не играет, не пьет и, по-видимому, ни с кем не заводит романов. Я спрашиваю себя, что такой человек может делать среди флибустьеров.
— Но у него, по крайней мере, есть друзья?
— Только двое: Пьер Легран и Филипп д'Ожерон. Но они Давно в экспедиции, и он живет один.
— Монбар его знает?
— Не думаю; когда мы приехали в Пор-де-Пе, Монбара не было уже с месяц, и он пока что не вернулся.
— Все равно, Бирбомоно, продолжай, как я тебя просил, наблюдать за этим странным молодым человеком. У меня на это имеются серьезные причины, о которых ты узнаешь со временем.
— Для меня достаточно вашего приказания, остальное меня не касается… Но я слышу шум, — внезапно прибавил Бирбомоно, вставая, — это, должно быть, он.
— Узнай, друг мой, и если это он, приведи его сюда. Мажордом исчез в высокой траве. Не успел он сделать и ста шагов, как очутился лицом к лицу с человеком, который шел поспешными шагами. Это был флибустьер Франкер.
— Я опоздал, Бирбомоно? — спросил он, вытирая носовым платком пот, струившийся по его лицу.
— Нет, — ответил мажордом, — только восемь часов, а свидание назначено, кажется, на половину девятого.
— Это правда. Тем лучше, я не хотел бы заставлять себя ждать. Где тот человек, который пригласил меня сюда?
— Пожалуйте за мной. Он вас ждет недалеко отсюда.
— Показывай мне дорогу; мне хочется поскорее увидеть его.
Заметив буканьера, молодой человек сделал движение, выражавшее обманутое ожидание, и, остановившись, повернулся к Бирбомоно:
— Что это значит? Чего хочет от меня этот человек? Где же…
— Молчите, — быстро перебил его буканьер. — Оставь нас наедине, друг мой, — обратился он к мажордому, — и последи, чтобы никто нам не помешал; при первом подозрительном движении на равнине предупреди нас.
Бирбомоно поклонился, взял ружье и ушел, не произнеся ни слова. Буканьер следил за ним глазами, потом, когда мажордом совсем исчез из вида, обернулся к молодому человеку и сказал, протягивая ему руку:
— Добро пожаловать, я рад вас видеть.
— Как! — с удивлением вскричал Франкер. — Вы?..
— Дон Санчо Пеньяфлор к вашим услугам.
— Но этот костюм…
— Очень хорош в данных обстоятельствах, вы не находите? Мне кажется, он защитил бы самого губернатора Санто-Доминго лучше его генеральского мундира.
— Простите, но вы так искусно переоделись, что я с трудом узнаю вас даже теперь.
Оба обнялись и сели рядом.
— Теперь поговорим о делах, — начал дон Санчо, — ведь, если не ошибаюсь, мы встретились здесь именно для этого.
— Я к вашим услугам. Но как вы узнали, где я?
— Я осведомился. Неужели вы думаете, мой милый, что у нас нет шпионов? Коли так, прошу вас выйти из заблуждения: у нас много шпионов, и очень искусных, которым, кстати сказать, мы прекрасно платим. Но приступим к делу. Помните ли вы наш последний разговор в Веракрусе?
— Ни слова не забыл.
— И, конечно, исполнили то, что я вам говорил тогда?
— Извините, но я не понимаю, о чем вы.
— Я объясню. Надеюсь, вы воздержались, как я вас просил, от переписки с герцогом Пеньяфлором, моим отцом, и ожидали от меня обещанных объяснений.
— Любезный дон Санчо, буду с вами откровенен, — ответил молодой человек с некоторой нерешительностью в голосе, — потом, когда я все вам расскажу, вы сами рассудите.
— Хорошо, — сказал маркиз, слегка нахмурив брови, — говорите, я вас слушаю.
— С момента нашей разлуки и после того, как герцог Пеньяфлор дал мне опасное поручение, прошло несколько месяцев; с тех пор произошло много событий, а я о вас ничего не слышал. Несколько раз, но без всякого успеха, я старался увидеться с вами; я вынужден был предположить, что вы или забыли свое обещание, или передумали. С другой стороны, герцог Пеньяфлор, неутомимая деятельность которого вам известна, посылал ко мне письмо за письмом, призывая действовать решительно и без колебаний исполнить достославный подвиг, который должен освободить Испанию от самых страшных ее врагов на море. Что мне оставалось делать? Только повиноваться, тем более что, повинуясь полученным приказаниям, я трудился не только на пользу отечеству, но и во имя моего мщения. Кроме того, я дал слово, а вы знаете, дядя, что в нашей фамилии никто никогда не изменял данному слову.
— О! — вскричал дон Санчо, гневно сжав губы. — Узнаю адское могущество отца и его неумолимую ненависть! Как всегда, он все предвидел, все рассчитал!
— Что вы хотите сказать? Вы меня пугаете! Что значат эти слова?
— Продолжайте, продолжайте, дон Гусман; кто знает, быть может, уже слишком поздно, и зло нельзя поправить.
— О! Дон Санчо, вы объясните мне ваши слова, не правда ли? — вскричал молодой человек с горестным трепетом.
— Прежде закончите ваш рассказ, а потом, может быть, я исполню ваше желание.
— Мне остается добавить лишь несколько слов. Я в точности исполнил данное мне поручение. Герцог Пеньяфлор знал обо всех действиях флибустьеров. Еще вчера я послал к нему гонца с уведомлением, что готовится большая экспедиция против одной крепости на материке и что, по всей вероятности, этой экспедицией будут командовать Монбар, возвращения которого с минуты на минуту ждут на Тортуге, и некоторые другие предводители Береговых братьев… Теперь говорите вы, я слушаю вас.
Дон Санчо встал, взглянул на молодого человека с горестным выражением и, положив ему руку на плечо, тихо ответил:
— Теперь мне нечего вам говорить. Вы находитесь в руках человека, который разобьет ваше сердце так, что вам невозможно будет защититься. Вы не мстите за себя, а служите его ненависти! Вы, бедный юноша, всего лишь орудие в его руках.
— Но что же делать, ради всего святого?! Дон Санчо колебался с минуту.
— Дон Гусман, — сказал он наконец мрачным голосом, — я не могу ничего объяснить. Постарайтесь понять меня.
— Но как я могу? У меня голова не на месте! — прошептал молодой человек с судорожным трепетом.
— Я вам повторю слова святого Реми Кловиса: «Сожги то, что ты обожал; обожай то, что ты сжег».
— То есть? — с беспокойством спросил дон Гусман.
— То есть, — мрачно ответил маркиз, — герцог Пеньяфлор — мой отец, я обязан повиноваться ему и уважать его — словом, обязан молчать. Но, как ваш друг и родственник, я вас предупреждаю, — я не могу в данный момент объясниться подробнее, — остерегайтесь, дон Гусман, остерегайтесь!
Он сделал шаг, чтобы уйти.
— Прошу вас, одно слово, только одно, которое пролило бы свет на окружающий меня мрак!
— Больше я ничего не могу сказать.
— О, я проклят! — с горечью вскричал дон Гусман.
— Очень может быть, — ответил дон Санчо с состраданием, — однако надейтесь и старайтесь угадать ваших настоящих врагов. Прощайте!
— Увижусь я еще с вами?
— Да.
— Когда?
— Не знаю; вероятно, слишком поздно для того, чтобы предупредить ужасную катастрофу, если вы не поняли моих слов. Прощайте же еще раз и помните слова святого Реми.
Пожав молодому человеку руку, дон Санчо ушел.
— Ах, Боже мой! — с унынием произнес дон Гусман. — Кто поможет мне найти выход из этого непроходимого лабиринта?
Вдруг он услышал чьи-то шаги и живо поднял голову, надеясь, что, может быть, дон Санчо, тронутый его горестью, возвратился назад. Однако он тут же понял, что ошибся: к нему подходил Бирбомоно.
— Вернемся в Пор-де-Пе, сеньор, — сказал ему мажордом.
— Пойдемте! — ответил дон Гусман глухим голосом.
Не прибавив больше ни слова, он отправился в путь. Бирбомоно шел впереди, прокладывая дорогу.
Эти два человека, внимательно оглядевшись вокруг и удостоверившись, что никто за ними не следит, спустились с крутого берега реки, отвязали легкую пирогу из древесной коры, спрятанную под тростником, и, вынув из нее весла, понесли на плечах до откоса, где поставили так, чтобы защитить себя от солнечных лучей и посторонних взглядов, укрепили ее кольями, потом легли в тень и принялись готовить завтрак.
Воспользуемся этой минутой, чтобы познакомиться с ними ближе.
На обоих были костюмы французских буканьеров: холщовые панталоны, стянутые поясом из крокодиловой кожи, пара рубашек, надетых одна на другую и запачканных кровью и грязью. Через плечо у них была перекинута свернутая палатка из тонкого полотна. Их оружие состояло из трех штыков, ножа в футляре из бычьей кожи за поясом возле пороховницы, мешочка с дробью и длинного ружья, какие делались в Дьеппе и назывались флибустьерскими ружьями. Вооруженные таким образом, эти люди могли легко сопротивляться тем, кто на свое несчастье вздумал бы поссориться с ними. Их резкие энергичные лица, загорелые и загрубевшие от солнца, ветра и дождя, их крепкие руки с мускулами, жесткими, как веревки, обнаруживали силу, способную заставить призадуматься самых смелых противников.
Эти люди были еще молоды, многие не достигли еще и сорока лет, но жизнь, полная бурь и страстей, успела оставить на их лицах свой суровый отпечаток.
Однако, несмотря на грозный вид этих людей, стоит нам прислушаться к их разговору, и мы, быть может, узнаем, что они совсем не те, кем хотят казаться, распознаем лисиц в львиных шкурах и будем вынуждены признать, что они только переодеты буканьерами; правда, переодеты так искусно, что самый проницательный человек был бы обманут даже после серьезного и тщательного осмотра.
Завтрак скоро был приготовлен, и наши два незнакомца, без сомнения страшно проголодавшихся после утомительного путешествия по стране с совершенно непроходимыми дорогами, принялись за еду с хорошим аппетитом, разговаривая между собой по-испански тихими и сдержанными голосами, как будто, несмотря на окружавшее их безлюдье, боялись, что их слова, уносимые на крыльях утреннего ветерка, могут достичь ушей каких-нибудь затаившихся шпионов.
— На каком расстоянии от Пор-де-Пе мы находимся? — спросил первый.
— Напрямик, — ответил второй, набив полный рот, — около одного лье, а по дороге — по крайней мере три лье.
— Мы, кажется, ушли далеко вперед?
— Слишком, может быть, но если бы мы не пришли сюда, мы не смогли бы увидеться с тем, кого хотели видеть.
— А ты не боишься какой-нибудь нежелательной встречи так близко от города?
— Это маловероятно, и вот почему: на равнине, где мы находимся, теперь совершенно нет дичи; вы не найдете быка за десять лье вокруг. Буканьеры это знают, поэтому они бросили здешние места, где за целый месяц им не пришлось бы сделать ни одного выстрела.
— Твои слова справедливы, Бирбомоно, — заметил первый незнакомец, — но флибустьеры — не единственные враги, которых нам следует опасаться.
— О каких еще врагах вы говорите? — спросил Бирбомоно (это действительно был мажордом). — Признаюсь вам откровенно, что я не понимаю.
— О ком же еще я могу говорить, как не о карибах, этих страшных мародерах, еще более свирепых, чем буканьеры, если только это возможно.
Бирбомоно громко расхохотался.
— Вы забыли, что за костюм на вас, — сказал он, — правда, карибы — непримиримые враги испанцев, но зато верные и преданные друзья Береговых братьев, и если, не ровен час, эти дикари нападут на наш след, то вместо того, чтобы навредить нам, они, напротив, будут готовы нам служить.
— Очень может быть, — ответил его собеседник с неубежденным видом, — однако, признаюсь, я уже сожалею, что зашел так далеко, хотя мы не одни и полтораста человек, оставленных мной в лесу, придут к нам на помощь по первому сигналу.
— Вы знаете мое мнение о ваших людях, — ответил Бирбомоно с презрением, — мы с вами видели их на деле; я больше полагаюсь на себя, чем на них.
— Однако время проходит, а его все нет, Бирбомоно!
— Придет, имейте терпение.
— Вы в этом уверены?
— Судите сами. Вы знаете, что моя госпожа оставила домик, в котором скрывалась столько лет, и решила поселиться в Пор-де-Пе. Там, следуя моему совету, чтобы не возбуждать лишних подозрений, она открыла гостиницу, где живут самые знаменитые предводители флибустьеров.
— Я знаю все это, но не понимаю, как Береговые братья, такие хитрецы, не узнали в ней испанку.
— Флибустьеры не так подозрительны, как вы думаете. Кроме того, мы прибыли на голландском судне, будто бы из Европы. Мы выдали себя за фламандцев. Все наши бумаги были в порядке; что еще от нас можно было требовать?
— Действительно, ничего, так как на кастильском наречии говорят во всей Фландрии, принадлежащей испанскому королю.
— Да и какое опасение может внушать женщина преклонного возраста, сопровождаемая только одним слугой, людям, не боящимся ничего на свете? Напротив, нас приняли очень дружелюбно и помогли нам открыть гостиницу.
— Да, флибустьеры любят, когда у них селятся иностранцы.
— Таким образом они получают оседлое население, честное и трудолюбивое, с помощью которого они надеются очистить свое общество.
— Продолжай, эти сведения драгоценны для меня.
— Мне нечего прибавить, кроме того, что Франкер, как зовется этот человек среди Береговых братьев, поселился в нашей гостинице, и я передал ему письмо, пересланное вами.
— Он ничего не сказал, получив его?
— Он смутился, побледнел, потом отрывисто бросил: «Хорошо, я приду».
— Он сдержит слово… Счастлива ли твоя госпожа?
— Насколько может быть счастлива бедная женщина. Вы ведь знаете, что я довольно наблюдателен.
— Ну, и что же ты заметил?
—Странное обстоятельство. Донна Клара, обычно такая
грустная и молчаливая, по целым неделям не произносящая ни слова, выказывает к этому молодому человеку необыкновенную привязанность.
—Что ты такое говоришь, Бирбомоно?
— Правду, ваше сиятельство. Когда она видит этого молодого человека, лицо ее проясняется, глаза блестят; когда он заговаривает с ней, звук его голоса заставляет ее вздрагивать. Если иногда он садится в общей зале, она следует за ним взглядом, ловит каждое его движение, а когда он уходит, вздыхает и печально опускает голову. Она сама убирает его комнату, чинит белье, и никому не желает уступать эту обязанность. Ей нравится заботиться о том, чтобы этот молодой человек ни в чем не испытывал недостатка… Не находите ли вы, что все это очень странно?
— Ты не разговаривал с ней по этому поводу?
— Один только раз, но она прервала меня с первого слова, приложила палец к губам с ангельской улыбкой и сказала голосом таким кротким, что я готов был расплакаться: «Бирбомоно, мой верный друг, дай мне обманывать мою горесть; я люблю этого молодого человека, как мать. Вероятно, Господь свел меня с ним для того, чтобы утешить в моей потере». Что я мог сказать? Я замолчал.
— Да-да, тут виден перст Божий, — прошептал первый собеседник, проведя рукой по своему лбу, орошенному потом, — да будет на все Его воля… А что об этом думает молодой человек?
— Я полагаю, что он ничего не думает, по той причине, что он этого даже не замечает. Его характер не имеет ничего общего с характером его товарищей; он угрюм, сдержан, не играет, не пьет и, по-видимому, ни с кем не заводит романов. Я спрашиваю себя, что такой человек может делать среди флибустьеров.
— Но у него, по крайней мере, есть друзья?
— Только двое: Пьер Легран и Филипп д'Ожерон. Но они Давно в экспедиции, и он живет один.
— Монбар его знает?
— Не думаю; когда мы приехали в Пор-де-Пе, Монбара не было уже с месяц, и он пока что не вернулся.
— Все равно, Бирбомоно, продолжай, как я тебя просил, наблюдать за этим странным молодым человеком. У меня на это имеются серьезные причины, о которых ты узнаешь со временем.
— Для меня достаточно вашего приказания, остальное меня не касается… Но я слышу шум, — внезапно прибавил Бирбомоно, вставая, — это, должно быть, он.
— Узнай, друг мой, и если это он, приведи его сюда. Мажордом исчез в высокой траве. Не успел он сделать и ста шагов, как очутился лицом к лицу с человеком, который шел поспешными шагами. Это был флибустьер Франкер.
— Я опоздал, Бирбомоно? — спросил он, вытирая носовым платком пот, струившийся по его лицу.
— Нет, — ответил мажордом, — только восемь часов, а свидание назначено, кажется, на половину девятого.
— Это правда. Тем лучше, я не хотел бы заставлять себя ждать. Где тот человек, который пригласил меня сюда?
— Пожалуйте за мной. Он вас ждет недалеко отсюда.
— Показывай мне дорогу; мне хочется поскорее увидеть его.
Заметив буканьера, молодой человек сделал движение, выражавшее обманутое ожидание, и, остановившись, повернулся к Бирбомоно:
— Что это значит? Чего хочет от меня этот человек? Где же…
— Молчите, — быстро перебил его буканьер. — Оставь нас наедине, друг мой, — обратился он к мажордому, — и последи, чтобы никто нам не помешал; при первом подозрительном движении на равнине предупреди нас.
Бирбомоно поклонился, взял ружье и ушел, не произнеся ни слова. Буканьер следил за ним глазами, потом, когда мажордом совсем исчез из вида, обернулся к молодому человеку и сказал, протягивая ему руку:
— Добро пожаловать, я рад вас видеть.
— Как! — с удивлением вскричал Франкер. — Вы?..
— Дон Санчо Пеньяфлор к вашим услугам.
— Но этот костюм…
— Очень хорош в данных обстоятельствах, вы не находите? Мне кажется, он защитил бы самого губернатора Санто-Доминго лучше его генеральского мундира.
— Простите, но вы так искусно переоделись, что я с трудом узнаю вас даже теперь.
Оба обнялись и сели рядом.
— Теперь поговорим о делах, — начал дон Санчо, — ведь, если не ошибаюсь, мы встретились здесь именно для этого.
— Я к вашим услугам. Но как вы узнали, где я?
— Я осведомился. Неужели вы думаете, мой милый, что у нас нет шпионов? Коли так, прошу вас выйти из заблуждения: у нас много шпионов, и очень искусных, которым, кстати сказать, мы прекрасно платим. Но приступим к делу. Помните ли вы наш последний разговор в Веракрусе?
— Ни слова не забыл.
— И, конечно, исполнили то, что я вам говорил тогда?
— Извините, но я не понимаю, о чем вы.
— Я объясню. Надеюсь, вы воздержались, как я вас просил, от переписки с герцогом Пеньяфлором, моим отцом, и ожидали от меня обещанных объяснений.
— Любезный дон Санчо, буду с вами откровенен, — ответил молодой человек с некоторой нерешительностью в голосе, — потом, когда я все вам расскажу, вы сами рассудите.
— Хорошо, — сказал маркиз, слегка нахмурив брови, — говорите, я вас слушаю.
— С момента нашей разлуки и после того, как герцог Пеньяфлор дал мне опасное поручение, прошло несколько месяцев; с тех пор произошло много событий, а я о вас ничего не слышал. Несколько раз, но без всякого успеха, я старался увидеться с вами; я вынужден был предположить, что вы или забыли свое обещание, или передумали. С другой стороны, герцог Пеньяфлор, неутомимая деятельность которого вам известна, посылал ко мне письмо за письмом, призывая действовать решительно и без колебаний исполнить достославный подвиг, который должен освободить Испанию от самых страшных ее врагов на море. Что мне оставалось делать? Только повиноваться, тем более что, повинуясь полученным приказаниям, я трудился не только на пользу отечеству, но и во имя моего мщения. Кроме того, я дал слово, а вы знаете, дядя, что в нашей фамилии никто никогда не изменял данному слову.
— О! — вскричал дон Санчо, гневно сжав губы. — Узнаю адское могущество отца и его неумолимую ненависть! Как всегда, он все предвидел, все рассчитал!
— Что вы хотите сказать? Вы меня пугаете! Что значат эти слова?
— Продолжайте, продолжайте, дон Гусман; кто знает, быть может, уже слишком поздно, и зло нельзя поправить.
— О! Дон Санчо, вы объясните мне ваши слова, не правда ли? — вскричал молодой человек с горестным трепетом.
— Прежде закончите ваш рассказ, а потом, может быть, я исполню ваше желание.
— Мне остается добавить лишь несколько слов. Я в точности исполнил данное мне поручение. Герцог Пеньяфлор знал обо всех действиях флибустьеров. Еще вчера я послал к нему гонца с уведомлением, что готовится большая экспедиция против одной крепости на материке и что, по всей вероятности, этой экспедицией будут командовать Монбар, возвращения которого с минуты на минуту ждут на Тортуге, и некоторые другие предводители Береговых братьев… Теперь говорите вы, я слушаю вас.
Дон Санчо встал, взглянул на молодого человека с горестным выражением и, положив ему руку на плечо, тихо ответил:
— Теперь мне нечего вам говорить. Вы находитесь в руках человека, который разобьет ваше сердце так, что вам невозможно будет защититься. Вы не мстите за себя, а служите его ненависти! Вы, бедный юноша, всего лишь орудие в его руках.
— Но что же делать, ради всего святого?! Дон Санчо колебался с минуту.
— Дон Гусман, — сказал он наконец мрачным голосом, — я не могу ничего объяснить. Постарайтесь понять меня.
— Но как я могу? У меня голова не на месте! — прошептал молодой человек с судорожным трепетом.
— Я вам повторю слова святого Реми Кловиса: «Сожги то, что ты обожал; обожай то, что ты сжег».
— То есть? — с беспокойством спросил дон Гусман.
— То есть, — мрачно ответил маркиз, — герцог Пеньяфлор — мой отец, я обязан повиноваться ему и уважать его — словом, обязан молчать. Но, как ваш друг и родственник, я вас предупреждаю, — я не могу в данный момент объясниться подробнее, — остерегайтесь, дон Гусман, остерегайтесь!
Он сделал шаг, чтобы уйти.
— Прошу вас, одно слово, только одно, которое пролило бы свет на окружающий меня мрак!
— Больше я ничего не могу сказать.
— О, я проклят! — с горечью вскричал дон Гусман.
— Очень может быть, — ответил дон Санчо с состраданием, — однако надейтесь и старайтесь угадать ваших настоящих врагов. Прощайте!
— Увижусь я еще с вами?
— Да.
— Когда?
— Не знаю; вероятно, слишком поздно для того, чтобы предупредить ужасную катастрофу, если вы не поняли моих слов. Прощайте же еще раз и помните слова святого Реми.
Пожав молодому человеку руку, дон Санчо ушел.
— Ах, Боже мой! — с унынием произнес дон Гусман. — Кто поможет мне найти выход из этого непроходимого лабиринта?
Вдруг он услышал чьи-то шаги и живо поднял голову, надеясь, что, может быть, дон Санчо, тронутый его горестью, возвратился назад. Однако он тут же понял, что ошибся: к нему подходил Бирбомоно.
— Вернемся в Пор-де-Пе, сеньор, — сказал ему мажордом.
— Пойдемте! — ответил дон Гусман глухим голосом.
Не прибавив больше ни слова, он отправился в путь. Бирбомоно шел впереди, прокладывая дорогу.
ГЛАВА XI. Прибытие
Пока Марсиаль, Франкер или дон Гусман де Тудела, как читателю угодно его называть, спешил на свидание, назначенное ему доном Санчо Пеньяфлором, в Пор-де-Пе царило необыкновенное волнение. Среди местных жителей с быстротой молнии распространилось крайне важное известие, и все население, побросав свои дома, с радостными криками хлынуло к гавани, стараясь как можно быстрее добежать до берега.
Действительно, для Береговых братьев событие было чрезвычайно важным. Часовой, выставленный на мысе Мариго, дал знать о приближении шхуны, на которой находились знаменитые флибустьеры, — шхуны, отплывшей уже так давно, что ее считали погибшей или захваченной испанцами в плен и уже не надеялись на ее возвращение; поэтому, повторяем, радость была велика и восторг дошел до крайней степени.
Шхуна при свежем утреннем ветре вошла в гавань с распущенными парусами, и уже легко было узнать Береговых братьев, собравшихся на палубе и весело махавших шляпами в знак благополучного возвращения.
Наконец бросили якорь, подобрали паруса, и граф д'Ожерон, стоявший с своими офицерами на конце пристани и нетерпеливо ожидавший этой минуты, чувствуя, что не в силах сдержать нетерпение, сел в лодку и направился к шхуне.
Его встретил Монбар и протянул ему руку, чтобы помочь взойти на шхуну. Губернатор ухватился за фалрепы и, несмотря на свою тучность, проворно взобрался на палубу.
— Добро пожаловать, господин д'Ожерон, — сказал ему Монбар с дружелюбным поклоном.
— Вам добро пожаловать, — весело ответил губернатор. — Черт побери, если я и считал вас всех на дне моря, то только потому, что ни на минуту не мог предположить, будто вы находились в плену у испанцев; поэтому признаюсь вам, любезный Монбар, вы освобождаете меня от жестокого беспокойства.
— Искренне благодарю вас, милостивый государь. Я вдвойне счастлив видеть вас, так как мне крайне необходимо поговорить с вами, и если бы вы не пожаловали ко мне на шхуну, мой первый визит был бы к вам.
— Гм! гм! — весело заметил д'Ожерон. — Кажется, есть какие-то новости?
— Да.
— Стало быть, ваше путешествие прошло благополучно?
— Превосходно.
— Что же вы привезли?
— Ничего.
— И это вы называете благополучным путешествием?
— Да.
— Коли так, я ничего не понимаю. Надеюсь, вы мне все: объясните.
— И даже сейчас, если вы хотите.
— Еще бы не хотеть! Я приехал именно за тем, чтобы услышать от вас рассказ о вашей экспедиции.
— Стало быть, все к лучшему. Угодно вам спуститься в мою каюту?
— Зачем? Мне кажется, что нам и здесь очень хорошо.
— Да, для того чтобы разговаривать о посторонних предметах, но для того, что я хочу вам сказать, лучше нам быть одним.
— Черт побери! — воскликнул д'Ожерон, потирая руки. — Вы выражаетесь слишком таинственно; стоит ли дело того, по крайней мере?
— Можете судить сами, если согласитесь сойти в каюту.
— Ничего другого я не желаю, но скажите, пожалуйста, каким образом, отправившись на бриге, вы возвращаетесь на шхуне?
— А! Вы заметили, — засмеялся Монбар.
— Кажется, это не трудно.
— Мой бриг был стар, открылась течь, он пошел ко дну, и я был вынужден с некоторыми товарищами искать убежища на Материковой земле.
— Как! На Материковой земле, среди испанцев? Да вы просто бросились в волчью пасть!
— Это правда, но, как вы можете заметить, я оттуда выбрался.
— Трудно было бы представить себе иначе.
— Хорошо, — ответил Монбар с оттенком меланхолии, — но когда-нибудь я останусь там.
— Полноте, вы этого не думаете.
— Кто знает… Но пока что я вернулся цел и невредим. Теперь, если вы изволите, я отведу вас в мою каюту.
— Сделайте одолжение, если вы находите это необходимым.
Губернатор пошел за Монбаром, который отвел его в свою каюту, где посадил за стол, на котором находились ром, лимоны, вода, сахар и мускатные орехи.
Привыкнув к гостеприимству флибустьеров, д'Ожерон без всяких церемоний приготовил себе грог по-буканьерски, между тем как Монбар отвел Филиппа в сторону и коротко приказал ему никого не подпускать к каюте. Молодой человек поклонился дяде, обменялся с ним приветствиями и поспешил на палубу, где первой его заботой было выставить часового у спуска в каюту со строгим приказанием никого не пропускать.
Д'Ожерон и Монбар были уверены, что им никто не помешает и что их никто не подслушает, поэтому они могли говорить о своих делах без опаски.
Монбар первым начал разговор, слегка пригубив из стакана.
— Любезный граф, — сказал он, — вы по-прежнему питаете ко мне доверие?
— Самое неограниченное доверие, друг мой, — не колеблясь ответил губернатор. — Но для чего, позвольте спросить, вы задаете мне этот странный вопрос?
— Потому что, хотя я и был уверен в вашем ответе, но все же чувствовал необходимость услышать его лично от вас.
— Раз так, вы, должно быть, остались довольны?
— Совершенно.
— Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Они чокнулись стаканами.
— У меня была еще одна причина, — продолжал Монбар.
— Неужели вы думаете, что я об этом не догадался? Какая же это причина?
— Я хочу предложить вам невозможное дело.
— Для вас нет ничего невозможного, Монбар.
— Вы думаете?
— Это мое убеждение.
— Благодарю. Тогда дело устроится само собою.
— Однако вы считаете его невозможным?
— Позвольте мне прежде напомнить вам о разговоре, состоявшемся у нас до взятия Тортуги.
— Напомните, время у нас есть.
— Я сказал вам тогда, если вы помните, что наше общество, основанное на прочном основании, могло заставить дрожать испанское правительство и что, если мы захотим, мы будем так сильны, что уменьшим, если не уничтожим совершенно испанскую торговлю в американских колониях.
— Вы действительно говорили это, и я так хорошо понял важность ваших слов, что настаивал как можно скорее овладеть Тортугой, превосходным стратегическим пунктом, чтобы держать неприятеля в страхе.
Действительно, для Береговых братьев событие было чрезвычайно важным. Часовой, выставленный на мысе Мариго, дал знать о приближении шхуны, на которой находились знаменитые флибустьеры, — шхуны, отплывшей уже так давно, что ее считали погибшей или захваченной испанцами в плен и уже не надеялись на ее возвращение; поэтому, повторяем, радость была велика и восторг дошел до крайней степени.
Шхуна при свежем утреннем ветре вошла в гавань с распущенными парусами, и уже легко было узнать Береговых братьев, собравшихся на палубе и весело махавших шляпами в знак благополучного возвращения.
Наконец бросили якорь, подобрали паруса, и граф д'Ожерон, стоявший с своими офицерами на конце пристани и нетерпеливо ожидавший этой минуты, чувствуя, что не в силах сдержать нетерпение, сел в лодку и направился к шхуне.
Его встретил Монбар и протянул ему руку, чтобы помочь взойти на шхуну. Губернатор ухватился за фалрепы и, несмотря на свою тучность, проворно взобрался на палубу.
— Добро пожаловать, господин д'Ожерон, — сказал ему Монбар с дружелюбным поклоном.
— Вам добро пожаловать, — весело ответил губернатор. — Черт побери, если я и считал вас всех на дне моря, то только потому, что ни на минуту не мог предположить, будто вы находились в плену у испанцев; поэтому признаюсь вам, любезный Монбар, вы освобождаете меня от жестокого беспокойства.
— Искренне благодарю вас, милостивый государь. Я вдвойне счастлив видеть вас, так как мне крайне необходимо поговорить с вами, и если бы вы не пожаловали ко мне на шхуну, мой первый визит был бы к вам.
— Гм! гм! — весело заметил д'Ожерон. — Кажется, есть какие-то новости?
— Да.
— Стало быть, ваше путешествие прошло благополучно?
— Превосходно.
— Что же вы привезли?
— Ничего.
— И это вы называете благополучным путешествием?
— Да.
— Коли так, я ничего не понимаю. Надеюсь, вы мне все: объясните.
— И даже сейчас, если вы хотите.
— Еще бы не хотеть! Я приехал именно за тем, чтобы услышать от вас рассказ о вашей экспедиции.
— Стало быть, все к лучшему. Угодно вам спуститься в мою каюту?
— Зачем? Мне кажется, что нам и здесь очень хорошо.
— Да, для того чтобы разговаривать о посторонних предметах, но для того, что я хочу вам сказать, лучше нам быть одним.
— Черт побери! — воскликнул д'Ожерон, потирая руки. — Вы выражаетесь слишком таинственно; стоит ли дело того, по крайней мере?
— Можете судить сами, если согласитесь сойти в каюту.
— Ничего другого я не желаю, но скажите, пожалуйста, каким образом, отправившись на бриге, вы возвращаетесь на шхуне?
— А! Вы заметили, — засмеялся Монбар.
— Кажется, это не трудно.
— Мой бриг был стар, открылась течь, он пошел ко дну, и я был вынужден с некоторыми товарищами искать убежища на Материковой земле.
— Как! На Материковой земле, среди испанцев? Да вы просто бросились в волчью пасть!
— Это правда, но, как вы можете заметить, я оттуда выбрался.
— Трудно было бы представить себе иначе.
— Хорошо, — ответил Монбар с оттенком меланхолии, — но когда-нибудь я останусь там.
— Полноте, вы этого не думаете.
— Кто знает… Но пока что я вернулся цел и невредим. Теперь, если вы изволите, я отведу вас в мою каюту.
— Сделайте одолжение, если вы находите это необходимым.
Губернатор пошел за Монбаром, который отвел его в свою каюту, где посадил за стол, на котором находились ром, лимоны, вода, сахар и мускатные орехи.
Привыкнув к гостеприимству флибустьеров, д'Ожерон без всяких церемоний приготовил себе грог по-буканьерски, между тем как Монбар отвел Филиппа в сторону и коротко приказал ему никого не подпускать к каюте. Молодой человек поклонился дяде, обменялся с ним приветствиями и поспешил на палубу, где первой его заботой было выставить часового у спуска в каюту со строгим приказанием никого не пропускать.
Д'Ожерон и Монбар были уверены, что им никто не помешает и что их никто не подслушает, поэтому они могли говорить о своих делах без опаски.
Монбар первым начал разговор, слегка пригубив из стакана.
— Любезный граф, — сказал он, — вы по-прежнему питаете ко мне доверие?
— Самое неограниченное доверие, друг мой, — не колеблясь ответил губернатор. — Но для чего, позвольте спросить, вы задаете мне этот странный вопрос?
— Потому что, хотя я и был уверен в вашем ответе, но все же чувствовал необходимость услышать его лично от вас.
— Раз так, вы, должно быть, остались довольны?
— Совершенно.
— Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Они чокнулись стаканами.
— У меня была еще одна причина, — продолжал Монбар.
— Неужели вы думаете, что я об этом не догадался? Какая же это причина?
— Я хочу предложить вам невозможное дело.
— Для вас нет ничего невозможного, Монбар.
— Вы думаете?
— Это мое убеждение.
— Благодарю. Тогда дело устроится само собою.
— Однако вы считаете его невозможным?
— Позвольте мне прежде напомнить вам о разговоре, состоявшемся у нас до взятия Тортуги.
— Напомните, время у нас есть.
— Я сказал вам тогда, если вы помните, что наше общество, основанное на прочном основании, могло заставить дрожать испанское правительство и что, если мы захотим, мы будем так сильны, что уменьшим, если не уничтожим совершенно испанскую торговлю в американских колониях.
— Вы действительно говорили это, и я так хорошо понял важность ваших слов, что настаивал как можно скорее овладеть Тортугой, превосходным стратегическим пунктом, чтобы держать неприятеля в страхе.