Страница:
— Это не зависит ни от образования, ни от возраста.. Вы слышали что-нибудь о доне Рамосе?
Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.
— Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
Я вопросительно смотрю на археолога.
— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.
— Вот как?
— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки…
Голос археолога звучит страстно и напряженно.
Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне, у себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я не в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть в черной живой чаще, заставляющее меня слушать и верить.
Над сельвой взошла луна, чудовищная и желтая, как на полотнах сюрреалистов.
Я представил себе, как выглядит храм ночью. Залитый холодным ртутным светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и кустарником лестница уходит в небо и тает в черной тени. Низвергнутые временем изваяния неведомых богов почти нельзя различить за деревьями и кустами. Они напоминают о себе лишь бликами сумасшедшего лунного света. Из низин тянет сыростью и запахом перегноя. Кричат обезьяны…
Когда я впервые увидел среди этих прекрасных и грозных памятников обезьян, они показались мне духами усопших, охранявшими развалины своих поселений. Они прыгали по широким искривленным ступеням, собирались на высокой террасе, пропадали в черной тени выпавших каменных блоков. А потом, испустив пронзительный крик, все разом цеплялись за лианы и исчезали под черным готическим сводом леса.
— Скажите, сеньор Альфонзо, а вы сами верите в древние финикийские поселения на Амазонке? — спросил я, набивая трубку черным венесуэльским табаком.
— Каждая встреча с таким вот сооружением, — он машет рукой в сторону пирамиды, — пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь эта тайна будет раскрыта.
— Но возможно ли это? При столь примитивной технической оснащенности тогдашних мореплавателей…
— Что мы знаем о прошлом человечества! — горячо восклицает де Моран. — Мы постигли космос и атомное ядро, но забыли про историю. Время безжалостно, на то оно и время…
Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на своих судах. Финикийцы — искусные мореплаватели, и их корабли лучше каравелл Христофора Колумба. Возможно… Я, во всяком случае, верю в древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же людям эта пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.
Я с интересом взглянул на де Морана. Это что-то новое. Археолог-фаталист
— такое в научной практике встречается не часто. Мне почему-то не захотелось продолжать разговор о поисках древних городов. Он почувствовал это. Я попытался перевести беседу на микробов. Но мне не удалось вернуть возникшую и оборвавшуюся между нами связь. Мой собеседник отвечал неохотно и вяло, он думал о чем-то своем. Поняв, что сегодня ничего путного не выйдет, мы отправились спать.
Я запомнил этот вечерний разговор только потому, что с ним у меня связано странное и острое ощущение. Раньше сельва казалась мне живой, таинственной силой, лишенной определенной формы и конкретности. Что-то вроде большой волны, которая накрывает вас с головой, и вы теряете представление, где низ и верх, начало и конец. Живая, но неразумная стихия, действующая сразу на все органы чувств. Этой стихийной силой можно восторгаться, можно ненавидеть или бояться ее, но ее нельзя понять. Она либо освобождает вас, либо покоряет, вы раб или властелин, но никогда вы не станете собеседником сельвы.
После разговора с де Мораном сквозь завесу лиан на меня глянули человеческие лица. У сельвы была история. Еще до. нашествия конкистадоров по этой земле ступали ноги наших далеких предков. Неужели здесь были города, построенные моряками Тира? Эту ночь я провел очень беспокойно. Странные сновидения, не имевшие никакого отношения к проблемам вирусологии, прерывали мой сон. Просыпаясь, я спрашивал себя, уж не заразился ли я археологической горячкой. Тусклая синяя лампочка под деревянным потолком моей комнаты молчала. Ответа не было. Я засыпал с тяжелым чувством, со мной происходило что-то неладное…
Через несколько дней, после длительных консультаций и споров с членами экспедиции, мы как-то незаметно оказались готовыми к штурму погребальницы. Новенькие, еще сохранявшие следы золотистого масла гидравлические подъемники были установлены у подножья пирамиды. От них тянулись тонкие стальные тросы, проникавшие через верхний вход в темное, пропахшее плесенью помещение Храма «Черного тукана». Концы тросов прикреплялись к анкерным болтам, ввинченным в каменную крышку погребальницы. Оставалось нажать кнопку электрического привода, и крышка поползет кверху. Чтобы предохранить шахту от попадания микробов воздуха, отверстие предполагалось закрыть простерилизованной пластмассовой пластиной, размеры которой точно соответствовали каменной крышке. После этого я должен был начать свое нисхождение в шахту, где последний раз нога человека ступала тысячу двести лет назад.
Я спускался один. Мы не могли войти туда вдвоем одновременно, так как вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного времени грозила полной неудачей эксперимента. Микробы-современники не дремали, и нужно было отразить их сокрушительный натиск.
Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед ответственной операцией; стерильный халат, защитная маска, перчатки, чехлы на ногах. Посуда и приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно стерилизованы. Даже кабель, по которому поступало питание к прожектору, был обработан антисептическими химикатами.
— Готово!
Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное лицо де Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще бы! Каждый раз он ожидает какой-нибудь сверхоригинальной находки. Я с завистью думаю о его профессии. Все же в ней есть что-то захватывающее, это почти такое же занятие, как оживление покойников. Редко удается, но всегда веришь, что это может случиться. Наверное, в таком вот ожидании главная прелесть археологии. Я тоже волнуюсь, но мое волнение не сравнить с азартом археолога. Все они немножко кладоискатели, а я… активный наблюдатель, и только. Конечно, интересно будет найти и вывести новый штамм микроорганизмов. Какой-нибудь пенициллиум туканус… Я киваю головой.
— Готово.
Раздается учащенный стук мотора. Сейчас масло под большим давлением загоняется в цилиндры. Это уже заметно — тросы натянулись и заскрипели. Легкое потрескивание — «трэк, трэк, трэк…». Крышка выдирается из тысячелетних объятий каменного пола: «трэк, трэк, трах!». Резко и внезапно обозначился прямоугольник плиты. Пошла! Ну и махина! Интересно, как эти древние ухитрились справиться с таким весом, в ней килограммов триста, не меньше. Крышка ползет и ползет, и рабочие взялись уже за пластмассовую пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно освободится от каменной пробки. Как и на мне, на рабочих стерильные халаты, перчатки и маски. Нет только чехлов на ногах, ведь им не придется спускаться в подземелье.
Ну вот и все… Я даже не успел заметить, как они ловко закрыли черную дыру пластмассой. Теперь моя очередь.
— Гоп!
Осмотревшись, я соскальзываю в узкую темную щель и нащупываю ведущие вниз ступени. Хорошо, что это не колодезь. Прожектор бросает на стены неровный пляшущий свет. Ну что ж, в них нет ничего особенного, они такие же, как и стены храма там, наверху. Но главное — не задерживаться. Очевидно, входная часть погребальницы уже заражена воздухом, проникшим при смене крышек. Проход очень тесный и узкий. Я делаю несколько шагов, мои плечи трутся о стены, а на голову с потолка сыплется какая-то пыль. Ступени кончились. Еще шаг. Следует не совсем понятный поворот, и я попадаю в просторное помещение. Полная пустота. Мой прожектор суетливо освещает стены, потолок, пол. Покойный жрец племени майя, видимо, был великий скромник — никаких украшений, посуды и прочей утвари в погребальнице не видно.
Возле одной из стен замечаю продолговатый серый холмик. Это как раз то, что мне нужно! Начинаю отбирать пробы. В одну колбу помещаю немного пыли с пола, в другую со стен. Мне удалось найти и кусочки дерева, какие-то лоскутки, похожие на истлевшую ткань, или может это… Но мне некогда думать
— я отбираю пробы. После каждого взятия пробы выбрасываю пинцет или лопаточку: они уже не стерильны и поэтому не пригодны для дальнейшей работы.
Колбы закрываю стерильными тампонами из ваты: если здесь есть древние микробы, они в ловушке. Воздух в погребальнице холодный, но не такой сырой, как там, наверху. Это, пожалуй, даже приятно. Мешает только примесь затхлого душного запаха, присущего всем склепам мира, даже тысячелетнего возраста.
Уф! Кажется, все. Я отобрал пробы и могу уходить. Я не очень тороплюсь, но и задерживаться здесь дольше, чем надо, мне бы не хотелось.
Вдруг что-то противно щелкает Мой прожектор гаснет. Наверное, перегорела лампа, слишком яркой была последняя вспышка света. Тьма наваливается и топит меня. Я улыбаюсь и жалею, что эту улыбку не видят мои лондонские друзья. Охотник за микробами в объятиях мумии… Встреча с призраком в подземелье Храма «Черного тукана»… Свежий труп в древней усыпальнице… Интригующие заголовки стаей проносятся в моем воображении.
И все же мне хочется поскорее выбраться. Поднимаю сумку с колбами и делаю несколько шагов к выходу. Я точно помню, где находился черный прямоугольник отверстия, ведущего наверх, и двигаюсь к нему. Но натыкаюсь на стену. Значит, нужно взять чуть правее. Опять стена. Я бросаюсь влево. На какой-то миг теряю управление и бестолково мечусь по захоронению. Стена, стена, стена… Вокруг меня одни стены. Выхода нет, он исчез, пропал, замуровался. Мне делается душно, я останавливаюсь, пытаясь собраться с мыслями. Это очень нелегко. Мой мозг не хочет думать, рассуждать, анализировать. Им движет неукротимое желание действовать, бежать, поскорее бежать из этой черной ловушки. На несколько секунд я поддаюсь животному страху. Как слепой котенок, вновь натыкаюсь на стены и совсем теряю рассудок. Похоже, что мой мозг погас вместе с прожектором. С торопливостью испорченной кибернетической машины он выбрасывает мрачные мысли и страшные предположения.
А что, если гробница снабжена автоматическим затвором и любой вошедший захлопывается в ней, как в мышеловке?
Правда, я не слышал никакого шума. Впрочем, это ничего не значит; я был увлечен своими пробами, и потом дверь могла закрыться бесшумно. Древние знали толк в шлифовке камней.
Я пытаюсь остановить разыгравшееся воображение и заставляю себя рассуждать логично. Для этого опускаюсь на корточки, ставлю рядом саквояж, с удивлением отмечая, что все еще держу его в руке, и начинаю думать.
Допустим, я действительно влип и автоматика тысячелетней давности сработала. Допустим, какая-то глыба в полтонны весом действительно завалила вход и я не слышал этого. Остается сообщить друзьям наверх, что я попал в беду, и они придут на выручку. У них механизмы, патроны для взрывных работ, сверла, отбойные молотки… Но как сообщить? Крикнуть? Вряд ли они услышат мой голос сквозь двухметровую толщу камня. Постучать? Я вспоминаю ватные удары своих рук о стены гробницы и отбрасываю эту мысль. Остается ждать, через десять-двадцать минут они начнут волноваться, поднимут пластмассовую крышку, спустятся вниз, и тогда… Вдруг меня обжигает зловещая мысль. А что, если глыба, завалившая выход, герметично подогнана к отверстию? Я задохнусь! На сколько хватит воздуха в погребальнице? Успеют ли друзья прийти мне на помощь?
Леденящий ужас врывается в клетки моего тела. Я начинаю ощущать настоящее удушье. Я понимаю, что это результат разыгравшегося воображения, но ничего не могу с собой поделать. Я задыхаюсь! Мне никак не удается сделать полный вдох, какой-то ком стоит поперек горла и мешает дышать. Я не могу даже пошевелиться от страха — тело совершенно парализовано. Скрюченная поза уже дала себя знать: икры ног сведены судорогой, и я не могу встать. Мое состояние близко к обмороку, в глазах мелькают разноцветные точки и круги. Если я потеряю сознание, то погибну. Нужно взять себя в руки, но как это сделать? Я пытаюсь считать пульс. Мне кажется, такая процедура должна успокоить мою разбушевавшуюся психику. Считаю вслух, голос у меня хриплый, срывающийся, и я пугаюсь. Но все еще старательно считаю частые удары сердца. Вдруг вспоминаю, что не посмотрел на часы. Подношу часы к глазам, но ничего не вижу. Очевидно, мешает резиновая перчатка. Обнажаю узкую полоску на сгибе кисти, но опять ничего не могу разглядеть — циферблат не светится. Вот досада! Я надел сегодня часы с темными стрелками! Надо бы их осветить. Сую руку в карман, извлекаю маленький электрический фонарик и освещаю часы.
Тусклый свет фонаря кажется мне вспышкой молнии. Прямо передо мной темнеет узкое отверстие выхода. Я поднимаю с пола саквояж и медленно бреду прочь из погребальницы. У выхода замечаю кабель, по которому подавалось питание злополучному прожектору. Я возвращаюсь, поднимаю его и ухожу.
Я стучу в пластмассовую крышку, и она моментально откидывается. Меня встречает де Моран с сотрудниками. Они вооружены до зубов археологическими средствами нападения. Сейчас наступает торжественное мгновение: археологи ринутся в неизвестную погребальницу. Условия стерильности для них не обязательны, они могут работать там вдвоем и втроем.
— Вы быстро справились, доктор! — восклицает де Моран.
— Разве?
— Да, конечно. Вы пробыли там семь минут. «Семь минут! Боже мой… Пять-шесть из них я отбирал пробы…»
— Я бы справился быстрей, — говорю я, — но у меня сгорела лампа в прожекторе.
— Вот как? — Де Моран хмурится. — Нужно заменить.
Они возятся с лампой, а я смотрю на них и не могу понять… себя. Что стоило детально, сантиметр за сантиметром, ощупать стены? Наконец, можно было просто обойти по кругу последнее прибежище жреца. Стоило только смотать кабель, и он привел бы меня к выходу. А как я мог забыть о карманном фонарике? Ведь он лежал в моем кармане, пока я бесновался от ужаса. Нет, хорошо, что мои лондонские друзья не видели меня в подземелье Храма «Черного тукана».
— Я сейчас же начинаю готовить образцы к дороге, — говорю я де Морану. Он кивает головой, он не слышит меня, душой и телом он уже там, внизу, рядом с тысячелетним прахом жреца.
Счастливые люди археологи!
Подготовка образцов к дальней перевозке заняла у меня много времени. Каждая колбочка со стерильно обработанной поверхностью помещалась в широкогорлую стеклянную банку, тоже простерилизованную в специальном автоклаве. Банки запечатывались в особые контейнеры, в которых их можно было транспортировать хоть на край света, не опасаясь никаких повреждений. Таких контейнеров у меня набралось больше десятка. Когда они выстроились на полу походной лаборатории, я почувствовал, что дело сделано.
Через несколько часов я встретился с де Мораном. Вид у него был ослепительный.
— Что-нибудь нашли? — спросил я. На темном от загара лице блеснули фарфоровые зубы.
— Археологи никогда не говорят «да», пока не отбросят тысячу «нет». Есть кое-что… Но для обработки материала нужно время…
— Разговор с жрецом племени майя, записанный на магнитную пленку? Координаты древних городов? Письмо финикийцев со штампом «авиа»? — допытывался я.
— Можете не продолжать. Оттиск статьи о Храме «Черного тукана» я вышлю вам сразу же после ее выхода в свет. Куда удобнее, в Лондон или в Оксфорд?
Не знаю, что дернуло меня ответить.
— Боюсь, что я приеду за ним сюда, — сказал я и сам удивился.
— Отлично, дружище! Когда вы приедете?
— Я еще ничего не знаю, я далеко не уверен, но…
— Зато я знаю, док! Это зов сельвы! Вы конченый человек, док. Вы быстро забудете Европу. Жизнь в Бразилии…
— Напрасно стараетесь, дорогой Альфонзо, добродетели сельвы меня не интересуют, меня волнуют ее пороки.
Де Моран осекся и удивленно посмотрел на меня. Затем быстро переключился на излюбленную тему. Он стал уверять меня, что археологи Бразилии находятся накануне великих открытий.
Я не слишком внимательно прислушивался к его словам. Мне запомнилось только, что около города Дураду найдена камея египетского происхождения, в штате Параибос открыт нефритовый амулет, возле Лимы обнаружен саркофаг египетского стиля, а в Серра Маранжу — финикийские стеклянные бусы и серьга с изображением нильского крокодила.
— Как могли попасть в Бразилию все эти вещи? — отчаянно жестикулируя, наступал на меня де Моран. — А бледнолицые индейцы? А изображение ленивца и тюленя, выгравированное на склонах реки Риу-Урубу?
— Хватит, хватит, дорогой сеньор! — взмолился я. — Не все сразу!
Де Моран рассмеялся. Он, кажется, хорошо понимал меня.
…Тогда мне удалось отвязаться от темпераментного археолога, и, может быть, отрывочные сведения, которые случайно застряли у меня в голове, благополучно выветрились бы из нее, как органическая химия через неделю после экзамена. Откровенно говоря, меня не очень волновали все эти древние тайны, запутанные и косноязычные, как священное писание. Затерянные города, Атлантида, финикийские корабли на Амазонке, связь Америки с Африкой — все это было, бесспорно, любопытно. Но не более. А разве в жизни мало интересных вещей? Для де Морана в этом была жизнь, смысл существования. Для меня же — случайный штрих, знакомство в самолете, которое кончается с приземлением.
Но наш последний разговор я запомнил глубоко и беспокойно. Точнее, я припомнил его уже потом, в Оксфорде, и пережил заново, гораздо острее и глубже, чем в первый раз.
— А вы знаете, док, — сказал де Моран, заваривая на спиртовке йербуnote 9. — В ваших пробирках может быть скрыто разрешение одного из наиболее дискуссионных вопросов мировой науки.
— Вы, кажется, собираетесь перейти в мою веру? Браво, сэр! Двуединство вируса и клетки даст вам не менее жгучие ощущения,, чем все эти толтеки, ольмеки и усопшие жрецы.
— Вы меня не так поняли. Я вторгаюсь в ваши владения, соблюдая интересы усопших жрецов.
— Вот как? Любопытно.
— Действительно любопытно?
— Расскажите, Альфонзо. Мне это кажется по-настоящему интересным.
— А у меня создалось было впечатление, что мои спонтанные археологические гейзеры порядком вам надоели.
— Это ошибка, Альфонзо. Грубейшая ошибка.
— Смотрите же, док! Вы рискуете нарваться на целую лекцию. Начать ведь придется издалека.
— Иду на риск. Только налью себе стаканчик мак-кинли. Рассказывайте, Но он замолчал, сосредоточенно массируя пальцами гладко выбритый подбородок.
— Не заставляйте меня трепетать от страха. Приступайте к вашей изощренной индейской пытке. Вам налить немного?
— Нет… Я мысленно измеряю ваше невежество. И не знаю поэтому, с чего мне начать.
— Не стоит мерить. Невежество беспредельно. А начать можете хотя бы с Нового царства, — сказал я первое, что пришло мне на ум.
— С Нового царства? Это идея… Кстати, знаете ли вы, что Новое царство майя действительно возникло заново, и отнюдь не на месте древнего царства?
— Логический парадокс? Старое не предшествовало новому?
— Вы угадали. Города Нового царства были построены на совершенно девственной почве, вдали от родных пенатов. Очаги древней культуры сосредоточены в Гватемале, Гондурасе, Чиапаса, Табаско; Нового — на севере Юкатана.
— Экспансионистские устремления ацтеков и инков? Амазонский империализм?
— Нет. Не армия и не отдельные колонисты переселились на север, а весь народ майя. В один прекрасный, точнее, злосчастный день целый народ покинул обжитые города, величественные храмы, могилы предков и отправился в далекий путь, чтобы отвоевать у лесов и болот место для новой страны.
— Это что, очередная смелая гипотеза?
— К сожалению, это истина в конечной инстанции.
— Мне, как естественнику, нужны доказательства. Учтите, я убежденный рационалист.
— Они есть, мой друг. Они есть. Это календарь. Точнейший в мире календарь майя. Кстати, у майя длина года исчислялась (дайте я напишу) в 365, 242129 дня. Современные же астрономические исчисления дают величину 365, 242198.
— Да! Я что-то такое припоминаю! Ошибка в пятом знаке после запятой! Поразительная точность.
— Так вот, народ, создавший такой исключительный календарь, стал его рабом. Майя строили свои великолепные сооружения отнюдь не тогда, когда они были им необходимы, а только по указанию календаря. Каждые пять, десять, двадцать лет они возводили новую постройку и высекали дату на камне. Они поступали так с удивительным упорством на протяжении веков, о чем свидетельствуют сохранившиеся на сооружениях даты. Роковую регулярность могла прервать только катастрофа или эмиграция. Поэтому если мы видим, что в определенное время в том или ином городе строительство прерывается, а в другом оно приблизительно в этот же период только начинается, у нас есть право утверждать, что население покинуло свой город и построило другой.
Целый народ покинул в 610 году свою великую страну и переселился на дикий север. И никто из беглецов не возвратился на оставленную родину. В опустевшие города вползла сельва. Лианы тугими объятиями оплели пирамиды, травы проросли на лестницах и ступенях, упругие корни деревьев раздвигали камни и разрушали целые строения.
— Но почему?! Почему они это сделали?! Де Моран усмехнулся, устало и горько, точно он сам когда-то покинул вместе с народом майя милый и ласковый дом свой.
— Я не знаю… И не знает никто. Это необъяснимо. Сельва научила покоренные развалины своему удивительному молчанию… В оставленных городах не найдено никаких следов чужеземного завоевания или какой-либо катастрофы, способной прогнать неведомо куда целый народ. Вот почему, милый док, главной причиной падения Древнего царства некоторые мои коллеги склонны считать какую-то страшную эпидемию. Теперь вы понимаете, почему я перехожу в вашу, как вы сказали, веру?
Что я мог ему ответить? Мне было мучительно стыдно и удивительно радостно.
«Скорее назад, — подумал я, — и за работу», — и взглянул на приготовленные к отправке контейнеры. Состояние было такое, точно я увидел их впервые, а де Моран объяснил мне, что в них скрывается. Сначала объяснил, а потом подарил.
— Так что вы поставьте меня в известность, как там у вас пойдут дела, — сказал он, перехватив мой взгляд.
— В ту же минуту, Альфонзо! По телефону, …После сельвы Лондон кажется серым, прокопченным ущельем.
Сэр Генри встретил меня, как всегда, радушно и спокойно, будто мы расстались с ним вчера.
— Можете не рассказывать, я все знаю из ваших писем, — улыбнулся он. — Я рад, что все обошлось благополучно. Теперь нужно возможно тщательнее провести культивирование штаммов.
— Если там есть микробы, сэр.
— Конечно. Но я думаю, что их там достаточно, я уверен, что вы привезли любопытные образцы. Мы, конечно, используем наш биотрон. В Оксфорде месяц назад поставили новую модель, американский В-8. Нужно будет воспроизвести климатические условия джунглей — это первое. Затем необходимо подобрать
элективные средыnote 10… Впрочем, порядок исследований вам известен. Где сейчас образцы?
— Я направил их. прямо в Оксфорд. Мне сообщили, что они доставлены в полном порядке.
— Отлично. Советую не терять времени. Наступила пауза, и я, наконец, решился.
— Простите, сэр, разве Энн нет дома? Он внимательно и грустно посмотрел на меня и сухо сказал:
— Ее нет. Она решила немного отдохнуть с приятелями на юге. Врачи рекомендовали ей морские ванны.
— Вот как… Разве она не получала моих писем?
— Все ваши письма я отослал ей. Он опять взглянул на меня.
— Я говорил с ней по телефону перед самым вашим приездом и сообщил, когда прибывает самолет, — быстро сказал он.
— Вам трудно говорить со мной?
— Я полагаю, вам лучше самому поговорить с ней. У меня как-то никогда не получалось серьезного разговора с женщинами, даже с близкими. Мне кажется, она немного сердится на вас за ваше опоздание.
Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.
— Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
Я вопросительно смотрю на археолога.
— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.
— Вот как?
— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки…
Голос археолога звучит страстно и напряженно.
Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне, у себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я не в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть в черной живой чаще, заставляющее меня слушать и верить.
Над сельвой взошла луна, чудовищная и желтая, как на полотнах сюрреалистов.
Я представил себе, как выглядит храм ночью. Залитый холодным ртутным светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и кустарником лестница уходит в небо и тает в черной тени. Низвергнутые временем изваяния неведомых богов почти нельзя различить за деревьями и кустами. Они напоминают о себе лишь бликами сумасшедшего лунного света. Из низин тянет сыростью и запахом перегноя. Кричат обезьяны…
Когда я впервые увидел среди этих прекрасных и грозных памятников обезьян, они показались мне духами усопших, охранявшими развалины своих поселений. Они прыгали по широким искривленным ступеням, собирались на высокой террасе, пропадали в черной тени выпавших каменных блоков. А потом, испустив пронзительный крик, все разом цеплялись за лианы и исчезали под черным готическим сводом леса.
— Скажите, сеньор Альфонзо, а вы сами верите в древние финикийские поселения на Амазонке? — спросил я, набивая трубку черным венесуэльским табаком.
— Каждая встреча с таким вот сооружением, — он машет рукой в сторону пирамиды, — пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь эта тайна будет раскрыта.
— Но возможно ли это? При столь примитивной технической оснащенности тогдашних мореплавателей…
— Что мы знаем о прошлом человечества! — горячо восклицает де Моран. — Мы постигли космос и атомное ядро, но забыли про историю. Время безжалостно, на то оно и время…
Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на своих судах. Финикийцы — искусные мореплаватели, и их корабли лучше каравелл Христофора Колумба. Возможно… Я, во всяком случае, верю в древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же людям эта пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.
Я с интересом взглянул на де Морана. Это что-то новое. Археолог-фаталист
— такое в научной практике встречается не часто. Мне почему-то не захотелось продолжать разговор о поисках древних городов. Он почувствовал это. Я попытался перевести беседу на микробов. Но мне не удалось вернуть возникшую и оборвавшуюся между нами связь. Мой собеседник отвечал неохотно и вяло, он думал о чем-то своем. Поняв, что сегодня ничего путного не выйдет, мы отправились спать.
Я запомнил этот вечерний разговор только потому, что с ним у меня связано странное и острое ощущение. Раньше сельва казалась мне живой, таинственной силой, лишенной определенной формы и конкретности. Что-то вроде большой волны, которая накрывает вас с головой, и вы теряете представление, где низ и верх, начало и конец. Живая, но неразумная стихия, действующая сразу на все органы чувств. Этой стихийной силой можно восторгаться, можно ненавидеть или бояться ее, но ее нельзя понять. Она либо освобождает вас, либо покоряет, вы раб или властелин, но никогда вы не станете собеседником сельвы.
После разговора с де Мораном сквозь завесу лиан на меня глянули человеческие лица. У сельвы была история. Еще до. нашествия конкистадоров по этой земле ступали ноги наших далеких предков. Неужели здесь были города, построенные моряками Тира? Эту ночь я провел очень беспокойно. Странные сновидения, не имевшие никакого отношения к проблемам вирусологии, прерывали мой сон. Просыпаясь, я спрашивал себя, уж не заразился ли я археологической горячкой. Тусклая синяя лампочка под деревянным потолком моей комнаты молчала. Ответа не было. Я засыпал с тяжелым чувством, со мной происходило что-то неладное…
Через несколько дней, после длительных консультаций и споров с членами экспедиции, мы как-то незаметно оказались готовыми к штурму погребальницы. Новенькие, еще сохранявшие следы золотистого масла гидравлические подъемники были установлены у подножья пирамиды. От них тянулись тонкие стальные тросы, проникавшие через верхний вход в темное, пропахшее плесенью помещение Храма «Черного тукана». Концы тросов прикреплялись к анкерным болтам, ввинченным в каменную крышку погребальницы. Оставалось нажать кнопку электрического привода, и крышка поползет кверху. Чтобы предохранить шахту от попадания микробов воздуха, отверстие предполагалось закрыть простерилизованной пластмассовой пластиной, размеры которой точно соответствовали каменной крышке. После этого я должен был начать свое нисхождение в шахту, где последний раз нога человека ступала тысячу двести лет назад.
Я спускался один. Мы не могли войти туда вдвоем одновременно, так как вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного времени грозила полной неудачей эксперимента. Микробы-современники не дремали, и нужно было отразить их сокрушительный натиск.
Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед ответственной операцией; стерильный халат, защитная маска, перчатки, чехлы на ногах. Посуда и приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно стерилизованы. Даже кабель, по которому поступало питание к прожектору, был обработан антисептическими химикатами.
— Готово!
Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное лицо де Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще бы! Каждый раз он ожидает какой-нибудь сверхоригинальной находки. Я с завистью думаю о его профессии. Все же в ней есть что-то захватывающее, это почти такое же занятие, как оживление покойников. Редко удается, но всегда веришь, что это может случиться. Наверное, в таком вот ожидании главная прелесть археологии. Я тоже волнуюсь, но мое волнение не сравнить с азартом археолога. Все они немножко кладоискатели, а я… активный наблюдатель, и только. Конечно, интересно будет найти и вывести новый штамм микроорганизмов. Какой-нибудь пенициллиум туканус… Я киваю головой.
— Готово.
Раздается учащенный стук мотора. Сейчас масло под большим давлением загоняется в цилиндры. Это уже заметно — тросы натянулись и заскрипели. Легкое потрескивание — «трэк, трэк, трэк…». Крышка выдирается из тысячелетних объятий каменного пола: «трэк, трэк, трах!». Резко и внезапно обозначился прямоугольник плиты. Пошла! Ну и махина! Интересно, как эти древние ухитрились справиться с таким весом, в ней килограммов триста, не меньше. Крышка ползет и ползет, и рабочие взялись уже за пластмассовую пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно освободится от каменной пробки. Как и на мне, на рабочих стерильные халаты, перчатки и маски. Нет только чехлов на ногах, ведь им не придется спускаться в подземелье.
Ну вот и все… Я даже не успел заметить, как они ловко закрыли черную дыру пластмассой. Теперь моя очередь.
— Гоп!
Осмотревшись, я соскальзываю в узкую темную щель и нащупываю ведущие вниз ступени. Хорошо, что это не колодезь. Прожектор бросает на стены неровный пляшущий свет. Ну что ж, в них нет ничего особенного, они такие же, как и стены храма там, наверху. Но главное — не задерживаться. Очевидно, входная часть погребальницы уже заражена воздухом, проникшим при смене крышек. Проход очень тесный и узкий. Я делаю несколько шагов, мои плечи трутся о стены, а на голову с потолка сыплется какая-то пыль. Ступени кончились. Еще шаг. Следует не совсем понятный поворот, и я попадаю в просторное помещение. Полная пустота. Мой прожектор суетливо освещает стены, потолок, пол. Покойный жрец племени майя, видимо, был великий скромник — никаких украшений, посуды и прочей утвари в погребальнице не видно.
Возле одной из стен замечаю продолговатый серый холмик. Это как раз то, что мне нужно! Начинаю отбирать пробы. В одну колбу помещаю немного пыли с пола, в другую со стен. Мне удалось найти и кусочки дерева, какие-то лоскутки, похожие на истлевшую ткань, или может это… Но мне некогда думать
— я отбираю пробы. После каждого взятия пробы выбрасываю пинцет или лопаточку: они уже не стерильны и поэтому не пригодны для дальнейшей работы.
Колбы закрываю стерильными тампонами из ваты: если здесь есть древние микробы, они в ловушке. Воздух в погребальнице холодный, но не такой сырой, как там, наверху. Это, пожалуй, даже приятно. Мешает только примесь затхлого душного запаха, присущего всем склепам мира, даже тысячелетнего возраста.
Уф! Кажется, все. Я отобрал пробы и могу уходить. Я не очень тороплюсь, но и задерживаться здесь дольше, чем надо, мне бы не хотелось.
Вдруг что-то противно щелкает Мой прожектор гаснет. Наверное, перегорела лампа, слишком яркой была последняя вспышка света. Тьма наваливается и топит меня. Я улыбаюсь и жалею, что эту улыбку не видят мои лондонские друзья. Охотник за микробами в объятиях мумии… Встреча с призраком в подземелье Храма «Черного тукана»… Свежий труп в древней усыпальнице… Интригующие заголовки стаей проносятся в моем воображении.
И все же мне хочется поскорее выбраться. Поднимаю сумку с колбами и делаю несколько шагов к выходу. Я точно помню, где находился черный прямоугольник отверстия, ведущего наверх, и двигаюсь к нему. Но натыкаюсь на стену. Значит, нужно взять чуть правее. Опять стена. Я бросаюсь влево. На какой-то миг теряю управление и бестолково мечусь по захоронению. Стена, стена, стена… Вокруг меня одни стены. Выхода нет, он исчез, пропал, замуровался. Мне делается душно, я останавливаюсь, пытаясь собраться с мыслями. Это очень нелегко. Мой мозг не хочет думать, рассуждать, анализировать. Им движет неукротимое желание действовать, бежать, поскорее бежать из этой черной ловушки. На несколько секунд я поддаюсь животному страху. Как слепой котенок, вновь натыкаюсь на стены и совсем теряю рассудок. Похоже, что мой мозг погас вместе с прожектором. С торопливостью испорченной кибернетической машины он выбрасывает мрачные мысли и страшные предположения.
А что, если гробница снабжена автоматическим затвором и любой вошедший захлопывается в ней, как в мышеловке?
Правда, я не слышал никакого шума. Впрочем, это ничего не значит; я был увлечен своими пробами, и потом дверь могла закрыться бесшумно. Древние знали толк в шлифовке камней.
Я пытаюсь остановить разыгравшееся воображение и заставляю себя рассуждать логично. Для этого опускаюсь на корточки, ставлю рядом саквояж, с удивлением отмечая, что все еще держу его в руке, и начинаю думать.
Допустим, я действительно влип и автоматика тысячелетней давности сработала. Допустим, какая-то глыба в полтонны весом действительно завалила вход и я не слышал этого. Остается сообщить друзьям наверх, что я попал в беду, и они придут на выручку. У них механизмы, патроны для взрывных работ, сверла, отбойные молотки… Но как сообщить? Крикнуть? Вряд ли они услышат мой голос сквозь двухметровую толщу камня. Постучать? Я вспоминаю ватные удары своих рук о стены гробницы и отбрасываю эту мысль. Остается ждать, через десять-двадцать минут они начнут волноваться, поднимут пластмассовую крышку, спустятся вниз, и тогда… Вдруг меня обжигает зловещая мысль. А что, если глыба, завалившая выход, герметично подогнана к отверстию? Я задохнусь! На сколько хватит воздуха в погребальнице? Успеют ли друзья прийти мне на помощь?
Леденящий ужас врывается в клетки моего тела. Я начинаю ощущать настоящее удушье. Я понимаю, что это результат разыгравшегося воображения, но ничего не могу с собой поделать. Я задыхаюсь! Мне никак не удается сделать полный вдох, какой-то ком стоит поперек горла и мешает дышать. Я не могу даже пошевелиться от страха — тело совершенно парализовано. Скрюченная поза уже дала себя знать: икры ног сведены судорогой, и я не могу встать. Мое состояние близко к обмороку, в глазах мелькают разноцветные точки и круги. Если я потеряю сознание, то погибну. Нужно взять себя в руки, но как это сделать? Я пытаюсь считать пульс. Мне кажется, такая процедура должна успокоить мою разбушевавшуюся психику. Считаю вслух, голос у меня хриплый, срывающийся, и я пугаюсь. Но все еще старательно считаю частые удары сердца. Вдруг вспоминаю, что не посмотрел на часы. Подношу часы к глазам, но ничего не вижу. Очевидно, мешает резиновая перчатка. Обнажаю узкую полоску на сгибе кисти, но опять ничего не могу разглядеть — циферблат не светится. Вот досада! Я надел сегодня часы с темными стрелками! Надо бы их осветить. Сую руку в карман, извлекаю маленький электрический фонарик и освещаю часы.
Тусклый свет фонаря кажется мне вспышкой молнии. Прямо передо мной темнеет узкое отверстие выхода. Я поднимаю с пола саквояж и медленно бреду прочь из погребальницы. У выхода замечаю кабель, по которому подавалось питание злополучному прожектору. Я возвращаюсь, поднимаю его и ухожу.
Я стучу в пластмассовую крышку, и она моментально откидывается. Меня встречает де Моран с сотрудниками. Они вооружены до зубов археологическими средствами нападения. Сейчас наступает торжественное мгновение: археологи ринутся в неизвестную погребальницу. Условия стерильности для них не обязательны, они могут работать там вдвоем и втроем.
— Вы быстро справились, доктор! — восклицает де Моран.
— Разве?
— Да, конечно. Вы пробыли там семь минут. «Семь минут! Боже мой… Пять-шесть из них я отбирал пробы…»
— Я бы справился быстрей, — говорю я, — но у меня сгорела лампа в прожекторе.
— Вот как? — Де Моран хмурится. — Нужно заменить.
Они возятся с лампой, а я смотрю на них и не могу понять… себя. Что стоило детально, сантиметр за сантиметром, ощупать стены? Наконец, можно было просто обойти по кругу последнее прибежище жреца. Стоило только смотать кабель, и он привел бы меня к выходу. А как я мог забыть о карманном фонарике? Ведь он лежал в моем кармане, пока я бесновался от ужаса. Нет, хорошо, что мои лондонские друзья не видели меня в подземелье Храма «Черного тукана».
— Я сейчас же начинаю готовить образцы к дороге, — говорю я де Морану. Он кивает головой, он не слышит меня, душой и телом он уже там, внизу, рядом с тысячелетним прахом жреца.
Счастливые люди археологи!
Подготовка образцов к дальней перевозке заняла у меня много времени. Каждая колбочка со стерильно обработанной поверхностью помещалась в широкогорлую стеклянную банку, тоже простерилизованную в специальном автоклаве. Банки запечатывались в особые контейнеры, в которых их можно было транспортировать хоть на край света, не опасаясь никаких повреждений. Таких контейнеров у меня набралось больше десятка. Когда они выстроились на полу походной лаборатории, я почувствовал, что дело сделано.
Через несколько часов я встретился с де Мораном. Вид у него был ослепительный.
— Что-нибудь нашли? — спросил я. На темном от загара лице блеснули фарфоровые зубы.
— Археологи никогда не говорят «да», пока не отбросят тысячу «нет». Есть кое-что… Но для обработки материала нужно время…
— Разговор с жрецом племени майя, записанный на магнитную пленку? Координаты древних городов? Письмо финикийцев со штампом «авиа»? — допытывался я.
— Можете не продолжать. Оттиск статьи о Храме «Черного тукана» я вышлю вам сразу же после ее выхода в свет. Куда удобнее, в Лондон или в Оксфорд?
Не знаю, что дернуло меня ответить.
— Боюсь, что я приеду за ним сюда, — сказал я и сам удивился.
— Отлично, дружище! Когда вы приедете?
— Я еще ничего не знаю, я далеко не уверен, но…
— Зато я знаю, док! Это зов сельвы! Вы конченый человек, док. Вы быстро забудете Европу. Жизнь в Бразилии…
— Напрасно стараетесь, дорогой Альфонзо, добродетели сельвы меня не интересуют, меня волнуют ее пороки.
Де Моран осекся и удивленно посмотрел на меня. Затем быстро переключился на излюбленную тему. Он стал уверять меня, что археологи Бразилии находятся накануне великих открытий.
Я не слишком внимательно прислушивался к его словам. Мне запомнилось только, что около города Дураду найдена камея египетского происхождения, в штате Параибос открыт нефритовый амулет, возле Лимы обнаружен саркофаг египетского стиля, а в Серра Маранжу — финикийские стеклянные бусы и серьга с изображением нильского крокодила.
— Как могли попасть в Бразилию все эти вещи? — отчаянно жестикулируя, наступал на меня де Моран. — А бледнолицые индейцы? А изображение ленивца и тюленя, выгравированное на склонах реки Риу-Урубу?
— Хватит, хватит, дорогой сеньор! — взмолился я. — Не все сразу!
Де Моран рассмеялся. Он, кажется, хорошо понимал меня.
…Тогда мне удалось отвязаться от темпераментного археолога, и, может быть, отрывочные сведения, которые случайно застряли у меня в голове, благополучно выветрились бы из нее, как органическая химия через неделю после экзамена. Откровенно говоря, меня не очень волновали все эти древние тайны, запутанные и косноязычные, как священное писание. Затерянные города, Атлантида, финикийские корабли на Амазонке, связь Америки с Африкой — все это было, бесспорно, любопытно. Но не более. А разве в жизни мало интересных вещей? Для де Морана в этом была жизнь, смысл существования. Для меня же — случайный штрих, знакомство в самолете, которое кончается с приземлением.
Но наш последний разговор я запомнил глубоко и беспокойно. Точнее, я припомнил его уже потом, в Оксфорде, и пережил заново, гораздо острее и глубже, чем в первый раз.
— А вы знаете, док, — сказал де Моран, заваривая на спиртовке йербуnote 9. — В ваших пробирках может быть скрыто разрешение одного из наиболее дискуссионных вопросов мировой науки.
— Вы, кажется, собираетесь перейти в мою веру? Браво, сэр! Двуединство вируса и клетки даст вам не менее жгучие ощущения,, чем все эти толтеки, ольмеки и усопшие жрецы.
— Вы меня не так поняли. Я вторгаюсь в ваши владения, соблюдая интересы усопших жрецов.
— Вот как? Любопытно.
— Действительно любопытно?
— Расскажите, Альфонзо. Мне это кажется по-настоящему интересным.
— А у меня создалось было впечатление, что мои спонтанные археологические гейзеры порядком вам надоели.
— Это ошибка, Альфонзо. Грубейшая ошибка.
— Смотрите же, док! Вы рискуете нарваться на целую лекцию. Начать ведь придется издалека.
— Иду на риск. Только налью себе стаканчик мак-кинли. Рассказывайте, Но он замолчал, сосредоточенно массируя пальцами гладко выбритый подбородок.
— Не заставляйте меня трепетать от страха. Приступайте к вашей изощренной индейской пытке. Вам налить немного?
— Нет… Я мысленно измеряю ваше невежество. И не знаю поэтому, с чего мне начать.
— Не стоит мерить. Невежество беспредельно. А начать можете хотя бы с Нового царства, — сказал я первое, что пришло мне на ум.
— С Нового царства? Это идея… Кстати, знаете ли вы, что Новое царство майя действительно возникло заново, и отнюдь не на месте древнего царства?
— Логический парадокс? Старое не предшествовало новому?
— Вы угадали. Города Нового царства были построены на совершенно девственной почве, вдали от родных пенатов. Очаги древней культуры сосредоточены в Гватемале, Гондурасе, Чиапаса, Табаско; Нового — на севере Юкатана.
— Экспансионистские устремления ацтеков и инков? Амазонский империализм?
— Нет. Не армия и не отдельные колонисты переселились на север, а весь народ майя. В один прекрасный, точнее, злосчастный день целый народ покинул обжитые города, величественные храмы, могилы предков и отправился в далекий путь, чтобы отвоевать у лесов и болот место для новой страны.
— Это что, очередная смелая гипотеза?
— К сожалению, это истина в конечной инстанции.
— Мне, как естественнику, нужны доказательства. Учтите, я убежденный рационалист.
— Они есть, мой друг. Они есть. Это календарь. Точнейший в мире календарь майя. Кстати, у майя длина года исчислялась (дайте я напишу) в 365, 242129 дня. Современные же астрономические исчисления дают величину 365, 242198.
— Да! Я что-то такое припоминаю! Ошибка в пятом знаке после запятой! Поразительная точность.
— Так вот, народ, создавший такой исключительный календарь, стал его рабом. Майя строили свои великолепные сооружения отнюдь не тогда, когда они были им необходимы, а только по указанию календаря. Каждые пять, десять, двадцать лет они возводили новую постройку и высекали дату на камне. Они поступали так с удивительным упорством на протяжении веков, о чем свидетельствуют сохранившиеся на сооружениях даты. Роковую регулярность могла прервать только катастрофа или эмиграция. Поэтому если мы видим, что в определенное время в том или ином городе строительство прерывается, а в другом оно приблизительно в этот же период только начинается, у нас есть право утверждать, что население покинуло свой город и построило другой.
Целый народ покинул в 610 году свою великую страну и переселился на дикий север. И никто из беглецов не возвратился на оставленную родину. В опустевшие города вползла сельва. Лианы тугими объятиями оплели пирамиды, травы проросли на лестницах и ступенях, упругие корни деревьев раздвигали камни и разрушали целые строения.
— Но почему?! Почему они это сделали?! Де Моран усмехнулся, устало и горько, точно он сам когда-то покинул вместе с народом майя милый и ласковый дом свой.
— Я не знаю… И не знает никто. Это необъяснимо. Сельва научила покоренные развалины своему удивительному молчанию… В оставленных городах не найдено никаких следов чужеземного завоевания или какой-либо катастрофы, способной прогнать неведомо куда целый народ. Вот почему, милый док, главной причиной падения Древнего царства некоторые мои коллеги склонны считать какую-то страшную эпидемию. Теперь вы понимаете, почему я перехожу в вашу, как вы сказали, веру?
Что я мог ему ответить? Мне было мучительно стыдно и удивительно радостно.
«Скорее назад, — подумал я, — и за работу», — и взглянул на приготовленные к отправке контейнеры. Состояние было такое, точно я увидел их впервые, а де Моран объяснил мне, что в них скрывается. Сначала объяснил, а потом подарил.
— Так что вы поставьте меня в известность, как там у вас пойдут дела, — сказал он, перехватив мой взгляд.
— В ту же минуту, Альфонзо! По телефону, …После сельвы Лондон кажется серым, прокопченным ущельем.
Сэр Генри встретил меня, как всегда, радушно и спокойно, будто мы расстались с ним вчера.
— Можете не рассказывать, я все знаю из ваших писем, — улыбнулся он. — Я рад, что все обошлось благополучно. Теперь нужно возможно тщательнее провести культивирование штаммов.
— Если там есть микробы, сэр.
— Конечно. Но я думаю, что их там достаточно, я уверен, что вы привезли любопытные образцы. Мы, конечно, используем наш биотрон. В Оксфорде месяц назад поставили новую модель, американский В-8. Нужно будет воспроизвести климатические условия джунглей — это первое. Затем необходимо подобрать
элективные средыnote 10… Впрочем, порядок исследований вам известен. Где сейчас образцы?
— Я направил их. прямо в Оксфорд. Мне сообщили, что они доставлены в полном порядке.
— Отлично. Советую не терять времени. Наступила пауза, и я, наконец, решился.
— Простите, сэр, разве Энн нет дома? Он внимательно и грустно посмотрел на меня и сухо сказал:
— Ее нет. Она решила немного отдохнуть с приятелями на юге. Врачи рекомендовали ей морские ванны.
— Вот как… Разве она не получала моих писем?
— Все ваши письма я отослал ей. Он опять взглянул на меня.
— Я говорил с ней по телефону перед самым вашим приездом и сообщил, когда прибывает самолет, — быстро сказал он.
— Вам трудно говорить со мной?
— Я полагаю, вам лучше самому поговорить с ней. У меня как-то никогда не получалось серьезного разговора с женщинами, даже с близкими. Мне кажется, она немного сердится на вас за ваше опоздание.