Даф испытующе посмотрела на него и решила, что его словам можно верить. Весомым аргументом в пользу того, что Эссиорх говорил правду, послужило то, что Депресняк отнесся к Эссиорху доброжелательно. С учетом своей специфики, разумеется. Во всяком случае, он не напрягался и не шипел, как до того на лимузин.
   «Значит, мной интересуются не только златокрылые и хранитель из Прозрачных Сфер… Я становлюсь популярной. Только этот вид популярности мне как-то не очень по душе», – решила Даф.
   – Почему ты так долго не был в смертном мире? – спросила Даф, решив проявить внимание.
   Казалось бы, невинный вопрос привел Эссиорха в замешательство.
   – После вавилонских дел у меня начались неприятности по службе… Э-э… Я был слегка не у дел, пока не появилась ты. И тут вспомнили обо мне, – уклончиво протянул он, разглядывая свои здоровенные ручищи с вежливым познавательным интересом.
   – Никому нельзя было доверить такое важное дело? Я имею в виду меня? – воодушивилась Даф.
   Эссиорх улыбнулся вымученной улыбкой. Так улыбается тот, кто только что упал со стула и теперь пытается представить это как шутку.
   – О нет. Я боюсь, что дело куда проще. Больше никто не согласился тебя взять… Все спихивали тебя, как могли. В конце концов нашли крайнего. Этим крайним оказался, увы, я. Мы с тобой, как очень верно говорят лопухоиды, одного гроба черви.
   – Как-как? Одного поля ягоды?
   – Одного гроба черви! – упрямо повторил Эссиорх. – И не спорь! Так говорят. Я читал в словаре, когда готовился к высадке в человеческий мир.
   – А, я поняла! Шмыгалка рассказывала, что одно из изданий лопухоидного фразеологического словаря сглазили стражи мрака. Ее хороший знакомый, узнав об этом, купил сразу двенадцать таких словарей, чтобы раздаривать их друзьям. Так вот, по закону подлости, он просчитался, Шмыгалка оказалась тринадцатым его другом, и ей такого словаря не хватило. Она все убивалась! – уточнила Даф.
   Эссиорх пропустил ее слова мимо ушей, думая о чем-то своем.
   – Дафна! У меня к тебе просьба… личная… Я попрошу тебя никому не рассказывать, что я появился со своей укоризной раньше времени. У нас с этим строго, учитывая, что у меня и раньше бывали проколы. Могу я надеяться, что все останется между нами?
   Даф покровительственно кивнула и похлопала своего хранителя по твердому, как гранит, плечу.
   – Не боись! Я вошью в рот «молнию» и буду застегивать ее всякий раз, как попытаюсь что-то вякнуть… Депресняк тоже надежный парняга. Кроме хорошей драки, ночного полета и персидских кошек, у него слабостей нет. И интересов, кстати, тоже, если не считать сырое мясо.
   В железную дверь, случайно заваренную укоризной Эссиорха, давно уже кто-то нервно барабанил изнутри. Оставаться в подъезде дольше не имело смысла. Даф и Эссиорх вышли, не дожидаясь, пока лопухоиды вызовут спасателей МЧС или пожарных.
   Над Москвой медленно сгущались сумерки, точно кто-то последовательно убирал у экрана монитора яркость. Ветер играл отклеившейся рекламой.
   Автомобили с маниакальным упорством мчались по кольцу бульваров. Их водители старательно делали вид, что у них где-то есть важные дела. И, разумеется, никого из этих симулянтов бурной деятельности, магистров переливания из пустого в порожнее, не заботило, что тут, в двух шагах от них, светлый страж Дафна обсуждает со своим хранителем из Прозрачных Сфер судьбы лопухоидного мира.
   Внезапно Депресняк издал предостерегающий гортанный звук. Даф вскинула голову. Она ощутила острое беспокойство. За то время, что она находилась в подъезде, в магическом поле над Москвой что-то изменилось. Прежде нейтральное и вялое, теперь оно полыхало, как северное сияние. Даф всмотрелась в небо над крышами домов. Ей почудилось, что справа, где-то очень высоко, мелькнули две золотистые точки. Прежде чем Даф успела сфокусировать на них взгляд, точки скрылись. Почти сразу в другой части Москвы, где-то безумно далеко, на окраинах, мелькнула еще одна точка. Прочертила полукруг и тоже скрылась. Точки походили даже не на искры, а на трепетные желтые листья кленов, когда в вечернем сумрачном лесу на них вдруг падает последний солнечный луч.
   – Златокрылые. Их над городом десятка два. Они появились минут десять назад, – со знанием дела произнес Эссиорх, отвечая на ее невысказанный вопрос.
   – Что они здесь делают? – с беспокойством поинтересовалась Даф.
   – Хм… Странный вопрос. Ищут, разумеется.
   – Меня?
   – На этот раз не тебя. Хотя, если ты попадешься им на глаза, – сомнений нет, тебя сразу атакуют. Так что никакой заметной магии. Будь тиха, как дохлая мышь в четвертом энергоблоке… Ой, снова сглаженный словарь! А теперь, если интересно, взгляни вон туда… Над тем домом на углу, нашла?
   – Нет.
   – Всматривайся внимательнее. Выше рекламного щита, выше чердака… Видишь черную жирную кляксу? Ну!
   Даф пригляделась и действительно увидела то, о чем говорил Эссиорх. По воздуху, удаляясь от них, неторопливо двигался сутулый человечек в плаще. Он шел и пронзительно всматривался в стены домов. Для его маленьких бесцветных глаз не существовало преград. Ни стены из бетона, ни железо крыш – ничто не могло укрыть, спрятать. Всюду дотянулась бы маленькая липкая рука. На самом важном и сокровенном сомкнулись бы клейкие пальцы.
   На соседней улице Дафна увидела еще одну точно такую же фигурку. И еще одну. И еще. Фигурки двигались параллельно, квартал за кварталом прочесывая город.
   Даф вцепилась в ошейник рванувшегося у нее с плеча кота и до крови уколола шипом палец.
   – Кто это? Штражи тьшмы? – спросила она невнятно, зализывая ранку.
   Эссиорх с недоумением покосился на нее.
   – Какие еще стражи? Не смеши меня! Заурядные комиссионеры. Над городом их сотни, но все равно комиссионерам приходится быть осторожными. Златокрылые нынче не в духе. То и дело атакуют.
   – Правда?
   – Я не лгу без веских причин! – оскорбился Эссиорх.
   – А стражи мрака не защищают своих комиссионеров?
   – С какой стати? Что такое для мрака дюжина расплющенных и изгнанных в Тартар комиссионеров? Мрак никогда особенно не жалел глины и пластилина. Кстати, ты в курсе, что у некоторых недавно изготовленных комиссионеров есть даже кровь? Мы разбирали это на инструктаже. Их кровь – порошок для офисных принтеров, разбавленный одеколоном «Тройка» либо этиловым спиртом. Лигул глумится над образом и подобием как хочет… – произнес Эссиорх с горечью.
   Неожиданно он резко повернулся, подхватил Дафну под локти и быстро перенес ее в арку. Лопухоиды оглядывались на них с тревогой. Некоторые героически настроенные мужчины даже останавливались. Дафна, едва Эссиорх поставил ее на землю, замахала руками, показывая, что все в порядке и никто на нее не нападает.
   – Тише! Разумеется, никто не может вмешаться в разговор хранителя с его подопечным, но все же лучше не светиться! – прошептал Эссиорх, прижимаясь к стене и осторожно выглядывая из арки.
   Даф увидела, как сутулый комиссионер в плаще вдруг вскинул голову, высматривая кого-то, затем ссутулился, съежился и трусливо нырнул в чердачное окно. Почти сразу небо прочертила яркая вспышка. Над улицей в золотистом сиянии промчалось нечто, чего нельзя было увидеть лопухоидным зрением. Мелькнули ослепительные крылья и суровый профиль, продолженный росчерком флейты. Некоторое время златокрылый, очевидно, размышлял, следует ли продолжать погоню по чердачным закоулкам и канализационным трубам, которые так любят создания мрака, а затем, раздумав, устремился за другим комиссионером, тем, что прочесывал район кварталом выше. Бедолага комиссионер, растерявшись, заметался по бульвару от одной вывески к другой и лишь в последний момент, спасаясь от атакующей маголодии светлого стража, отчаянно нырнул пластилиновой головой в сточную решетку для дождевых вод. Нырнул, вдавился туда жидкой глиной и скрылся.
   Златокрылый набрал высоту и исчез за плоской крышей кинотеатра. Убедившись, что опасность миновала, комиссионеры выбрались из своих убежищ, встряхнулись, кое-как восстановили расплющенные формы – особенно поизмялся тот, что протискивался сквозь решетку, – и продолжали прочесывать город.
   – Что они тут делают? Комиссионеры и златокрылые? Почему их так много? – с тревогой спросила Даф.
   – Ищут. И те и другие. Вот только в пронырливость пластилиновых мерзавцев я верю почему-то больше, – грустно заметил Эссиорх.
   – И комиссионеры не меня ищут? – на всякий случай спросила Даф.
   Эссиорх посмотрел на нее с состраданием.
   – Доброе дитя мое! Ты снова за свое? Как нам некогда говорили на инструктаже: двойное повторение вопроса свидетельствует либо о депрессивной заторможенности, либо о маниакальной подозрительности. Зачем мраку искать тебя, когда ты и так у Арея? Нет, им нужно нечто иное, – пояснил он, всем своим тоном показывая, что не будет пояснять, что это за нечто.
   – Хорошо, не говори. А поиграть в горячо-холодно можно? – быстро спросила Даф.
   – Поиграй. Но я ничего не обещаю, – подчеркнул Эссиорх.
   – Само собой. Им нужен случайно не тот свиток, на котором окажется оттиск моих крыльев? – спросила Дафна.
   – Я и так сказал слишком много, – буркнул хранитель.
   – А какая ценность у свитка? Почему он так нужен мраку? Эссиорх, не упрямься! Зачем скрывать от меня то, что известно уже всем? – быстро спросила Даф.
   Страж-хранитель ощутимо смутился. Тайна выходила какой-то уж больно прозрачной. Но все равно он продолжал упорствовать:
   – Мне пора. Мы еще увидимся! До встречи!.. И не обижайся! Я не могу, просто не имею права…
   Кивнув ей, Эссиорх быстро выскочил из арки. Его поспешное отступление походило на бегство. Когда, опомнившись, Даф устремилась за ним, улица была пуста. Лишь ветер раскачивал подвешенный на проволоке знак «Стоянка запрещена».
   Размышляя о странных событиях сегодняшнего дня, Даф медленно побрела на Большую Дмитровку. Ее с минуту уже не оставляло одно подозрение. Подозрение мало-помалу укреплялось и превращалось в истину. Истина же заключалась в том, что ее страж-хранитель был хронический неудачник.
   – У самого бестолкового светлого стража просто по определению должен быть самый безбашенный хранитель. Все закономерно. А ты что думаешь, а? – спросила она, обращаясь к Депресняку.
   Но кот думал о том, что по противоположной стороне улицы, довольно далеко от них, идет собака. При этом идет крайне нагло, держит хвост бубликом, облаивает машины и двусмысленно обнюхивает столбы. Даф пришлось вцепиться Депресняку в ошейник и прекратить дискуссию.

Глава 2
«Ручонки загребушшие»

   Мефодий с раздражением пнул стул. Битых полчаса он пытался мысленным магическим посылом зажечь свечу, стоявшую на стуле в каком-то метре от него. Однако, несмотря на столь малое расстояние, свеча упорно игнорировала его. Зато когда Мефодий вышел из себя и попытался выбросить все связанное с этой неудачей из головы, свеча упала и мигом превратилась в лужицу воска. Причем – что Буслаев обнаружил почти сразу – вместе со свечой расплавился и металлический подсвечник.
   – Я ничего не умею. В магии я – полный ноль. Она у меня то слишком слабая, то слишком сильная. И это я, будущий повелитель мрака? Они все бредят! Лучше бы Арей учил меня чему-нибудь, кроме рубки на мечах! – пробурчал Мефодий, награждая стул еще одним пинком.
   Стул отъехал по паркету с полметра, пару раз качнулся в задумчивости и падать раздумал.
   Несмотря на то, что июль не просто уже маячил на горизонте, а буквально танцевал лезгинку на самом кончике носа, Мефодий по-прежнему жил в гимназии «Кладезь премудрости», где не закончились еще годовые экзамены. Присмиревший Вовва Скунсо не позволял себе никаких фокусов и был похоронно вежлив.
   Директор Глумович здоровался с Мефодием всякий раз, как видел его в коридоре, даже если они встречались семь раз на дню. При этом Буслаев постоянно ощущал его печальный, преданный, почти собачий взгляд. Изредка Глумович подходил к Мефодию и пытался пошутить. Шутка была одной и той же: «Ну-с, молодой человек! Расскажите мне ваш беспорядок дня!» – говорил Глумович бодрым голосом, но губы его прыгали, а лоб был пористым и потным, как мокрый апельсин. Мефодий всякий раз напрягался, чтобы не впитать случайно его размытую грязно-малиновую ауру.
   Экзамены, впрочем, принимал не Глумович, и Мефодию, сильно подзапустившему учебу в предыдущих классах, приходилось нелегко. Выручало в основном то, что среди вельможных учащихся «Кладезя» тормозов и без него хватало. Природа, нажив грыжу в родителях, отрывалась в их детях на полную катушку.
   Выкинув в корзину испорченный подсвечник – он не остыл еще и обжег палец, – Мефодий вышел из комнаты и бесцельно отправился бродить по гимназии. Мягкие дорожки скрадывали шаги. Искусственные пальмы томно нежились в лучах ламп дневного света.
   Учеников в коридорах практически не встречалось. Вечерами за большинством из них заезжали родители, и тогда с другой стороны ворот, у проходной, выстраивалась целая выставка «Лексусов», «Мерседесов», «Ауди» и «БМВ». На большее или на меньшее фантазии у «премудрых кладезников» обычно не хватало. Дожидаясь своих детенышей, патеры известных фамилий лукаво подмигивали друг другу проблесковыми маячками и нажимали на гудки, приветствуя знакомых.
   Мефодий медленно брел по пустым гимназическим коридорам, от нечего делать изучая фотографии прежних выпусков, читая рекламу, расписания и вообще все подряд. Он давно обнаружил за собой особую, почти патологическую привязанность к печатному слову. В метро ли, в детской ли поликлинике, в магазине – везде, где ему приходилось скучать, его глаза устремлялись к любой букве и любому тексту, будь это даже пожелтевший, наклеенный некогда под обои кусок газеты. Вот и сейчас он заинтересовался забавным плакатом у медпункта. На плакате был изображен краснощекий и красноносый юноша, лежащий в кровати с градусником, который то ли торчал у него под мышкой, то ли, как стилет, пронзал его сердце.
   Над головой юноши помещалось белое облачко со следующим текстом:
   «Ваше здоровье – наше богатство. При первых признаках насморка, который может быть симптомом гриппа, немедленно ложитесь в постель и соблюдайте постельный режим. Только так вы сумеете избежать осложнений».
   Вместо восклицательного знака надпись увенчивалась еще одним градусником, братом первого, с температурой, застывшей где-то на 37,2. Мефодий мгновенно оценил свежесть идеи. Симулировать насморк он мог практически постоянно. В половине же случаев и симуляция не была нужна.
   «Эх, жаль, я раньше не знал! Гробил, можно сказать, здоровье! Сколько школьных дней проучено зря… А с Ареем, боюсь, не прокатит! От стражей мрака насморком не отмажешься!» – подумал он и стал спускаться по лестнице.
   Вскоре Мефодий был уже на Большой Дмитровке. Дом № 13, по-прежнему окруженный строительными лесами, не вызывал у прохожих даже любопытства. Обычный дом, ничем не примечательнее других домов в округе. Мефодий нырнул под сетку, покосился на охранные руны, вспыхнувшие при его приближении, и, толкнув дверь, вошел.
* * *
   Комиссионеры и суккубы в большинстве своем уже сдали отчеты и свалили. Лишь смутный запах духов, спертый воздух, заплеванный пол и кучи пергаментов на столах доказывали, что только что здесь было столпотворение. Улита выглядела раздраженной. Мраморная пепельница, которой она целый день вправляла комиссионерам мозги, леча их от приписок, была вся в пластилине. Стремясь задобрить разошедшуюся ведьму или хотя бы перевести стрелки, комиссионеры ябедничали друг на друга.
   – Хозяйка, хозяйка! А Тухломон опять прикололся, – зашептал один противным голоском, прикрывая рот ладошкой.
   – Где?
   – Да вон висит.
   Улита повернулась и убедилась, что глумящийся Тухломон действительно висит на входных дверях, а из груди у него торчит рапира, всаженная по самую рукоять. Голова повисла, как у куренка. Из полуоткрытого рта капают чернила. Это кошмарное зрелище впечатлило бы многих, но только не Улиту.
   – Эй ты, клоун! Быстро полужил инструмент, где взял, и подошел ко мне! Считаю до трех, четыре уже было!!! – завопила она.
   Тухломон, щурясь, как кот, которого собираются наказать тапкой за нехорошие привычки, грустно открыл глаза, освободился от рапиры и на подгибающихся лапках подошел к Улите. Ведьма безжалостно и точно стукнула его по носу тяжелой печатью темной канцелярии. Комиссионер скривился, изображая смертельную и вечную обиду, вытер слезящиеся глазки, а уже спустя минуту ужом вился вокруг Буслаева.
   – Как здоровье его будущего величества? Ручки не потеют? – ехидно спрашивал он, приседая.
   – А как твое? Не чихается по ночам, совесть не чешется? – отвечал Мефодий любезностью на любезность.
   – Ничего-с. Благодарю-с… Это только вы ночью спите… А мы ночью, как и днем, в трудах-с! Сами изволите видеть! – отвечал комиссионер.
   – Смотри не перетрудись!
   – Не перетружусь. Не извольте беспокоиться. Ради вас себя поберегу-с, – загадочно отвечал Тухломон.
   Он хихикнул и удалился, вежливо шаркнув поочередно обеими ножками.
   Арей, по обыкновению, отсиживался в кабинете. Входить к нему можно было лишь по приглашению. Начальник русского отдела Тартара находился там почти безвылазно – днем и ночью. Лишь недавно, никого не предупредив, пропал куда-то почти на три дня и появился так же внезапно, не дав никому объяснений.
   Рядом с Улитой помещалась Аида Плаховна Мамзелькина собственным трупом. Щечки у Аиды Плаховны были румяные, а глазки узенькие. Похоже, она успела уже присосаться к медовушке. Судя по довольному виду обеих, Улита и Аида Плаховна занимались приятнейшим делом на земле – злословием.
   Закинув на стул костлявые ноги, Мамзелькина смотрела сквозь глухую стену дома № 13, которая не была препятствием для ее всевидящих глаз.
   Был тот бойкий вечерний час, когда всякое двуногое прямоходящее существо куда-то спешило или откуда-то возвращалось. По тротуарам, аллеям, пешеходным переходам и мостам десятимиллионного мегаполиса сновали лопухоиды.
   – Улита, голубка моя недобитая, взгляни-ка туда! – кудахтала Мамзелькина. – Смотри, какой идет серьезный, представительный мужчина! Какая царственная осанка! Как он несет свое дородное дело, как твердо и спокойно взирает перед собой! Посмотри, как все уступают ему дорогу! Должно быть, думают, что это префект округа, обходящий владенья свои в поисках, чего бы еще снести! На самом же деле это всего лишь Вольф Кактусов, графоман и тихий подкаблучник, которого жена послала за пельменями в универсам на углу. Не правда ли, как обманчиво первое впечатление? Интересно, как бы этот индюк запел, если бы я сейчас расчехлила свой инструмент?
   – Может, проверим? – невинно предложила Улита.
   Аида Плаховна погрозила ей пальцем, составленным, казалось, из одних только суставов и костей.
   – Не положено. Разнарядки покамест не было… У меня, лань моя недостреленная, не самодеятельность! У меня учреждение! Так-то, сокровище мое могильное! – назидательно сказала Аида Плаховна.
   Улита вздохнула так печально, что на полтора километра вокруг у всех погасли газовые конфорки, и откинулась на спинку стула.
   – Чего грустишь, милбя? Тошно тебе? – сочувственно спросила Мамзелькина.
   – Ох, Аида Плаховна! Тошно, – пожаловалась секретарша.
   – Чего ж тошно-то?
   – А то и тошно, что не любит меня никто. По вечерам я так устаю от гуманизма, что мне хочется кого-нибудь прибить.
   – Ты это, девка, брось! Не распускай колотушки! То-то я смотрю, комиссионеры у тебя все увечные ходят! Не бери тяжелого в руки и дурного в голову! – строго сказала Мамзелькина.
   Она повернулась и увидела застывшего в дверях Мефодия, смотревшего на нее не без любопытства.
   – О, и этот, цыпленочек недорезанный, тут шастает! Все шастают! По городу хожу, по сторонам смотрю. Сил моих нетути! Комиссионеры шастают, златокрылые шастают – и всем чегой-то надо! А теперь и этот, молодой да зеленый, расшастался! Ну что шастаешь-то, болезный, что шастаешь? – заохала старуха.
   Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.
   Аида Плаховна всплеснула руками.
   – Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь! Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул, а ключа-то к силам не нашел покуда… Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак – он, ить, тоже не в один день строился.
   Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали, что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо, как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.
   Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на гнутых ножках.
   – Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! – заохала она.
   – Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! – неосторожно вякнул Мефодий.
   Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень, падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:
   «Mors sola fatetur, quantula sint hominum corpuscula».[1]
   Однако либо Аида Плаховна была в хорошем настроении, либо решила на этот раз спустить.
   – И, милый, не пойму, о чем толкуешь. На зонт какой-то тебя беру… Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы… Нам, окромя эйдосов, ничего чужого не положено… Не химики, не плотники, могилы мы работники! Так-то, брульянтовый мой, ямочка ты моя незакопанная!
   Тем временем Улита достала большую шоколадку, подсунутую кем-то из предприимчивых суккубов, и зашелестела фольгой. Мефодия она по обычной своей невнимательности не угостила, а Мамзелькина, кроме медовухи, ничем не злоупотребляла.
   – Я вот о чем вчера подумала… – сказала Улита шоколадным ртом. – О тебе подумала! Странная у тебя фамилия для повелителя мрака. Буслаев! Подозрительная она какая-то в наше сложное время. То есть я понимаю, конечно, Васька Буслаев, новгородский богатырь, оглоблей размахивал, то да се… Вроде благонадежно все… Да только для руководителя все равно не то. Лучше б ты был Петров или Смирнов.
   Мамзелькина с ней не согласилась:
   – Не-а, родная, не ври напрасно. Не надо ему Смирновым быть. Смирновых в розыске много. Ужо я-то знаю. А ежели и инициалы совпадают – тут совсем беда. Притаскиваю как-то одного в Тартар, ан оказывается: однофамилец! «Обозналась, говорят мне, старая! Ты кого хватаешь?» А чего обозналась-то? Вот заявочка: Смирнов П.А., 1964 года? Вот вам: Смирнов П.А., 1964 года! Получите груз! – сказала Аида Плаховна и потерла ручки.
   – И что, обратно отнесла? – спросил Мефодий.
   Улита рассмеялась, покосившись на смутившуюся старуху, которая от неожиданности даже ковшик с медовухой уронила.
   – И, милбй, кто ж из Тартара-то добро обратно носит? У нас же не госконтора, чтоб человечки туды-сюды бегали. Ужо принес – так ложь куды положится и за другим грузом ташшись. Ладно, сладкие мои, засиделась я с вами чегой-то… Народец у меня на белом свете зажился! – торопливо зашамкала Аида Плаховна.
   Видно, избегая скользкой темы, она сняла с плеча грязный рюкзак и вывалила на стол Улите целую кипу засаленных пергаментов.
   Ведьма поморщилась, когда пергаменты раскатились по столу. Многие из них были в бурых высохших пятнах, другие покрывала свежая слизь.
   – Вот тута, гробики мои осиновые, накладные на самоубийц, а тута те, кто эйдосы при жизни заложил, значить, да со сроками маленько просчитался… А атеистов, кощунов и прочих умствующих я, того… как договаривались с Лигулом, отдельной фактуркой… Разберетесь, миляги? А не разберетесь, так туточки полный перечень. Могилка в могилку!.. – зачастила Мамзелькина.
   Проверяя, не осталось ли чего в рюкзаке, Аида Плаховна решительно встряхнула его. На стол выпал зацепившийся пергамент.
   – А это кто? – спросила Улита.
   – А это ишь… самоубийца одна. Наглоталась, бедняга, снотворного. Попугать мужика своего вздумала. Два раза глотала – откачивали. Проглотила в третий, а тут мужик ее на работе возьми и задержись… Диск с игрой ему ктой-то принес! Как бы уж и не наши из канцелярии все это состыковали, – охотно пояснила Мамзелькина. – Осторожно с пергаментом, Улитушка, березка моя недопиленная! Туточки внизу эйдос подклеен, не затерялся бы. Потрудись-ка расписочку в получении! Эйдосы без расписки сдавать себе дороже. Потом не отчитаишси!
   Улита неохотно написала расписку, вытащила из ящика штемпельную подушку и с омерзением стала шлепать, где надо, печати. Едва она закончила, как на экземпляре Мамзелькиной проступили кровавые буквы.
   Сдано: Мамзелькина А.П.
   старший менагер некроотдела
   Принято: ведьма Улита,
   русский отдел Канцелярии мрака
   секретарь-лаборант
   Свидетель: Буслаев М.И.
   ученик мрака
   Мамзелькина еще не дочитала пергамент, когда буквы вдруг стали молочными и та часть записи, которая касалась «свидетеля Буслаева М.И.», испарилась.