Страница:
Стоя на капитанском мостике «Счастливицы», Рэнсом не мог отделаться от чувства, что корабль вместе с ним затягивает в гигантский водоворот, в котором поджидает морское чудище.
Рэнсом наблюдал за тем, как первый помощник Джим Таннерс гоняет матросню, как судно маневрирует, заходя в порт. Капитан редко выпускал командование из рук, однако сегодня был именно такой день. Он почти не слышал ни команд, ни грозного рыка боцмана. Хотелось приказать немедленно разворачиваться и плыть отсюда подальше. Поздно: с борта на берег полетели швартовы, гулко ударились о причал утяжеленные огоны.
– Швартовы приня-ать! – заорал рядом Таннерс.
Кто-то из портовых рабочих уже наматывал трос на кнехт. Матросы спрыгивали на причал, «Счастливица» гулко вздыхала. Рэнсом не стал дожидаться, когда подадут трап, и последовал за матросами. И сразу увидел невысокого кругленького человека, стоявшего чуть поодаль. Типичный сухопутный житель рассматривал шхуну, как заморскую диковинку, скользил глазами от бушприта к корме, от клотика к ватерлинии. Рэнсом подошел быстрым летящим шагом, резко бросил:
– Мистер Уэстли – это вы?
– Лорд Сильверстайн! – Управляющий поклонился, выпрямился и уставился на Рэнсома с жадным интересом. – Прошу вас, следуйте за мной. Граф очень плох, и лучшие лекари сражаются за его жизнь. Он твердо намерен протянуть до того мига, когда вы появитесь, однако…
– Однако вы слишком много говорите, – прервал его Рэнсом. Он был сам себе противен в этот миг. Но мистер Уэстли воспринял окрик как должное.
– Прошу меня извинить, действительно, я забылся. Следуйте за мной, милорд.
Рэнсом пошел за Уэстли, не отрывая взгляда от его жирной клетчатой спины. Это помогало сосредоточиться на предстоящей задаче. Не хотелось приступать к ней, будучи полным желчи. Рэнсом всегда считал себя человеком, который может держать свои чувства под жестким контролем. И сейчас он поступит так, как того требует честь.
Особняк Сильверстайнов оказался огромным. Отец мало и скупо говорил о родном доме: видимо, не желал расстраивать жену и сына, а может, и сам не хотел вспоминать о том, что у него отняли. Как бы там ни было, дом произвел на Рэнсома впечатление величественное и… гнетущее. Когда молодой человек вошел в гигантский холл, весь пронизанный холодом, ему показалось, будто он вступил в склеп. Этому месту определенно не хватало жизни. Да откуда бы ей взяться, если сердце человека, который заправляет здесь всем, умерло много лет назад?
Уэстли направился к лестнице на второй этаж, Рэнсом шел следом. Рука коснулась отполированных перил и заскользила по ним, эхо шагов по мраморным ступеням металось среди стен. Рэнсом видел темные гобелены, уже весьма испорченные молью и временем, на которых среброликие девы склоняли головы перед рыцарями в тусклых доспехах. Люстра на мощной цепи под потолком, подсвечники с пыльными свечами… Здесь давным-давно не устраивались званые вечера, давно не звенели бокалы, не сияли драгоценности женщин, не лилось вино. Дом замер и дряхлел, как старый дуб на обочине дороги. Рэнсом ощущал это столь отчетливо, будто заходил сюда каждую неделю.
Может быть, это память предков?..
В нем ничего не отзывалось, было просто холодно и неуютно.
Пройдя длинным коридором, мистер Уэстли распахнул одну из массивных дверей и с поклоном пропустил Рэнсома вперед.
Это была спальня, такая же старая и запущенная, как и то, что Рэнсом уже видел здесь. Он вошел, и мистер Уэстли, поманив за собою врача, стоявшего у массивной кровати, закрыл дверь с другой стороны.
И вот Рэнсом остался наедине с дедом.
Следовало подойти, что-то сказать. Рэнсом приблизился и понял, что говорить он, конечно, может, но вот будет ли это иметь какой-то эффект?
Образ зла, что он рисовал в своем воображении все эти годы, не имел ничего общего с тем, что лежало на кровати. Назвать это человеком язык уже не поворачивался. Высохшая оболочка, в которой по недоразумению еще теплится жизнь, словно одинокая свеча в домике на болотах. Пергаментная кожа, покрытая старческими пигментными пятнами, худые руки поверх теплого одеяла, скрюченные пальцы напоминают когти… Рот приоткрыт, сквозь зубы вырывается тяжелое, смрадное дыхание. И пахло в комнате похуже, чем в иных доках. Рэнсома передернуло. Он ожидал увидеть умирающее величие, но встретил только жалкое подобие того, что ненавидел всю жизнь, даже не зная.
И этот человек выгнал его отца? Этот человек был тем, из-за кого Александр Сильверстайн лишился того, что полагалось ему по праву рождения? Вот это недоразумение?
Тут старик открыл глаза – и Рэнсом понял, что ошибся.
Острый, режущий взгляд, которым граф Сильверстайн наградил внука, не подходил к этой высохшей оболочке. Рэнсом понял: старик умирает потому, что пришел его срок, однако, будь его воля, он провел бы на этом свете еще не одну сотню лет. Но природа взяла верх, смерть пришла и потребовала свое, и сейчас нужно ей подчиниться.
– Ты… – прохрипел граф, едва вытолкнув это слово между сухими губами.
– Вы хотели видеть меня, – холодно произнес Рэнсом.
– Дай… воды.
Рэнсом передернул плечами, однако взял со стола глиняную чашку с водой и поднес к губам старика. Тот приподнялся, и Рэнсом, не прикасаясь к нему, помог ему напиться. Осушив чашку, граф вновь откинулся на подушки.
– Так лучше. – Он провел языком по губам. – Значит, ты таков.
Голос его окреп.
– А что вы ожидали увидеть?
– Похож. На отца, не на нее. Это хорошо.
– Что вам нужно? У меня мало времени.
– Лжешь, – усмехнулся граф. – Раз приехал, время есть. Садись. – Он еле заметно шевельнул рукой. – Так легче смотреть на тебя.
Рэнсом приехал не для того, чтобы облегчать старому стервятнику жизнь, однако просьбу исполнил. Около кровати стояло кресло, в котором, по всей видимости, обычно сидел врач или слуга, присматривавший за графом, и Рэнсом опустился на краешек.
– Значит, таков, – повторил граф. Слова вырывались из его губ свистящим шепотом. Рэнсом промолчал: хватит того, что он здесь, что пришел и сел; все остальное – дело старика. – Времени осталось мало. Хочу, чтоб ты мне наследовал.
– Почему? – не задать этот вопрос он не мог.
– Потому что других нет.
– Вы лжете. Есть другие родственники.
– А прямой – ты. И называешь меня лжецом. Хорошо.
Рэнсом уже ничего не понимал в этом бредовом разговоре.
– Говори! – потребовал граф. – Ты ведь ехал сюда, думал, что скажешь. Я слушаю.
И в этот миг – то ли по интонации, с которой это было произнесено, то ли по словам, нанизанным на повелительный тон, как бусины на нитку, – Рэнсом разгадал своего деда.
Да ведь он боится, подумал Рэнсом. Страшно, неотвратимо боится смерти, и вот эта старческая немощь вызывает у него такую ненависть к себе, что ненависть к преступившему сыну – блекнет. И нужно что-то сделать, потому что неясно, как оно там, за чертой. Конечно, Бог. В Бога все верят, только вот почти никто Его не слышал и не видел, а тем, кто слышал и видел, полной веры нет. Значит, шаг в неизвестность, вполне возможно – в пустоту или адское пламя, и не когда-нибудь в необозримом будущем, а уже сегодня, завтра, послезавтра – сколько удастся еще протянуть.
А где-то есть наследник, в котором течет твоя же кровь, и, может, в этом молодом человеке удастся передать себя, завладеть его душой, оставить после себя хоть частицу – не в крови, но в разуме, в том, что воспоследует. Чтобы и дальше все шло заведенным порядком, домом Сильверстайнов владел Сильверстайн, чтобы дух предыдущего графа вошел в него, как одинокий путник в необитаемый дом. И тогда не так страшно. Не так безнадежно. Тогда ужас, может быть, отступит, а Бог повернется, посмотрит ласково и кивнет.
Глядя в бледные глаза деда, внук читал в них это, словно водил пальцем по строчкам в книге.
Граф ждал.
Рэнсом подумал и засмеялся.
– Тебе забавно? – прошипел старик.
Рэнсом покачал головой.
– Нет, я смеюсь над собой. Сколько лет я думал, что брошу вам в лицо, если мы встретимся. И надеялся, что этой встречи никогда не произойдет. А теперь, когда она случилась, я понимаю, что все упреки, все обвинения, что я мог вам предъявить, вы давно предъявили себе сами. И нашли их, пожалуй, справедливыми, но не раскаялись. Вам страшно раскаиваться. И это самое лучшее, что вы можете мне оставить. Ваш страх и невозможность раскаяния. Теперь я вижу, что Бог все-таки есть.
– Мальчишка! – ахнул граф, задыхаясь. – Да как ты смеешь!
Рэнсом ждал, что ему станет легко, однако легкость не приходила. Он видел, в какие слабые места можно ударить старика, что сказать, чтобы этот несгибаемый человек, упертый в своих решениях даже сейчас, скорчился и, может быть, заплакал. Сломался. Рэнсом мог – и не желал, хотя мечтал об этом полжизни. Но вышло по-иному. Старик позвал его не для того, чтобы извиниться, не для покаяния. Просто чтобы убедиться, что еще не все потеряно. Вдруг Рэнсом оказался бы таким, как он.
Только Рэнсом был другим. Он привык, что за все решения надо нести ответственность. И никто, даже умирающие, – не исключение.
Он поднялся.
– Мне с вами не о чем говорить, граф. Если хотите оставить мне фамильное состояние и титул, я это приму. Это мой долг, перешедший от отца. Если хотите, чтобы я извинился за отца, – вы не дождетесь этого. Он всегда был в моих глазах героем, в отличие от вас. И я не стану унижать его память, идя против его принципов только потому, что вы меня позвали. Я приехал сюда потому, что обещал отцу: если однажды вы меня все-таки позовете, я откликнусь. Если бы не это обещание, вы бы меня не увидели. Потому что мне не нужно от вас ничего: ни милостей, ни вашего родства. Мне все равно. Вы для меня не существуете.
Он лгал: этот человек все еще существовал для него, тяжесть не ушла. И все-таки Рэнсом ощущал себя свободнее, глядя в глаза графу и произнося спокойным голосом безжалостные слова. Он видел, как старик принимает их, и осознавал, что ломает его последние надежды. Но этот человек не был Рэнсому близок. Их связывало только кровное родство, которое меркло перед дружескими связями. Рэнсом знал столько хороших людей, что не мог поверить, будто мир состоит сплошь из подлецов. Подлецы встречаются, только они умирают в одиночестве. Этот человек сам навлек на себя душевное проклятие и только сейчас, по всей видимости, задумался, как провел свою жизнь, хотя следовало бы много раньше. Ведь отец ждал, всю жизнь ждал. И если бы граф позвал, лорд Сильверстайн поехал бы и простил, и жена с сыном смирились бы с таким положением дел. Потому что любили. Потому что отец всегда был для Рэнсома самым лучшим и самым правильным и для Вероники – тоже. Но теперь, когда отца нет, у Рэнсома не осталось долгов перед дедом. И снисхождения не осталось.
– Ты… ты… – часто дыша, граф приподнял руку, распрямил скрюченные пальцы.
– Я ваш наследник, – усмехнулся Рэнсом, – тот, какого вы заслуживаете. Чего вы еще от меня хотите? Формальности будут выполнены.
– Я… – Дед отдышался и слабо покачал головой. Взгляд, все еще живой и острый, был нацелен на Рэнсома, как шпага. Интересно, будь у старика под рукой оружие, попытался бы он убить? Нет, этот человек всегда предпочитал злое слово.
– Все? – холодно спросил Рэнсом.
Он понимал, что дед ждет от него вспышки, громкого крика, тщательно взлелеянных обвинений. Это помогло бы взломать лед отчуждения, возможно, сделать шаг навстречу друг другу и – невероятно, но вдруг? – простить. Но Рэнсом не ощущал себя готовым простить, а лгать умирающему – грех. Конечно, следовало бы поступить по законам Бога, отпустить этот камень из ладони. Увы, увы! Человек слаб. И Рэнсом чувствовал, что ненависть сильнее его.
Граф молчал. Тогда Рэнсом развернулся и вышел.
Глава 4
Глава 5
Рэнсом наблюдал за тем, как первый помощник Джим Таннерс гоняет матросню, как судно маневрирует, заходя в порт. Капитан редко выпускал командование из рук, однако сегодня был именно такой день. Он почти не слышал ни команд, ни грозного рыка боцмана. Хотелось приказать немедленно разворачиваться и плыть отсюда подальше. Поздно: с борта на берег полетели швартовы, гулко ударились о причал утяжеленные огоны.
– Швартовы приня-ать! – заорал рядом Таннерс.
Кто-то из портовых рабочих уже наматывал трос на кнехт. Матросы спрыгивали на причал, «Счастливица» гулко вздыхала. Рэнсом не стал дожидаться, когда подадут трап, и последовал за матросами. И сразу увидел невысокого кругленького человека, стоявшего чуть поодаль. Типичный сухопутный житель рассматривал шхуну, как заморскую диковинку, скользил глазами от бушприта к корме, от клотика к ватерлинии. Рэнсом подошел быстрым летящим шагом, резко бросил:
– Мистер Уэстли – это вы?
– Лорд Сильверстайн! – Управляющий поклонился, выпрямился и уставился на Рэнсома с жадным интересом. – Прошу вас, следуйте за мной. Граф очень плох, и лучшие лекари сражаются за его жизнь. Он твердо намерен протянуть до того мига, когда вы появитесь, однако…
– Однако вы слишком много говорите, – прервал его Рэнсом. Он был сам себе противен в этот миг. Но мистер Уэстли воспринял окрик как должное.
– Прошу меня извинить, действительно, я забылся. Следуйте за мной, милорд.
Рэнсом пошел за Уэстли, не отрывая взгляда от его жирной клетчатой спины. Это помогало сосредоточиться на предстоящей задаче. Не хотелось приступать к ней, будучи полным желчи. Рэнсом всегда считал себя человеком, который может держать свои чувства под жестким контролем. И сейчас он поступит так, как того требует честь.
Особняк Сильверстайнов оказался огромным. Отец мало и скупо говорил о родном доме: видимо, не желал расстраивать жену и сына, а может, и сам не хотел вспоминать о том, что у него отняли. Как бы там ни было, дом произвел на Рэнсома впечатление величественное и… гнетущее. Когда молодой человек вошел в гигантский холл, весь пронизанный холодом, ему показалось, будто он вступил в склеп. Этому месту определенно не хватало жизни. Да откуда бы ей взяться, если сердце человека, который заправляет здесь всем, умерло много лет назад?
Уэстли направился к лестнице на второй этаж, Рэнсом шел следом. Рука коснулась отполированных перил и заскользила по ним, эхо шагов по мраморным ступеням металось среди стен. Рэнсом видел темные гобелены, уже весьма испорченные молью и временем, на которых среброликие девы склоняли головы перед рыцарями в тусклых доспехах. Люстра на мощной цепи под потолком, подсвечники с пыльными свечами… Здесь давным-давно не устраивались званые вечера, давно не звенели бокалы, не сияли драгоценности женщин, не лилось вино. Дом замер и дряхлел, как старый дуб на обочине дороги. Рэнсом ощущал это столь отчетливо, будто заходил сюда каждую неделю.
Может быть, это память предков?..
В нем ничего не отзывалось, было просто холодно и неуютно.
Пройдя длинным коридором, мистер Уэстли распахнул одну из массивных дверей и с поклоном пропустил Рэнсома вперед.
Это была спальня, такая же старая и запущенная, как и то, что Рэнсом уже видел здесь. Он вошел, и мистер Уэстли, поманив за собою врача, стоявшего у массивной кровати, закрыл дверь с другой стороны.
И вот Рэнсом остался наедине с дедом.
Следовало подойти, что-то сказать. Рэнсом приблизился и понял, что говорить он, конечно, может, но вот будет ли это иметь какой-то эффект?
Образ зла, что он рисовал в своем воображении все эти годы, не имел ничего общего с тем, что лежало на кровати. Назвать это человеком язык уже не поворачивался. Высохшая оболочка, в которой по недоразумению еще теплится жизнь, словно одинокая свеча в домике на болотах. Пергаментная кожа, покрытая старческими пигментными пятнами, худые руки поверх теплого одеяла, скрюченные пальцы напоминают когти… Рот приоткрыт, сквозь зубы вырывается тяжелое, смрадное дыхание. И пахло в комнате похуже, чем в иных доках. Рэнсома передернуло. Он ожидал увидеть умирающее величие, но встретил только жалкое подобие того, что ненавидел всю жизнь, даже не зная.
И этот человек выгнал его отца? Этот человек был тем, из-за кого Александр Сильверстайн лишился того, что полагалось ему по праву рождения? Вот это недоразумение?
Тут старик открыл глаза – и Рэнсом понял, что ошибся.
Острый, режущий взгляд, которым граф Сильверстайн наградил внука, не подходил к этой высохшей оболочке. Рэнсом понял: старик умирает потому, что пришел его срок, однако, будь его воля, он провел бы на этом свете еще не одну сотню лет. Но природа взяла верх, смерть пришла и потребовала свое, и сейчас нужно ей подчиниться.
– Ты… – прохрипел граф, едва вытолкнув это слово между сухими губами.
– Вы хотели видеть меня, – холодно произнес Рэнсом.
– Дай… воды.
Рэнсом передернул плечами, однако взял со стола глиняную чашку с водой и поднес к губам старика. Тот приподнялся, и Рэнсом, не прикасаясь к нему, помог ему напиться. Осушив чашку, граф вновь откинулся на подушки.
– Так лучше. – Он провел языком по губам. – Значит, ты таков.
Голос его окреп.
– А что вы ожидали увидеть?
– Похож. На отца, не на нее. Это хорошо.
– Что вам нужно? У меня мало времени.
– Лжешь, – усмехнулся граф. – Раз приехал, время есть. Садись. – Он еле заметно шевельнул рукой. – Так легче смотреть на тебя.
Рэнсом приехал не для того, чтобы облегчать старому стервятнику жизнь, однако просьбу исполнил. Около кровати стояло кресло, в котором, по всей видимости, обычно сидел врач или слуга, присматривавший за графом, и Рэнсом опустился на краешек.
– Значит, таков, – повторил граф. Слова вырывались из его губ свистящим шепотом. Рэнсом промолчал: хватит того, что он здесь, что пришел и сел; все остальное – дело старика. – Времени осталось мало. Хочу, чтоб ты мне наследовал.
– Почему? – не задать этот вопрос он не мог.
– Потому что других нет.
– Вы лжете. Есть другие родственники.
– А прямой – ты. И называешь меня лжецом. Хорошо.
Рэнсом уже ничего не понимал в этом бредовом разговоре.
– Говори! – потребовал граф. – Ты ведь ехал сюда, думал, что скажешь. Я слушаю.
И в этот миг – то ли по интонации, с которой это было произнесено, то ли по словам, нанизанным на повелительный тон, как бусины на нитку, – Рэнсом разгадал своего деда.
Да ведь он боится, подумал Рэнсом. Страшно, неотвратимо боится смерти, и вот эта старческая немощь вызывает у него такую ненависть к себе, что ненависть к преступившему сыну – блекнет. И нужно что-то сделать, потому что неясно, как оно там, за чертой. Конечно, Бог. В Бога все верят, только вот почти никто Его не слышал и не видел, а тем, кто слышал и видел, полной веры нет. Значит, шаг в неизвестность, вполне возможно – в пустоту или адское пламя, и не когда-нибудь в необозримом будущем, а уже сегодня, завтра, послезавтра – сколько удастся еще протянуть.
А где-то есть наследник, в котором течет твоя же кровь, и, может, в этом молодом человеке удастся передать себя, завладеть его душой, оставить после себя хоть частицу – не в крови, но в разуме, в том, что воспоследует. Чтобы и дальше все шло заведенным порядком, домом Сильверстайнов владел Сильверстайн, чтобы дух предыдущего графа вошел в него, как одинокий путник в необитаемый дом. И тогда не так страшно. Не так безнадежно. Тогда ужас, может быть, отступит, а Бог повернется, посмотрит ласково и кивнет.
Глядя в бледные глаза деда, внук читал в них это, словно водил пальцем по строчкам в книге.
Граф ждал.
Рэнсом подумал и засмеялся.
– Тебе забавно? – прошипел старик.
Рэнсом покачал головой.
– Нет, я смеюсь над собой. Сколько лет я думал, что брошу вам в лицо, если мы встретимся. И надеялся, что этой встречи никогда не произойдет. А теперь, когда она случилась, я понимаю, что все упреки, все обвинения, что я мог вам предъявить, вы давно предъявили себе сами. И нашли их, пожалуй, справедливыми, но не раскаялись. Вам страшно раскаиваться. И это самое лучшее, что вы можете мне оставить. Ваш страх и невозможность раскаяния. Теперь я вижу, что Бог все-таки есть.
– Мальчишка! – ахнул граф, задыхаясь. – Да как ты смеешь!
Рэнсом ждал, что ему станет легко, однако легкость не приходила. Он видел, в какие слабые места можно ударить старика, что сказать, чтобы этот несгибаемый человек, упертый в своих решениях даже сейчас, скорчился и, может быть, заплакал. Сломался. Рэнсом мог – и не желал, хотя мечтал об этом полжизни. Но вышло по-иному. Старик позвал его не для того, чтобы извиниться, не для покаяния. Просто чтобы убедиться, что еще не все потеряно. Вдруг Рэнсом оказался бы таким, как он.
Только Рэнсом был другим. Он привык, что за все решения надо нести ответственность. И никто, даже умирающие, – не исключение.
Он поднялся.
– Мне с вами не о чем говорить, граф. Если хотите оставить мне фамильное состояние и титул, я это приму. Это мой долг, перешедший от отца. Если хотите, чтобы я извинился за отца, – вы не дождетесь этого. Он всегда был в моих глазах героем, в отличие от вас. И я не стану унижать его память, идя против его принципов только потому, что вы меня позвали. Я приехал сюда потому, что обещал отцу: если однажды вы меня все-таки позовете, я откликнусь. Если бы не это обещание, вы бы меня не увидели. Потому что мне не нужно от вас ничего: ни милостей, ни вашего родства. Мне все равно. Вы для меня не существуете.
Он лгал: этот человек все еще существовал для него, тяжесть не ушла. И все-таки Рэнсом ощущал себя свободнее, глядя в глаза графу и произнося спокойным голосом безжалостные слова. Он видел, как старик принимает их, и осознавал, что ломает его последние надежды. Но этот человек не был Рэнсому близок. Их связывало только кровное родство, которое меркло перед дружескими связями. Рэнсом знал столько хороших людей, что не мог поверить, будто мир состоит сплошь из подлецов. Подлецы встречаются, только они умирают в одиночестве. Этот человек сам навлек на себя душевное проклятие и только сейчас, по всей видимости, задумался, как провел свою жизнь, хотя следовало бы много раньше. Ведь отец ждал, всю жизнь ждал. И если бы граф позвал, лорд Сильверстайн поехал бы и простил, и жена с сыном смирились бы с таким положением дел. Потому что любили. Потому что отец всегда был для Рэнсома самым лучшим и самым правильным и для Вероники – тоже. Но теперь, когда отца нет, у Рэнсома не осталось долгов перед дедом. И снисхождения не осталось.
– Ты… ты… – часто дыша, граф приподнял руку, распрямил скрюченные пальцы.
– Я ваш наследник, – усмехнулся Рэнсом, – тот, какого вы заслуживаете. Чего вы еще от меня хотите? Формальности будут выполнены.
– Я… – Дед отдышался и слабо покачал головой. Взгляд, все еще живой и острый, был нацелен на Рэнсома, как шпага. Интересно, будь у старика под рукой оружие, попытался бы он убить? Нет, этот человек всегда предпочитал злое слово.
– Все? – холодно спросил Рэнсом.
Он понимал, что дед ждет от него вспышки, громкого крика, тщательно взлелеянных обвинений. Это помогло бы взломать лед отчуждения, возможно, сделать шаг навстречу друг другу и – невероятно, но вдруг? – простить. Но Рэнсом не ощущал себя готовым простить, а лгать умирающему – грех. Конечно, следовало бы поступить по законам Бога, отпустить этот камень из ладони. Увы, увы! Человек слаб. И Рэнсом чувствовал, что ненависть сильнее его.
Граф молчал. Тогда Рэнсом развернулся и вышел.
Глава 4
Все в этом доме было ему неприятно и непонятно. Слуги смотрели на Рэнсома испуганно, как будто на вампира, что вылез из закоулков диковатой легенды и с наступлением полуночи должен всех перекусать. Ему отвели комнату недалеко от покоев деда – старую, запущенную спальню, наспех протопленную, так как в доме стояла сырость, – и подали обед в маленькой столовой. Овощи были переварены, мясо – недожарено. Рэнсом поковырялся немного, затем оставил бесполезные попытки насытиться невкусной пищей, взял трость и треуголку и вышел из дома. Слуги и пискнуть не успели.
Рэнсом поймал кеб и велел ехать в район порта. В Лондоне он вместе со «Счастливицей» бывал два раза, но центр, где вдоль помпезных зданий прогуливались скучающие аристократы, не любил. Зато портовый район изучил неплохо и знал, где можно скоротать вечер, чтобы тебя не тревожили.
Он отпустил кеб у трактира «Два топора» и вошел внутрь, в пропитанное густыми запахами нутро приземистого домишки. Тут пахло мясом (прожаренным!), пивом, луком и людьми – а люди в порту пахнут так себе. Однако для Рэнсома подобная обстановка была привычной. Он помахал трактирщику – вряд ли тот его помнил, тем не менее вежливость не повредит, – и уселся за один из столов в центре. Обычно Рэнсом предпочитал место в углу, чтобы обозревать все вокруг и держать спину прикрытой, но сегодня ему было решительно все равно. Осадок от разговора с дедом все никак не желал исчезать.
Рэнсом заказал бараньи ребрышки, овощи, свежий хлеб и кружку пива, получил это все, ущипнул за задницу веселую крутобокую служанку и принялся за еду, не переставая размышлять.
Ему не было жалко деда. Рэнсом все пытался отыскать в душе эту обязательную христианскую жалость, перебирал свои чувства – весьма немногочисленные, так как тонко чувствующим человеком себя не считал, – словно бобы в горшочке. Нет, не было жалости. Только брезгливость и желание, чтобы все поскорее завершилось. Чтобы эта нудная, как зубная боль, история осталась позади. Чтобы дед умер наконец. Какое это будет облегчение – и для самого старика, и для Рэнсома. Лишь сейчас он понял, что устал ненавидеть бесплотный призрак. Он перестал ненавидеть, как только призрак обрел плоть. Но простить все же не мог.
Отец, Александр Сильверстайн, всегда говорил, что человек должен быть милосерден. Именно поэтому он вернулся бы, если б дед позвал. Из милосердия. Только вот Рэнсома он этому все же не научил: внук знал, что во имя Христа должен простить деда, и не находил в себе сил для этого. Может, когда-нибудь…
Да, но деду нужно сейчас.
А какое кому дело, что ему нужно?
Рэнсом усмехнулся, покачал головой и отхлебнул еще пива. Нет ничего удивительного в том, что граф Сильверстайн сумел вызвать стойкое чувство отторжения у своего внука. Дед поистине талантлив.
О наследстве Рэнсом не думал. Совсем. Он никогда на него не рассчитывал и решил до поры до времени вести себя так, будто дед ему ничего не завещал. Да и не был он осведомлен о размерах состояния Сильверстайнов. Отец, сделавший себе имя на ровном месте, тоже об этом не говорил.
Рэнсом хорошо помнил тот разговор…
Александр Сильверстайн остановился на причале, держа сына за руку. Рэнсом с любопытством оглядывался по сторонам – и никак не мог наглядеться. Мачты парусников, казалось, протыкали небо и задевали солнце, такими высокими они казались пятилетнему мальчику. И вокруг кипела такая громкая, грязная, но прекрасная жизнь, что Рэнсом чувствовал себя на седьмом небе. Отец впервые взял его с собой в доки, решив, что сын достаточно подрос. И теперь Рэнсом впитывал впечатления, как впитывает дождевую воду ссохшаяся земля.
– Видишь? – Александр указал на двухмачтовую шхуну, которая была почти готова. – Это наш первый корабль. Только первый. Его имя «Геспер».
– А что это значит?
– Это имя из истории греческих богов. Геспер был то ли сыном, то ли братом Атланта, унесенным ветром и превращенным в прекрасную звезду. Наш корабль будет плавать под звездами, и мне хотелось, чтобы он носил красивое имя.
– А это наш корабль?
– Да, малыш. Он принадлежит мне, тебе и маме.
– Мама его видела?
– Конечно. Он ей очень понравился. Но однажды я построю и другую шхуну. Шхуну, которая будет носить ее имя…
Отец исполнил свое обещание. Шхуна «Вероника» была возведена на верфи в Глазго и отправилась в плавание в мае 1820 года. В сентябре 1839-го она погибла во время плавания через Индийский океан, сгинув в объятиях внезапно налетевшей бури. Когда пришло известие об исчезновении шхуны, Рэнсом как раз хоронил мать, тихо и незаметно сошедшую в могилу следом за отцом. Наверное, Вероника Сильверстайн сочла бы гибель корабля знаком. Сочла бы… но не успела.
Рэнсом отодвинул опустевшую кружку. Лица отца и матери виделись ему сейчас столь отчетливо, как будто он говорил с ними пять минут назад. А может, так оно и было: ведь обращение к столь сильным, ярким воспоминаниям – своего рода разговор. Воспоминания были убежищем. Иногда. Потому что обычно Рэнсом полагал, что ему не нужно прятаться от превратностей судьбы.
Он расплатился и вышел на улицу, в загустевшие сумерки Лондона. Пора возвращаться в дом, похожий на склеп, и исполнять свой долг.
Рэнсома разбудили посреди ночи. Уэстли стоял у постели со свечой в руке.
– Граф умирает… Вы нужны там…
Рэнсом спал, практически не раздеваясь; он сунул ноги в сапоги, застегнул жилет и пошел следом за осунувшимся Уэстли. Дом сморила мертвая тишина, по коридору тянуло запахом лекарств и ладана.
Дед хрипел на огромной постели, метался в бреду, выталкивал сквозь зубы неразличимые уже слова. Слева от постели стояли лекарь и священник; последний шептал молитвы, но Рэнсом не стал вслушиваться в монотонный перестук фраз. Он подошел справа и остановился, глядя в лицо деду.
Вот таким его и следует запомнить. Да Рэнсом и не знал его другим. У отца даже портрета не сохранилось, и вряд ли Александр горел желанием повесить портрет графа в своем новом доме… А Рэнсому останется лишь эта память: пляска пламени на фитилях толстых свечей, унылые лица доктора и мистера Уэстли, бормотание священника и похожее на череп лицо умирающего.
Дед затих, и на миг Рэнсому показалось, что он умер. Молчание было как застоявшаяся вода. Граф снова дернулся, открыл глаза, повел мутным взглядом и, увидев внука, прищурился, словно кот на солнце. Сизые губы шевельнулись.
– Что? – священник склонился к нему. – Вы хотите помолиться, сын мой?
Нет, он не хотел. Граф смотрел на Рэнсома в упор, как будто внук был кем-то вроде Люцифера, пришедшего забрать его темную душу. Пальцы-когти царапнули одеяло, из горла вырвался неясный хрип… На третий раз Рэнсому удалось расслышать слово.
– Прости…
Он присел на край кровати, взял в руку пальцы деда. Не хотелось этого делать, но как отступишь перед лицом смерти? Как себя потом оправдаешь?
– Я прощаю вас, – негромко произнес Рэнсом, – за себя и за отца. Идите с миром.
Еле заметная улыбка тронула губы графа Сильверстайна, и в следующий миг его глаза остановились, словно у деревянной куклы, и жизнь разом ушла из тщедушного тела. Рэнсом выпустил руку деда и встал. Он поступил так, как хотел отец и как велит Бог, но прощение было ненастоящим. Фальшивка, которую граф принял за чистую монету. Пусть так. Может, это и не самая страшная ложь.
Может, за это на том свете простится – зато священник и мистер Уэстли смотрят одобрительно. Ах да, им же это выгодно.
Рэнсом развернулся и вышел. Проводить ночь у бездыханного тела он посчитал излишним.
Похороны назначили через неделю.
Следовало отвезти тело деда в Сильверстайн-Мэнор, чтобы упокоить навеки в семейном склепе. Также нужно было разобраться со внезапно свалившимся наследством, и это, как полагал Рэнсом, будет похуже водоворота.
Его начало затягивать сразу, как только он попытался вникнуть в суть дела.
Мистер Уэстли, ставший невероятно обходительным, на следующий же день после смерти старого графа взялся вводить нового в курс дел.
Оказалось, что, помимо родового поместья Сильверстайн-Мэнор, графу принадлежит уйма недвижимости, несколько фабрик, парочка небольших судов и солидный счет в банке. Все это весьма порадовало бы человека алчного, а вот Рэнсома ввергло в тоску, так как он не собирался всем этим управлять.
Он не мыслил своей жизни без моря. Он дышал морским ветром и иногда всерьез проверял, не выросли ли у него еще жабры. Он не мог себе представить, что останется прикован к земле, словно каторжник к чугунному ядру, и не сможет больше совершать путешествия на «Счастливице» – любимом своем корабле. А ведь есть еще «Геспер», самый первый, и «Морская волчица», и «Стригунок», только что отплывший с грузом в Индию. Корабельщик Сильверстайн не желал становиться светским львом графом Сильверстайном и посещать глупые балы, когда на свете существует море.
Но мистер Уэстли, конечно же, полагал иначе.
С самого утра он ходил за Рэнсомом по пятам и наконец загнал его в весьма запущенную комнату, оказавшуюся дедовым кабинетом. Тут дух почившего старика ощущался особенно остро. Не из-за запаха или лекарств, а из-за того, что он проводил здесь много времени, как пояснил мистер Уэстли. Управляющий заставил Рэнсома усесться в кресло и принялся подробно втолковывать ему все его новые обязанности. Коль уж начались неприятности, то они будут продолжаться, пока не переменится ветер.
– Подождите, – прервал Рэнсом пламенную речь мистера Уэстли где-то на пятнадцатой минуте. – И что же, я должен теперь все это делать?
– Должны, милорд, должны.
– Кому?
Этот вопрос поставил милейшего мистера Уэстли в тупик.
– Семье, я полагаю. Вы же Сильверстайн. Вы просто обязаны…
– Какой семье? Я никого не знаю.
– Так это дело поправимое; уже завтра приедут ваша двоюродная тетя, миссис Норман, и ваш кузен, лорд Норман. Я написал им еще вчера.
– Зачем?
– Но ваш дед умер. Они захотят присутствовать на похоронах.
– Они могли бы отправиться в Сильверстайн-Мэнор.
– Да, но пока мы в Лондоне…
– Вы тоже туда отправитесь и проследите, чтобы похороны прошли, как полагается.
Мистер Уэстли схватился за сердце. Рэнсом заподозрил его в склонности к театральным эффектам.
– Вы не собираетесь присутствовать на похоронах своего деда, милорд?!
– Нет, – отрезал Рэнсом. – Мне совершенно не хочется куда-нибудь ехать и затягивать свое пребывание здесь. Тем более торжественно хоронить человека, который выгнал своего сына из дома и тридцать лет не желал с ним общаться. Все, что от меня требовалось, я уже проделал. Давайте завершим те дела, которые нужно завершить, и закончим с этим.
– Но… но… вы же наследник!
– Что это означает, мистер Уэстли? – прищурился Рэнсом. Если бы он знал, как сейчас напоминает деда, наверное, это бы ему не понравилось.
– Вам принадлежит все имущество Сильверстайнов…
– И я могу делать с ним что угодно?
– Да…
– Тогда я хочу его продать.
Мистер Уэстли потрясенно помолчал, потом сказал серьезно, без театральности:
– Милорд, при всем уважении к вам, которое я испытываю, несомненно, с первой минуты нашего знакомства, ваше желание не так легко осуществить. Во-первых, майорат не продается. Он – наследие вашего рода, от этого вы не можете избавиться при всем желании. Закон не позволит. Все остальное, разумеется, может быть продано, однако на это потребуется время.
– Сколько?
– Около месяца, я полагаю. Или больше.
– А если поторопиться?
– Милорд…
– Я не хочу задерживаться в Лондоне больше, чем необходимо, мистер Уэстли. Сколько?
– Две недели.
– Очень хорошо. Мой дед, судя по всему, доверял вам; пускай так и остается. Я желаю продать все, кроме майората.
– Но фабрики приносят хороший доход, и владения близ Брайтона…
– Все, кроме майората, мистер Уэстли, пустите с молотка. Мне безразлично, сколько я на этом потеряю. Время – вот главное.
– А этот особняк? – умоляюще сказал Уэстли.
– Его – в первую очередь. Мой майорат – это Сильверстайн-Мэнор, не так ли? Ну, а это просто старый дом, и весьма обветшавший к тому же. – Рэнсом поднялся и нахлобучил треуголку. – С молотка, мистер Уэстли. С молотка.
Рэнсом поймал кеб и велел ехать в район порта. В Лондоне он вместе со «Счастливицей» бывал два раза, но центр, где вдоль помпезных зданий прогуливались скучающие аристократы, не любил. Зато портовый район изучил неплохо и знал, где можно скоротать вечер, чтобы тебя не тревожили.
Он отпустил кеб у трактира «Два топора» и вошел внутрь, в пропитанное густыми запахами нутро приземистого домишки. Тут пахло мясом (прожаренным!), пивом, луком и людьми – а люди в порту пахнут так себе. Однако для Рэнсома подобная обстановка была привычной. Он помахал трактирщику – вряд ли тот его помнил, тем не менее вежливость не повредит, – и уселся за один из столов в центре. Обычно Рэнсом предпочитал место в углу, чтобы обозревать все вокруг и держать спину прикрытой, но сегодня ему было решительно все равно. Осадок от разговора с дедом все никак не желал исчезать.
Рэнсом заказал бараньи ребрышки, овощи, свежий хлеб и кружку пива, получил это все, ущипнул за задницу веселую крутобокую служанку и принялся за еду, не переставая размышлять.
Ему не было жалко деда. Рэнсом все пытался отыскать в душе эту обязательную христианскую жалость, перебирал свои чувства – весьма немногочисленные, так как тонко чувствующим человеком себя не считал, – словно бобы в горшочке. Нет, не было жалости. Только брезгливость и желание, чтобы все поскорее завершилось. Чтобы эта нудная, как зубная боль, история осталась позади. Чтобы дед умер наконец. Какое это будет облегчение – и для самого старика, и для Рэнсома. Лишь сейчас он понял, что устал ненавидеть бесплотный призрак. Он перестал ненавидеть, как только призрак обрел плоть. Но простить все же не мог.
Отец, Александр Сильверстайн, всегда говорил, что человек должен быть милосерден. Именно поэтому он вернулся бы, если б дед позвал. Из милосердия. Только вот Рэнсома он этому все же не научил: внук знал, что во имя Христа должен простить деда, и не находил в себе сил для этого. Может, когда-нибудь…
Да, но деду нужно сейчас.
А какое кому дело, что ему нужно?
Рэнсом усмехнулся, покачал головой и отхлебнул еще пива. Нет ничего удивительного в том, что граф Сильверстайн сумел вызвать стойкое чувство отторжения у своего внука. Дед поистине талантлив.
О наследстве Рэнсом не думал. Совсем. Он никогда на него не рассчитывал и решил до поры до времени вести себя так, будто дед ему ничего не завещал. Да и не был он осведомлен о размерах состояния Сильверстайнов. Отец, сделавший себе имя на ровном месте, тоже об этом не говорил.
Рэнсом хорошо помнил тот разговор…
Александр Сильверстайн остановился на причале, держа сына за руку. Рэнсом с любопытством оглядывался по сторонам – и никак не мог наглядеться. Мачты парусников, казалось, протыкали небо и задевали солнце, такими высокими они казались пятилетнему мальчику. И вокруг кипела такая громкая, грязная, но прекрасная жизнь, что Рэнсом чувствовал себя на седьмом небе. Отец впервые взял его с собой в доки, решив, что сын достаточно подрос. И теперь Рэнсом впитывал впечатления, как впитывает дождевую воду ссохшаяся земля.
– Видишь? – Александр указал на двухмачтовую шхуну, которая была почти готова. – Это наш первый корабль. Только первый. Его имя «Геспер».
– А что это значит?
– Это имя из истории греческих богов. Геспер был то ли сыном, то ли братом Атланта, унесенным ветром и превращенным в прекрасную звезду. Наш корабль будет плавать под звездами, и мне хотелось, чтобы он носил красивое имя.
– А это наш корабль?
– Да, малыш. Он принадлежит мне, тебе и маме.
– Мама его видела?
– Конечно. Он ей очень понравился. Но однажды я построю и другую шхуну. Шхуну, которая будет носить ее имя…
Отец исполнил свое обещание. Шхуна «Вероника» была возведена на верфи в Глазго и отправилась в плавание в мае 1820 года. В сентябре 1839-го она погибла во время плавания через Индийский океан, сгинув в объятиях внезапно налетевшей бури. Когда пришло известие об исчезновении шхуны, Рэнсом как раз хоронил мать, тихо и незаметно сошедшую в могилу следом за отцом. Наверное, Вероника Сильверстайн сочла бы гибель корабля знаком. Сочла бы… но не успела.
Рэнсом отодвинул опустевшую кружку. Лица отца и матери виделись ему сейчас столь отчетливо, как будто он говорил с ними пять минут назад. А может, так оно и было: ведь обращение к столь сильным, ярким воспоминаниям – своего рода разговор. Воспоминания были убежищем. Иногда. Потому что обычно Рэнсом полагал, что ему не нужно прятаться от превратностей судьбы.
Он расплатился и вышел на улицу, в загустевшие сумерки Лондона. Пора возвращаться в дом, похожий на склеп, и исполнять свой долг.
Рэнсома разбудили посреди ночи. Уэстли стоял у постели со свечой в руке.
– Граф умирает… Вы нужны там…
Рэнсом спал, практически не раздеваясь; он сунул ноги в сапоги, застегнул жилет и пошел следом за осунувшимся Уэстли. Дом сморила мертвая тишина, по коридору тянуло запахом лекарств и ладана.
Дед хрипел на огромной постели, метался в бреду, выталкивал сквозь зубы неразличимые уже слова. Слева от постели стояли лекарь и священник; последний шептал молитвы, но Рэнсом не стал вслушиваться в монотонный перестук фраз. Он подошел справа и остановился, глядя в лицо деду.
Вот таким его и следует запомнить. Да Рэнсом и не знал его другим. У отца даже портрета не сохранилось, и вряд ли Александр горел желанием повесить портрет графа в своем новом доме… А Рэнсому останется лишь эта память: пляска пламени на фитилях толстых свечей, унылые лица доктора и мистера Уэстли, бормотание священника и похожее на череп лицо умирающего.
Дед затих, и на миг Рэнсому показалось, что он умер. Молчание было как застоявшаяся вода. Граф снова дернулся, открыл глаза, повел мутным взглядом и, увидев внука, прищурился, словно кот на солнце. Сизые губы шевельнулись.
– Что? – священник склонился к нему. – Вы хотите помолиться, сын мой?
Нет, он не хотел. Граф смотрел на Рэнсома в упор, как будто внук был кем-то вроде Люцифера, пришедшего забрать его темную душу. Пальцы-когти царапнули одеяло, из горла вырвался неясный хрип… На третий раз Рэнсому удалось расслышать слово.
– Прости…
Он присел на край кровати, взял в руку пальцы деда. Не хотелось этого делать, но как отступишь перед лицом смерти? Как себя потом оправдаешь?
– Я прощаю вас, – негромко произнес Рэнсом, – за себя и за отца. Идите с миром.
Еле заметная улыбка тронула губы графа Сильверстайна, и в следующий миг его глаза остановились, словно у деревянной куклы, и жизнь разом ушла из тщедушного тела. Рэнсом выпустил руку деда и встал. Он поступил так, как хотел отец и как велит Бог, но прощение было ненастоящим. Фальшивка, которую граф принял за чистую монету. Пусть так. Может, это и не самая страшная ложь.
Может, за это на том свете простится – зато священник и мистер Уэстли смотрят одобрительно. Ах да, им же это выгодно.
Рэнсом развернулся и вышел. Проводить ночь у бездыханного тела он посчитал излишним.
Похороны назначили через неделю.
Следовало отвезти тело деда в Сильверстайн-Мэнор, чтобы упокоить навеки в семейном склепе. Также нужно было разобраться со внезапно свалившимся наследством, и это, как полагал Рэнсом, будет похуже водоворота.
Его начало затягивать сразу, как только он попытался вникнуть в суть дела.
Мистер Уэстли, ставший невероятно обходительным, на следующий же день после смерти старого графа взялся вводить нового в курс дел.
Оказалось, что, помимо родового поместья Сильверстайн-Мэнор, графу принадлежит уйма недвижимости, несколько фабрик, парочка небольших судов и солидный счет в банке. Все это весьма порадовало бы человека алчного, а вот Рэнсома ввергло в тоску, так как он не собирался всем этим управлять.
Он не мыслил своей жизни без моря. Он дышал морским ветром и иногда всерьез проверял, не выросли ли у него еще жабры. Он не мог себе представить, что останется прикован к земле, словно каторжник к чугунному ядру, и не сможет больше совершать путешествия на «Счастливице» – любимом своем корабле. А ведь есть еще «Геспер», самый первый, и «Морская волчица», и «Стригунок», только что отплывший с грузом в Индию. Корабельщик Сильверстайн не желал становиться светским львом графом Сильверстайном и посещать глупые балы, когда на свете существует море.
Но мистер Уэстли, конечно же, полагал иначе.
С самого утра он ходил за Рэнсомом по пятам и наконец загнал его в весьма запущенную комнату, оказавшуюся дедовым кабинетом. Тут дух почившего старика ощущался особенно остро. Не из-за запаха или лекарств, а из-за того, что он проводил здесь много времени, как пояснил мистер Уэстли. Управляющий заставил Рэнсома усесться в кресло и принялся подробно втолковывать ему все его новые обязанности. Коль уж начались неприятности, то они будут продолжаться, пока не переменится ветер.
– Подождите, – прервал Рэнсом пламенную речь мистера Уэстли где-то на пятнадцатой минуте. – И что же, я должен теперь все это делать?
– Должны, милорд, должны.
– Кому?
Этот вопрос поставил милейшего мистера Уэстли в тупик.
– Семье, я полагаю. Вы же Сильверстайн. Вы просто обязаны…
– Какой семье? Я никого не знаю.
– Так это дело поправимое; уже завтра приедут ваша двоюродная тетя, миссис Норман, и ваш кузен, лорд Норман. Я написал им еще вчера.
– Зачем?
– Но ваш дед умер. Они захотят присутствовать на похоронах.
– Они могли бы отправиться в Сильверстайн-Мэнор.
– Да, но пока мы в Лондоне…
– Вы тоже туда отправитесь и проследите, чтобы похороны прошли, как полагается.
Мистер Уэстли схватился за сердце. Рэнсом заподозрил его в склонности к театральным эффектам.
– Вы не собираетесь присутствовать на похоронах своего деда, милорд?!
– Нет, – отрезал Рэнсом. – Мне совершенно не хочется куда-нибудь ехать и затягивать свое пребывание здесь. Тем более торжественно хоронить человека, который выгнал своего сына из дома и тридцать лет не желал с ним общаться. Все, что от меня требовалось, я уже проделал. Давайте завершим те дела, которые нужно завершить, и закончим с этим.
– Но… но… вы же наследник!
– Что это означает, мистер Уэстли? – прищурился Рэнсом. Если бы он знал, как сейчас напоминает деда, наверное, это бы ему не понравилось.
– Вам принадлежит все имущество Сильверстайнов…
– И я могу делать с ним что угодно?
– Да…
– Тогда я хочу его продать.
Мистер Уэстли потрясенно помолчал, потом сказал серьезно, без театральности:
– Милорд, при всем уважении к вам, которое я испытываю, несомненно, с первой минуты нашего знакомства, ваше желание не так легко осуществить. Во-первых, майорат не продается. Он – наследие вашего рода, от этого вы не можете избавиться при всем желании. Закон не позволит. Все остальное, разумеется, может быть продано, однако на это потребуется время.
– Сколько?
– Около месяца, я полагаю. Или больше.
– А если поторопиться?
– Милорд…
– Я не хочу задерживаться в Лондоне больше, чем необходимо, мистер Уэстли. Сколько?
– Две недели.
– Очень хорошо. Мой дед, судя по всему, доверял вам; пускай так и остается. Я желаю продать все, кроме майората.
– Но фабрики приносят хороший доход, и владения близ Брайтона…
– Все, кроме майората, мистер Уэстли, пустите с молотка. Мне безразлично, сколько я на этом потеряю. Время – вот главное.
– А этот особняк? – умоляюще сказал Уэстли.
– Его – в первую очередь. Мой майорат – это Сильверстайн-Мэнор, не так ли? Ну, а это просто старый дом, и весьма обветшавший к тому же. – Рэнсом поднялся и нахлобучил треуголку. – С молотка, мистер Уэстли. С молотка.
Глава 5
Он не остался на ночь в доме деда и возвратился в свою каюту на «Счастливицу». Команда во главе с Таннерсом встретила своего капитана восторженно.
– Когда отплываем, сэр?
– Какой курс, сэр?
– Тихо! – прикрикнул Рэнсом и, когда гомон улегся, сообщил: – Мы остаемся в Лондоне приблизительно на две недели. После этого пойдем в Гуанчжоу или в Макао, это мы узнаем на Мадагаскаре, где я должен получить письмо. Мистер Таннерс, дайте увольнительные на берег.
Команда не обрадовалась, конечно. И Джим Таннерс не обрадовался. Позже, когда Рэнсом в задумчивости ужинал у себя в каюте (приготовленная корабельным поваром каша оказалась гораздо вкуснее пресной пищи в замшелом особняке), первый помощник постучался и вошел, не дожидаясь приглашения.
– Садись, Джим. – Рэнсом пододвинул ему кружку и плеснул туда вина.
– Что на тебя нашло? Ребята удивлены.
Наедине они избегали формальностей, так как дружили давно и крепко.
– Дед умер вчера ночью, – объяснил Рэнсом. – И завещал мне кучу имущества и денег, если я правильно понял его управляющего.
Джим скривился.
– Так что, ты нас теперь покинешь, русалкин сын? Будешь носить бриллиантовую булавку в галстуке и приподнимать цилиндр, когда встречаешь бабу в пышных юбках?
– Не мечтай, так просто вы от меня не отделаетесь. Нужно время, чтобы все это продать, а куда деть деньги – я найду.
– Когда отплываем, сэр?
– Какой курс, сэр?
– Тихо! – прикрикнул Рэнсом и, когда гомон улегся, сообщил: – Мы остаемся в Лондоне приблизительно на две недели. После этого пойдем в Гуанчжоу или в Макао, это мы узнаем на Мадагаскаре, где я должен получить письмо. Мистер Таннерс, дайте увольнительные на берег.
Команда не обрадовалась, конечно. И Джим Таннерс не обрадовался. Позже, когда Рэнсом в задумчивости ужинал у себя в каюте (приготовленная корабельным поваром каша оказалась гораздо вкуснее пресной пищи в замшелом особняке), первый помощник постучался и вошел, не дожидаясь приглашения.
– Садись, Джим. – Рэнсом пододвинул ему кружку и плеснул туда вина.
– Что на тебя нашло? Ребята удивлены.
Наедине они избегали формальностей, так как дружили давно и крепко.
– Дед умер вчера ночью, – объяснил Рэнсом. – И завещал мне кучу имущества и денег, если я правильно понял его управляющего.
Джим скривился.
– Так что, ты нас теперь покинешь, русалкин сын? Будешь носить бриллиантовую булавку в галстуке и приподнимать цилиндр, когда встречаешь бабу в пышных юбках?
– Не мечтай, так просто вы от меня не отделаетесь. Нужно время, чтобы все это продать, а куда деть деньги – я найду.