Страница:
— Не обращай внимания, все в порядке. Я буду тебе за папу, а Хенни — за маму. И пока я жив, у тебя будет все, что ты захочешь…
В ту ночь я плакала, и моя подушка была мокра от слез. Я плакала по маме, которую так любила, что больно было вспоминать то время, когда лапа был еще жив, и мы все жили счастливо. Я плакала по всему хорошему, что она делала для нас тогда, и горше всего я плакала по той любви, что она так щедро нам дарила — тогда. Еще я плакала по Кори, словно он был мой собственный ребенок. Тут-то я и перестала плакать и обратилась к горьким, тяжелым мыслям о мести. Чтобы уязвить кого-то, нужно сначала влезть в его шкуру. Что для нее хуже всего? Она не хотела думать о нас. Она старалась забыть, что мы существуем. Ну так забыть ей не удастся! Прямо на это Рождество я пошлю ей открытку и подпишу: «От четырех фарфоровых куколок, не нужных тебе», или лучше: «Три живые фарфоровые куколки, не нужные тебе, и одна мертвая, которых ты бросила навсегда». Я представила себе, как она посмотрит на открытку и подумает: «Я только сделала то, что должна была».
Мы опустили щит, сбросили броню и позволили себе опять быть обидчивыми и легкоранимыми. Нам вернули веру и надежду, веру в себя, в то, что мы пришли, упали с неба, как дар небес, и сделали кого-то счастливым.
Сказки иногда сбываются. Мы жили словно в сказке.
Злая королева исчезла из нашей жизни, и в один прекрасный день Белоснежке настало время царствовать. Не одна она отведала отравленного красного яблочка. В каждой сказке обязательно есть дракон, которого нужно убить, ведьма, которую нужно победить, и множество препятствий, которые нужно преодолеть. Я старалась заглянуть в будущее и угадать, кто будет драконом, и что это за множество препятствий. Но я всегда отлично знала, кто ведьма. И это самое печальное.
Я встала и вышла на верхнюю веранду посмотреть на луну. У перил, тоже глядя на луну, стоял Крис. По его сгорбленным плечам (обычно они были гордо развернуты) я поняла, что он совершенно опустошен, так же, как и я. Я встала на цыпочки, чтобы напугать его, но он услышал, повернулся и раскрыл объятия. Я бездумно шагнула к нему и сомкнула руки у него на шее. На нем был теплый халат, подаренный мамой на прошлое Рождество, он был уже мал. Я положу ему под елочку новый, с его монограммой — КФШ, потому что он не хотел больше называться Фоксвортом, а хотел Шеффилдом.
Его голубые глаза заглянули в мои. Наши глаза так похожи. Я любила его, как лучшую часть себя самой, светлую и счастливую часть.
— Кэти, — прошептал он, и его глаза подозрительно блестели. — Если ты хочешь поплакать, давай, я пойму. Поплачь и за меня тоже. Я надеялся… я молился, чтобы мама приехала и дала какое-нибудь приемлемое объяснение тому, что она с нами делала.
— Приемлемый предлог для убийства? — с горечью спросила я. — Какой можно придумать приемлемый предлог для убийства? Она не столь изобретательна.
Он выглядел таким жалким, что я снова обняла его, одной рукой гладя его волосы, а другой — щеку. Любовь — слово всеобъемлющее, но это совсем не то, что секс, это во много раз сильнее… Когда он спрятал лицо в мои волосы и заплакал, меня переполняла любовь к нему. Всхлипывая, он снова и снова повторял мое имя, словно в этом мире только я осталась реальной и надежной, а больше никому нельзя было верить…
Каким-то образом его губы нашли мои, и мы стали целоваться, целоваться так страстно, что не в силах бороться с желанием, он попытался увлечь меня в свою комнату.
— Я просто хочу обладать тобой, вот и все, ничего больше. Скоро я уеду в школу, там у меня ничего не будет. На прощанье, Кэти, пожалуйста…
Я не успела ответить, он снова схватил меня в объятия и стал целовать с такой испепеляющей страстью, что я испугалась, но и ощутила ответное желание.
— Перестань! Не делай этого! — крикнула я, но он не слушал, гладя мою грудь и высвобождая ее из-под халата, чтобы можно было поцеловать.
— Крис! — я действительно рассердилась. — Нельзя любить меня так, Крис. Ты уедешь и все, что ты чувствуешь ко мне, сойдет на нет, как ничего и не было. Так мы должны любить других, а не друг друга, тогда мы сохраним чистоту. Не можем же мы буквально повторить историю своих родителей! Мы не будем повторять их ошибок!
Он обнял меня крепче и не сказал ни слова, но я чувствовала, что он задумался о том, что никаких «других» не будет. Что в этом мире он верит только мне, потому что когда он был совсем юн и очень, очень раним, одна женщина вероломно его обманула, предала, и рана его слишком глубока.
Он отступил со слезами на глазах. Но я должна была разрубить этот узел сейчас, немедленно. Для его же пользы. (Все, что мы делаем, мы делаем для чьей-то пользы.) Я не могла уснуть. В ушах у меня звучал его голос, зовущий, полный желания. Я встала, спустилась вниз и снова пришла к нему в постель. Он ждал меня.
— Ты никогда не будешь от меня свободна, Кэти, никогда. Пока ты жива, мы всегда будем вместе.
— Нет!
— Да!
— Нет! — Но я уже целовала его, потом выскочила из постели и помчалась к себе в комнату, закрыв и заперев за собой дверь. Что такое со мной случилось? Мне нельзя было входить в его комнату и ложиться в его постель. Или я — воплощение зла, как утверждала бабушка?
Нет, только не это!
Я не могу!
Часть вторая
МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ
ПРОСМОТР
В ту ночь я плакала, и моя подушка была мокра от слез. Я плакала по маме, которую так любила, что больно было вспоминать то время, когда лапа был еще жив, и мы все жили счастливо. Я плакала по всему хорошему, что она делала для нас тогда, и горше всего я плакала по той любви, что она так щедро нам дарила — тогда. Еще я плакала по Кори, словно он был мой собственный ребенок. Тут-то я и перестала плакать и обратилась к горьким, тяжелым мыслям о мести. Чтобы уязвить кого-то, нужно сначала влезть в его шкуру. Что для нее хуже всего? Она не хотела думать о нас. Она старалась забыть, что мы существуем. Ну так забыть ей не удастся! Прямо на это Рождество я пошлю ей открытку и подпишу: «От четырех фарфоровых куколок, не нужных тебе», или лучше: «Три живые фарфоровые куколки, не нужные тебе, и одна мертвая, которых ты бросила навсегда». Я представила себе, как она посмотрит на открытку и подумает: «Я только сделала то, что должна была».
Мы опустили щит, сбросили броню и позволили себе опять быть обидчивыми и легкоранимыми. Нам вернули веру и надежду, веру в себя, в то, что мы пришли, упали с неба, как дар небес, и сделали кого-то счастливым.
Сказки иногда сбываются. Мы жили словно в сказке.
Злая королева исчезла из нашей жизни, и в один прекрасный день Белоснежке настало время царствовать. Не одна она отведала отравленного красного яблочка. В каждой сказке обязательно есть дракон, которого нужно убить, ведьма, которую нужно победить, и множество препятствий, которые нужно преодолеть. Я старалась заглянуть в будущее и угадать, кто будет драконом, и что это за множество препятствий. Но я всегда отлично знала, кто ведьма. И это самое печальное.
Я встала и вышла на верхнюю веранду посмотреть на луну. У перил, тоже глядя на луну, стоял Крис. По его сгорбленным плечам (обычно они были гордо развернуты) я поняла, что он совершенно опустошен, так же, как и я. Я встала на цыпочки, чтобы напугать его, но он услышал, повернулся и раскрыл объятия. Я бездумно шагнула к нему и сомкнула руки у него на шее. На нем был теплый халат, подаренный мамой на прошлое Рождество, он был уже мал. Я положу ему под елочку новый, с его монограммой — КФШ, потому что он не хотел больше называться Фоксвортом, а хотел Шеффилдом.
Его голубые глаза заглянули в мои. Наши глаза так похожи. Я любила его, как лучшую часть себя самой, светлую и счастливую часть.
— Кэти, — прошептал он, и его глаза подозрительно блестели. — Если ты хочешь поплакать, давай, я пойму. Поплачь и за меня тоже. Я надеялся… я молился, чтобы мама приехала и дала какое-нибудь приемлемое объяснение тому, что она с нами делала.
— Приемлемый предлог для убийства? — с горечью спросила я. — Какой можно придумать приемлемый предлог для убийства? Она не столь изобретательна.
Он выглядел таким жалким, что я снова обняла его, одной рукой гладя его волосы, а другой — щеку. Любовь — слово всеобъемлющее, но это совсем не то, что секс, это во много раз сильнее… Когда он спрятал лицо в мои волосы и заплакал, меня переполняла любовь к нему. Всхлипывая, он снова и снова повторял мое имя, словно в этом мире только я осталась реальной и надежной, а больше никому нельзя было верить…
Каким-то образом его губы нашли мои, и мы стали целоваться, целоваться так страстно, что не в силах бороться с желанием, он попытался увлечь меня в свою комнату.
— Я просто хочу обладать тобой, вот и все, ничего больше. Скоро я уеду в школу, там у меня ничего не будет. На прощанье, Кэти, пожалуйста…
Я не успела ответить, он снова схватил меня в объятия и стал целовать с такой испепеляющей страстью, что я испугалась, но и ощутила ответное желание.
— Перестань! Не делай этого! — крикнула я, но он не слушал, гладя мою грудь и высвобождая ее из-под халата, чтобы можно было поцеловать.
— Крис! — я действительно рассердилась. — Нельзя любить меня так, Крис. Ты уедешь и все, что ты чувствуешь ко мне, сойдет на нет, как ничего и не было. Так мы должны любить других, а не друг друга, тогда мы сохраним чистоту. Не можем же мы буквально повторить историю своих родителей! Мы не будем повторять их ошибок!
Он обнял меня крепче и не сказал ни слова, но я чувствовала, что он задумался о том, что никаких «других» не будет. Что в этом мире он верит только мне, потому что когда он был совсем юн и очень, очень раним, одна женщина вероломно его обманула, предала, и рана его слишком глубока.
Он отступил со слезами на глазах. Но я должна была разрубить этот узел сейчас, немедленно. Для его же пользы. (Все, что мы делаем, мы делаем для чьей-то пользы.) Я не могла уснуть. В ушах у меня звучал его голос, зовущий, полный желания. Я встала, спустилась вниз и снова пришла к нему в постель. Он ждал меня.
— Ты никогда не будешь от меня свободна, Кэти, никогда. Пока ты жива, мы всегда будем вместе.
— Нет!
— Да!
— Нет! — Но я уже целовала его, потом выскочила из постели и помчалась к себе в комнату, закрыв и заперев за собой дверь. Что такое со мной случилось? Мне нельзя было входить в его комнату и ложиться в его постель. Или я — воплощение зла, как утверждала бабушка?
Нет, только не это!
Я не могу!
Часть вторая
МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ
Наступило Рождество. Елка упиралась верхушкой в двадцатифутовый потолок, а подарков под ней было столько, что вполне хватило бы десятку детей, даром что мы с Крисом уже не дети. Кэрри бурно радовалась всему, что принес ей Санта Клаус. А мы с Крисом употребили последние украденные на чердаке деньги, чтобы купить Полу роскошный красный домашний халат, а Хенни — потрясающее рубиново-красное бархатное платье пятьдесят восьмого размера! Довольная и благодарная, она долго нам на радость рассматривала его, потом написала: «Хорошее платье — в церковь ходить. Порадовали всех друзей».
Пол примерил новый халат. В красном он выглядел божественно, и сидел халат прекрасно.
А затем последовал главный сюрприз. Пол шагнул ко мне, склонился до земли и вытащил из бумажника пять больших желтых билетов. Если бы он целый год сидел и думал только о том, как порадовать меня сильнее, он бы не смог придумать ничего лучше. В его большой красивой руке были билеты на «Щелкунчика» в постановке балетной школы Розенковой.
— Я слышал, это весьма профессиональная труппа, — пояснил Пол. — Сам я не много знаю о балете, но я поспрашивал людей, говорят, эта одна из лучших. При ней же и школа: начальная, средняя и продвинутая группы. Ты на каком уровне?
— На высшем! — провозгласил Крис, я же, онемев от счастья, только молча смотрела на Пола. — Кэти была начинающей, когда мы попали на чердак. Но там случилось удивительное превращение, словно дух Анны Павловой вселился в ее тело. Она сама научилась вставать на пуанты.
Вечером все мы, включая Хенни, совершенно очарованные, сидели в третьем ряду партера. Танцоры на сцене были не просто хороши — они были великолепны! Особенно красивый молодой человек по имени Джулиан Маркет, исполнявший главную роль. Как во сне, в антракте я пошла с Полом за кулисы познакомиться с танцорами!
Он подвел нас к стоящей рука об руку супружеской паре.
— Мадам, Джордж, — обратился он к крошечной женщине, лоснящейся, как тюлень, и мужчине ненамного ее выше. — Позвольте вам представить мою воспитанницу Кэтрин Долл, о которой я вам рассказывал. Это ее брат Кристофер, а младшая красавица — Кэрри. С Генриеттой Бич вы уже знакомы.
— Да, конечно, — сказала дама.
Она выглядела, как балерина, говорила, как балерина, и причесывалась, как балерина: к гладко зачесанным назад черным волосам прикалывала огромный шиньон. На ней было развевающееся черное шифоновое платье поверх черного трико, а поверх платья — болеро из леопардовых шкур. Ее муж Джордж был спокойный мускулистый мужчина с бледным лицом, неестественно черными волосами и неестественно яркими губами, цвета запекшейся крови. Впрочем, и она была под стать ему: ее рот был, как алая рана, а глаза, как угольки от костра в бледном сдобном тесте лица. Две пары черных глаз ощупали меня и затем Криса.
— Вы тоже танцуете? — спросили они моего брата. Интересно, они всегда говорят в один голос?
— Нет, я не танцую, — ответил Крис, смутившись.
— Ах, как жаль, — с сожалением вздохнула мадам. — Вы двое составили бы прекрасную пару на сцене. Народ валом валил бы посмотреть на эту красоту, которой обладаете вы и ваша сестра.
Она посмотрела вниз на маленькую Кэрри, испуганно прижавшуюся к моей руке, и, по-видимому, решила ее игнорировать.
— Крис хочет стать врачом, — объяснил доктор Пол.
— Ха! — насмешливо выдохнула она, словно Криса здесь не было, или он внезапно лишился чувств и не мог слышать.
И оба они обратили свои эбеновые глазки ко мне, сконцентрировавшись с такой силой, что мне стало неловко, и я покраснела.
— Вы учились тэнцевать? (Она произносила «тэнцевать», словно там было «э»).
— Да, — тихо ответила я.
— В каком возрасте начали?
— Мне было четыре года.
— А сейчас вам?…
— В апреле будет шестнадцать.
— Хорошо. Очень, очень хорошо. — Она соединила ладони своих длинных костистых рук. — Одиннадцать лет профессиональной подготовки. В каком возрасте вы встали на пуанты?
— В двенадцать лет.
— Удивительно! — вскричала она. — Я никогда не ставлю девочек на пуанты раньше тринадцати, если только они не отличны.
Она с подозрением нахмурилась.
— Вы отличны, или вы посредственны?
— Не знаю.
— Вы хотите сказать, что вам никто не говорил?
— Никто.
— Тогда вы, должно быть, только посредственны. Она кивнула, повернулась к мужу и величественно помахала рукой, отпуская нас.
— Подождите минутку! — взорвался Крис, покрасневший и очень рассерженный. — Сегодня на сцене нет ни одной балерины, которая могла бы сравниться с Кэти! Ни одной! Эта девушка, которая танцует Клару, главную партию, иногда она совершенно не попадает в такт музыки, Кэти же очень точно слышит музыку, у нее абсолютный слух. Даже если она танцует под одну и ту же мелодию, она всякий раз немного изменяет свой танец, никогда не повторяется, импровизирует, стараясь сделать его лучше, красивее, трогательнее. Найти такую балерину, как Кэти — счастье для вашей труппы!
Они покосились на него, подчеркивая неуместную горячность его сообщения.
— Вы такой авторитет в области балета? — спросила она с некоторым презрением. — Вы знаете, как отличить одаренного танцовщика от посредственного?
Крис стоял, словно вросши ногами в пол, как во сне, он заговорил голосом, внезапно охрипшим от обуревавших его чувств:
— Я знаю лишь то, что я видел, а еще — какие чувства Кэти пробуждает во мне своим танцем. Я знаю, что когда начинает звучать музыка, и она начинает двигаться в такт ей, мое сердце останавливается, а когда ее танец кончается, я знаю, что жить не страшно, потому что такая красота есть на свете. Она не просто танцует какую-то партию, она перевоплощается в свою героиню, она заставляет поверить в это перевоплощение, потому что верит сама, и в вашей труппе нет ни одной девушки, которая тронула бы мое сердце, заставила бы его трепетать и сжиматься. Так что давайте, не принимайте ее, другая труппа только выиграет от вашей глупости.
Угольные глазки мадам долго и пронзительно глядели на Криса, столь же долгим был взгляд нашего доктора. Затем мадам Розенкова медленно повернулась ко мне, и я была оценена, взвешена и измерена буквально с ног до головы.
— Завтра, ровно в час. Я назначаю вам просмотр в моей студии.
Это была не просьба, а команда, которую нельзя не выполнить, и почему-то, хотя я должна бы быть счастлива, я рассердилась.
— Завтра слишком рано, — сказала я. — У меня нет ни костюма, ни трико, ни пуантов.
Все эти вещи остались на чердаке Фоксворт Холла.
— Пустяки, — сказала она, сопроводив слово презрительным волнообразным жестом своей точеной руки. — Подберем все, что нужно, приходите и не опаздывайте, мы требуем от наших танцоров дисциплины во всем.
И с королевским жестом она грациозно выплыла вон в сопровождении своего мужа, оставив меня в совершенном ошеломлении, без слов и с открытым ртом. Я поймала на себе изучающий взгляд одного из танцовщиков, который, должно быть, слышал каждое слово нашего разговора. Его черные глаза светились восхищением и интересом.
— Гордись, Кэтрин, — сказал он мне. — Как правило, у них с Джорджем добиваются просмотра месяцами, а то и годами!
Вечером я плакала в объятиях Криса.
— Я не в форме, я давно не тренировалась, — всхлипывала я, — завтра я опозорюсь. Как плохо, что она не дала мне времени для подготовки! Я должна размяться. А так я буду неловкой, неуклюжей, и меня не примут, я знаю, не примут!
— Ой, Кэти, прекрати, — сказал он, обнимая меня крепче. — Я видел уже здесь, как ты у спинки кровати делала свои «плие» и «тандю». Ты безусловно в форме, ты не будешь ни неловкой, ни неуклюжей, ты просто испугалась от неожиданности. У тебя только страх перед сценой, вот и все. И нечего волноваться, ты будешь великолепна. Я уверен в этом, да и ты это знаешь.
Он легко поцеловал меня в губы: «Спокойной ночи», разжал объятия и повернулся к двери.
— Ночью я встану на колени и буду за тебя молиться. Я попрошу Господа сделать так, чтобы завтра ты поразила их. А я буду злорадствовать, глядя на их вытянутые физиономии: никто из них не ожидает, что ты так удивительно танцуешь.
И он ушел, а я осталась со своими волнениями и страхами. Свернувшись под одеялом, я не могла заснуть в тревожном ожидании.
Завтра мой звездный час, мой шанс доказать, что я такое, доказать, что я обладаю всем, чем нужно, чтобы достичь вершин. Я должна быть лучшей, на меньшее я не согласна. Я должна доказать маме, бабушке, Полу, Крису, всем! Я не исчадие ада, не испорченная, не дьяволово отродье! Я — это я, лучшая балерина в мире!
Кэрри мирно спала, а я мучилась, ворочалась, мне снились кошмары, в которых на просмотре я все делала не так, и, что еще хуже, все не так было в моей жизни! Мне снилось, что я — иссохшая старуха и прошу подаяния на улицах какого-то огромного города, и в темноте прохожу с протянутой рукой мимо мамы, которая осталась молодой и прекрасной, и богато одета, в мехах и драгоценностях, и с ней вечно юный Барт Уинслоу.
Я проснулась. Была ночь. Какая длинная ночь! Я спустилась по лестнице к елке. Лампочки на елке горели, а на полу лежал Крис и смотрел вверх, в путаницу ветвей. Мы любили так делать, когда были детьми. Меня вдруг непреодолимо потянуло к нему, и я легла рядом и тоже стала смотреть в мерцающий сказочный мир веток рождественской елки.
— Я думал, ты забыла, — пробормотал Крис, не глядя на меня. — Помнишь, в Фоксворт Холле елка бывала такой маленькой, что ее ставили на стол, и нельзя было вот так лежать под ней. А теперь видишь… Давай запомним навсегда. Даже если наши будущие елки будут всего в фут, мы поднимем их повыше, чтобы можно было лечь вот так и смотреть сквозь ветки…
Его слова взволновали меня, я медленно повернула голову и долго смотрела на его профиль. Он был так красив в мерцающем свете елочных лампочек. На его волосы падали отблески всех цветов радуги, а когда он повернул голову и заглянул мне в глаза, в них тоже отражались елочные огни.
— Ты божественно красив, — сдавленным голосом сказала я. — В твоих глазах я вижу леденцы… или бриллианты английской короны…
— Все это я вижу в твоих глазах, Кэти. Ты так прелестна в этой белой ночной рубашке. Мне нравится, когда ты в белой ночной рубашке с голубыми шелковыми лентами. Мне нравится, когда твои волосы веером разбросаны по ковру, и ты кладешь на них щеку, как на шелковую подушку.
Он подвинулся ближе, так что его голова тоже легла на мои волосы. Еще ближе, коснулся лбом моего лба, я ощутила на лице его теплое дыхание. Я отодвинулась, закинув голову назад и выгнув шею. Я словно бы не чувствовала, что его теплые губы целуют впадинку у горла, дыхание прервалось. Бесконечно длинное мгновение я ждала, когда же он отодвинется, и сама хотела отодвинуться, но почему-то не могла. На меня вдруг снизошел такой мир, такой покой, плоть моя затрепетала в сладком предвкушении.
— Больше не целуй меня, — прошептала я, теснее прижимаясь к нему и удерживая его голову у горла.
— Я люблю тебя, — задохнулся он. — Кроме тебя у меня никого никогда не будет. Когда я стану стариком, я вспомню эту ночь с тобой под елкой, и как ты была добра, позволив мне держать тебя вот так.
— Крис, а тебе обязательно надо уезжать учиться на врача? Ты не можешь остаться здесь и придумать что-нибудь еще?
Он поднял голову и заглянул мне в глаза:
— Кэти, как ты можешь спрашивать? Я мечтал об этом всю свою жизнь, а ты…
Я снова всхлипнула. Я не хотела, чтобы он уезжал! Я стала щекотать его лицо своими локонами, вдруг он вскрикнул и поцеловал меня в губы. Легким таким поцелуем, но, испуганная, я отпрянула, пока он не перерос во что-то большое. Он начал говорить сумасшедшие, дикие вещи, что-то о том, как я похожа на ангела.
— Кэти, посмотри на меня! Не отворачивайся и не притворяйся, что ты не понимаешь, что я делаю, что я говорю! Посмотри, как ты меня мучаешь! Как я могу найти кого-нибудь еще, если ты — частица меня? Моя кровь бежит быстрее — и твоя тоже! Твои глаза вспыхивают ярче-и мои тоже! Не отвергай меня!
Его дрожащие пальцы расстегивали крошечные обтянутые шелком пуговки моей ночной рубашки, открывая меня до талии. Я закрыла глаза, и как однажды на чердаке, когда он нечаянно поранил мне бок ножницами, лежала бледная, страдающая, ожидая, когда же он поцелуями снимет боль.
— Как прекрасны твои груди, — глубоко вздохнув, сказал он, наклоняясь и прильнув к ним губами. — Я помню, как ты была совсем плоской, а потом грудки начали расти, и ты так стеснялась этого, старалась носить свитеры посвободнее, чтобы я ничего не заметил. Почему ты так стеснялась?
Я парила где-то под облаками, ощущая на груди его нежные поцелуи, но в то же время где-то глубоко-глубоко, в тайных глубинах сознания, я содрогалась. Почему я позволяю ему это? Мои руки прижали его крепче, и когда наши губы опять встретились, именно мои пальцы расстегнули пуговицы его пижамы, чтобы его обнаженная грудь легла на мою обнаженную грудь. Мы томились в жарком слиянии неудовлетворенной страсти, и вдруг я закричала:
— Нет! Это грех!
— Ну так согрешим!
— Тогда не покидай меня! Забудь о том, чтобы стать врачом! Останься со мной! Не уезжай, не оставляй меня! Без тебя я самой себя боюсь. Иногда я делаю безумные вещи. Крис, пожалуйста, не оставляй меня одну! Я никогда еще не оставалась одна, пожалуйста, останься!
— Я должен стать врачом, — сказал они вдруг застонал. — Вели мне отказаться от чего угодно, я отвечу «да». Но не проси меня отказаться от того, что делает меня мной. Ты ведь не откажешься от танцев, правда?
Я не знаю, наверное, я отвечала на его жадные поцелуи, потому что огонь, сжигавший нас, пылал все сильнее, толкая к краю пропасти.
— Порой я так люблю тебя, что не в силах держать себя в руках, — плакал он. — Если бы я обладал тобою сейчас, ты испытала бы не боль, а одну лишь радость.
Внезапно он раздвинул свои горячие губы и языком заставил раскрыться мои; меня словно пронзил разряд электрического тока.
— Я люблю тебя, о, как я люблю тебя! Я думаю о тебе все время, ты снишься мне во сне, — бормотал он, и его дыхание становилось все чаще и тяжелее, и мое тело победило меня: оно было полно желания и готово его удовлетворить.
Разумом я хотела оттолкнуть его, но не могла, я его желала! Я задыхалась от стыда!
— Не здесь, — говорил он между поцелуями. — Наверху, в моей комнате.
— Нет! Я твоя сестра, и твоя комната слишком близко от Пола. Он услышит.
— Тогда в твоей. Кэрри из пушки не разбудишь.
Не успела я понять, что происходит, как он схватил меня на руки, подбежал к задней лестнице, поднялся в мою комнату и упал вместе со мной на кровать. Сняв с меня ночную рубашку, а с себя пижаму, он принялся завершать то, что начал. Я не хотела этого! Я не хотела, чтобы это когда-нибудь случилось снова!
— Перестань! — крикнула я, выкатилась из-под него и упала на пол.
В мгновение ока он оказался на полу со мной. Мы катались по полу и боролись, два обнаженных тела, как вдруг наткнулись на что-то жесткое.
И тогда он остановился. Он смотрел на коробку печенья, буханку хлеба, яблоки, апельсины, фунт сыра чеддер, несколько банок рыбных консервов, бобы, томатный сок. Консервный нож, тарелки, стаканы, ложки и вилки.
— Кэти! Зачем ты таскаешь у Пола продукты и прячешь их у себя под кроватью?
Я потрясла головой, смутно понимая, зачем я взяла и спрятала еду, села и дотянулась до своей ночной рубашки и стыдливо прикрылась ею.
— Уйди! Оставь меня! Я люблю тебя только как брата, Кристофер!
Он подошел, обнял меня и положил голову мне на плечо.
— Прости. Милая, я знаю, зачем ты прячешь еду. Ты боишься, что в один прекрасный день нас опять запрут и хочешь быть во всеоружии. Ты понимаешь, что я — тот единственный человек, который это понимает? Позволь мне любить тебя еще раз, Кэти, всего только раз, чтобы пронести это сквозь свою жизнь. Позволь мне дать тебе наслаждение, какого я не давал тебе прежде, на всю оставшуюся жизнь!
Я влепила ему пощечину!
— Нет! — вскричала я. — Больше никогда! Ты обещал, к я думала, ты сдержишь обещание! Если тебе нужно стать врачом, уехать и покинуть меня — нет, и всегда будет нет! — Я быстро замолчала. Я не хотела этого сказать. — Крис… не смотри на меня так, пожалуйста!
Он медленно натягивал пижаму, с горечью глядя на меня.
— Мне не будет жизни, если я не стану врачом, Кэти.
Я зажала рот обеими руками, чтобы не закричать. Что со мной творится? Я не могу требовать, чтобы он отказался от своей заветной мечты. Я не хочу быть, как моя мать, которая заставляет страдать всех вокруг, чтобы ей было хорошо. Я кинулась в его объятия и заплакала. Случилось так, что мой брат стал моей первой, вечной, юной любовью, которой никогда, никогда не расцвести!
Потом я лежала одна, с открытыми глазами, и безнадежно слушала, как за окнами завывает холодный ветер.
Пол примерил новый халат. В красном он выглядел божественно, и сидел халат прекрасно.
А затем последовал главный сюрприз. Пол шагнул ко мне, склонился до земли и вытащил из бумажника пять больших желтых билетов. Если бы он целый год сидел и думал только о том, как порадовать меня сильнее, он бы не смог придумать ничего лучше. В его большой красивой руке были билеты на «Щелкунчика» в постановке балетной школы Розенковой.
— Я слышал, это весьма профессиональная труппа, — пояснил Пол. — Сам я не много знаю о балете, но я поспрашивал людей, говорят, эта одна из лучших. При ней же и школа: начальная, средняя и продвинутая группы. Ты на каком уровне?
— На высшем! — провозгласил Крис, я же, онемев от счастья, только молча смотрела на Пола. — Кэти была начинающей, когда мы попали на чердак. Но там случилось удивительное превращение, словно дух Анны Павловой вселился в ее тело. Она сама научилась вставать на пуанты.
Вечером все мы, включая Хенни, совершенно очарованные, сидели в третьем ряду партера. Танцоры на сцене были не просто хороши — они были великолепны! Особенно красивый молодой человек по имени Джулиан Маркет, исполнявший главную роль. Как во сне, в антракте я пошла с Полом за кулисы познакомиться с танцорами!
Он подвел нас к стоящей рука об руку супружеской паре.
— Мадам, Джордж, — обратился он к крошечной женщине, лоснящейся, как тюлень, и мужчине ненамного ее выше. — Позвольте вам представить мою воспитанницу Кэтрин Долл, о которой я вам рассказывал. Это ее брат Кристофер, а младшая красавица — Кэрри. С Генриеттой Бич вы уже знакомы.
— Да, конечно, — сказала дама.
Она выглядела, как балерина, говорила, как балерина, и причесывалась, как балерина: к гладко зачесанным назад черным волосам прикалывала огромный шиньон. На ней было развевающееся черное шифоновое платье поверх черного трико, а поверх платья — болеро из леопардовых шкур. Ее муж Джордж был спокойный мускулистый мужчина с бледным лицом, неестественно черными волосами и неестественно яркими губами, цвета запекшейся крови. Впрочем, и она была под стать ему: ее рот был, как алая рана, а глаза, как угольки от костра в бледном сдобном тесте лица. Две пары черных глаз ощупали меня и затем Криса.
— Вы тоже танцуете? — спросили они моего брата. Интересно, они всегда говорят в один голос?
— Нет, я не танцую, — ответил Крис, смутившись.
— Ах, как жаль, — с сожалением вздохнула мадам. — Вы двое составили бы прекрасную пару на сцене. Народ валом валил бы посмотреть на эту красоту, которой обладаете вы и ваша сестра.
Она посмотрела вниз на маленькую Кэрри, испуганно прижавшуюся к моей руке, и, по-видимому, решила ее игнорировать.
— Крис хочет стать врачом, — объяснил доктор Пол.
— Ха! — насмешливо выдохнула она, словно Криса здесь не было, или он внезапно лишился чувств и не мог слышать.
И оба они обратили свои эбеновые глазки ко мне, сконцентрировавшись с такой силой, что мне стало неловко, и я покраснела.
— Вы учились тэнцевать? (Она произносила «тэнцевать», словно там было «э»).
— Да, — тихо ответила я.
— В каком возрасте начали?
— Мне было четыре года.
— А сейчас вам?…
— В апреле будет шестнадцать.
— Хорошо. Очень, очень хорошо. — Она соединила ладони своих длинных костистых рук. — Одиннадцать лет профессиональной подготовки. В каком возрасте вы встали на пуанты?
— В двенадцать лет.
— Удивительно! — вскричала она. — Я никогда не ставлю девочек на пуанты раньше тринадцати, если только они не отличны.
Она с подозрением нахмурилась.
— Вы отличны, или вы посредственны?
— Не знаю.
— Вы хотите сказать, что вам никто не говорил?
— Никто.
— Тогда вы, должно быть, только посредственны. Она кивнула, повернулась к мужу и величественно помахала рукой, отпуская нас.
— Подождите минутку! — взорвался Крис, покрасневший и очень рассерженный. — Сегодня на сцене нет ни одной балерины, которая могла бы сравниться с Кэти! Ни одной! Эта девушка, которая танцует Клару, главную партию, иногда она совершенно не попадает в такт музыки, Кэти же очень точно слышит музыку, у нее абсолютный слух. Даже если она танцует под одну и ту же мелодию, она всякий раз немного изменяет свой танец, никогда не повторяется, импровизирует, стараясь сделать его лучше, красивее, трогательнее. Найти такую балерину, как Кэти — счастье для вашей труппы!
Они покосились на него, подчеркивая неуместную горячность его сообщения.
— Вы такой авторитет в области балета? — спросила она с некоторым презрением. — Вы знаете, как отличить одаренного танцовщика от посредственного?
Крис стоял, словно вросши ногами в пол, как во сне, он заговорил голосом, внезапно охрипшим от обуревавших его чувств:
— Я знаю лишь то, что я видел, а еще — какие чувства Кэти пробуждает во мне своим танцем. Я знаю, что когда начинает звучать музыка, и она начинает двигаться в такт ей, мое сердце останавливается, а когда ее танец кончается, я знаю, что жить не страшно, потому что такая красота есть на свете. Она не просто танцует какую-то партию, она перевоплощается в свою героиню, она заставляет поверить в это перевоплощение, потому что верит сама, и в вашей труппе нет ни одной девушки, которая тронула бы мое сердце, заставила бы его трепетать и сжиматься. Так что давайте, не принимайте ее, другая труппа только выиграет от вашей глупости.
Угольные глазки мадам долго и пронзительно глядели на Криса, столь же долгим был взгляд нашего доктора. Затем мадам Розенкова медленно повернулась ко мне, и я была оценена, взвешена и измерена буквально с ног до головы.
— Завтра, ровно в час. Я назначаю вам просмотр в моей студии.
Это была не просьба, а команда, которую нельзя не выполнить, и почему-то, хотя я должна бы быть счастлива, я рассердилась.
— Завтра слишком рано, — сказала я. — У меня нет ни костюма, ни трико, ни пуантов.
Все эти вещи остались на чердаке Фоксворт Холла.
— Пустяки, — сказала она, сопроводив слово презрительным волнообразным жестом своей точеной руки. — Подберем все, что нужно, приходите и не опаздывайте, мы требуем от наших танцоров дисциплины во всем.
И с королевским жестом она грациозно выплыла вон в сопровождении своего мужа, оставив меня в совершенном ошеломлении, без слов и с открытым ртом. Я поймала на себе изучающий взгляд одного из танцовщиков, который, должно быть, слышал каждое слово нашего разговора. Его черные глаза светились восхищением и интересом.
— Гордись, Кэтрин, — сказал он мне. — Как правило, у них с Джорджем добиваются просмотра месяцами, а то и годами!
Вечером я плакала в объятиях Криса.
— Я не в форме, я давно не тренировалась, — всхлипывала я, — завтра я опозорюсь. Как плохо, что она не дала мне времени для подготовки! Я должна размяться. А так я буду неловкой, неуклюжей, и меня не примут, я знаю, не примут!
— Ой, Кэти, прекрати, — сказал он, обнимая меня крепче. — Я видел уже здесь, как ты у спинки кровати делала свои «плие» и «тандю». Ты безусловно в форме, ты не будешь ни неловкой, ни неуклюжей, ты просто испугалась от неожиданности. У тебя только страх перед сценой, вот и все. И нечего волноваться, ты будешь великолепна. Я уверен в этом, да и ты это знаешь.
Он легко поцеловал меня в губы: «Спокойной ночи», разжал объятия и повернулся к двери.
— Ночью я встану на колени и буду за тебя молиться. Я попрошу Господа сделать так, чтобы завтра ты поразила их. А я буду злорадствовать, глядя на их вытянутые физиономии: никто из них не ожидает, что ты так удивительно танцуешь.
И он ушел, а я осталась со своими волнениями и страхами. Свернувшись под одеялом, я не могла заснуть в тревожном ожидании.
Завтра мой звездный час, мой шанс доказать, что я такое, доказать, что я обладаю всем, чем нужно, чтобы достичь вершин. Я должна быть лучшей, на меньшее я не согласна. Я должна доказать маме, бабушке, Полу, Крису, всем! Я не исчадие ада, не испорченная, не дьяволово отродье! Я — это я, лучшая балерина в мире!
Кэрри мирно спала, а я мучилась, ворочалась, мне снились кошмары, в которых на просмотре я все делала не так, и, что еще хуже, все не так было в моей жизни! Мне снилось, что я — иссохшая старуха и прошу подаяния на улицах какого-то огромного города, и в темноте прохожу с протянутой рукой мимо мамы, которая осталась молодой и прекрасной, и богато одета, в мехах и драгоценностях, и с ней вечно юный Барт Уинслоу.
Я проснулась. Была ночь. Какая длинная ночь! Я спустилась по лестнице к елке. Лампочки на елке горели, а на полу лежал Крис и смотрел вверх, в путаницу ветвей. Мы любили так делать, когда были детьми. Меня вдруг непреодолимо потянуло к нему, и я легла рядом и тоже стала смотреть в мерцающий сказочный мир веток рождественской елки.
— Я думал, ты забыла, — пробормотал Крис, не глядя на меня. — Помнишь, в Фоксворт Холле елка бывала такой маленькой, что ее ставили на стол, и нельзя было вот так лежать под ней. А теперь видишь… Давай запомним навсегда. Даже если наши будущие елки будут всего в фут, мы поднимем их повыше, чтобы можно было лечь вот так и смотреть сквозь ветки…
Его слова взволновали меня, я медленно повернула голову и долго смотрела на его профиль. Он был так красив в мерцающем свете елочных лампочек. На его волосы падали отблески всех цветов радуги, а когда он повернул голову и заглянул мне в глаза, в них тоже отражались елочные огни.
— Ты божественно красив, — сдавленным голосом сказала я. — В твоих глазах я вижу леденцы… или бриллианты английской короны…
— Все это я вижу в твоих глазах, Кэти. Ты так прелестна в этой белой ночной рубашке. Мне нравится, когда ты в белой ночной рубашке с голубыми шелковыми лентами. Мне нравится, когда твои волосы веером разбросаны по ковру, и ты кладешь на них щеку, как на шелковую подушку.
Он подвинулся ближе, так что его голова тоже легла на мои волосы. Еще ближе, коснулся лбом моего лба, я ощутила на лице его теплое дыхание. Я отодвинулась, закинув голову назад и выгнув шею. Я словно бы не чувствовала, что его теплые губы целуют впадинку у горла, дыхание прервалось. Бесконечно длинное мгновение я ждала, когда же он отодвинется, и сама хотела отодвинуться, но почему-то не могла. На меня вдруг снизошел такой мир, такой покой, плоть моя затрепетала в сладком предвкушении.
— Больше не целуй меня, — прошептала я, теснее прижимаясь к нему и удерживая его голову у горла.
— Я люблю тебя, — задохнулся он. — Кроме тебя у меня никого никогда не будет. Когда я стану стариком, я вспомню эту ночь с тобой под елкой, и как ты была добра, позволив мне держать тебя вот так.
— Крис, а тебе обязательно надо уезжать учиться на врача? Ты не можешь остаться здесь и придумать что-нибудь еще?
Он поднял голову и заглянул мне в глаза:
— Кэти, как ты можешь спрашивать? Я мечтал об этом всю свою жизнь, а ты…
Я снова всхлипнула. Я не хотела, чтобы он уезжал! Я стала щекотать его лицо своими локонами, вдруг он вскрикнул и поцеловал меня в губы. Легким таким поцелуем, но, испуганная, я отпрянула, пока он не перерос во что-то большое. Он начал говорить сумасшедшие, дикие вещи, что-то о том, как я похожа на ангела.
— Кэти, посмотри на меня! Не отворачивайся и не притворяйся, что ты не понимаешь, что я делаю, что я говорю! Посмотри, как ты меня мучаешь! Как я могу найти кого-нибудь еще, если ты — частица меня? Моя кровь бежит быстрее — и твоя тоже! Твои глаза вспыхивают ярче-и мои тоже! Не отвергай меня!
Его дрожащие пальцы расстегивали крошечные обтянутые шелком пуговки моей ночной рубашки, открывая меня до талии. Я закрыла глаза, и как однажды на чердаке, когда он нечаянно поранил мне бок ножницами, лежала бледная, страдающая, ожидая, когда же он поцелуями снимет боль.
— Как прекрасны твои груди, — глубоко вздохнув, сказал он, наклоняясь и прильнув к ним губами. — Я помню, как ты была совсем плоской, а потом грудки начали расти, и ты так стеснялась этого, старалась носить свитеры посвободнее, чтобы я ничего не заметил. Почему ты так стеснялась?
Я парила где-то под облаками, ощущая на груди его нежные поцелуи, но в то же время где-то глубоко-глубоко, в тайных глубинах сознания, я содрогалась. Почему я позволяю ему это? Мои руки прижали его крепче, и когда наши губы опять встретились, именно мои пальцы расстегнули пуговицы его пижамы, чтобы его обнаженная грудь легла на мою обнаженную грудь. Мы томились в жарком слиянии неудовлетворенной страсти, и вдруг я закричала:
— Нет! Это грех!
— Ну так согрешим!
— Тогда не покидай меня! Забудь о том, чтобы стать врачом! Останься со мной! Не уезжай, не оставляй меня! Без тебя я самой себя боюсь. Иногда я делаю безумные вещи. Крис, пожалуйста, не оставляй меня одну! Я никогда еще не оставалась одна, пожалуйста, останься!
— Я должен стать врачом, — сказал они вдруг застонал. — Вели мне отказаться от чего угодно, я отвечу «да». Но не проси меня отказаться от того, что делает меня мной. Ты ведь не откажешься от танцев, правда?
Я не знаю, наверное, я отвечала на его жадные поцелуи, потому что огонь, сжигавший нас, пылал все сильнее, толкая к краю пропасти.
— Порой я так люблю тебя, что не в силах держать себя в руках, — плакал он. — Если бы я обладал тобою сейчас, ты испытала бы не боль, а одну лишь радость.
Внезапно он раздвинул свои горячие губы и языком заставил раскрыться мои; меня словно пронзил разряд электрического тока.
— Я люблю тебя, о, как я люблю тебя! Я думаю о тебе все время, ты снишься мне во сне, — бормотал он, и его дыхание становилось все чаще и тяжелее, и мое тело победило меня: оно было полно желания и готово его удовлетворить.
Разумом я хотела оттолкнуть его, но не могла, я его желала! Я задыхалась от стыда!
— Не здесь, — говорил он между поцелуями. — Наверху, в моей комнате.
— Нет! Я твоя сестра, и твоя комната слишком близко от Пола. Он услышит.
— Тогда в твоей. Кэрри из пушки не разбудишь.
Не успела я понять, что происходит, как он схватил меня на руки, подбежал к задней лестнице, поднялся в мою комнату и упал вместе со мной на кровать. Сняв с меня ночную рубашку, а с себя пижаму, он принялся завершать то, что начал. Я не хотела этого! Я не хотела, чтобы это когда-нибудь случилось снова!
— Перестань! — крикнула я, выкатилась из-под него и упала на пол.
В мгновение ока он оказался на полу со мной. Мы катались по полу и боролись, два обнаженных тела, как вдруг наткнулись на что-то жесткое.
И тогда он остановился. Он смотрел на коробку печенья, буханку хлеба, яблоки, апельсины, фунт сыра чеддер, несколько банок рыбных консервов, бобы, томатный сок. Консервный нож, тарелки, стаканы, ложки и вилки.
— Кэти! Зачем ты таскаешь у Пола продукты и прячешь их у себя под кроватью?
Я потрясла головой, смутно понимая, зачем я взяла и спрятала еду, села и дотянулась до своей ночной рубашки и стыдливо прикрылась ею.
— Уйди! Оставь меня! Я люблю тебя только как брата, Кристофер!
Он подошел, обнял меня и положил голову мне на плечо.
— Прости. Милая, я знаю, зачем ты прячешь еду. Ты боишься, что в один прекрасный день нас опять запрут и хочешь быть во всеоружии. Ты понимаешь, что я — тот единственный человек, который это понимает? Позволь мне любить тебя еще раз, Кэти, всего только раз, чтобы пронести это сквозь свою жизнь. Позволь мне дать тебе наслаждение, какого я не давал тебе прежде, на всю оставшуюся жизнь!
Я влепила ему пощечину!
— Нет! — вскричала я. — Больше никогда! Ты обещал, к я думала, ты сдержишь обещание! Если тебе нужно стать врачом, уехать и покинуть меня — нет, и всегда будет нет! — Я быстро замолчала. Я не хотела этого сказать. — Крис… не смотри на меня так, пожалуйста!
Он медленно натягивал пижаму, с горечью глядя на меня.
— Мне не будет жизни, если я не стану врачом, Кэти.
Я зажала рот обеими руками, чтобы не закричать. Что со мной творится? Я не могу требовать, чтобы он отказался от своей заветной мечты. Я не хочу быть, как моя мать, которая заставляет страдать всех вокруг, чтобы ей было хорошо. Я кинулась в его объятия и заплакала. Случилось так, что мой брат стал моей первой, вечной, юной любовью, которой никогда, никогда не расцвести!
Потом я лежала одна, с открытыми глазами, и безнадежно слушала, как за окнами завывает холодный ветер.
ПРОСМОТР
Через день после Рождества ровно в час я должна была быть в Грингленне, где располагался дом Барта Уинслоу и Балетная школа Розенковой.
Мы все залезли в машину Пола и приехали за пять минут до начала.
Мадам Розенкова велела мне называть ее мадам Мариша, если я буду принята, а если не буду, то мне вообще не придется обращаться к ней. На ней было только черное трико, демонстрирующее каждую выпуклость и впадину ее великолепного тела, стройного и тренированного, несмотря на то, что ей было уже, должно быть, около пятидесяти. Ее муж Джордж тоже был в черном, но его прекрасное мускулистое тело уже немного выдавало возраст: у него намечался животик. Еще к просмотру готовились двадцать девочек и три мальчика.
— Какую вы выбрали музыку? — спросила она. Казалось, что ее муж вообще никогда не разговаривает, хотя он не сводил с меня своих умненьких птичьих глазок.
— «Спящая красавица», — тихо сказала я, полагая, что партия Авроры самая выигрышная партия классического репертуара, так зачем же выбирать менее показательную вещь? — Я могу исполнить одна «Адажио роз».
— Отлично, — саркастически сказала она. И добавила: — Я сразу подумала по твоему виду, что ты захочешь «Спящую красавицу».
Я пожалела, что не выбрала что-нибудь попроще.
— Какого цвета трико ты хочешь?
— Розового.
— Я так и думала.
Она вытащила мне розовое трико, как бы наугад сняла с полки, где рядами стояли дюжины пар пуантов, одну и бросила ее мне. Как ни невероятно это звучит, пуанты оказались мне точно впору. Переодевшись, я села к длинному туалетному столику заплести волосы. Мне не надо было подсказывать, что мадам захочет видеть мою шею и все, что этому мешает, не понравится ей. Я это знала и так.
Едва я вместе со стайкой хихикающих девчонок закончила одеваться и причесываться, мадам Мариша просунула в дверь голову посмотреть, готова ли я. Ее угольно-черные глаза критически ощупали меня.
— Неплохо. Пойдем. — Приказала она и пошла вперед.
Я смотрела на ее сильные ноги с мощными мускулами. Зачем она нарастила эти чудовищные мускулы? Я не собираюсь стоять на пуантах столько, я не хочу, чтобы мои ноги стали такими же! Ни за что!
Она привела меня на большую арену с блестящим полом, который на самом деле был не таким уж и скользким. По стенам располагались места для зрителей, я нашла глазами Криса, Кэрри, Хенни и доктора Пола. Теперь мне казалось, что лучше бы их здесь не было. В случае провала они увидят мое унижение. Там было еще восемь-десять человек, но на них я не обратила внимания. Девочки и мальчики из труппы сгрудились сбоку. Я боялась больше, чем думала. Конечно, я немного тренировалась с тех пор, как мы сбежали из Фоксворт Холла, но не с таким прилежанием, как на чердаке. Мне бы надо было упражняться целую ночь, приехать сюда заранее, чтобы успеть размяться, тогда бы, может быть, я не нервничала так сильно.
Мы все залезли в машину Пола и приехали за пять минут до начала.
Мадам Розенкова велела мне называть ее мадам Мариша, если я буду принята, а если не буду, то мне вообще не придется обращаться к ней. На ней было только черное трико, демонстрирующее каждую выпуклость и впадину ее великолепного тела, стройного и тренированного, несмотря на то, что ей было уже, должно быть, около пятидесяти. Ее муж Джордж тоже был в черном, но его прекрасное мускулистое тело уже немного выдавало возраст: у него намечался животик. Еще к просмотру готовились двадцать девочек и три мальчика.
— Какую вы выбрали музыку? — спросила она. Казалось, что ее муж вообще никогда не разговаривает, хотя он не сводил с меня своих умненьких птичьих глазок.
— «Спящая красавица», — тихо сказала я, полагая, что партия Авроры самая выигрышная партия классического репертуара, так зачем же выбирать менее показательную вещь? — Я могу исполнить одна «Адажио роз».
— Отлично, — саркастически сказала она. И добавила: — Я сразу подумала по твоему виду, что ты захочешь «Спящую красавицу».
Я пожалела, что не выбрала что-нибудь попроще.
— Какого цвета трико ты хочешь?
— Розового.
— Я так и думала.
Она вытащила мне розовое трико, как бы наугад сняла с полки, где рядами стояли дюжины пар пуантов, одну и бросила ее мне. Как ни невероятно это звучит, пуанты оказались мне точно впору. Переодевшись, я села к длинному туалетному столику заплести волосы. Мне не надо было подсказывать, что мадам захочет видеть мою шею и все, что этому мешает, не понравится ей. Я это знала и так.
Едва я вместе со стайкой хихикающих девчонок закончила одеваться и причесываться, мадам Мариша просунула в дверь голову посмотреть, готова ли я. Ее угольно-черные глаза критически ощупали меня.
— Неплохо. Пойдем. — Приказала она и пошла вперед.
Я смотрела на ее сильные ноги с мощными мускулами. Зачем она нарастила эти чудовищные мускулы? Я не собираюсь стоять на пуантах столько, я не хочу, чтобы мои ноги стали такими же! Ни за что!
Она привела меня на большую арену с блестящим полом, который на самом деле был не таким уж и скользким. По стенам располагались места для зрителей, я нашла глазами Криса, Кэрри, Хенни и доктора Пола. Теперь мне казалось, что лучше бы их здесь не было. В случае провала они увидят мое унижение. Там было еще восемь-десять человек, но на них я не обратила внимания. Девочки и мальчики из труппы сгрудились сбоку. Я боялась больше, чем думала. Конечно, я немного тренировалась с тех пор, как мы сбежали из Фоксворт Холла, но не с таким прилежанием, как на чердаке. Мне бы надо было упражняться целую ночь, приехать сюда заранее, чтобы успеть размяться, тогда бы, может быть, я не нервничала так сильно.