Эрик-Эмманюэль Шмитт. Два господина из Брюсселя (сборник)

   Поняв, что друг крайне взволнован, изумленный Жан обернулся к нему. На шее Лорана напряглись жилы.
   Мальчуган, улыбаясь, пересек проезжую часть и, пройдя по улице Ренар, вошел в подъезд своего дома.
   Лоран перевел дыхание:
   – Я уверен, что если бы у тебя был сын, он был бы похож на Давида.
   В этот миг Жан понял, какую страсть питает к нему Лоран.
   Они долго сидели молча, сплетя пальцы и откинувшись на подголовник кресла, потерянно глядя вдаль. К их переживанию, кроме силы чувства, владевшего ими, примешивались еще и фрустрация, отчаяние и острое глубинное сожаление о том, что у них нет детей.
   – Тебе так этого не хватает? – шепнул Жан.
   – Ребенка?
   – Да…
   – Мне недостает маленького тебя – тебя в миниатюре, карманного Жана, которому я был бы необходим. Я безмерно дорожил бы им, ни на каплю не уменьшив любовь к тебе. Ты ведь знаешь, я способен на большее, не все еще растрачено.
   Лоран улыбнулся, обрадованный тем, что сумел выразить волновавшие его чувства, и спросил Жана:
   – А ты?
   Тот не ответил. Мысленно он никогда не формулировал свои мечты или разочарования словами, тем более такими. Он сменил тему:
   – Лоран, ты что, так сентиментален?
   – Ты вместо ответа нападаешь на меня. А ты?
   Жан остолбенел, и Лоран отчетливо, как если бы обращался к глухому, повторил:
   – А ты?
   – Я… я не допускал подобных мыслей. Я ведь не жалуюсь на то, что я гомосексуал и не страдаю от этого…
   – Но ведь все по-прежнему в порядке?
   – Нет, но я веду себя, будто все в порядке.
   – В глубине души ты со мной согласен. Так скажи это! Скажи, что завидуешь этим гетеросексуалам, которым ничего не стоит настряпать себе подобных, даже когда они не любят друг друга! Скажи, что хотел бы, чтобы у нас был малыш, который путался бы под ногами, мальчуган, похожий на нас с тобой. Скажи, ну скажи это!
   Жан выдержал взгляд своего спутника; он медленно, будто нехотя, кивнул, прикрыв глаза; тотчас он почувствовал жжение и вдруг разрыдался. Лоран притянул его к себе, заставляя расслабиться.
   Странная нежность…
   Когда они пришли в себя, Лоран взялся за руль и с улыбкой произнес:
   – К счастью, мальчик нас не видел! Его бы немало позабавило наше старческое кудахтанье…
 
   С этого дня Давид стал самым большим везунчиком в квартале Мароль. На улице он вечно находил деньги. Если ему не везло с даровыми билетами в кино, то он получал приглашения в театр от невесть какой благотворительной ассоциации, пекущейся о культурном развитии молодежи. Ни в один почтовый ящик не опускали столько бесплатных дисков, книг, парфюмерных флакончиков! К двери его квартиры почтальон доставлял подарки от мэрии: велосипед, теннисную ракетку, роликовые коньки. По весне ему досталась – от некой организации, якобы оценившей его успехи в учебе, – поездка в Грецию на двоих (он мог выбрать, с кем ехать). Естественно, он отправился в Афины в сопровождении матери. Такое везение породило легенду: у него, благодаря веселому нраву, и прежде была куча приятелей; теперь же он стал любимцем фортуны; даже взрослые нередко обращались к нему, спрашивая накануне тиража лотереи про его любимые цифры.
   Вместе с тремя десятками сверстников Давид в июне принял первое причастие. В громадной церкви Нотр-Дам-де-ля-Шапель, относившейся к польскому католическому приходу, Жан и Лоран смешались с толпой родителей, дядюшек, двоюродных братьев и сестер, которые поздравляли подростков со вступлением в пору расцветающей юности. Так что они могли не прятаться и, усевшись в переднем ряду, вволю налюбоваться Давидом.
   Отныне не проходило и дня, чтобы они не думали о нем. Лоран оставил Королевский парковый театр, чтобы стать режиссером в «Галери», крошечной антрепризе, где ставили бульварные комедии; так что в перерыве он частенько забегал к Жану в «Сердечную удачу», благо театр и магазин разделяло каких-нибудь двадцать метров. За бокалом вина они беседовали обо всем на свете – то есть о Давиде, – а затем отправлялись работать.
   После обеда, когда они смаковали чай, привезенный приятелем из Японии, звякнул дверной колокольчик, и они, озадаченные, застыли, держа на весу чашки.
   На пороге стоял Давид.
   Ему исполнилось пятнадцать, у него были вьющиеся темные волосы, яркие губы, голос его переменился, в гортани будто прокатывался камешек от детского дисканта к мужественному басу.
   – Добрый день! – сказал он, закрывая за собой дверь.
   Застуканные на месте преступления – какого?! – Жан и Лоран были не способны ответить ни словом, ни жестом.
   Давид, не смущаясь, подошел с сияющей улыбкой, озарившей ювелирный магазин.
   – Я ищу подарок. – (У мужчин по-прежнему были квадратные от удивления глаза.) – Скоро День матери, – пояснил Давид.
   С трудом придя в себя, Жан важно кивнул, будто принадлежал к тем редким посвященным, которым было известно, что в воскресенье через пятнадцать дней предстоит поздравлять матерей.
   Приободренный наладившимся пониманием, Давид продолжил:
   – Мама обожает ваш бутик.
   При слове «ваш» Жан с Лораном разом покраснели.
   Лоран, очнувшись, возразил:
   – О, это не мой магазин, а его, он принадлежит Жану.
   Изумленный Жан озадаченно посмотрел на любовника. К чему это замечание? Что он имел в виду? Разве кто-то обвиняет Лорана? Или он отрекается от их союза? Может, он намерен разыграть гетеросексуала перед этим подростком?
   Разгневанный Жан собирался выдвинуть какое-то объяснение, но Лоран недвусмысленно остановил его, нахмурив брови, и произнес повелительным тоном:
   – Займись молодым человеком, а я допью чай.
   Жан, сообразив, что нужно заняться Давидом, повернулся к нему и попросил, указывая на витрины:
   – Покажите, что именно понравилось вашей маме…
   Он подвел мальчика к выставленным украшениям.
   Лоран пересел, чтобы лучше видеть.
   Давид живо, подбирая точные слова и обороты, объяснил, что именно ему нравится, а что нет. В нем не было ни косноязычия, ни робости, ни оскорбительной развязности, присущей некоторым подросткам; объясняясь с собеседником, он не испытывал неловкости и держался уверенно.
   Доставая одно за другим кольца, цепочки, серьги, чтобы показать их мальчику, Жан сообразил, что Лоран из деликатности уступил ему право общаться с Давидом.
   А Лоран тем временем получил возможность спокойно и вволю наблюдать за ними.
   Разглядывая приглянувшийся ему браслет, Давид внезапно вздрогнул, разглядев цифры на крошечной этикетке, прицепленной к застежке.
   – Это цена?..
   При виде суммы, равной двухмесячному заработку матери, он побледнел.
   Жан живо отреагировал:
   – Нет, не цена, а инвентарный номер изделия.
   – А-а, – протянул слегка успокоенный Давид.
   – Как только вы определитесь с выбором, я посмотрю в своем списке стоимость изделия.
   По-прежнему сомневаясь, что у него хватит денег, Давид нейтральным тоном задал волновавший его вопрос:
   – Вот, к примеру, этот браслет – сколько он стоит?
   Жан направился к своей конторке, небрежно бросив:
   – А сколько вы планируете потратить на подарок?
   Давид побледнел, судорожно сглотнул и едва слышно пробормотал, чувствуя, что влип:
   – Пятьдесят?
   Жан, профессиональным жестом раскрыв свою записную книжку с номерами телефонов, сделал вид, что разыскивает нужный артикул.
   – Пятьдесят? – переспросил он. – Вполне достаточно, этот браслет стоит в два раза меньше: двадцать пять.
   – Двадцать пять?! – воскликнул Давид.
   – Да, двадцать пять. А так как речь идет о вашей первой покупке в нашем магазине, я могу сделать небольшую скидку… Скажем, двадцать два… меньше никак нельзя. Итак, молодой человек, двадцать два.
   Глаза Давида заблестели.
   Жан и Лоран понимающе переглянулись: браслет стоил в сорок раз дороже. Но даже под пыткой они не признались бы в этом.
   Жан подошел к Давиду:
   – Не торопитесь. Подумайте. Видите, я не закрываю учетную книгу; если вам что-либо понравится, я назову стоимость.
   – О, спасибо!
   Подросток бросил взгляд на раскинувшиеся перед ним сокровища, которые вдруг сделались доступными, и с увлечением пошел на второй заход.
   Жан не сводил с него глаз:
   – Ваша мать коллекционирует драгоценно сти?
   – О нет! – ответил Давид. – Как только у нее появляется немного денег, она тратит их на нас. Она вообще о себе не думает.
   – А ваш отец?
   Вопрос задал Лоран, сидевший в уголке, он не мог сдержать любопытства.
   Давид обернулся:
   – Господин, мой отец хронически болен. Ему бы хотелось помогать нам, но он прикован к инвалидному креслу и с трудом может говорить.
   – Вы его любите?
   Возмущенный и задетый за живое, Давид напрягся:
   – Ну конечно! Бедный папа… Ему-то не повезло, зато мне здорово повезло с отцом.
   Жан и Лоран на несколько минут лишились дара речи. В представлениях мальчика Эдди был его настоящим отцом, который дорожил сыном, чтил жену и, если бы его не разбил паралич, он смог бы работать. Поразительная наивность!.. Эта душевная чистота сразила мужчин, Давид показался им ангелом, сошедшим к демонам.
   Через полчаса Давид столкнулся со сложной дилеммой: он не знал, что предпочесть – пресловутый браслет или серьги с изумрудами. Жан и Лоран торжествующе переглядывались, у них стучало в висках: как здорово, что Давид остановил свой выбор на изумрудах, самом дорогом изделии во всем магазине! Здесь возникало такое несоответствие между реальной ценой и тем, что он мог заплатить, что они заранее поздравляли себя. Эта ложь достойно увенчает историю!
   – Я хотел спросить… – прошептал Давид.
   – Что?
   – Неужели это изумруды?
   Жан так жаждал помочь мальчику, что охотно бы ввел его в заблуждение. Однако Давид был далеко не глуп.
   – Вы правы, молодой человек, – решительно произнес Жан. – За эту цену изумруды не купишь. Но обратите внимание: это вовсе не фальшивые стекляшки! Если ударить по камню, он останется цел.
   – Правда? – пробормотал заинтригованный Давид.
   – Да. Речь идет о полудрагоценном камне, который добывают в Бразилии, его вполне можно сравнить с изумрудом. Он называется эмеродино. Ни по виду, ни на ощупь никто, в том числе профессионалы, не отличит его от изумруда. Это может показать лишь химический анализ. Я не стану вам лгать.
   – Спасибо.
   – Но вы можете совершенно спокойно сказать вашей маме, что это изумруды.
   – О нет! Она не поверит, что у меня на это хватило денег.
   – Ну, как угодно.
   Когда Давид удалился, зажав в руке сокровище, перед этим сто раз поблагодарив, будто понимая, как обязан этим господам, Жан и Лоран в изнеможении опустились в кресла.
   – Невероятно… Он пришел сюда…
   – Говорил с нами…
   – Давид!
   – Браво! Классная выдумка с этим эмеродино: я чуть не попался на удочку.
   Лоран встал, оглядел Галерею королевы, где еще звучали шаги Давида, потом посмотрел на Жана:
   – Послушай, если с нами что-нибудь случится, я бы хотел, чтобы все, чем мы владеем, отошло Давиду.
   Жан вскочил:
   – Что?!
   – Представь себе, – продолжил Лоран, – мы куда-нибудь летим и пилот сообщает о серьезной технической неисправности. Так вот, перед катастрофой мы с тобой сможем утешиться, во-первых, тем, что мы умрем вместе, а во-вторых, все достанется Давиду.
   – Согласен с тобой на двести процентов! – подхватил Жан.
   Назавтра они отправились к нотариусу и составили одинаковые завещания: они завещали свое имущество тому из них, кто переживет своего спутника, а когда умрет и он, все отойдет Давиду Гренье.
   Поздно вечером они распили три бутылки шампанского; поднимая бокалы, они произносили речи, обращаясь к далекому мальчику, который и не подозревал об этом; остаток ночи они посвятили любви.
 
   Каждый год накануне Дня матери Давид вновь заглядывал в магазин. Возмужав, он не утратил ни живости, ни детской свежести, что придавало ему очарование и трогало сердца.
   Каждый раз его встречали торговцы, которых он, как ему казалось, не видел целый год, не подозревая, что они следили за ним. Следили, когда он выходил из коллежа после занятий, когда занимался спортом, принимал участие в спектаклях по окончании учебного года; от Жана и Лорана не ускользало ни одно его публичное появление, они смешивались с толпой, так что ни Давид, ни Женевьева их не замечали.
   Они сознательно отказались сокращать дистанцию. Их отношение к Давиду и Женевьеве превратилось в тайный культ, подобно их символическому венчанию в соборе Святой Гудулы. Правда, однажды, когда Давид выказал интерес к драматическому искусству, Лоран предложил ему побывать за кулисами театра; в другой раз Жан предложил мальчику посмотреть кинематографический шедевр, который шел неподалеку. К счастью, всякий раз другой был начеку и вмешивался: ни в коем случае не стоило создавать дружескую или приятельскую связь между ними и Давидом! Хоть они и следили за его жизнью, о сближении не могло быть и речи.
   В восемнадцать лет Давид по случаю купил подержанный мотоцикл. У Жана и Лорана покупка вызвала опасения: они боялись, что юноша попадет в аварию. По вечерам они специально проходили по улице Ренар, где жили Гренье, чтобы удостовериться, что мотоцикл стоит на месте целый и невредимый, прицепленный к скамейке; увидев синий мотоцикл, они вздыхали с облегчением.
   Они не подозревали, что грядет в ноябрьский вторник.
   Открыв газету, они в рубрике «Разное» прочли о стычке возле Южного вокзала, пользовавшегося дурной славой. Итог: двое раненых и один погибший. Им оказался лицеист, проезжавший мимо на мотоцикле и не имевший никакого отношения к сведению счетов.
   Жан и Лоран побледнели: а вдруг это Давид?
   Так как в заметке не было названо никаких имен, они быстро сели в машину и помчались в Мароль. Конечно же, во время поездки они смеялись над собственным сумасбродством, успокаивали друг друга, твердя, что есть десятки, даже сотни молодых людей, разъезжающих на мотоциклах; они изображали беззаботность, не испытывая ее; страшное, гнетущее предчувствие подсказывало им, что с Давидом случилось несчастье.
   Их опасения оправдались. Возле дома Гренье мотоцикла не было, а соседи приносили к зданию цветы.
   Давид погиб: его мотоцикл занесло, когда он пытался объехать дерущихся пьяниц.
 
   В церкви на отпевании собралось на редкость много искренне скорбящих. Давид был кумиром самых разных людей независимо от пола и возраста; знавшие очаровательного юношу не могли смириться с его смертью.
   Джонни, Минни, Клаудия – его брат и сестры, – с покрасневшими веками, искаженными горем лицами, изо всех сил старались держаться, им хотелось безраздельно отдаться скорби, публичность переживания была им отвратительна. К счастью, их отзывчивые супруги взяли на себя маленьких племянников и племянниц Давида, потрясенных смертью юного дяди. Они же встречали пришедших на заупокойную службу.
   Женевьева не плакала. Бледная, застывшая, как мраморная статуя, она стояла, устремив взгляд куда-то поверх голов. Казалось, в ней все умерло. Она не проявляла никаких эмоций, ни на кого не смотрела. Сжав губы, она механически отвечала на соболезнования.
   Эдди, сидевший отдельно, возле органа, скорчился в своем кресле. На его лице было трудно что-либо различить. Был ли он безутешен или, напротив, доволен тем, что сына, чьим отцом он не был, больше нет в живых? Немощное тело надежно скрывало эмоции.
   Что касается Жана и Лорана, то во время заупокойной службы они сохраняли самообладание, которое дало трещину в тот момент, когда подняли гроб. Только подумать, Давид, их юный прекрасный Давид недвижно покоится в этом деревянном ящике, который его друзья проносят по церкви!.. Оттолкнув стулья, они со всех ног ринулись к выходу, опередив траурный кортеж, чтобы добраться до своего автомобиля, а потом затворились в квартире, закрыв ставни, чтобы дать выход отчаянию.
 
   Два господина переменились.
   До сих пор жизнь щадила их, но несчастье – смерть Давида – ослабило их бдительность. Они перестали стесняться своих морщин, седины и печали. Они резко состарились.
   Жизнь их лишилась смысла.
   Перешагнув порог шестидесятилетия, Лоран вышел на пенсию, так как охладел к своей профессии.
   Как нередко случается, отход от деятельной жизни оказался роковым. Лоран жаловался на неважное самочувствие, потом на колющую боль, наконец медицинское обследование установило рассеянный склероз, болезнь, которая имеет одну досадную особенность: она протекает по-разному, порой непредсказуемо. Лоран, хоть диагноз и был поставлен, не знал, сколько ему осталось жить – год или двадцать лет.
   В начале мученического пути он появлялся в магазине Жана, стараясь помогать ему. Потом боль приковала его к постели. Они успели приготовиться и заказали Лорану кресло на колесиках.
   Когда этот агрегат доставили на авеню Ле-путр, Лоран желчно воскликнул:
   – Ну вот, Жан, когда-то ты задавал вопрос, как поведешь себя в момент испытаний, теперь час настал!..
   Подойдя к Лорану, Жан приложил палец к его губам.
   – Это испытание для тебя. Не для меня, – сказал он. – Мне не нужно заставлять себя заботиться о тебе, я ничем не жертвую, я тебя люблю.
   Между тем Лоран, который с трудом переносил собственное одряхление и то, каким он представал постороннему взгляду, становился агрессивным, ища повод для ссоры с друзьями, пришедшими его навестить. Он создавал вокруг себя пустыню, а потом, как обидчивый ребенок, растерянно жаловался на это. Пользуясь единственной возможностью проявить власть, выказать смелость, он придирался к пустякам, стремился ранить, убить словом. Сил у него хватало лишь на ярость.
   Тогда Жан решил купить дом в Провансе, что должно было обеспечить им уединение, солнце, близость природы… А может, и покой… Он договорился о покупке особняка, построенного в восемнадцатом веке из золотисто-желтого камня, оставил брюссельский магазин на управляющего, и они поселились во Франции.
   Когда Лоран скончался накануне Рождества, Жан решил покончить с собой. Усевшись возле мерцающей елки, под которой лежали уже никому не нужные подарки, он составил список людей, которых следовало предупредить, перечень неотложных дел, наметил, как должны выглядеть их могилы, расписал прочие пункты и распоряжения… Было бы слабостью уйти из жизни, повесив все эти неблагодарные поручения на неизвестных! Из почтения к этим незнакомым людям он отсрочил свое самоубийство.
   Он вернулся в Брюссель с телом Лорана, приобрел два участка земли на кладбище в Икселе. Вскоре состоялась краткая траурная церемония.
   В нотариальной конторе давний спутник Жана заставил его ознакомиться с документом, который он ни за что не хотел бы читать. Он стал наследником Лорана. Пользуясь случаем, законник посоветовал ему пересмотреть свое завещание, поскольку теперешний вариант утратил силу, ведь теперь скончались и Лоран, и Давид.
   Жан поразмыслил. Последние годы, на протяжении которых он скрывал агонию Лорана, отдалили его от друзей, приятелей, бывших клиентов, дальних родственников. Они не выдержали его страданий. Так кто же был добр к нему? Кому отдать предпочтение?
   Несколько имен пришло ему в голову, все это было приемлемо, но не вызывало энтузиазма. Устав от колебаний, он уже хотел попросить нотариуса указать различные благотворительные заведения, но вдруг перед ним промелькнул один образ: Женевьева, которая выходит из больницы, подталкивая кресло, где сидит парализованный Эдди. Да, она поняла бы, что ему довелось пережить! Она бы глубоко прочувствовала его ситуацию! Ведь эта женщина посвятила жизнь инвалиду, она теряла близких людей: Джузеппе, уехавшего в Италию, своего Давида. Своего? Их Давида… Лоран так его любил…
   Жан рассмеялся.
   Нотариус решил, что ему нехорошо:
   – Господин Деменс, с вами все в порядке?
   – Да…
   Раз Лоран воспринимал Давида как сына Жана, стало быть, Жан мог рассматривать Женевьеву как мать своего сына?
   – Представьте, в давние времена я был некоторым образом женат, вот этой женщине я и хочу оставить все.
   И Жан продиктовал завещание, которое превратило Женевьеву Гренье, урожденную Пиастр, чье венчание состоялось тринадцатого апреля в соборе Святой Гудулы, в законную наследницу всего его состояния.
 
   И после этого он решил, что можно умереть.
   Увы, этому препятствовало хорошее здоровье. Что тут поделаешь! Печали, тоски, горьких сожалений было достаточно, чтобы испортить ему жизнь, но не отнять ее. Читая от нечего делать классические романы, он завидовал тем временам, когда умирали от любви… Принцесса Клевская чахла вполне эффективно, героини Бальзака тоже… Но не он. «Да, женщины… – подумал он. – Может, они горевали сильнее? Может, и впрямь смерть от любви – удел женщин?»
   Проведя в скитаниях пять лет, он слег от тяжелого гриппа. С решимостью, не уступавшей осмотрительности, он позаботился о том, чтобы доктора позвали тогда, когда было уже слишком поздно.
   Когда Жан понял, что пришел его час, он закрыл глаза, думая о Лоране, так как в глубине его души еще не выветрилась детски упрямая католическая вера. Он хотел, чтобы то, о чем ему когда-то говорили, оказалось правдой: он вновь соединится с любимым человеком…
   Он умер, исполненный веры, с улыбкой на губах.

* * *

   С балкона особняка Женевьева смотрела на дорожки, посыпанные розовым песком, на газоны вдоль прелестной авеню, где стеклянные плафоны фонарей высвечивали созревшие на деревьях каштаны. Местные жители в льняных костюмах выгуливали собак, и по аллее непринужденно шествовали холеные породистые животные, не менее шикарные, чем их хозяева. Женевьева только что переехала в дом двадцать два по авеню Лепутр.
   Но разве слово «переезд» отражало суть? Ведь в этом доме было в десять раз больше мебели, чем доставил грузовичок из квартала Мароль.
   Вот-вот к ней должны были приехать дети.
   Но она все еще не проникла в тайну своего благодетеля.
   Жан сжег все документы, письма и альбомы с фотографиями, которые могли бы рассказать о его жизни. Из сплетен Женевьеве почти ничего не удалось почерпнуть, потому что в доме больше не было консьержа, а уборкой вот уже десять лет ведала турецкая фирма, где работники сменяли друг друга; самые давние жильцы съехали, а новые видели лишь одинокого старика.
   Из собранных ею косвенных свидетельств складывалась не слишком утешительная история, не имевшая ни конца ни начала; по мнению одних, Жан был мизантроп; по мнению других – он поддерживал тайную связь с замужней женщиной; по словам некоторых – наиболее абсурдная версия, – у него был друг-гомосексуал, тот самый, чью могилу она приметила на кладбище. Бывают же злые языки!.. Ну можно ли представить столь мужественного, судя по виденным ею снимкам, человека в объятиях какого-то мальчика…
   Раздался звонок. Это прибыли дети.
   Предстояло объяснение.
   Минни вошла первой, она обняла мать и тотчас принялась с восторгом осматривать апартаменты. Через пять минут явились Джонни и Клаудия; хоть они и попытались в качестве преамбулы завязать невинный разговор, но тоже бросились изучать жилище.
   – Я приготовила чай и заказала торт, – объявила Женевьева.
   В словах «заказать торт» проскальзывало напряжение: произнеся их, Женевьева осознала, что усвоила замашки богатой женщины.
   Усевшись за стол, дети выжидающе уставились на нее, в их взглядах был один и тот же вопрос.
   – Да, мои дорогие, не буду скрывать: я получила немалое наследство, – призналась Женевьева.
   И перед ошеломленными детьми она перечислила все движимое и недвижимое имущество, которым отныне владела; тем самым Женевьева стремилась засвидетельствовать свое чистосердечие, доказать, что открывает без утайки все, что ей известно. На самом деле она расчищала почву для дальнейшего.
   Они заерзали, сказанное произвело на них впечатление.
   Тем временем Женевьева разрезала клубничный торт, которым славился этот квартал, разлила чай. Она надеялась выиграть несколько минут отсрочки, но тут Минни воскликнула:
   – Так почему?!
   – Что – почему? – с трудом выговорила Женевьева.
   – Почему этот господин завещал тебе все?
   Женевьева вглядывалась в лица детей. В их выражении она различила ответ, бывший у них наготове. Они были уверены, как и всякий, при ком ей случалось затронуть эту тему, что она являлась любовницей Жана Деменса, и это единственный вариант, который устраивал всех.
   Ей предстояло сражаться, оправдываться, пытаться доказать невероятное, разрешить чистой воды загадку.
   Отставив чашку, она откинулась на спинку высокого кресла.
   – Что ж, дети, не стану лукавить, – сказала она.
   Они смотрели на нее разинув рот, шепотом повторяя ее слова. Сама не понимая, что с ней творится, Женевьева услышала, что ее уста произнесли:
   – Жан Деменс был моим любовником. Да, этого мужчину я страстно любила.
   Шокированная, она проговорила in petto^[22]: «Прости меня, Джузеппе!»
   Поскольку они ждали, она продолжила:
   – Мы обожали друг друга. Это было двадцать пять лет назад, я собиралась объяснить, представить вам его, объявить, что мы с Эдди разводимся, а потом… ваш отец заболел. Я не могла его бросить, решила, что буду ухаживать за ним…
   К ее великому удивлению, голос дрожал. Она разволновалась, рассказывая эту байку. Быть может, оттого, что под ложью скрывалось немало правды?
   Минни, как бы отпуская грехи, коснулась руки матери и спросила спокойно, но все же с печалью:
   – Мама, а почему после смерти отца ты нам ничего не рассказала?
   – Жан не хотел этого.
   – Почему?
   – Потому что он сильно страдал.
   – Потому что тебя не было рядом?
   – Не только.
   У Женевьевы горели уши: она знала, что именно собирается сказать, и боялась поверить в это. С ее губ слетели слова:
   – Жан был отцом вашего брата Давида. Он так и не утешился после его смерти.
   Рыдания душили ее, она не смогла договорить. Да и зачем?
   Дети окружили ее, чтобы приласкать и успокоить, оглушенные открывшейся тайной матери, ошеломленные волнением той, что обычно ничем не выдавала своих чувств.
   Так Женевьева Гренье – Женевьева, не проронившая ни слезы после смерти Давида, Женевьева Гренье, урожденная Пиастр, пятьюдесятью пятью годами ранее, тринадцатого апреля после полудня, в соборе Святой Гудулы, вышедшая замуж за Эдди Гренье, – под завесой своей выдумки дала волю чувствам. Наконец-то она оплачет свою загубленную жизнь, утраченную любовь и сына, унесенного смертью!

Пес

   Памяти Эмманюэля Левинаса

   Под небом Эно^[23] Сэмюэл Хейман несколько десятилетий был врачом в этом поселке, доктором строгим, но всеми любимым. Когда ему исполнилось семьдесят, он отвинтил медную табличку, украшавшую его дверь, и объявил жителям, что больше принимать не будет. Невзирая на их протесты, Сэмюэл Хейман остался непреклонен: он уходит на покой и соседям придется отныне добираться в Меттет, за пять километров, где молодой компетентный коллега со свеженьким дипломом только что открыл практику.
   Полвека никому не приходилось жаловаться на доктора Хеймана, но никто не знал его близко.
   Когда я обосновался в поселке, все, что мне удалось о нем узнать, – что после смерти жены он один растил дочь и что у него всегда была одна и та же собака.
   – Одна? – удивился я.
   – Да, месье, одна, – ответил хозяин «Петреля», единственного кафе напротив церкви. – Босерон.