Страница:
В деревне не было ни кулаков-мироедов, ни голытьбы. Так, впрочем, были устроены все немецкие деревни, все работали приблизительно одинаково и жили, соответственно, так же, не сильно отличаясь от некоего среднего уровня. А в колхозе даже эти различия быстро нивелировались. Вот Гофманы, соседи Вольфов, жили, туго затянув пояса, все же восемь детей, мал мала меньше. Так им колхоз дал лес на пристройку для дома, железо для крыши и краску, чтобы эту крышу покрасить. Счастливые лица Генриха и Фридриха Гофманов, закадычных приятелей Юргена, были последней яркой картинкой его советского детства.
Потому что потом все в его жизни переменилось. Почему, зачем – он так и не понял до сих пор. Ему минуло одиннадцать, когда они с матерью уехали из родной деревни. Быстро собрались – и уехали. Сестра, незадолго до этого вышедшая замуж, растерянная, заплаканная, прощалась с ними так, как будто они расставались навсегда. А с братом, учившимся в танковом училище, Юрген вообще больше никогда не виделся. Они приехали в Москву и через несколько дней двинулись дальше. Никаких деталей этого путешествия в памяти не осталось – впечатлений он наелся до отвала еще на первой стадии. Он был подавлен скоропалительным отъездом, обескуражен быстро сменяющимися станциями и городами, растерян от скопища незнакомых людей вокруг и пуще всего боялся потеряться. Он ни на шаг не отходил от матери и даже в поезде все время сидел с ней рядом, уткнувшись лицом в ее жакетку.
Более или менее пришел в себя он в польском городе Гданьске. Все вокруг было чужим, незнакомым – город, люди, язык, даже отец, который встретил их на вокзале. И сам он предстал каким-то незнакомцем – в больших вокзальных окнах отражался запуганный, угрюмый, смотревший исподлобья мальчик, с ног до головы обряженный в чужую одежду, добротную, но не новую. Все, что напоминало о прежней жизни, было безжалостно выкинуто еще в Москве. Остались только воспоминания. Но и на них отец с матерью наложили жесткую узду: никогда и никому! А то плохо будет, и ему, и им, отцу с матерью. Так он поневоле стал малообщителен и скрытен.
Встреча и жизнь с отцом тоже принесли одни разочарования. Отец был совсем другим, не таким, каким он его помнил. Во время его приездов в деревню он излучал уверенность и силу, много шутил и смеялся в ответ на шутки односельчан, щеголял военной выправкой и военной формой, всегда как новенькой. Здесь же как-то стушевался, ходил чуть сутулясь и в своей простой рабочей одежде с надвинутой на лоб кепкой быстро сливался с толпой. Работал он грузчиком в порту, часто в вечернюю и ночную смены, и поэтому, вероятно, постоянно пребывал в угрюмом, раздраженном настроении. Мать тоже пошла работать, уборщицей в какое-то государственное учреждение.
Юрген оказался предоставленным самому себе. В немецкой школе, куда его отдали через два месяца после приезда, ему было скучно. Все в ней было не так, как у них в деревне. Учителя им не занимались, не проверяли домашние задания, не вызывали к доске, да и он не высовывался, сидел все уроки тихо в дальнем углу. С одноклассниками отношения тоже не складывались. Они чувствовали в нем чужака и пробовали задираться. Но Юрген дал им отпор, и после нескольких стычек на школьном дворе, с разбитыми им носами и синяками под глазами, они оставили его в покое, лишь изредка потешались над его немецким. Так что после школы Юрген часами болтался один по улицам большого города.
Но постепенно все пошло на лад. Он понемногу привыкал к этой новой жизни, окружающие привыкали к нему, он стал понимать их, а они его, у него даже появились приятели в школе, и теперь он часами болтался по улицам не один, а в компании.
И вдруг опять: скоропалительные сборы – и переезд. На этот раз в Германию, в Гамбург. Они были фольксдойче, из Польши, это отец с матерью вбили ему в голову намертво.
Этот переезд дался ему намного проще. Все портовые города похожи друг на друга, особенно если ты живешь в бедных рабочих припортовых кварталах. То, что отец устроился работать на верфь, а мать – уборщицей в государственное учреждение, уже воспринималось как должное. И с одноклассниками он быстро разобрался: несколько драк – и его признали за своего. А так как все они жили по соседству, что скоро Юрген стал своим и на улице, где он проводил большую часть своего свободного времени.
После трех лет отчуждения наладились и отношения с отцом. Возможно, изменился отец, но скорее это Юрген повзрослел. Отец уже выглядел не угрюмым и раздраженным, а усталым и озабоченным. А как-то Юрген увидел прежнего отца, таким, каким он его помнил. Отец шел в кругу рабочих с верфи, он шутил и громко смеялся в ответ на шутки своих новых друзей. И еще Юрген стал замечать, что окружающие относятся к его отцу с большим уважением, ничуть не меньшим, чем односельчане, и так же внимательно слушают все, что он говорит.
Вот и Юрген стал вслушиваться, а отец, в свою очередь, стал все больше разговаривать с ним. И вот что странно: если раньше отец всячески подавлял любые воспоминания о прежней жизни, то теперь беспрестанно напоминал о ней, говорил о том, как хорошо им жилось в Стране Советов и как тяжело живется им и всем рабочим людям в нацистской Германии. «Так зачем мы приехали сюда?» – не раз хотел спросить Юрген. Но слова почему-то вязли в глотке. Он вообще был неразговорчив.
Юргену было пятнадцать, когда отца арестовали. За ним забрали мать, а Юргена целую неделю допрашивали в гестапо. Хотели узнать, кто приходил к отцу, чем он занимался по вечерам, часто ли не ночевал дома. Юргену не составило труда изобразить перед следователем простого хулиганистого паренька с улицы, он таким, в сущности, и был. Сложнее давалась маска туповатости. Юрген, чтобы не запутаться, отделывался короткими ответами на задаваемые по кругу вопросы, но как-то раз, к исходу шестого часа допроса, вдруг с ужасом осознал, что не помнит своего предыдущего ответа на похожий вопрос. Но тут гестаповцы невольно помогли ему. Обозленные упорством мальчишки, они решили его поучить, ударили раз, другой, третий, входя постепенно в раж. Избили его крепко, но не испугали, а лишь разозлили. Злость прояснила мозги, и Юрген вернулся в накатанную колею ответов. «Не знаю, не помню, не видел, не слышал», – твердил он разбитыми губами.
В конце концов от него отстали. Так как у него не было родственников, то его отправили в детдом. Это было образцовое национал-социалистическое учреждение: дисциплина, порядок, два часа маршировки в любую погоду с пением песен под барабанный бой, физические упражнения на свежем воздухе – гимнастика, легкая атлетика, рукопашный бой, стрельба из огнестрельного оружия. Оставшиеся час-полтора отводили образованию – истории национал-социалистической немецкой рабочей партии и биографии фюрера, расовой теории и политике народонаселения, немецкой истории и политическому страноведению. Все это Юрген привычно пропускал мимо ушей, то же, что случайно достигало их, вступало в противоречие с его прошлым жизненном опытом и немедленно забывалось. Но опыт его был невелик, к тому же многие услышанные пассажи поразительным образом совпадали с высказываниями отца – забота о народе, светлое будущее, всеобщее процветание, моральная чистота, высокие идеалы, неколебимая стойкость, нерушимая вера, неуклонное следование выбранным путем, счастье народов мира. Все это постепенно, помимо его воли, внедрялось в сознание. Пропагандисты знали свое дело. Юрген до такой степени запутался, что даже написал заявление о приеме в гитлерюгенд, членом которого, как убеждали пропагандисты, должен быть каждый молодой немец, истинный немец. Его не приняли. «Ты еще не освободился от позора, – сказали ему, полагая, что этим все сказано, и добавили: – Тебе, Вольф, надо еще много работать над собой, чтобы стать достойным называться членом гитлерюгенда». Юрген не считал себя опозоренным и не испытывал ни малейшего желания работать над собой, кроме как в спортивном зале, так что больше он никаких заявлений не подавал.
Он провел в детдоме год. А потом приехала мать и забрала его.
– Я ничего не сказал им, – были первые слова Юргена, когда они вышли за ворота детдома.
– Я знаю, сынок, – ответила мать, – иначе бы мы не разговаривали сейчас с тобой.
– Что с отцом? – спросил он.
– Мне сообщили, что он в Бухенвальде.
Это было все, чего он добился от матери.
Ситуация немного прояснилась через год, когда пришел срок призыва в армию. Юргена, как сына врага народного сообщества, признали недостойным нести военную службу. В Германии во все времена, не только при нацистах, это считалось позором. Юрген не пытался разобраться в том, имел ли этот позор какое-либо отношение к тому позору, о котором ему говорили в детдоме. Он просто почувствовал себя опозоренным. Ему казалось, что соседи – родители его друзей, призванных в армию, смотрят на него как на симулянта и дезертира.
Масла в огонь добавили рассказы одного из ближайших дружков, Франца Юппеля, приехавшего домой на побывку после польской кампании. Особенно запало в душу описание совместного парада Вермахта и Красной армии в городе Бресте, где обе армии сошлись в конце победоносных блицкригов. Немцы первыми с ходу захватили Брестскую крепость, но, верные обязательствам, уступили ее русским. «Иваны – отличные парни, а русская водка лучше шнапса», – рассказывал Франц, из чего следовало, что совместным парадом контакты солдат не ограничились. Такое трогательное единение грело душу Юргена, как и то, что наказали поляков. К полякам после Гданьска у него был свой маленький счетец, куда больший был у отца, и после империалистической войны, и после гражданской, это Юрген накрепко запомнил из его рассказов. И вообще, Юргену казалось, что отец не имел бы ничего против происходившего, не он ли говорил о необходимости «сокрушить прогнившие западные демократии», один в один со словами фюрера.
Отрезвление наступило, когда Юрген устроился работать на верфь. Вернее, его устроили туда друзья отца. Они и разъяснили ему, что к чему. Разъясняли, как водится, в пивной. Там он и сцепился с тем подонком. Они тихо разговаривали за угловым столиком, когда тот вдруг начал громко вещать. Что-де победа над Францией есть лишь промежуточный этап, восстановление исторической справедливости и возврат старых долгов. Но главная война – это будущая война на востоке, главный враг – это Советы, а главное место приложения немецкого гения – это бескрайние русские просторы, где всем немцам достанет жизненного пространства и рабов. Юрген не мог вспомнить, что его больше всего задело. Слова о рабах или упоминание Волги как рубежа немецких притязаний. А может быть, и то, что этот бюргер с налитым пивом брюхом косо посмотрел на Юргена. В тот момент он говорил о том, что в преддверии похода на восток место каждого молодого немца – в армии, а так как в пивной сидели одни лишь пожилые рабочие, то его взгляд невольно обратился на Юргена. Как бы то ни было, Юрген ему врезал от души. За что и получил полтора года тюрьмы.
Юрген был подавлен несправедливостью и жестокостью приговора, ужасными условиями тюрьмы – двенадцать человек в тесной двадцатиметровой камере с нарами в два яруса, тупой работой – они шили рукавицы и маскировочные халаты, строчили на швейных машинках по десять часов в день, шесть дней в неделю. В тюрьме же Юрген узнал о начале войны с Советами. После этого воскресные киносеансы превратились для него в пытку. Перед фильмом шла обязательная кинохроника. Победоносное шествие немецких войск по Белоруссии, Украине, Литве, ряды захваченных самолетов, танков, пушек, низвергаемые советские памятники и портреты Сталина, летящие под гусеницы немецких танков, бесконечные вереницы пленных, униженных и жалких, местные жители в праздничных одеждах, радостно приветствующие «освободителей». Этим кадрам Юрген не верил, нацистские киношники и не такое могли поставить, они на это были мастера, но названия захваченных городов говорили сами за себя, особенно потряс Калинин, ведь он был на Волге, это Юрген помнил без подсказки диктора. А еще Юрген представлял, что где-то там воюет его брат, непременно должен был воевать, и он с тревогой и в то же время с надеждой всматривался в лица пленных – вдруг среди них промелькнет родное лицо.
Он и предположить не мог, что через полгода после выхода из тюрьмы окажется на Восточном фронте.
Нет, это была не его война.
Das war die letzte Wurfgranate
Потому что потом все в его жизни переменилось. Почему, зачем – он так и не понял до сих пор. Ему минуло одиннадцать, когда они с матерью уехали из родной деревни. Быстро собрались – и уехали. Сестра, незадолго до этого вышедшая замуж, растерянная, заплаканная, прощалась с ними так, как будто они расставались навсегда. А с братом, учившимся в танковом училище, Юрген вообще больше никогда не виделся. Они приехали в Москву и через несколько дней двинулись дальше. Никаких деталей этого путешествия в памяти не осталось – впечатлений он наелся до отвала еще на первой стадии. Он был подавлен скоропалительным отъездом, обескуражен быстро сменяющимися станциями и городами, растерян от скопища незнакомых людей вокруг и пуще всего боялся потеряться. Он ни на шаг не отходил от матери и даже в поезде все время сидел с ней рядом, уткнувшись лицом в ее жакетку.
Более или менее пришел в себя он в польском городе Гданьске. Все вокруг было чужим, незнакомым – город, люди, язык, даже отец, который встретил их на вокзале. И сам он предстал каким-то незнакомцем – в больших вокзальных окнах отражался запуганный, угрюмый, смотревший исподлобья мальчик, с ног до головы обряженный в чужую одежду, добротную, но не новую. Все, что напоминало о прежней жизни, было безжалостно выкинуто еще в Москве. Остались только воспоминания. Но и на них отец с матерью наложили жесткую узду: никогда и никому! А то плохо будет, и ему, и им, отцу с матерью. Так он поневоле стал малообщителен и скрытен.
Встреча и жизнь с отцом тоже принесли одни разочарования. Отец был совсем другим, не таким, каким он его помнил. Во время его приездов в деревню он излучал уверенность и силу, много шутил и смеялся в ответ на шутки односельчан, щеголял военной выправкой и военной формой, всегда как новенькой. Здесь же как-то стушевался, ходил чуть сутулясь и в своей простой рабочей одежде с надвинутой на лоб кепкой быстро сливался с толпой. Работал он грузчиком в порту, часто в вечернюю и ночную смены, и поэтому, вероятно, постоянно пребывал в угрюмом, раздраженном настроении. Мать тоже пошла работать, уборщицей в какое-то государственное учреждение.
Юрген оказался предоставленным самому себе. В немецкой школе, куда его отдали через два месяца после приезда, ему было скучно. Все в ней было не так, как у них в деревне. Учителя им не занимались, не проверяли домашние задания, не вызывали к доске, да и он не высовывался, сидел все уроки тихо в дальнем углу. С одноклассниками отношения тоже не складывались. Они чувствовали в нем чужака и пробовали задираться. Но Юрген дал им отпор, и после нескольких стычек на школьном дворе, с разбитыми им носами и синяками под глазами, они оставили его в покое, лишь изредка потешались над его немецким. Так что после школы Юрген часами болтался один по улицам большого города.
Но постепенно все пошло на лад. Он понемногу привыкал к этой новой жизни, окружающие привыкали к нему, он стал понимать их, а они его, у него даже появились приятели в школе, и теперь он часами болтался по улицам не один, а в компании.
И вдруг опять: скоропалительные сборы – и переезд. На этот раз в Германию, в Гамбург. Они были фольксдойче, из Польши, это отец с матерью вбили ему в голову намертво.
Этот переезд дался ему намного проще. Все портовые города похожи друг на друга, особенно если ты живешь в бедных рабочих припортовых кварталах. То, что отец устроился работать на верфь, а мать – уборщицей в государственное учреждение, уже воспринималось как должное. И с одноклассниками он быстро разобрался: несколько драк – и его признали за своего. А так как все они жили по соседству, что скоро Юрген стал своим и на улице, где он проводил большую часть своего свободного времени.
После трех лет отчуждения наладились и отношения с отцом. Возможно, изменился отец, но скорее это Юрген повзрослел. Отец уже выглядел не угрюмым и раздраженным, а усталым и озабоченным. А как-то Юрген увидел прежнего отца, таким, каким он его помнил. Отец шел в кругу рабочих с верфи, он шутил и громко смеялся в ответ на шутки своих новых друзей. И еще Юрген стал замечать, что окружающие относятся к его отцу с большим уважением, ничуть не меньшим, чем односельчане, и так же внимательно слушают все, что он говорит.
Вот и Юрген стал вслушиваться, а отец, в свою очередь, стал все больше разговаривать с ним. И вот что странно: если раньше отец всячески подавлял любые воспоминания о прежней жизни, то теперь беспрестанно напоминал о ней, говорил о том, как хорошо им жилось в Стране Советов и как тяжело живется им и всем рабочим людям в нацистской Германии. «Так зачем мы приехали сюда?» – не раз хотел спросить Юрген. Но слова почему-то вязли в глотке. Он вообще был неразговорчив.
Юргену было пятнадцать, когда отца арестовали. За ним забрали мать, а Юргена целую неделю допрашивали в гестапо. Хотели узнать, кто приходил к отцу, чем он занимался по вечерам, часто ли не ночевал дома. Юргену не составило труда изобразить перед следователем простого хулиганистого паренька с улицы, он таким, в сущности, и был. Сложнее давалась маска туповатости. Юрген, чтобы не запутаться, отделывался короткими ответами на задаваемые по кругу вопросы, но как-то раз, к исходу шестого часа допроса, вдруг с ужасом осознал, что не помнит своего предыдущего ответа на похожий вопрос. Но тут гестаповцы невольно помогли ему. Обозленные упорством мальчишки, они решили его поучить, ударили раз, другой, третий, входя постепенно в раж. Избили его крепко, но не испугали, а лишь разозлили. Злость прояснила мозги, и Юрген вернулся в накатанную колею ответов. «Не знаю, не помню, не видел, не слышал», – твердил он разбитыми губами.
В конце концов от него отстали. Так как у него не было родственников, то его отправили в детдом. Это было образцовое национал-социалистическое учреждение: дисциплина, порядок, два часа маршировки в любую погоду с пением песен под барабанный бой, физические упражнения на свежем воздухе – гимнастика, легкая атлетика, рукопашный бой, стрельба из огнестрельного оружия. Оставшиеся час-полтора отводили образованию – истории национал-социалистической немецкой рабочей партии и биографии фюрера, расовой теории и политике народонаселения, немецкой истории и политическому страноведению. Все это Юрген привычно пропускал мимо ушей, то же, что случайно достигало их, вступало в противоречие с его прошлым жизненном опытом и немедленно забывалось. Но опыт его был невелик, к тому же многие услышанные пассажи поразительным образом совпадали с высказываниями отца – забота о народе, светлое будущее, всеобщее процветание, моральная чистота, высокие идеалы, неколебимая стойкость, нерушимая вера, неуклонное следование выбранным путем, счастье народов мира. Все это постепенно, помимо его воли, внедрялось в сознание. Пропагандисты знали свое дело. Юрген до такой степени запутался, что даже написал заявление о приеме в гитлерюгенд, членом которого, как убеждали пропагандисты, должен быть каждый молодой немец, истинный немец. Его не приняли. «Ты еще не освободился от позора, – сказали ему, полагая, что этим все сказано, и добавили: – Тебе, Вольф, надо еще много работать над собой, чтобы стать достойным называться членом гитлерюгенда». Юрген не считал себя опозоренным и не испытывал ни малейшего желания работать над собой, кроме как в спортивном зале, так что больше он никаких заявлений не подавал.
Он провел в детдоме год. А потом приехала мать и забрала его.
– Я ничего не сказал им, – были первые слова Юргена, когда они вышли за ворота детдома.
– Я знаю, сынок, – ответила мать, – иначе бы мы не разговаривали сейчас с тобой.
– Что с отцом? – спросил он.
– Мне сообщили, что он в Бухенвальде.
Это было все, чего он добился от матери.
Ситуация немного прояснилась через год, когда пришел срок призыва в армию. Юргена, как сына врага народного сообщества, признали недостойным нести военную службу. В Германии во все времена, не только при нацистах, это считалось позором. Юрген не пытался разобраться в том, имел ли этот позор какое-либо отношение к тому позору, о котором ему говорили в детдоме. Он просто почувствовал себя опозоренным. Ему казалось, что соседи – родители его друзей, призванных в армию, смотрят на него как на симулянта и дезертира.
Масла в огонь добавили рассказы одного из ближайших дружков, Франца Юппеля, приехавшего домой на побывку после польской кампании. Особенно запало в душу описание совместного парада Вермахта и Красной армии в городе Бресте, где обе армии сошлись в конце победоносных блицкригов. Немцы первыми с ходу захватили Брестскую крепость, но, верные обязательствам, уступили ее русским. «Иваны – отличные парни, а русская водка лучше шнапса», – рассказывал Франц, из чего следовало, что совместным парадом контакты солдат не ограничились. Такое трогательное единение грело душу Юргена, как и то, что наказали поляков. К полякам после Гданьска у него был свой маленький счетец, куда больший был у отца, и после империалистической войны, и после гражданской, это Юрген накрепко запомнил из его рассказов. И вообще, Юргену казалось, что отец не имел бы ничего против происходившего, не он ли говорил о необходимости «сокрушить прогнившие западные демократии», один в один со словами фюрера.
Отрезвление наступило, когда Юрген устроился работать на верфь. Вернее, его устроили туда друзья отца. Они и разъяснили ему, что к чему. Разъясняли, как водится, в пивной. Там он и сцепился с тем подонком. Они тихо разговаривали за угловым столиком, когда тот вдруг начал громко вещать. Что-де победа над Францией есть лишь промежуточный этап, восстановление исторической справедливости и возврат старых долгов. Но главная война – это будущая война на востоке, главный враг – это Советы, а главное место приложения немецкого гения – это бескрайние русские просторы, где всем немцам достанет жизненного пространства и рабов. Юрген не мог вспомнить, что его больше всего задело. Слова о рабах или упоминание Волги как рубежа немецких притязаний. А может быть, и то, что этот бюргер с налитым пивом брюхом косо посмотрел на Юргена. В тот момент он говорил о том, что в преддверии похода на восток место каждого молодого немца – в армии, а так как в пивной сидели одни лишь пожилые рабочие, то его взгляд невольно обратился на Юргена. Как бы то ни было, Юрген ему врезал от души. За что и получил полтора года тюрьмы.
Юрген был подавлен несправедливостью и жестокостью приговора, ужасными условиями тюрьмы – двенадцать человек в тесной двадцатиметровой камере с нарами в два яруса, тупой работой – они шили рукавицы и маскировочные халаты, строчили на швейных машинках по десять часов в день, шесть дней в неделю. В тюрьме же Юрген узнал о начале войны с Советами. После этого воскресные киносеансы превратились для него в пытку. Перед фильмом шла обязательная кинохроника. Победоносное шествие немецких войск по Белоруссии, Украине, Литве, ряды захваченных самолетов, танков, пушек, низвергаемые советские памятники и портреты Сталина, летящие под гусеницы немецких танков, бесконечные вереницы пленных, униженных и жалких, местные жители в праздничных одеждах, радостно приветствующие «освободителей». Этим кадрам Юрген не верил, нацистские киношники и не такое могли поставить, они на это были мастера, но названия захваченных городов говорили сами за себя, особенно потряс Калинин, ведь он был на Волге, это Юрген помнил без подсказки диктора. А еще Юрген представлял, что где-то там воюет его брат, непременно должен был воевать, и он с тревогой и в то же время с надеждой всматривался в лица пленных – вдруг среди них промелькнет родное лицо.
Он и предположить не мог, что через полгода после выхода из тюрьмы окажется на Восточном фронте.
Нет, это была не его война.
Das war die letzte Wurfgranate
Это была последняя мина. Она шлепнулась метрах в пяти от них и взорвалась, накрыв их шатром осколков и засыпав землей. После этого наступила тишина.
– Кажись, все, – сказал Павел и сел, привалившись спиной к стенке рва.
Юрген встал на четвереньки, отряхнулся, как собака, и откинулся к противоположной стенке. Теперь он мог внимательнее разглядеть своего недавнего противника. Из-под шапки-ушанки с завязанными вверх ушами выбивались жесткие соломенные кудри, голубые глаза, золотистая щетина на обветренном, красноватого цвета лице, короткий ватник едва сходился на груди и был прихвачен на поясе широким кожаным ремнем с цельнометаллической пряжкой, кисти рук большие, как грабли, и тоже красные. Глядя на эти руки, Юрген невольно потянулся к горлу и помассировал его.
– А почему звездочки на шапке нет? – спросил он.
Иван ничем не напоминал солдата, разве что грязной гимнастеркой, видневшейся под распахнутым ватником. На нем не было никаких знаков различия или отличия, но Юргена больше всего поразило отсутствие звездочки на шапке. Красная звезда – это святое.
– Нам не положено, – ответил Павел, – мы – штрафники.
Юрген и сам был штрафником, и слово было немецким, но он никак не мог взять его в толк.
– Это как? – спросил он.
– Заключенные мы, бывшие, из лагеря, – нехотя протянул Павел, – вину на фронте искупаем.
– Хох, – с какой-то даже радостью воскликнул Юрген, – и мы такие же, – и уточнил: – Я такой же.
– А за что сидел? – оживился Павел.
– Да ни за что, – ответил Юрген, – дал одному гаду по морде, а он оказался членом партии.
– Наш человек! – одобрительно отозвался Павел. – Но ты хоть за дело, а я по глупости, но, в общем-то, тоже ни за что. Поехали на тракторе за самогонкой, да трактор-то и утопили. Пьяные были. Почти неделю пили, когда я демобилизовался после финской, слышал, чай, о такой войне? Я вернулся да два другана, так что, почитай, вся деревня гуляла. Гнать не успевали! Вот и пришлось к соседям ехать. Ну и – утопили! – рассмеялся он.
– А ты говорил: ни за что, – с некоторым недоумением сказал Юрген.
– И сейчас говорю! Трактор-то летом вытащили! – Павел вновь рассмеялся.
– И сколько дали? – спросил Юрген.
– Десятку! Подвели под вредительство.
– Десять – чего? Месяцев?
– Ну ты даешь! Лет, конечно.
Они оба замолчали. Юрген думал о том, что Павел совершил, несомненно, серьезное преступление, но десять лет за это – чересчур. И что он на его месте тоже попросился бы на фронт. Даже на своем, кабы дали ему десять лет, тоже попросился бы, если бы ему дали гарантию, что на Восточный фронт не направят. А Павел думал о чем-то своем и, судя по выражению его лица, невеселом.
– Тихо. Тишина на фронте – не к добру, – продлил он свои невеселые мысли. Юргену тоже было не по себе от неизвестности, от лежащих неподалеку трупов русских солдат, от сидения в яме, где взгляд все время упирается в стенку, как в тюремной камере.
– Я посмотрю, – сказал он и, поднявшись на ноги, полез наверх.
– Стопори! – Павел схватил его за ногу и стащил вниз. – Каску давай!
Юрген послушно снял каску, протянул Павлу. Тот водрузил ее на штык винтовки, поднял винтовку вверх, держа за низ приклада. Едва каска высунулась над бруствером, как – дзинь! – винтовка завалилась набок, каска покатилась по дну рва, моргая пробоиной.
– Дрянь у вас каски, – заметил Павел, сплевывая.
Юрген обиделся за каску, она ему жизнь спасла в первой схватке, там, наверху.
– У вас и таких нет! – запальчиво сказал он.
– Есть. Только не подвезли. У нас каски знатные, от них пуля рикошетит.
– Ага, на складе.
Юрген подобрал каску, посмотрел в просвет отверстия, нежно погладил ее рукой, водрузил на голову – послужит еще!
– А с вашей стороны нас не достанут? – спохватился он.
– Ты кого-нибудь видишь? – спросил Павел.
– Не-а, – ответил Юрген, проводя взглядом поверх вала.
– Вот и они нас не видят. Око не видит – зуб неймет.
– Хорошо, – сказал Юрген, но опустился на землю, от греха подальше. – И сколько тебе искупать? – спросил он через какое-то время.
– До первой крови, – ответил Павел, – кровь – она все искупает.
– Это точно. Это правильно. И гуманно, – Юрген одобрительно кивал головой в такт словам.
– А у вас что – не так? – спросил Павел.
– Нет, не так. Мы же не искупаем вину, мы испытание проходим. А прошли или не прошли, это начальство решает.
– Начальство решит! – издевательски протянул Павел. – Ему дай волю… У нас пуля решает. Пуля надежнее. И честнее. Если уж она тебя помиловала, то после госпиталя ты чист.
– Это правильно, – повторил Юрген.
– У нас в штрафбате не задерживаются, – продолжал Павел, – три дела – это край. Большинство, правда, навсегда освобождаются от всех земных забот, а…
– У меня сегодня третья атака, – прервал его Юрген.
– Ты – везунчик, – сказал Павел.
Юрген замолчал, копаясь в памяти: что есть «везунчик»? А Павел его уже за рукав шинели дергает.
– А у вас что – так и не освобождают?
– Да мы же недавно на фронте.
– А вообще? Что солдатское радио говорит?
– Солдатское радио? Ах, да, понял! Нет, ничего такого не слышал. Да и какая разница? Переведут в другую часть, тоже на фронте, один черт!
– Ну не скажи! Это нас, штрафников, со старыми винтовками валом в атаку гонят – и ни шагу назад! Сзади-то заградотряд с пулеметами стоит, враз срежет. Куда ни кинь, всюду клин. А в обычной части хоть какой-то шанс есть выжить. Там-то пулеметы вперед ставят, не сзади.
– У нас, рассказывают, тоже ставили, – сказал Юрген, – чтобы назад не бежали.
– Ну, у вас-то понятно! Фашисты, одно слово! – с каким-то удовлетворением заметил Павел. – А пленных у вас расстреливают?
– Как это – пленных расстреливать? – удивился Юрген. – Это никак не можно. Это как лежащего бить. – Тут Павел одобрительно кивнул головой. – У нас все время говорят, что красные пленных расстреливают, всех. Все верят. Плена боятся больше фельдфебеля и русской зимы, – улыбнулся Юрген. – А я не верю. Не может такого быть!
– Точно! – воскликнул Павел. – Расстреливали бы – так уж на месте, а их в тыл отправляют, в лагерь, значит. Я сам видел. Сотню, не меньше. Мы на передовую, а они – в тыл. Бредут, носы повесили, вояки, ети их мать!
– Я тоже видел, – тихо сказал Юрген, вспоминая кадры кинохроники.
– Да-а, плен, – протянул Павел и тоже затих, задумавшись.
Вновь загрохотали пушки, застрекотали пулеметы.
– Наши сейчас в атаку пойдут, – сказал Юрген, – тут вам и капут выйдет.
– Это еще бабушка надвое сказала, кому капут выйдет, – ответил Павел, – и кто в атаку пойдет. Наши сегодня с утра должны были через дорогу прорваться и высоту разблокировать, – выдал он одну военную тайну и тут же по инерции другую: – А то у нас ни патронов, ни жратвы, ни водки. Погнали бы нас иначе в эту идиотскую контратаку! А вместо водки подбодрили тем, что сейчас наши из-за дороги нас поддержат, накатят вторым эшелоном. Да, видно, что-то там не заладилось.
– Я и говорю!
– А че тут говорить? Ты слушай! Бой-то с той стороны идет, – Павел махнул рукой на высоту, – наши жмут!
– Нашим тут ближе, – уперся Юрген, – они первыми тут будут.
– Что ж, чему быть, того не миновать, – покорно согласился Павел, – ваши так ваши. Придется мне тогда тебе в плен сдаться, – выговорил он наконец давно бередившую его мысль. – Кому другому бы не сдался, дорого бы шкуру свою продал, а тебе, пожалуй, сдамся, не драться же нам по новой.
– Ну а если твои первыми придут, тогда я тебе сдамся, – великодушно сказал Юрген, нисколько не веря в такую возможность и посему позволяя себе шутливые фантазии, – слушай, а давай я тебе кровь пущу, – он достал нож из кармана шинели, выкинул лезвие, – ватник порежу и грудь немного кольну, а еще лучше – по щеке полосну, все лицо в крови будет, любой увидит, а заживет – только маленький шрам останется, как память о войне.
Сказал вроде как в шутку, а Павел задумался. За ним и Юрген посерьезнел, принялся горячо уговаривать:
– Тебе же амнистия выйдет!
– Нет, бога не обманешь, – с тяжелым вздохом сказал Павел.
– Это точно, не обманешь, – согласился Юрген, – бог – он все видит. Я это только на фронте понял.
– Бога на мякине не проведешь, – сказал Павел и пояснил: – Мы богом майора Яхвина зовем, особиста. Въедливый мужик! И редкая гнида! От него и жизнь наша и смерть зависят.
– Если жизнь и смерть, да еще майор, тогда точно – бог, – сказал Юрген, – надо мной такой же – майор Фрике. А гнида – это что?
Павел снял шапку, запустил пальцы в свою жесткую шевелюру, выдернул волос, сначала рассмотрел его сам, потом поднес к глазам Юргена.
– Видишь белые пятнышки? – сказал он. – Это гниды и есть. Яйца вшей. Что такое вошь, знаешь? А то сейчас поймаю, покажу.
– Знаю, знаю, – замахал рукам Юрген. – Но почему майор – гнида, а не вошь?
– Потому что не вошь ест, а гнида точит, – ответил Павел.
– А-а-а, – протянул Юрген, нисколько не понимающе.
Он убрал лезвие ножа, хотел положить его в карман шинели, но рука сама потянулась к голенищу сапога. «С чего бы это и к чему?» – подумал Юрген.
Бой между тем разгорался. Немец с русским, сидя плечом к плечу, напряженно вслушивались в его отзвуки да провожали взглядами снаряды, пролетавшие над ними.
– Как стрижи, – сказал Юрген.
– Ага, – кивнул головой Павел, – хорошо, что сегодня небо ясное, – усмехнулся он и, наткнувшись на непонимающий взгляд Юргена, пояснил: – Высоко летают.
Сидеть молча, ожидая решения своей судьбы, было невмоготу, и они опять разговорились.
– А стрижи в Германии есть? – спросил Павел.
– Конечно есть, – ответил Юрген, – но я их еще с детства помню, с Волги, у нас обрыв был, высо-о-кий, и весь в дырках, как сыр. А стрижи…
– Так ты с Волги?! – запоздало среагировал Павел.
– Да. А я разве не говорил?
– И я с Волги! – радостно воскликнул Павел. – А откуда с Волги-то?
– Из-под Саратова. Мы в деревне жили.
– И я из-под Саратова! Ну надо же! Земляка нашел! Во всем нашем батальоне ни одного, а тут на тебе! Во жизнь, какие коленца выкидывает! – Павел никак не мог прийти в себя от изумления. – Так ты из тех самых немцев?
– А что, встречал? – спросил Юрген.
– Как не встречать?! У нас по соседству с десяток немецких деревень. Мы еще пацанами в футбол с ними играли, мяч их, поле наше. А как подросли, бегали ваших девок щупать, ух, крепкие у вас девки! И до этого дела охочи!
– У нас девушки за своих выходят, – с некоторой обидой сказал Юрген.
– Выходят, понятное дело, за своих, – осклабился Павел.
Юрген вскочил и уж кулак сжал, чтобы проучить наглеца, но Павел сгреб его своими огромными ручищами, усадил силой рядом.
– Ну ты горяч! Чего это ты так распетушился? Дело-то молодое! – И видя, что немец все никак не успокоится, добавил примирительно: – Уж и пошутить нельзя. – И спросил чуть погодя: – Деревня твоя как называлась?
– Йохановка, – ответил Юрген.
– Не знаю такой, – сказал Павел после некоторого раздумья. – Ну да все они у вас на одно лицо. Дома в ряд, крыши тесом крыты, а то и жестью, палисадники с цветочками, ни ям на дороге, ни свиней, глазу не за что зацепиться. Но жили богато. Прямо хоть раскулачивай всех подряд.
– У нас кулаков не было, – сказал Юрген, – у нас все в колхоз вступили.
– Ну так всем колхозом и раскулачили.
– Это как? – затряс головой Юрген.
– Как, как, да вот так! Война с фашистами началась, а тут немцы в самом сердце страны – пятая колонна.
– Что такое пятая колонна? – спросил Юрген.
– Не знаю, так говорят. Предатели, в общем.
– Кого же они предали?
– Пока никого. Но могли предать. Знаешь, сколько предателей объявилось? Жуть! И хохлы, и татары, и калмыки, и чечены. Все ведь наши, советские люди, и поди ж ты! А тут немцы. Им сам бог велел! Ну, их сталинские органы и того…
– Минометы?! Реактивные?! – с дрожью в голосе воскликнул Юрген.
– Какие еще минометы? Я только «катюши» знаю. У нас других нет.
– А у нас их «сталинскими органами» называют.
– Это еще неизвестно, что страшнее, – сказал Павел, – от «катюш» хоть укрыться можно. А вот от сталинских органов…
– Да каких органов?!
– Как каких? – удивился Павел. – Ну, органов… – он никак не мог подобрать объяснение.
– Чека? – всплыло из глубин памяти странное слово.
– Вот, точно, ЧК! Еще ОГПУ было. А теперь вот госбезопасность, – вспомнил наконец нужное слово и Павел. – Ну и чудак-человек! – рассмеялся он. – Из «катюш» по людям! Что мы, фашисты, что ли? Нет, их просто выслали.
– Этот как? – спросил Юрген, немного успокоившись.
– Как, как? Как обычно. Бери, что сможешь в руках унести, да под конвоем на станцию. А там «столыпин» – и малой скоростью в Сибирь, или Среднюю Азию, или Казахстан. Выгрузят в чистом поле или в тайге, с бабами, с малыми детьми, давай, начинай жизнь с нуля.
– Кажись, все, – сказал Павел и сел, привалившись спиной к стенке рва.
Юрген встал на четвереньки, отряхнулся, как собака, и откинулся к противоположной стенке. Теперь он мог внимательнее разглядеть своего недавнего противника. Из-под шапки-ушанки с завязанными вверх ушами выбивались жесткие соломенные кудри, голубые глаза, золотистая щетина на обветренном, красноватого цвета лице, короткий ватник едва сходился на груди и был прихвачен на поясе широким кожаным ремнем с цельнометаллической пряжкой, кисти рук большие, как грабли, и тоже красные. Глядя на эти руки, Юрген невольно потянулся к горлу и помассировал его.
– А почему звездочки на шапке нет? – спросил он.
Иван ничем не напоминал солдата, разве что грязной гимнастеркой, видневшейся под распахнутым ватником. На нем не было никаких знаков различия или отличия, но Юргена больше всего поразило отсутствие звездочки на шапке. Красная звезда – это святое.
– Нам не положено, – ответил Павел, – мы – штрафники.
Юрген и сам был штрафником, и слово было немецким, но он никак не мог взять его в толк.
– Это как? – спросил он.
– Заключенные мы, бывшие, из лагеря, – нехотя протянул Павел, – вину на фронте искупаем.
– Хох, – с какой-то даже радостью воскликнул Юрген, – и мы такие же, – и уточнил: – Я такой же.
– А за что сидел? – оживился Павел.
– Да ни за что, – ответил Юрген, – дал одному гаду по морде, а он оказался членом партии.
– Наш человек! – одобрительно отозвался Павел. – Но ты хоть за дело, а я по глупости, но, в общем-то, тоже ни за что. Поехали на тракторе за самогонкой, да трактор-то и утопили. Пьяные были. Почти неделю пили, когда я демобилизовался после финской, слышал, чай, о такой войне? Я вернулся да два другана, так что, почитай, вся деревня гуляла. Гнать не успевали! Вот и пришлось к соседям ехать. Ну и – утопили! – рассмеялся он.
– А ты говорил: ни за что, – с некоторым недоумением сказал Юрген.
– И сейчас говорю! Трактор-то летом вытащили! – Павел вновь рассмеялся.
– И сколько дали? – спросил Юрген.
– Десятку! Подвели под вредительство.
– Десять – чего? Месяцев?
– Ну ты даешь! Лет, конечно.
Они оба замолчали. Юрген думал о том, что Павел совершил, несомненно, серьезное преступление, но десять лет за это – чересчур. И что он на его месте тоже попросился бы на фронт. Даже на своем, кабы дали ему десять лет, тоже попросился бы, если бы ему дали гарантию, что на Восточный фронт не направят. А Павел думал о чем-то своем и, судя по выражению его лица, невеселом.
– Тихо. Тишина на фронте – не к добру, – продлил он свои невеселые мысли. Юргену тоже было не по себе от неизвестности, от лежащих неподалеку трупов русских солдат, от сидения в яме, где взгляд все время упирается в стенку, как в тюремной камере.
– Я посмотрю, – сказал он и, поднявшись на ноги, полез наверх.
– Стопори! – Павел схватил его за ногу и стащил вниз. – Каску давай!
Юрген послушно снял каску, протянул Павлу. Тот водрузил ее на штык винтовки, поднял винтовку вверх, держа за низ приклада. Едва каска высунулась над бруствером, как – дзинь! – винтовка завалилась набок, каска покатилась по дну рва, моргая пробоиной.
– Дрянь у вас каски, – заметил Павел, сплевывая.
Юрген обиделся за каску, она ему жизнь спасла в первой схватке, там, наверху.
– У вас и таких нет! – запальчиво сказал он.
– Есть. Только не подвезли. У нас каски знатные, от них пуля рикошетит.
– Ага, на складе.
Юрген подобрал каску, посмотрел в просвет отверстия, нежно погладил ее рукой, водрузил на голову – послужит еще!
– А с вашей стороны нас не достанут? – спохватился он.
– Ты кого-нибудь видишь? – спросил Павел.
– Не-а, – ответил Юрген, проводя взглядом поверх вала.
– Вот и они нас не видят. Око не видит – зуб неймет.
– Хорошо, – сказал Юрген, но опустился на землю, от греха подальше. – И сколько тебе искупать? – спросил он через какое-то время.
– До первой крови, – ответил Павел, – кровь – она все искупает.
– Это точно. Это правильно. И гуманно, – Юрген одобрительно кивал головой в такт словам.
– А у вас что – не так? – спросил Павел.
– Нет, не так. Мы же не искупаем вину, мы испытание проходим. А прошли или не прошли, это начальство решает.
– Начальство решит! – издевательски протянул Павел. – Ему дай волю… У нас пуля решает. Пуля надежнее. И честнее. Если уж она тебя помиловала, то после госпиталя ты чист.
– Это правильно, – повторил Юрген.
– У нас в штрафбате не задерживаются, – продолжал Павел, – три дела – это край. Большинство, правда, навсегда освобождаются от всех земных забот, а…
– У меня сегодня третья атака, – прервал его Юрген.
– Ты – везунчик, – сказал Павел.
Юрген замолчал, копаясь в памяти: что есть «везунчик»? А Павел его уже за рукав шинели дергает.
– А у вас что – так и не освобождают?
– Да мы же недавно на фронте.
– А вообще? Что солдатское радио говорит?
– Солдатское радио? Ах, да, понял! Нет, ничего такого не слышал. Да и какая разница? Переведут в другую часть, тоже на фронте, один черт!
– Ну не скажи! Это нас, штрафников, со старыми винтовками валом в атаку гонят – и ни шагу назад! Сзади-то заградотряд с пулеметами стоит, враз срежет. Куда ни кинь, всюду клин. А в обычной части хоть какой-то шанс есть выжить. Там-то пулеметы вперед ставят, не сзади.
– У нас, рассказывают, тоже ставили, – сказал Юрген, – чтобы назад не бежали.
– Ну, у вас-то понятно! Фашисты, одно слово! – с каким-то удовлетворением заметил Павел. – А пленных у вас расстреливают?
– Как это – пленных расстреливать? – удивился Юрген. – Это никак не можно. Это как лежащего бить. – Тут Павел одобрительно кивнул головой. – У нас все время говорят, что красные пленных расстреливают, всех. Все верят. Плена боятся больше фельдфебеля и русской зимы, – улыбнулся Юрген. – А я не верю. Не может такого быть!
– Точно! – воскликнул Павел. – Расстреливали бы – так уж на месте, а их в тыл отправляют, в лагерь, значит. Я сам видел. Сотню, не меньше. Мы на передовую, а они – в тыл. Бредут, носы повесили, вояки, ети их мать!
– Я тоже видел, – тихо сказал Юрген, вспоминая кадры кинохроники.
– Да-а, плен, – протянул Павел и тоже затих, задумавшись.
Вновь загрохотали пушки, застрекотали пулеметы.
– Наши сейчас в атаку пойдут, – сказал Юрген, – тут вам и капут выйдет.
– Это еще бабушка надвое сказала, кому капут выйдет, – ответил Павел, – и кто в атаку пойдет. Наши сегодня с утра должны были через дорогу прорваться и высоту разблокировать, – выдал он одну военную тайну и тут же по инерции другую: – А то у нас ни патронов, ни жратвы, ни водки. Погнали бы нас иначе в эту идиотскую контратаку! А вместо водки подбодрили тем, что сейчас наши из-за дороги нас поддержат, накатят вторым эшелоном. Да, видно, что-то там не заладилось.
– Я и говорю!
– А че тут говорить? Ты слушай! Бой-то с той стороны идет, – Павел махнул рукой на высоту, – наши жмут!
– Нашим тут ближе, – уперся Юрген, – они первыми тут будут.
– Что ж, чему быть, того не миновать, – покорно согласился Павел, – ваши так ваши. Придется мне тогда тебе в плен сдаться, – выговорил он наконец давно бередившую его мысль. – Кому другому бы не сдался, дорого бы шкуру свою продал, а тебе, пожалуй, сдамся, не драться же нам по новой.
– Ну а если твои первыми придут, тогда я тебе сдамся, – великодушно сказал Юрген, нисколько не веря в такую возможность и посему позволяя себе шутливые фантазии, – слушай, а давай я тебе кровь пущу, – он достал нож из кармана шинели, выкинул лезвие, – ватник порежу и грудь немного кольну, а еще лучше – по щеке полосну, все лицо в крови будет, любой увидит, а заживет – только маленький шрам останется, как память о войне.
Сказал вроде как в шутку, а Павел задумался. За ним и Юрген посерьезнел, принялся горячо уговаривать:
– Тебе же амнистия выйдет!
– Нет, бога не обманешь, – с тяжелым вздохом сказал Павел.
– Это точно, не обманешь, – согласился Юрген, – бог – он все видит. Я это только на фронте понял.
– Бога на мякине не проведешь, – сказал Павел и пояснил: – Мы богом майора Яхвина зовем, особиста. Въедливый мужик! И редкая гнида! От него и жизнь наша и смерть зависят.
– Если жизнь и смерть, да еще майор, тогда точно – бог, – сказал Юрген, – надо мной такой же – майор Фрике. А гнида – это что?
Павел снял шапку, запустил пальцы в свою жесткую шевелюру, выдернул волос, сначала рассмотрел его сам, потом поднес к глазам Юргена.
– Видишь белые пятнышки? – сказал он. – Это гниды и есть. Яйца вшей. Что такое вошь, знаешь? А то сейчас поймаю, покажу.
– Знаю, знаю, – замахал рукам Юрген. – Но почему майор – гнида, а не вошь?
– Потому что не вошь ест, а гнида точит, – ответил Павел.
– А-а-а, – протянул Юрген, нисколько не понимающе.
Он убрал лезвие ножа, хотел положить его в карман шинели, но рука сама потянулась к голенищу сапога. «С чего бы это и к чему?» – подумал Юрген.
Бой между тем разгорался. Немец с русским, сидя плечом к плечу, напряженно вслушивались в его отзвуки да провожали взглядами снаряды, пролетавшие над ними.
– Как стрижи, – сказал Юрген.
– Ага, – кивнул головой Павел, – хорошо, что сегодня небо ясное, – усмехнулся он и, наткнувшись на непонимающий взгляд Юргена, пояснил: – Высоко летают.
Сидеть молча, ожидая решения своей судьбы, было невмоготу, и они опять разговорились.
– А стрижи в Германии есть? – спросил Павел.
– Конечно есть, – ответил Юрген, – но я их еще с детства помню, с Волги, у нас обрыв был, высо-о-кий, и весь в дырках, как сыр. А стрижи…
– Так ты с Волги?! – запоздало среагировал Павел.
– Да. А я разве не говорил?
– И я с Волги! – радостно воскликнул Павел. – А откуда с Волги-то?
– Из-под Саратова. Мы в деревне жили.
– И я из-под Саратова! Ну надо же! Земляка нашел! Во всем нашем батальоне ни одного, а тут на тебе! Во жизнь, какие коленца выкидывает! – Павел никак не мог прийти в себя от изумления. – Так ты из тех самых немцев?
– А что, встречал? – спросил Юрген.
– Как не встречать?! У нас по соседству с десяток немецких деревень. Мы еще пацанами в футбол с ними играли, мяч их, поле наше. А как подросли, бегали ваших девок щупать, ух, крепкие у вас девки! И до этого дела охочи!
– У нас девушки за своих выходят, – с некоторой обидой сказал Юрген.
– Выходят, понятное дело, за своих, – осклабился Павел.
Юрген вскочил и уж кулак сжал, чтобы проучить наглеца, но Павел сгреб его своими огромными ручищами, усадил силой рядом.
– Ну ты горяч! Чего это ты так распетушился? Дело-то молодое! – И видя, что немец все никак не успокоится, добавил примирительно: – Уж и пошутить нельзя. – И спросил чуть погодя: – Деревня твоя как называлась?
– Йохановка, – ответил Юрген.
– Не знаю такой, – сказал Павел после некоторого раздумья. – Ну да все они у вас на одно лицо. Дома в ряд, крыши тесом крыты, а то и жестью, палисадники с цветочками, ни ям на дороге, ни свиней, глазу не за что зацепиться. Но жили богато. Прямо хоть раскулачивай всех подряд.
– У нас кулаков не было, – сказал Юрген, – у нас все в колхоз вступили.
– Ну так всем колхозом и раскулачили.
– Это как? – затряс головой Юрген.
– Как, как, да вот так! Война с фашистами началась, а тут немцы в самом сердце страны – пятая колонна.
– Что такое пятая колонна? – спросил Юрген.
– Не знаю, так говорят. Предатели, в общем.
– Кого же они предали?
– Пока никого. Но могли предать. Знаешь, сколько предателей объявилось? Жуть! И хохлы, и татары, и калмыки, и чечены. Все ведь наши, советские люди, и поди ж ты! А тут немцы. Им сам бог велел! Ну, их сталинские органы и того…
– Минометы?! Реактивные?! – с дрожью в голосе воскликнул Юрген.
– Какие еще минометы? Я только «катюши» знаю. У нас других нет.
– А у нас их «сталинскими органами» называют.
– Это еще неизвестно, что страшнее, – сказал Павел, – от «катюш» хоть укрыться можно. А вот от сталинских органов…
– Да каких органов?!
– Как каких? – удивился Павел. – Ну, органов… – он никак не мог подобрать объяснение.
– Чека? – всплыло из глубин памяти странное слово.
– Вот, точно, ЧК! Еще ОГПУ было. А теперь вот госбезопасность, – вспомнил наконец нужное слово и Павел. – Ну и чудак-человек! – рассмеялся он. – Из «катюш» по людям! Что мы, фашисты, что ли? Нет, их просто выслали.
– Этот как? – спросил Юрген, немного успокоившись.
– Как, как? Как обычно. Бери, что сможешь в руках унести, да под конвоем на станцию. А там «столыпин» – и малой скоростью в Сибирь, или Среднюю Азию, или Казахстан. Выгрузят в чистом поле или в тайге, с бабами, с малыми детьми, давай, начинай жизнь с нуля.