Ермак Александр. Чагудай

   Я лез с чертежами к отцу, к брату и к матери. Они отмахивались:
   – Некогда…
   И только сестренка Варя серьезно рассматривала мои проекты нового клуба, школы. Изучала их, критиковала:
   – Некрасиво как-то…
   Я все перерисовывал, перечерчивал и к окончанию школы у меня набрался целый генеральный план «Как перестроить Чагудай» – защитная зона между заводом и поселком, елочкой – непохожие друг на друга дома с балконами, между ними рядом со школой – бассейн, чтобы в нем и зимой купаться можно было…
   Я расставлял по поселку строения, прокладывал дороги и задумывался о том, что одним строительством жизнь в Чагудае не улучшить. Вот ведь больница у нас есть, а все равно сколько народа болеет. Если внимательно поглядеть, так получается здоровыми в Чагудае только малые дети бывают. Да даже и они не все. У нас Варенька чахоткой, туберкулезом болеет. У трехлетнего Мишки со второго этажа под нами почки ни к черту.
   А взрослые, так те – все подряд хворые. Бабка Настя болеет – чагу пьет. Мать чем-то непонятным, внутренним болеет. Соседка теть Даша болеет…
   И мужики тоже маются. У отца – отдышка. Старший брат Сема, как вернулся из армии и пошел на завод, так видит все хуже и хуже. Я, правда, здоровый – только шрамы да царапины от порезов.
   А больница в Чагудае большая. Но толку от нее мало. Но и какой может быть толк, если врачи почти все временные – приезжие из Шольского. Какие-то испуганные студенты-практиканты, стажеры после выпуска. Как срок у них обязательный заканчивается, так уезжают. Что-то их здесь не устраивает. Мало кто остается. Но, может, одноклассница Наташка, когда институт закончит, вернется в Чагудай. Как терапевт Потапов. Он у нас один врач самый постоянный. Потому что свой – чагудайский. Учился в Шольском. И вернулся. Живет здесь же в поселке.
   Хорошо бы, чтоб Наташка лечила по-настоящему, не как практиканты и стажеры. И не как Потапов. Он всем дает одни и те же порошки. Других то ли не знает, то ли нет их у него. А если кто возмущается, так Потапов тому бумажку выписывает:
   – Вот тебе направление, езжай в Шольский. Там врачи лучше…
   Бабы берут направления и вздыхают. В Шольском, правда, настоящая больница – с большими новыми аппаратами, с лабораториями. Но каждый же раз в такую даль не наездишься. И потому редко кто добирался до Шольского. Больше лечились в Чагудае домашними средствами. Раньше все, как и бабка Настя со стариками, чагой, всякими травами и заговорами пользовались. А потом на водку перешли. Так проще. Для внешних болезней – компрессы. Для внутренних – настойки. Водка с перцем, водка с медом, водка с брусникой, водка с подорожником, водка с кедровым орехом, водка со смородиной, водка с березовой почкой, водка с хреном… В каждом доме свой рецепт.
   Глотают мужики и бабы порошки потаповские и для верности своего домашнего лекарства наливают:
   – На здоровье…
   А когда нет настойки, то водку и просто в чистом виде пьют:
   – Дай бог, поможет…
   Не помнил я, чтобы хоть кто-нибудь когда-нибудь из чагудайцев вылечился. Ни из тех, кто пил потаповские порошки с водкой, ни из тех, кто в городскую больницу ездил. Те, что из Шольского возвращались, лишь первое время чувствовали себя выздоровевшими. А потом снова болели.
   И мать ездила раз в Шольский:
   – Говорят, серьезное исследование проводить нужно. А пока точно ничего сказать не могут. А кто меня с работы надолго отпустит. Может, и так пройдет…
   Но не проходило.
   И Варю отец тоже возил в Шольский. И она тоже никак не выздоравливала…
   Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. А ни порошков потаповских, ни водки она не пила.
   Померла бабка Настя. Не помогла ей чага. Или помогла? На восьмидесятом году отдала богу душу. А рядом с ее могилкой похоронены и пятидесети– и сорокалетние. А многие поселковые, которым всего-то за тридцать, кажутся стариками. Глянешь – у них одинаково больные серые лица. Как будто все из одной семьи. Чужому, наверное, и не отличить сразу одного чагудайца от другого.
   Ну, перестрою я больницу, меньше ли станет у нас больных? Выздоровеет ли мать? Отец? Семен? Варя? Теть Даша? Трехлетний Мишка? Кто, чем, как будет их лечить?
   Я заглядывал в глаза соседей, знакомых – мучают ли их те же вопросы, что и меня. И сначала мне казалось, что «да». Взгляд чагудайца как бы задумчив. Но на самом деле, видимо, именно серьезных мыслей он и боится, гонит их от себя. Бабы сосредоточенно говорят о чем-то ни о чем:
   – Твой так же?
   – Так же.
   – Бок у меня болит.
   – Сходи к Потапову.
   – Сахар, говорят, подорожает…
   – Водку дешевую завезли…
   Мужики глубокомысленно жмут руки:
   – Здорово.
   – Привет.
   – Пока.
   – Бывай.
   Вот и поговорили.
   Единственное, что развязывало мужские языки, это выпивка. Если ее было много, то мужики размякали, разбалтывались, смеялись. Или обратно – роняли слезу и пели:

 
«Эх, нам бы, нам бы, нам бы,
Нам бы в ресторан.
Нам бы по сто граммов и пивка бы жбан.
Нам бы обожраться и потанцевать,
И официанток тискать-целовать.
 
 
Но Синяя горка – окна в решетку,
Где ты свобода? Злая тюрьма.
Пайка да шконка, третяя ходка
И не последняя, может, она…»
 

   Хорошо, когда водки было много. Если выпить не хватало, то неудовлетворение перерастало в обиды – соседские или заводские. И тогда мужики дрались. Махали тяжелыми кулаками. Смачно въезжали в озверевшие морды. Кровь, сопли так и летели во все стороны. До тех пор, пока кто-нибудь из мужиков не отключался от действительности. Жены растаскивали на себе грузные тела:
   – Что ж с тобой сделали, ироды…
   Бывало, дрались и чагудайские бабы. Рассорившись и исчерпав обычный запас оскорбительных слов, вцеплялись друг другу в волосы, царапались, кусались и норовили ударить чем-нибудь тяжелым в живот или по голове, по лицу. Битвы их были скоротечны. Обессилев, бабы садились рядом и ревели в один голос.
   Дрались и в семьях. Мужья нередко били жен. Я помнил еще, как пьяный отец налетал на мать с кулаками. Но Сема, быстро войдя в силу, сломал ему как-то по случаю пару ребер. Тем и отучил отца драться с матерью раз и навсегда.
   А за стеной у соседей каждый вечер скандал:
   – Я тебе что говорил?
   – Не виновата…
   – Ах, ты, бл…
   Визг, писк, ругань, плач, удар, еще удар…
   Я вздрагиваю. Вспоминаю, как бью я, как бьют меня. Почему, зачем надо драться? Или, может, чагудайцам просто от рождения не дано решать все на словах? Такой вот народ? Кто мог бы ответить мне? Может, Пойгу? В отличие от других учителей он старался разговаривать с нами серьезно, уважительно.
   Я спросил Пойгу после уроков. Когда рядом больше никого не было:
   – Почему люди дерутся? Ведь всегда же можно договориться…
   Учитель кивнул:
   – Ждал я от тебя этого вопроса, Николай. Давно заметил, что у тебя голова на плечах есть. Но не знаю только – на благо ли это тебе…
   Я не понял:
   – Как это…
   Тут Пойгу грустно улыбнулся:
   – Видишь ли, не думая, жить проще. Когда уже кто-то за тебя все обмыслил – что делать, как делать. Когда от тебя требуется только соблюдать законы и правила. А вот ты ставишь их под сомнение…
   Я помотал головой:
   – Но ведь не может быть это правильным – ругаться, драться, калечить друг друга из-за ерунды…
   Пойгу не согласился:
   – Представь себе, может быть. Когда нет других правил, то действует то, которое первым приходит в голову – кто сильнее, тот и прав.
   Я задумался:
   – Но ведь должны быть, наверное, какие-то другие, человеческие правила?
   – Должны. И они есть. Давным-давно придуманы. Для верующих людей есть божьи заповеди: «не убий», «не укради», «чти отца твоего и мать твою…» Еще есть просто народные правила: «семь раз отмерь, один раз отрежь», «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», «сам погибай,…
   – «…а товарища выручай».
   – Верно, – одобрил Пойгу. – Существуют и государственные правила – например, уголовный кодекс, в котором четко расписано, что нельзя делать и какое наказание за преступления предусматривается.
   Я удивился:
   – Но раз есть правила…
   – То почему не выполняются?
   – Да.
   – Потому что существования одних только правил недостаточно. Им нужно учить людей. И еще следить за их соблюдением. Тебя кто-нибудь учил, что драться не хорошо? Что всегда лучше договариваться на словах? Что за драку ты будешь наказан?
   Я задумался:
   – Ну, вот в школе пытаются воспитывать. Мать иногда ворчит. А отец с братом наоборот хвалят, когда я кого-нибудь побью. И пацаны, конечно, одобряют.
   Пойгу развел руками:
   – Вот ты и подумай, чему тебя больше учат: договариваться или драться?
   Чего тут было думать:
   – Драться.
   – И я так понимаю, – вздохнул Пойгу.
   А у меня возник новый вопрос:
   – А в других местах, не в Чагудае – везде так же? Или бывает по-другому, как в книжках, в кино, по телевизору показывают?
   – Конечно, бывает по-другому. Город Шольский не можешь не знать?
   Я кивнул:
   – Конечно. Мать туда в больницу ездила. И Варю возили. И дед у меня там в войну был. И на карте я знаю, где это.
   – Так вот в Шольском люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд…
   – Почему же у них так?
   – Видишь ли, есть такие вещи, как культура, соблюдение законов…
   Мне стало обидно:
   – А как же мы? Как нам?
   Пойгу пожал плечами:
   – У нас, к сожалению, все по-другому. Здесь проще всего тем, кто ни о чем не задумывается.
   – А если я не могу не думать?
   – То плохи твои дела.
   Учитель оглянулся и достал из кармана маленькую фляжку. Ни у кого такой в поселке не было. Но внутри плескалось все то же самое – водка. Мы замечали, что от Пойгу попахивает. Но никогда он не пил при учениках. А сейчас при мне не стеснялся. И вообще говорил со мной, как со взрослым. Или я уже стал взрослым? Или ему просто не с кем было больше поговорить об этом?
   Я отчаянно вопросил:
   – Что же делать?
   Пойгу глотнул:
   – Бежать тебе надо отсюда, Николай. Бежать. Пока голова еще соображает и пока тебе ее не проломили.
   – Да я сам кому угодно…
   – Вот-вот… – смотрел на меня Пойгу умными грустными глазами.
   – А вы?
   – А мне уже поздно.
   – А почему раньше…
   Он снова отхлебнул из фляжки:
   – А раньше, раньше у меня и мысли такой не было – бежать. Думал, я – такой умный, сильный – справлюсь с Чагудаем. Но он оказался сильнее.
   – Сильнее?
   Учитель вертел в руках фляжку:
   – Ты знаешь, я тоже чагудайский. Как ты, здесь родился. Вырос. Как ты, над жизнью размышлял. Хотел и других людей научить думать. Поступил в институт в Шольском. Учился хорошо, и меня там в школу хотели взять на работу. А я домой в Чагудай вернулся. И знаешь, поначалу все вроде получалось. На уроках мы с ребятами спорили. После занятий ставили спектакли. На них приходили родители… А еще в школе организовали краеведческий музей. Во дворе у нас была опытная станция по растениеводству… Конечно, не все учились хорошо. Но на лучших равнялись. Даже двоечники носили в кармане носовой платок. И никто в школе не матерился…
   Пойгу еще отпил и задумался, видимо, вспоминая. Я спросил:
   – А деревяшки и стекла у забора, это от той станции по растениеводству?
   Учитель кивнул:
   – Да, остатки… Тогда я был почти счастлив в этой школе. Но потом в классы пошли дети «вербовки». Они вели себя так же, как и их родители. Ругались, курили, дрались…
   – И у нас были Поташ и Дыра…
   – Да, Поташ и Дырин… Я ходил по домам. Разговаривал с матерями и отцами, если они не были пьяны. Одни мужики мне водки наливали. Другие с кулаками лезли – думали, что я так к их женам подкатываю. И ничего, ничего у меня не получилось. Мы играли по разным правилам. Я пытался сеять разумное, доброе, вечное… А «вербовка» живет намного проще: «Не верь, не бойся, не проси…» Это тюремное правило. Ограниченные люди живут в ограниченном пространстве и имеют ограниченные правила. В тюрьме нельзя мыслить – иначе сойдешь с ума от того, что нет возможности надуманное куда-либо с толком приложить. Люди привыкают к ограничениям, к тюремным правилам и потом хотят по ним – простым и понятным – жить на свободе. И живут по ним не только сами, но и вынуждают следовать им всех других. Когда тебя бьют, ты же не можешь отвечать словами.
   – Да уж, – вспомнил я драку с Юркой.
   – Вот так и навязываются самые простые правила. Они понятны, удобны для большинства людей. Из тюрьмы они разносятся, проникают, внедряются повсюду. В школах, в училищах, в армии… Если ты вежливый – значит слабый. Если не бьешь – значит слабый. Если просишь о чем-то – опять же значит слабый…
   Я был потрясен:
   – Но ведь это страшно – никому не верить, ни на кого не рассчитывать – только на собственные кулаки…
   – Но зато ведь и не надо думать… А если, Коля, не можешь не мыслить, то это твои проблемы. И мои. Я вовремя не уехал. А ты уезжай, беги…
   Я вспомнил:
   – У нас еще Лешка Зубенко хочет из Чагудая уехать – в военное училище в Шольском поступать… И Наташка Федотова врачом собралась стать…
   – Уезжайте все, все, в ком есть хоть искорка разума. Уезжайте и не возвращайтесь.
   – Но почему мы должны уезжать из родного дома?
   Пойгу улыбнулся и быстро отхлебнул, завернул пробку:
   – Потому что ты еще не представляешь себе всей силы, подлости Чагудая. Ты не можешь остаться здесь таким, как есть. В Чагудае живешь и не замечаешь, как он тихо, постепенно проникает внутрь тебя, дурманит, травит. И уже потом ты вдруг раз и понимаешь, что вовсе и не принадлежишь себе. Чагудай управляет, распоряжается тобой. Он сидит в тебе. Не отпускает. Он – это и есть ты. А от себя ведь не убежишь. Вот почему мне поздно. А вы еще молодые. И ты, и Наташка, и Лешка… Беги, Коля, отсюда, беги!
   Он развинтил фляжку и снова отхлебнул. И еще. И еще. Грусть в его умных глазах сменялась безнадежной тоской.
   Я глядел на Пойгу и не мог понять. Он учит меня бросить родной дом, мать с отцом, брата с сестрой Варенькой. Бросить всех, чтобы спастись самому?
   Да, я могу уехать учиться, работать в Шольский. Туда, где люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд. Этим людям наверняка нужны новые хорошие дома, клубы, больницы, мосты, автострады…
   Но и Чагудаю нужны новые хорошие дома, защитная зона между заводом и поселком, школа с бассейном… Здесь я тоже могу строить. Могу. Могу ли?
   Я смотрел на прикрывшего глаза Пойгу. Нет, учитель прав. Надо уезжать. Надо бежать. Пока и меня не прибрал Чагудай. Болезнью. Водкой ли…
   Бежать. Бежать. Бежать…
   Но я не хотел один. Я уговаривал мать. И отца. И брата:
   – Давайте уедем отсюда?
   – Куда? Зачем? Вот придумал…
   Они привыкли. Здесь все родное. Здесь все просто и понятно. Просто и понятно. А на новом месте? И как ни тяжело им жить, но еще тяжелее оторваться. Они уже не представляют, что можно как-то и по-другому.
   Только Варенька понимала меня:
   – Я бы уехала отсюда. Но куда мне такой больной? Я и хожу-то еле-еле. А ты, Коля, езжай. Поступай в институт. Ты способный. Тебя примут. И оставайся там где-нибудь. Только нас не забывай там. Помни…
   Я отворачивал от нее голову. Я боялся заплакать:
   – Я буду, буду помнить. Всегда…
   Через несколько дней после уроков снова подошел к Пойгу:
   – Что нужно, чтобы поступить в строительный институт в Шольском?
   Учитель кивнул:
   – Прежде всего очень хорошо учиться, Коля. Изо всех сил стараться по программе. А еще бы дополнительно заниматься. Там ведь конкурс очень серьезный…
   И я взялся. За все предметы сразу. Говорил себе:
   – Надо, Колька, надо. А иначе останешься здесь. Сгниешь в Чагудае…
   Пятерки просто посыпались в мой дневник. Директор начал меня на собраниях всяких в пример ставить:
   – Всем бы так, как Парфенов Николай учиться.
   Другого бы пацаны уже вовсю дразнили зубрилой, ботаником. Но не меня. Все знали, что кулаки мои – будь здоров.
   Дома успехам были очень довольны. Хвалила сестра:
   – Молодец, братик…
   Сема довольно качал головой:
   – Ну, даешь…
   Мама улыбалась:
   – Радуешь меня, сынок, радуешь…
   И отцу, конечно, очень льстило, когда хвалили его фамилию:
   – Иду мимо школы, а там Парфеновы – на доске почета…
   Он не догадывался, что я готовлю побег. Он просто не мог и подумать, что я могу решиться уехать из Чагудая навсегда.
   О моих планах знала Варя. Я ей доверял. Она очень строго хранила мои тайны. И еще маме я тоже признался:
   – Хочу учиться в Шольском. А как дальше сложится, не знаю. Но сюда вряд ли вернусь…
   Думал, что она начнет отговаривать, корить. Но мать, совсем немного помолчав, одобрила:
   – Уезжай, сынок, уезжай. А отцу ничего говорить не станем.
   На выпускном вечере в школе я лишь пригубил шампанского. Вместе с учителями и родителями. Водка, которую потом пили одноклассники в школьном дворе, просто не лезла мне в рот.
   Я умел пить ее. И дешевое вино. Надо было всего лишь выдохнуть, залпом влить в себя жидкость и сдержать тошноту. Но в этот вечер меня просто воротило от одного запаха спиртного. Всю ночь я гулял совершенно трезвый. Разнимал дерущихся по пьяне одноклассников. Отводил и относил домой перепивших одноклассниц.
   Под утро зашел к себе. Достал из-под кровати давно заготовленный чемоданчик с вещами, рулон чертежей «Как перестроить Чагудай». Поцеловал в горячий лоб спящую сестру. Обнял мать:
   – Мам, я поехал…
   – Езжай, сынок.
   Она дала мне в дорогу сверток с брусничными пирожками. Сунула в карман денег:
   – На первое время тебе хватит… А потом напишешь, я еще скоплю, вышлю…
   Не удержалась – вышла проводить меня.
   Мы стояли на остановке. Ждали утреннего автобуса. Сердце мое колотилось. Мне казалось, что вот-вот что-нибудь случится и не даст мне уехать. Вдруг сейчас возьмет и подойдет отец:
   – А куда это ты собрался?
   Или первый автобус возьмет сломается и придется ждать следующего – обеденного. А тогда точно встречи с отцом не избежать. И со всякими знакомыми, родственниками, друзьями. Нужно будет объяснять куда-зачем…
   Наконец подъехал автобус, открыл двери.
   – До свидания, мама.
   – С богом, сынок.
   Тронулись. Поворот. Еще. И еще. Я смотрел на мелькавшие за окном березы и молил про себя шофера: «Быстрее! Быстрей!» И боялся обернуться. Боялся взглянуть в глаза Чагудаю.
   Кольцовка. Перон-вагон: