— Начальник охраны Дубненского— начал было отдавать рапорт Приходько, но внезапно был прерван настойчиво мягким голосом из затененного угла.
— Ой вей! Ну скажите пожалуста — кому нужен весь этот гевалт. Ми же тут все свои, не правда ли, Виктор?
Правдой тут и не пахло. Своих в этом кабинете полковник Приходько в упор не видел. Генералу Зиберовичу своим мог быть разве что тамбовский волк.
— Так точно! — За неименеем лучшего выпалил полковник, очень однако неприятно смущенный таким фамильярным обращением.
— Вот я же за это и говорю. Виктор, ви знаете потрясающую новость? Глаза Мойши излучали доброжелательный интерес.
Полковник Приходько не знал, так и ответил:
— Никак нет!
— Вай-нет? Да что ви мине говогите? Ви не знаете за последнюю новость? Ее же знает весь Брюссель. — Мойша удивленно тряс накладными пейсами. — Там все только за это и говорят. А говорят в Брюсселе только за то, что на Шпицбергене открывается новая секретная база. Это же замечательно! — Мойшины глаза лучились профессионально поставленным искренним счастьем. Он зателодвигался так, словно сегодня праздник Пурим и он кинется сейчас в обнимку с офицерами отплясывать хава-нагиву. Из системы вентиляции потянуло фаршированным фишем.
Офицеры, однако, хореографический порыв Зиберовича отнюдь не поддержали. Начальник охраны выпучив глаза даже отступил на шаг, а директор заметно сдулся.
Замечательного в этой новости они ничего не усматривали. А усматривали одну только подлость темного шпионского разума. Секретные базы плодились как белые мыши в вивариуме и так же внезапно исчезали. Естественно никто и никакими циркулярами руководящий состав Дубненского Центра об этом не уведомлял. Но ход мысли Зиберовича показался офицерам чемто уловимо неприятным.
— Я как то имел в тех краях один маленький гешефт. — Продолжал ласково откровенничать Мойша. — Ви знаете, мине там понравилось, даже больше чем в Сахаре. Ви спросите почему? Я вам отвечу — там очень даже трудно умереть от жары. И с кем я не говорил за эту тему, все били со мною согласны. Это значит что я прав! — Мойша улыбался, словно на шару завладел кошерной курицей. — И потом, там столько снега! Если хочется освежиться, всегда можно его немножечко натопить, жаль только, что не всегда это есть чем сделать.
Мойшины излияния все меньше и меньше нравились административной части участников совещания. Полковник Приходько огорчительно убедился, что его, помимо воли, пристегнули в одну с директором упряжку, а кучер Зиберович гонит ее по непотребному азимуту. Даже сбросив с хвоста кучера, что само по себе было маловероятно, полковник оставался тет-а-тет со своим коренным. Директор еще припомнит ему сегодняшние скачки.
— Ви конечно можите мине не повегить, но я вам все равно скажу, — со свойственной разведчикам откровенностью чистосердечничал Мойша. — Там на небе иногда такое горит! Это почти так красиво, как неоновые лампочки над Дерибасовскими борделями, только когда ви на ето смотгите надо тегеть себе нос. А то был один поц, но поленился это делать. Ви будете смеяться, но он тепегь ходит без носа, как будто вишел из этих самых Дерибасовских борделей. Ну тех, которые раньше держала тетя Софа. Это такая замечательная женщина! Но ее муж получил повышение по службе и сейчас работает на Сицилии. И тетя Софа должна била туда поехать, оставить свою родную Одессу. И теперь Дерибасовская совсем не лучше всякого там вшивого Бродвея, там осталась одна шпана. — Мойша, как в воды Понтиды, погружался в лазурные воспоминания.
— Во разошелся пархатый, чтоб тебя! — Зло думал директор, природно отторгавший от себя идеи демократического интернационализма. Глубины его великодержавной офицерской души тяготели к исконному жидоборству. Завлаб, как интеллигентный человек, естественно антисимитом быть никак не мог, но представить себе Энштейна, жующим мацу, категорически отказывался.
Полковник Приходько по простоте свойе широкой степной души, не был лишен некоторых предрассудков. Но касались они не столько этнических начал, скорее половых. Был он мужским шовинистом, а что до национального вопроса — знавал он нескольких жидовочек, очень даже ничего себе, славные были бабенки.
Научный руководитель неизменно воспарял значительно выше такого рода житейских нестыковок, в кулуарных беседах доверительно пошучивал: все мы, мол, господа, родом из Одессы, все мы не без прожиди.
— Да, но если ви ничего не слыхали за эту базу, — не унимался настырный Мойша, — значит ви вообще ничего не слыхали?
— Так точно! — К месту, не к месту гаркнул полковник.
— Ви знаете, — Мойша обратился к директору, — я не хочу сказать, что я такой умный, как раббе Голдхер, ну тот, что раньше жил на Брайтон Бич, а потом эмигрировал в Одессу и делал там на Дерибасовсой обрезания маленьким еврейским мальчикам. — Мойшины глаза затуманились сентиментальной нежностью детских воспоминаний. — Он и мне сделал обрезание. Да, я не такой умный, но всеже иногда кое-что слышу.
— Ты слышишь до хреновой матери сколько много, порхатая твоя морда! — Подумал директор, но вслух своего мнения о степени информированности шефа контрразведки не высказал. Сам нашивая генеральские погоны он от Зиберовича зависел, знал того немного, слыхал о нем много больше. Виденное и слышанное особого оптимизма не прибавляло. Ну погоди, гад! — Зло смотрел он на начальника охраны, который на излияния пархатого повторил сакраментальное:
— Так точно!
— Вот! — В очередной раз обрадовался Мойша, — я за это и говорю. Я имел слышать такую интересную вещь, будто бы на этой базе до сих пор должность начальника ВОХРы имеет быть вакантной. На это место почему-то нет ни одного претендента. Видимо молодые люди, те, которые сейчас кончают военные училища не мечтают о романтике! А как ви относитесь к романтике?
Вопрос был подленький и смысл его был до прозрачности гнусен.
— Я…, — затянул было полковник.
— Головка от противогаза! — Вдруг генеральски взревел Зиберович, более не похожий на обманутого местечкового портного. Грудь раздулась, как индючий зоб, ручищи сжатые в кулаки твердо упирлись в начальственно рассавленные колени.
Воздух в кабинете внезапно сгустился до консистенции казармы, порядком призабытой офицерами отежелевшими на околонаучных харчах. Кисло воняло портянками.
Завлаб, принципиально не приемлющий солдафонщины, укрылся за определением правомерности дельта трансформаций в постримановских пространствах.
Научный руководитель прикидывал величину обратнопропорциональной зависимости между дальнейшей карьерой директора и увеличением финансирования НИР. Предварительные результаты обнадеживали.
— Ожирели тут бля! — Тяжелый генеральский взгляд словно орудийный прицел переходил от директора на начальника охраны. — Ишь, животы поотращивали, как беременные мандавошки на мокром конце. Во, кони здоровые, хреном через копну сена быка свалят, а сами коту хвоста завязать не могут. Я с вас папахи то посрываю! Я вам дам попаху, и по морде дам! — В генеральском голосе грозно гудела сталь танковой брони. — Вы думаете я вас не вытрахаю? Поставлю раком и вытрахаю! — Генерал на ходу расширял дисциплинарный устав. — У вас диверснты как клопы прыгают, а вы водку тут пьянствовать! Иш носы красные, как огурец. Ты, — его палец, как жерло танкового орудия уставился в грудь Приходько. — Больно хитрожопый, приказал вчера дежурному себя не найти, занят был больно, с блядями парился! Учти на всякую хитрую жопу у меня есть хрен с винтом. Ты у меня будешь белых медведей пасти. С пингвинами строевой заниматься!
Полковник Приходько возалкал летального инфаркта.
Глава 3. ГИЛЬДА
— Ой вей! Ну скажите пожалуста — кому нужен весь этот гевалт. Ми же тут все свои, не правда ли, Виктор?
Правдой тут и не пахло. Своих в этом кабинете полковник Приходько в упор не видел. Генералу Зиберовичу своим мог быть разве что тамбовский волк.
— Так точно! — За неименеем лучшего выпалил полковник, очень однако неприятно смущенный таким фамильярным обращением.
— Вот я же за это и говорю. Виктор, ви знаете потрясающую новость? Глаза Мойши излучали доброжелательный интерес.
Полковник Приходько не знал, так и ответил:
— Никак нет!
— Вай-нет? Да что ви мине говогите? Ви не знаете за последнюю новость? Ее же знает весь Брюссель. — Мойша удивленно тряс накладными пейсами. — Там все только за это и говорят. А говорят в Брюсселе только за то, что на Шпицбергене открывается новая секретная база. Это же замечательно! — Мойшины глаза лучились профессионально поставленным искренним счастьем. Он зателодвигался так, словно сегодня праздник Пурим и он кинется сейчас в обнимку с офицерами отплясывать хава-нагиву. Из системы вентиляции потянуло фаршированным фишем.
Офицеры, однако, хореографический порыв Зиберовича отнюдь не поддержали. Начальник охраны выпучив глаза даже отступил на шаг, а директор заметно сдулся.
Замечательного в этой новости они ничего не усматривали. А усматривали одну только подлость темного шпионского разума. Секретные базы плодились как белые мыши в вивариуме и так же внезапно исчезали. Естественно никто и никакими циркулярами руководящий состав Дубненского Центра об этом не уведомлял. Но ход мысли Зиберовича показался офицерам чемто уловимо неприятным.
— Я как то имел в тех краях один маленький гешефт. — Продолжал ласково откровенничать Мойша. — Ви знаете, мине там понравилось, даже больше чем в Сахаре. Ви спросите почему? Я вам отвечу — там очень даже трудно умереть от жары. И с кем я не говорил за эту тему, все били со мною согласны. Это значит что я прав! — Мойша улыбался, словно на шару завладел кошерной курицей. — И потом, там столько снега! Если хочется освежиться, всегда можно его немножечко натопить, жаль только, что не всегда это есть чем сделать.
Мойшины излияния все меньше и меньше нравились административной части участников совещания. Полковник Приходько огорчительно убедился, что его, помимо воли, пристегнули в одну с директором упряжку, а кучер Зиберович гонит ее по непотребному азимуту. Даже сбросив с хвоста кучера, что само по себе было маловероятно, полковник оставался тет-а-тет со своим коренным. Директор еще припомнит ему сегодняшние скачки.
— Ви конечно можите мине не повегить, но я вам все равно скажу, — со свойственной разведчикам откровенностью чистосердечничал Мойша. — Там на небе иногда такое горит! Это почти так красиво, как неоновые лампочки над Дерибасовскими борделями, только когда ви на ето смотгите надо тегеть себе нос. А то был один поц, но поленился это делать. Ви будете смеяться, но он тепегь ходит без носа, как будто вишел из этих самых Дерибасовских борделей. Ну тех, которые раньше держала тетя Софа. Это такая замечательная женщина! Но ее муж получил повышение по службе и сейчас работает на Сицилии. И тетя Софа должна била туда поехать, оставить свою родную Одессу. И теперь Дерибасовская совсем не лучше всякого там вшивого Бродвея, там осталась одна шпана. — Мойша, как в воды Понтиды, погружался в лазурные воспоминания.
— Во разошелся пархатый, чтоб тебя! — Зло думал директор, природно отторгавший от себя идеи демократического интернационализма. Глубины его великодержавной офицерской души тяготели к исконному жидоборству. Завлаб, как интеллигентный человек, естественно антисимитом быть никак не мог, но представить себе Энштейна, жующим мацу, категорически отказывался.
Полковник Приходько по простоте свойе широкой степной души, не был лишен некоторых предрассудков. Но касались они не столько этнических начал, скорее половых. Был он мужским шовинистом, а что до национального вопроса — знавал он нескольких жидовочек, очень даже ничего себе, славные были бабенки.
Научный руководитель неизменно воспарял значительно выше такого рода житейских нестыковок, в кулуарных беседах доверительно пошучивал: все мы, мол, господа, родом из Одессы, все мы не без прожиди.
— Да, но если ви ничего не слыхали за эту базу, — не унимался настырный Мойша, — значит ви вообще ничего не слыхали?
— Так точно! — К месту, не к месту гаркнул полковник.
— Ви знаете, — Мойша обратился к директору, — я не хочу сказать, что я такой умный, как раббе Голдхер, ну тот, что раньше жил на Брайтон Бич, а потом эмигрировал в Одессу и делал там на Дерибасовсой обрезания маленьким еврейским мальчикам. — Мойшины глаза затуманились сентиментальной нежностью детских воспоминаний. — Он и мне сделал обрезание. Да, я не такой умный, но всеже иногда кое-что слышу.
— Ты слышишь до хреновой матери сколько много, порхатая твоя морда! — Подумал директор, но вслух своего мнения о степени информированности шефа контрразведки не высказал. Сам нашивая генеральские погоны он от Зиберовича зависел, знал того немного, слыхал о нем много больше. Виденное и слышанное особого оптимизма не прибавляло. Ну погоди, гад! — Зло смотрел он на начальника охраны, который на излияния пархатого повторил сакраментальное:
— Так точно!
— Вот! — В очередной раз обрадовался Мойша, — я за это и говорю. Я имел слышать такую интересную вещь, будто бы на этой базе до сих пор должность начальника ВОХРы имеет быть вакантной. На это место почему-то нет ни одного претендента. Видимо молодые люди, те, которые сейчас кончают военные училища не мечтают о романтике! А как ви относитесь к романтике?
Вопрос был подленький и смысл его был до прозрачности гнусен.
— Я…, — затянул было полковник.
— Головка от противогаза! — Вдруг генеральски взревел Зиберович, более не похожий на обманутого местечкового портного. Грудь раздулась, как индючий зоб, ручищи сжатые в кулаки твердо упирлись в начальственно рассавленные колени.
Воздух в кабинете внезапно сгустился до консистенции казармы, порядком призабытой офицерами отежелевшими на околонаучных харчах. Кисло воняло портянками.
Завлаб, принципиально не приемлющий солдафонщины, укрылся за определением правомерности дельта трансформаций в постримановских пространствах.
Научный руководитель прикидывал величину обратнопропорциональной зависимости между дальнейшей карьерой директора и увеличением финансирования НИР. Предварительные результаты обнадеживали.
— Ожирели тут бля! — Тяжелый генеральский взгляд словно орудийный прицел переходил от директора на начальника охраны. — Ишь, животы поотращивали, как беременные мандавошки на мокром конце. Во, кони здоровые, хреном через копну сена быка свалят, а сами коту хвоста завязать не могут. Я с вас папахи то посрываю! Я вам дам попаху, и по морде дам! — В генеральском голосе грозно гудела сталь танковой брони. — Вы думаете я вас не вытрахаю? Поставлю раком и вытрахаю! — Генерал на ходу расширял дисциплинарный устав. — У вас диверснты как клопы прыгают, а вы водку тут пьянствовать! Иш носы красные, как огурец. Ты, — его палец, как жерло танкового орудия уставился в грудь Приходько. — Больно хитрожопый, приказал вчера дежурному себя не найти, занят был больно, с блядями парился! Учти на всякую хитрую жопу у меня есть хрен с винтом. Ты у меня будешь белых медведей пасти. С пингвинами строевой заниматься!
Полковник Приходько возалкал летального инфаркта.
Глава 3. ГИЛЬДА
Гильде очень хотелось кушать, но было боязно. Витязь — то сказал — ешь, а что у него на уме, поди догадайся. Видала она весельчаков, которые голодного пса подманят куском свежатины, а как сунется мордой псина — ей сапогом под ребра и ну гоготать. Любили ратники такие шутки шутить. И не только с собаками. Но больно уж голодна — откушу кусочек — решила. Откусила, сочное мясо было так вкусно, так давно не едено, что не удержалась Гильда еще откусила и еще, так косточки одни на утро и остались.
— А и впрямь вкусный этот, как его витязь назвал-то, а — кролик, — подумала Гильда. Потом стыдно и боязно стало, что не сдержалась, все съела, корила себя, да поздно уже было. — Ничего, чтоб только витязь с утра не сердился, а уж она, как рассветет, постарается промыслить что-нибудь на завтрак, чего-чего, а грибов в этом лесу должно быть предостаточно, голодны не будем. И прикорнув у костра, обернулась плащем Мырлока, но несмотря, что устала за день по буреломам брести, тяжелую сумку тащить, не спалось.
И вспоминался Гильде отчий дом, та крепость, где, уважаемый всеми, правил ее отец, нес нелегкое бремя сенешаля. Любил ее отец и баловал безрассудно. Вспоминалась и дальновидная строгость материнская и нежная забота старой кормилицы. Ой папа, мама, далеко вы нынче, не докрикнешь, не разбудешь. Вечным сном спят порубанные мечами вражескими у крепостных ворот. Гадким дымом невозвратно улетели счастливые юные годы, когда легко приходят пустые детские печали и легко уходят, когда радостно и светло на сердце. Пала крепость радительская, кого поубивали злые недруги, кого в полон взяли. Мало кому довелось спастись, да где они, бедные скитаются, неведомо.
Вот и Гильду пленил солдат наемный, как все псы войны нечистый, слову неверный, и тогда начались ее горести не шутейные, взрослые. Начался страх дня сегодняшнего и ужас перед днем завтрашним. Мыкалась от одного хозяина к другому, каждый горше прежнего, пока не попала в лапы к Мырлоку Крысиному Хвосту, который и среди наемников особой подлостью отличался, грозился на юг продать. Слыхала она про долю женщин в борделях полуденных стран. Рабыни дешевы, в избытке и особо не ценились, не береглись, пользовались до изнеможения, пока гостям захожим казались привлекательны, а как приведут купцы караваны с новыми невольницами, так старых, потрепанных продавали на рисовые поля, откуда возврата не бывает, одна дорога — в могилу. От зари до зари под палящим солнцем или проливным дождем по колени в грязи то сажать, то полоть проклятые злаки. Будут потом лоснящиеся кругломордые баи пальцами в рот пихать кашу рисовую с мясом, называемую пилавом. А на болотах тех, что у них заместо полей раскинуты, работа неподьемная, нескончаемая. Управляющий урок каждый день задает и спрашивает строго. Бьют за недоработки нещадно, привязав к столбу, бичами буйволиной кожи. На ночь, как скотину в сарае к стенам цепями привязывают, двери запирают на засовы, что бы не убежали. А которые бегут, тех собаками травят, и если не загрызут на смерть псы злые, на рабов натасканные, то поймав привязывают к кресту, оставляя на мучительную смерть. Не долго живут там в голоде, да комариных тучах.
Губительна работа на рисовых болотах, а все-же страшнее доля тех, кто попадает в походные войсковые бордели, для солдатни предназначенные. Злы и жадны там мадамы-хозяйки. Падки до денег, а девок своих подневольных в грош не держат. Псы войны, натурой своей кобелячей на тело бабье падки, неразборчивы, а вот казной бедны. Так мадамы не ценой берут, но количеством желающих. И не только по ночам на привале идет прибыльная их работа, но и днем в походе не дают девкам покоя.
Едут повозки, а в них по трое — четверо лежат несчастных, а многие желающие, доспехов не снявши, только и лезут в повозку. Это уже не по слухам, своими глазами видела Гильда. Видела она, как мадама учила свою девку, в лености и нестарательности уличенную. Уж та молила хозяйку отпустить ее душу на покаяние, или дать хоть полчасика передохнуть, да немилосердна была бордельерша, не трогали ее плачь и слезы нерадивой работницы. Напустила на нее ораву озверевшую. С битьем и насилием накинулись, долго страшно кричала бедная, к утру крики стихать стали, покидали ту последние силы. А как засветало, вытащили утомленные наемники безжизненное тело и кинули в канаву, служившую воинству отхожим местом. Запомнила Гильда эту науку и крики несчастной. Потому в той истории, что Мырлок поминал, крепилась изо всех сил, боялась озлобить кобелей похотливых, старалась как могла пока не сомлела.
Тогда все обошлось, жива осталась, а вот кто ее новый хозяин, что ждет ее с ним? Таких людей не видела Гильда ни в крепости отцовской, ни в войсковых обозах. Иной раз даже глядеть на него, безкильтового, совестно. Но чувствовала сердцем, что лютый зверь к недругам, витязь зря не обидет. Ведь мог же Мырлока враз, как тот подошел, в капусту изрубить, но не тронул, позвал их трапезу свою разделить, местом у огня поделился.
Люто ненавидела она Мырлока, только страх, да с детства воспитанное уважение к мужчинам не позволями ей плюнуть в его противнючую харю, когда лез он на нее. Да и мужик он был никудышний, слабосильный, только и умел, что подзатыльники давать. Нет, не такой этот славный, хотя и без кильта, витязь. Совсем не такой, обнадеживала себя Гильда. С тем незаметно и уснула.
Пока завтрак готовился, Гильда отстегнула Мырлоков пояс с перевязью и ножнами. Меч на место засунула, отложила кинжал, сняла кильт, куртку, застирала от крови на быструю руку. Приглядывалась к сапогам, да больно рваные, оставила на ногах покойника. Тело подтянула к обрыву и сбросила в омут. Поглядела в воду, на берега песчаные и пожалела:
— Эх, надо было вчера его на угольях подпалить, да на плес к воде кинуть — во раков-то было бы!
Тяжело посмотрел на нее витязь.
— И кто же меня за язык вечно дергает — испуганно сжалась Гильда, — все не привыкну, что не сенешалева дочь уже, вот витязь сейчас рассердится, и даст по шее. И за дело. Чего сейчас языком молоть, вчера надо было ей и снесть Мырлока к реке да раков наловить.
Витязь по шее не дал, но глядел странно.
Вот и завтрак подоспел. Сняла Гильда с углей жаренное, с огня котелок, перед витязем поставила. Сама робко топталась в сторонке, не знала как ей быть. Но витязь позвал к трапезе и рукой указал напротив него сесть. Начали кушать, витязь рыбу наминает, а на грибы и варево косится, спрашивает — сьедобны ли и разбирается ли в грибах Гильда. У той даже дыхание сперло от обиды да горечи. Да чтоб она в грибах не разумела? Не смердов выплодыш, высокорожденная дочь сенешаля, битая, перебитая за грибной наукой благородной, давно уже все премудрости изучила, к приготовлению допущена. А может не верит витязь в ее происхождение, обидно. Только и нашлась, что головой покивать.
Мужчина, видя расстроенный Гильдин вид, молчаливым ответом удовлетворился и попробовал грибов. Вкусные, на куриное мясо похоже, а с виду такие неказистые были. Запили все варевом из котелка. Напиток был горьковат на вкус и явно имел тонизирующее воздействие.
Покушав вынул витязь из своей коробочки табачную палочку, закурил. Обвел долгим взглядом округу, дымок пускал. Потом на Гильду свой взор обратил, глядел долго, но не рассматривая, а свое что-то думая. Гильда сжалась под бездушным этим взглядом, глаза опустила, пальцами край платья перебирать начала.
— Ну, что, Гильда? — Наконец прервал тяжелое молчание витязь. — Покушали, поночевали, пора и честь знать. Мне идти надо. Я пожалуй вверх по реке двинусь, ну а ты, как знаешь, я тебя не держу.
Обомлела Гильда от этих слов, руки задрожали.
— Витязь великий, славный, да за что же ты меня от себя гонишь, что я дурного тебе сделала? Если кролика твоего съела, так не вели, больше есть не буду. Не гони меня только.
— Да не в том дело, съела — и правильно сделала. Куда я с тобою пойду? Нет уж. Я своею дорогой, а ты своей. Так лучше будет.
Гильда совсем расстроилась, на глаза навернулись слезы и медленно покатились по замурзанным щекам.
— Благородный витязь, до гроба верной рабыней твоей буду, на кого ты меня бросаешь? Ну, не прогоняй, пожалуста.
— Да куда же я тебя возьму, я и сам не знаю, куда пойду.
— А я с тобою вместе, мешок твой нести буду, пищу готовить, я все умею.
— Не приставай, Гильда, да зачем ты мне, что я с тобой делать буду?
— А делай что захочешь. — Бесстыдно ответила Гильда, преданно глядя в глаза витязя, телом напряглась, подалась вперед, вот мол — вся твоя.
Мужчина от такого оборота смущенно почесал в затылке. — Да уж, простота средневековая, да по тебе наверное, вирусов полчища бегают.
Чудно говорил витязь, Гильда сама ученая была, грамоту знала, но таких речей премудрых не слыхала. Однако хоть и не дословно, но общее направление мыслей воина поняла правильно и ответила стыдливо потупясь.
— Да, чтоб там, так нет, а на голове есть маленько. Но ты не бойся, я средство знаю верное, мигом изведу.
— Вот час от часу не легче! Ну зачем ты мне такая — подъискал слово — блохастая нужна. Иди уж лучше себе.
Гильда не знала, как уже умилостивить сурового воина. совсем расплакалась. — Я тебе, витязь, грибы буду готовить, Песни слагать о твоих славных подвигах, хочешь, сейчас спою о Ночной Битве Победной? — Использовала Гильда свой главный козырь.
Никакими угрозами, никаким битьем не смог бы заставить ее Мырлок воспевать его, Мырлоковы, доблести. Тот и сам это понимал, как понимал и то, что не заслуживает такого права быть героем торжественной Песни. А тут Гильда, сенешалева дочь, сама предлагает витязю такой почет, такое уважение выказвает.
Витязь, однако остался к такому предложению безучастным.
— Нет, Гильда, нам лучше разойтись. Гильда совсем расплакалась и только твердила ломая руки и всхлипывая:
— Не-е на-д-до, не-е г-гони-и.
Мужчина снова обвел взглядом все вокруг, опять посмотрел на Гильду, на ее хрупкую фигурку, острые в синяках коленки, торчащие из под рваного старья, на заплаканные глаза. Да, действительно зеленые, правильно догадался вчера вечером, и задумался. Действительно идти ей одной было некуда, разве до первого Мырлока какого-нибудь. Жалко девчонку, хотя она не девчонка, скорее среднее между подростком и молодой девушкой, а по здешним понятиям, наверное, уже взрослая женщина. Да и неплохо в путешествии иметь компаньона, особенно местного, знающие обычаи. И с языком есть у него проблемы. Это просто чудо, что здесь говорят по-варяжски. Учил он его когда-то. Притом изучал он, вероятно, более позднюю форму, а этот архаичный и до чрезвычайности засорен диалектизмами. Но живой язык разительно отличался от учебника, от классических текстов. Тут он и половины не понимает — наверное сленг. А она и в пути обузой не будет — вот как ловко все с утра приготовила. Может оказаться полезным помошником, если только, мужчина про себя улыбнулся, не посчитает целесообразным пустить меня на рачью приманку.
— Ну ладно, горе ты луковое, идем вместе.
Гильда не чаяла уже, что возьмет ее витязь с собой, кинулась в ноги, целовала сапоги и клялась в верности.
— Ой, феодальная твоя душа, вставай. Нашла чему радоваться, тебе бы, девочка в школу ходить, уроки дома делать, бегать на дискотеки, да с подружками шептаться, а не таскаться по лесам. Пойди лучше, физиономию умой, пора собираться.
Гильда всего не разобрала, но поняла, что не ругает ее витязь, а даже вроде как жалеет, сквозь слезы начала улыбаться, но с колен не встала.
— А как мне тебя звать-величать, витязь?
Тот опять молчаливо оглядел округу, посмотрел на Гильду. — Зови меня Сигмондом — сказал.
Счастливая Гильда побежала к реке, поплескала на лицо водой, подолом обтерлась и бегом в лагерь, приказ хозяина исполнять.
Начали в дорогу готовиться. Сигмонд скатал подстилку, к рюкзаку приторочил, по бокам два свои меча засунул. Гильда Мырлоков мешок вытрясла, малую долю, совсем уж хлам, выбросила, остальное обратно сложила вместе с курткой, плащем, котелок в руках повертела и тоже взяла. Меч с ножнами и перевязью прятать не стала. Думала витязь возьмет, его-то мечи больно тонкие, да Сигмонд почему-то отказался, а видя, что приглянулся Гильде богатый кинжал отдал ей. Сложила и оружие в сумку. Сигмонд говорил вообще мусор Мырлоков бросить, не обворовывать же ему мертвеца, да осмелевшая Гильда не согласилась. Мол, не ты, а Мырлок на тебя подло напал, а ты победил его в честном бою и теперь все это твое по праву. Жалко было Гильде с добром расставаться, столько уже таскала этот мешок, теперь пригодиться продать. А про себя, тишком уже попробовав тяжесть витязиной сумки, думала, осилит ли все это снести. Решила — осилит, авось сильно торопиться не будут. А оказалось, что витязь сам рюкзак свой неподъемный на плечи богатырские надел, пожалел Гильду. Хотел, смеясь, и мешок взять, но Гильда не дала.
В очередной раз устыдившись бесстыжего вида Сигмонда, Гильда решилась.
— Витязь, вот остался кильт Мырлоков, тебе подойдет, надел бы.
— Да зачем мне эта тряпка? — Искренне удивился Сигмонд.
— Да больно срамно уж без кильта. — Резала, будь что будет, правду-матку.
Сигмонд помолчал, посмотрел своим странным взглядом. — Ну если срамно, тогда одену.
Натянул витязь на себя еше мокрый после стирки кильт, примерился, как в нем будет. А Гильда, витязевым подарком полосу с низу от кильта отрезала, себе на шею повязала, чтоб всем ясно было, что не сама по себе она, а при витязе славном.
Подтянул витязь рукав, на его запястье был надет красивый браслет с кулоном посредине, да как Гильда заметила, немного побитый. Взглянул Сигмонд на кулон, посмотрел на солнце, приложил браслет к уху. Покрутил что-то, опять к уху приложил. — А черт! Сломались. — И сняв с руки без сожаления кинул в реку.
— Вот чудной витязь, такой красивый браслет выбросил, мне бы лучше отдал. А то и продать выгодно можно было, даром, что побит маленько. — Удивлялась Гильда своему господину. — Уж не блажной ли витязь? Да на юродивого не похож. Где это видано, чтоб юродивые так головы рубили. Но чудной, ох, какой чудной.
Сигмонд было уже двинулся в дорогу, но вдруг остановился, вернулся к тому месту, где костер был, оглядел землю кругом. Заметил выброшенную шкурку кролика, нагнулся, поднял и подчиняясь непонятному чувству, отрезал переднюю лапку, обвязал веревочкой, повесил себе на шею. Пусть будет, как память.
Собравшись, двинулись в путь по малой тропе над берегом реки-Черноводы. Вскоре лес закончился, не так далеко от края был их ночной лагерь. Вывела тропинка на поле, а вскоре и наезженная дорога обнаружилась. Окончилось безлюдье Блудного Бора, видны стали редкие дома поселян. Знать эту местность миновали войны и взгляд Сигмонда радовали идилические картины крестьянского быта времен почти натурального хозяйства. Квадраты полей с колосящимися злаками — Сигмонд не был уверен, что сумеет отличить пшеницу от ржи или ячменя, сенокосы с акуратными копнами собранного сена, зеленеющие свежей травой — отавой, пасущихся животных. Нравились дома поселян, добротно сложенные из крупных бревен, с верандами и островерхими крышами, тоже деревянными из дранки. Крыши украшались резными, в виде змеиных голов коньками и высокими грубого камня трубами. По теплому времени они не дымили, курились летние кухни. Возле домов густо зеленели огороды, работающие там поселяне не обращали внимания на людей, движущихся по дороге. Там стали встречаться и пешие и конные, многие ехали на повозках и крестьянских телегах. Все двигались в одну сторону, как выяснилось в недалекое отсюда село на ярмарку. Туда Сигмонд с Гильдой и подались.
— А и впрямь вкусный этот, как его витязь назвал-то, а — кролик, — подумала Гильда. Потом стыдно и боязно стало, что не сдержалась, все съела, корила себя, да поздно уже было. — Ничего, чтоб только витязь с утра не сердился, а уж она, как рассветет, постарается промыслить что-нибудь на завтрак, чего-чего, а грибов в этом лесу должно быть предостаточно, голодны не будем. И прикорнув у костра, обернулась плащем Мырлока, но несмотря, что устала за день по буреломам брести, тяжелую сумку тащить, не спалось.
И вспоминался Гильде отчий дом, та крепость, где, уважаемый всеми, правил ее отец, нес нелегкое бремя сенешаля. Любил ее отец и баловал безрассудно. Вспоминалась и дальновидная строгость материнская и нежная забота старой кормилицы. Ой папа, мама, далеко вы нынче, не докрикнешь, не разбудешь. Вечным сном спят порубанные мечами вражескими у крепостных ворот. Гадким дымом невозвратно улетели счастливые юные годы, когда легко приходят пустые детские печали и легко уходят, когда радостно и светло на сердце. Пала крепость радительская, кого поубивали злые недруги, кого в полон взяли. Мало кому довелось спастись, да где они, бедные скитаются, неведомо.
Вот и Гильду пленил солдат наемный, как все псы войны нечистый, слову неверный, и тогда начались ее горести не шутейные, взрослые. Начался страх дня сегодняшнего и ужас перед днем завтрашним. Мыкалась от одного хозяина к другому, каждый горше прежнего, пока не попала в лапы к Мырлоку Крысиному Хвосту, который и среди наемников особой подлостью отличался, грозился на юг продать. Слыхала она про долю женщин в борделях полуденных стран. Рабыни дешевы, в избытке и особо не ценились, не береглись, пользовались до изнеможения, пока гостям захожим казались привлекательны, а как приведут купцы караваны с новыми невольницами, так старых, потрепанных продавали на рисовые поля, откуда возврата не бывает, одна дорога — в могилу. От зари до зари под палящим солнцем или проливным дождем по колени в грязи то сажать, то полоть проклятые злаки. Будут потом лоснящиеся кругломордые баи пальцами в рот пихать кашу рисовую с мясом, называемую пилавом. А на болотах тех, что у них заместо полей раскинуты, работа неподьемная, нескончаемая. Управляющий урок каждый день задает и спрашивает строго. Бьют за недоработки нещадно, привязав к столбу, бичами буйволиной кожи. На ночь, как скотину в сарае к стенам цепями привязывают, двери запирают на засовы, что бы не убежали. А которые бегут, тех собаками травят, и если не загрызут на смерть псы злые, на рабов натасканные, то поймав привязывают к кресту, оставляя на мучительную смерть. Не долго живут там в голоде, да комариных тучах.
Губительна работа на рисовых болотах, а все-же страшнее доля тех, кто попадает в походные войсковые бордели, для солдатни предназначенные. Злы и жадны там мадамы-хозяйки. Падки до денег, а девок своих подневольных в грош не держат. Псы войны, натурой своей кобелячей на тело бабье падки, неразборчивы, а вот казной бедны. Так мадамы не ценой берут, но количеством желающих. И не только по ночам на привале идет прибыльная их работа, но и днем в походе не дают девкам покоя.
Едут повозки, а в них по трое — четверо лежат несчастных, а многие желающие, доспехов не снявши, только и лезут в повозку. Это уже не по слухам, своими глазами видела Гильда. Видела она, как мадама учила свою девку, в лености и нестарательности уличенную. Уж та молила хозяйку отпустить ее душу на покаяние, или дать хоть полчасика передохнуть, да немилосердна была бордельерша, не трогали ее плачь и слезы нерадивой работницы. Напустила на нее ораву озверевшую. С битьем и насилием накинулись, долго страшно кричала бедная, к утру крики стихать стали, покидали ту последние силы. А как засветало, вытащили утомленные наемники безжизненное тело и кинули в канаву, служившую воинству отхожим местом. Запомнила Гильда эту науку и крики несчастной. Потому в той истории, что Мырлок поминал, крепилась изо всех сил, боялась озлобить кобелей похотливых, старалась как могла пока не сомлела.
Тогда все обошлось, жива осталась, а вот кто ее новый хозяин, что ждет ее с ним? Таких людей не видела Гильда ни в крепости отцовской, ни в войсковых обозах. Иной раз даже глядеть на него, безкильтового, совестно. Но чувствовала сердцем, что лютый зверь к недругам, витязь зря не обидет. Ведь мог же Мырлока враз, как тот подошел, в капусту изрубить, но не тронул, позвал их трапезу свою разделить, местом у огня поделился.
Люто ненавидела она Мырлока, только страх, да с детства воспитанное уважение к мужчинам не позволями ей плюнуть в его противнючую харю, когда лез он на нее. Да и мужик он был никудышний, слабосильный, только и умел, что подзатыльники давать. Нет, не такой этот славный, хотя и без кильта, витязь. Совсем не такой, обнадеживала себя Гильда. С тем незаметно и уснула.
* * *
Место для лагеря было выбрано удачно. Утренее солнце вставало со стороны поймы и, ничем не загораживаемые, его лучи осветили поляну, отгоняя в лесные дебри ночную тень, рассеивая предутренний сон. Мужчина проснулся, обвел еще по-сонному затуманеным взглядом лес, дуб, реку, словно видел все это впервые, дико взглянул на обезглавленное тело, помотал головой, задумчиво зевнул потянувшись и отправился, акуратно обходя останки Мырлока, к реке умываться. Тотчас же, словно пружиой подброшенная, вскочила Гильда. Плохо получалось, заспалась она, а собиралась, ведь, подняться раньше витязя. Пока мужчина плескался в реке, разгоняя остатки сна, а потом скоблил ножем щетину на щеках и шее, Гильда засуетилась по хозяйству. Принесла охапки хвороста, раздула костер, потом сбегала к близкому ручью и вскоре вернулась оттуда с мелкими рыбками в подоле, почистила и выпотрошила их и надев на прутья поставила над свежими угольями жариться. После метнулась в лес и вернулась неся в подоле уже несколько грибов. Нанизав часть из них на очередные прутья, поставила жариться рядом с рыбой. Затем достала из Мырлокова мешка медный котелок, набрала в него воду и начала над оставшимеся грибами колдовать. Какие-то просто покрошила, да в воду кинула, с каких вначале кожицу сняла, от одного гриба одну только ножку положила, а шляпку выбросила, от другого кусочек малый отрезала, последний гриб отложила — как вода забурлит надо будет на минутку опустить в кипяток и вынуть. Потом добавила специально сломанных веточек и сорваных листьев. Стала на огонь примащивать, да несподручно было, не хотел котелок становиться. Витязь своим мечем чудным быстро и ловко вырубил две рогульки, затесал с одного конца и воткнул в песок по обе стороны костра. Потом срезал молодое деревце, от веток очистил, поставил перекладиной. Поглядел на старый затрапезный котелок Мырлоков неодобрительно. К своему мешку нагнулся, вынул чистую посуду. Вот так котелок! Не иначе мастер ловкий, искусности невиданной, такое смог сработать. Заморский мастер, ну как бы смог наш кузнец отковать посудину квадратную, да тонкостенную, ровную? И металл незнакомый, на серебро похож, да не серебро и не сталь, легкий такой, но прочный. Все-то у витязя чудное, неведомое.Пока завтрак готовился, Гильда отстегнула Мырлоков пояс с перевязью и ножнами. Меч на место засунула, отложила кинжал, сняла кильт, куртку, застирала от крови на быструю руку. Приглядывалась к сапогам, да больно рваные, оставила на ногах покойника. Тело подтянула к обрыву и сбросила в омут. Поглядела в воду, на берега песчаные и пожалела:
— Эх, надо было вчера его на угольях подпалить, да на плес к воде кинуть — во раков-то было бы!
Тяжело посмотрел на нее витязь.
— И кто же меня за язык вечно дергает — испуганно сжалась Гильда, — все не привыкну, что не сенешалева дочь уже, вот витязь сейчас рассердится, и даст по шее. И за дело. Чего сейчас языком молоть, вчера надо было ей и снесть Мырлока к реке да раков наловить.
Витязь по шее не дал, но глядел странно.
Вот и завтрак подоспел. Сняла Гильда с углей жаренное, с огня котелок, перед витязем поставила. Сама робко топталась в сторонке, не знала как ей быть. Но витязь позвал к трапезе и рукой указал напротив него сесть. Начали кушать, витязь рыбу наминает, а на грибы и варево косится, спрашивает — сьедобны ли и разбирается ли в грибах Гильда. У той даже дыхание сперло от обиды да горечи. Да чтоб она в грибах не разумела? Не смердов выплодыш, высокорожденная дочь сенешаля, битая, перебитая за грибной наукой благородной, давно уже все премудрости изучила, к приготовлению допущена. А может не верит витязь в ее происхождение, обидно. Только и нашлась, что головой покивать.
Мужчина, видя расстроенный Гильдин вид, молчаливым ответом удовлетворился и попробовал грибов. Вкусные, на куриное мясо похоже, а с виду такие неказистые были. Запили все варевом из котелка. Напиток был горьковат на вкус и явно имел тонизирующее воздействие.
Покушав вынул витязь из своей коробочки табачную палочку, закурил. Обвел долгим взглядом округу, дымок пускал. Потом на Гильду свой взор обратил, глядел долго, но не рассматривая, а свое что-то думая. Гильда сжалась под бездушным этим взглядом, глаза опустила, пальцами край платья перебирать начала.
— Ну, что, Гильда? — Наконец прервал тяжелое молчание витязь. — Покушали, поночевали, пора и честь знать. Мне идти надо. Я пожалуй вверх по реке двинусь, ну а ты, как знаешь, я тебя не держу.
Обомлела Гильда от этих слов, руки задрожали.
— Витязь великий, славный, да за что же ты меня от себя гонишь, что я дурного тебе сделала? Если кролика твоего съела, так не вели, больше есть не буду. Не гони меня только.
— Да не в том дело, съела — и правильно сделала. Куда я с тобою пойду? Нет уж. Я своею дорогой, а ты своей. Так лучше будет.
Гильда совсем расстроилась, на глаза навернулись слезы и медленно покатились по замурзанным щекам.
— Благородный витязь, до гроба верной рабыней твоей буду, на кого ты меня бросаешь? Ну, не прогоняй, пожалуста.
— Да куда же я тебя возьму, я и сам не знаю, куда пойду.
— А я с тобою вместе, мешок твой нести буду, пищу готовить, я все умею.
— Не приставай, Гильда, да зачем ты мне, что я с тобой делать буду?
— А делай что захочешь. — Бесстыдно ответила Гильда, преданно глядя в глаза витязя, телом напряглась, подалась вперед, вот мол — вся твоя.
Мужчина от такого оборота смущенно почесал в затылке. — Да уж, простота средневековая, да по тебе наверное, вирусов полчища бегают.
Чудно говорил витязь, Гильда сама ученая была, грамоту знала, но таких речей премудрых не слыхала. Однако хоть и не дословно, но общее направление мыслей воина поняла правильно и ответила стыдливо потупясь.
— Да, чтоб там, так нет, а на голове есть маленько. Но ты не бойся, я средство знаю верное, мигом изведу.
— Вот час от часу не легче! Ну зачем ты мне такая — подъискал слово — блохастая нужна. Иди уж лучше себе.
Гильда не знала, как уже умилостивить сурового воина. совсем расплакалась. — Я тебе, витязь, грибы буду готовить, Песни слагать о твоих славных подвигах, хочешь, сейчас спою о Ночной Битве Победной? — Использовала Гильда свой главный козырь.
Никакими угрозами, никаким битьем не смог бы заставить ее Мырлок воспевать его, Мырлоковы, доблести. Тот и сам это понимал, как понимал и то, что не заслуживает такого права быть героем торжественной Песни. А тут Гильда, сенешалева дочь, сама предлагает витязю такой почет, такое уважение выказвает.
Витязь, однако остался к такому предложению безучастным.
— Нет, Гильда, нам лучше разойтись. Гильда совсем расплакалась и только твердила ломая руки и всхлипывая:
— Не-е на-д-до, не-е г-гони-и.
Мужчина снова обвел взглядом все вокруг, опять посмотрел на Гильду, на ее хрупкую фигурку, острые в синяках коленки, торчащие из под рваного старья, на заплаканные глаза. Да, действительно зеленые, правильно догадался вчера вечером, и задумался. Действительно идти ей одной было некуда, разве до первого Мырлока какого-нибудь. Жалко девчонку, хотя она не девчонка, скорее среднее между подростком и молодой девушкой, а по здешним понятиям, наверное, уже взрослая женщина. Да и неплохо в путешествии иметь компаньона, особенно местного, знающие обычаи. И с языком есть у него проблемы. Это просто чудо, что здесь говорят по-варяжски. Учил он его когда-то. Притом изучал он, вероятно, более позднюю форму, а этот архаичный и до чрезвычайности засорен диалектизмами. Но живой язык разительно отличался от учебника, от классических текстов. Тут он и половины не понимает — наверное сленг. А она и в пути обузой не будет — вот как ловко все с утра приготовила. Может оказаться полезным помошником, если только, мужчина про себя улыбнулся, не посчитает целесообразным пустить меня на рачью приманку.
— Ну ладно, горе ты луковое, идем вместе.
Гильда не чаяла уже, что возьмет ее витязь с собой, кинулась в ноги, целовала сапоги и клялась в верности.
— Ой, феодальная твоя душа, вставай. Нашла чему радоваться, тебе бы, девочка в школу ходить, уроки дома делать, бегать на дискотеки, да с подружками шептаться, а не таскаться по лесам. Пойди лучше, физиономию умой, пора собираться.
Гильда всего не разобрала, но поняла, что не ругает ее витязь, а даже вроде как жалеет, сквозь слезы начала улыбаться, но с колен не встала.
— А как мне тебя звать-величать, витязь?
Тот опять молчаливо оглядел округу, посмотрел на Гильду. — Зови меня Сигмондом — сказал.
Счастливая Гильда побежала к реке, поплескала на лицо водой, подолом обтерлась и бегом в лагерь, приказ хозяина исполнять.
Начали в дорогу готовиться. Сигмонд скатал подстилку, к рюкзаку приторочил, по бокам два свои меча засунул. Гильда Мырлоков мешок вытрясла, малую долю, совсем уж хлам, выбросила, остальное обратно сложила вместе с курткой, плащем, котелок в руках повертела и тоже взяла. Меч с ножнами и перевязью прятать не стала. Думала витязь возьмет, его-то мечи больно тонкие, да Сигмонд почему-то отказался, а видя, что приглянулся Гильде богатый кинжал отдал ей. Сложила и оружие в сумку. Сигмонд говорил вообще мусор Мырлоков бросить, не обворовывать же ему мертвеца, да осмелевшая Гильда не согласилась. Мол, не ты, а Мырлок на тебя подло напал, а ты победил его в честном бою и теперь все это твое по праву. Жалко было Гильде с добром расставаться, столько уже таскала этот мешок, теперь пригодиться продать. А про себя, тишком уже попробовав тяжесть витязиной сумки, думала, осилит ли все это снести. Решила — осилит, авось сильно торопиться не будут. А оказалось, что витязь сам рюкзак свой неподъемный на плечи богатырские надел, пожалел Гильду. Хотел, смеясь, и мешок взять, но Гильда не дала.
В очередной раз устыдившись бесстыжего вида Сигмонда, Гильда решилась.
— Витязь, вот остался кильт Мырлоков, тебе подойдет, надел бы.
— Да зачем мне эта тряпка? — Искренне удивился Сигмонд.
— Да больно срамно уж без кильта. — Резала, будь что будет, правду-матку.
Сигмонд помолчал, посмотрел своим странным взглядом. — Ну если срамно, тогда одену.
Натянул витязь на себя еше мокрый после стирки кильт, примерился, как в нем будет. А Гильда, витязевым подарком полосу с низу от кильта отрезала, себе на шею повязала, чтоб всем ясно было, что не сама по себе она, а при витязе славном.
Подтянул витязь рукав, на его запястье был надет красивый браслет с кулоном посредине, да как Гильда заметила, немного побитый. Взглянул Сигмонд на кулон, посмотрел на солнце, приложил браслет к уху. Покрутил что-то, опять к уху приложил. — А черт! Сломались. — И сняв с руки без сожаления кинул в реку.
— Вот чудной витязь, такой красивый браслет выбросил, мне бы лучше отдал. А то и продать выгодно можно было, даром, что побит маленько. — Удивлялась Гильда своему господину. — Уж не блажной ли витязь? Да на юродивого не похож. Где это видано, чтоб юродивые так головы рубили. Но чудной, ох, какой чудной.
Сигмонд было уже двинулся в дорогу, но вдруг остановился, вернулся к тому месту, где костер был, оглядел землю кругом. Заметил выброшенную шкурку кролика, нагнулся, поднял и подчиняясь непонятному чувству, отрезал переднюю лапку, обвязал веревочкой, повесил себе на шею. Пусть будет, как память.
Собравшись, двинулись в путь по малой тропе над берегом реки-Черноводы. Вскоре лес закончился, не так далеко от края был их ночной лагерь. Вывела тропинка на поле, а вскоре и наезженная дорога обнаружилась. Окончилось безлюдье Блудного Бора, видны стали редкие дома поселян. Знать эту местность миновали войны и взгляд Сигмонда радовали идилические картины крестьянского быта времен почти натурального хозяйства. Квадраты полей с колосящимися злаками — Сигмонд не был уверен, что сумеет отличить пшеницу от ржи или ячменя, сенокосы с акуратными копнами собранного сена, зеленеющие свежей травой — отавой, пасущихся животных. Нравились дома поселян, добротно сложенные из крупных бревен, с верандами и островерхими крышами, тоже деревянными из дранки. Крыши украшались резными, в виде змеиных голов коньками и высокими грубого камня трубами. По теплому времени они не дымили, курились летние кухни. Возле домов густо зеленели огороды, работающие там поселяне не обращали внимания на людей, движущихся по дороге. Там стали встречаться и пешие и конные, многие ехали на повозках и крестьянских телегах. Все двигались в одну сторону, как выяснилось в недалекое отсюда село на ярмарку. Туда Сигмонд с Гильдой и подались.