Ермаков Олег Николаевич. Река (Свирель вселенной - 3)

   Он остановился неподалеку, шевеля крупными, почти заячьими, ушами. Бычьи ноздри раздувались на горбатом носу. Может, он чуял чужака, но головы не поднимал. Медленно побрел дальше. Сорвал на ходу с липы пучок листьев.
   Меньшиков осмотрел ствол. Ухватиться было не за что. Пришлось спуститься. Под повязкой потекла свежая кровь.
   Он пошел краем леса.
   Лось был высок и мощен. Горбонос. Меньшиков слышал, что, обороняясь, лось работает ногами, как булавами. Вражьи черепа всмятку.
   С болота тянуло прохладой. Он шел, зевая. На ветвях появлялись птицы. Из-под дубов разлетались шершни. Над башнями расстилалось белесое небо. В свете утра ночное приключение выглядело необъяснимой глупостью.
   Нет, так краем леса можно было уйти неизвестно куда. Меньшиков снова углубился в лес. Шел, пока путь не преградила канава. Траншея. Окоп. Заплывший землей. Вот куда ночью он угодил.
   Он пошел вдоль окопа.
   В папоротнике увидел ржавую каску, раскуроченную сбоку осколком или разрывной пулей. Как будто ржавые острые лепестки. Цветок папоротника.
   Папоротник словно выделан из тончайшей зеленой кожи. Из шкурок перламутрово-зеленых змей. На листовых черешках, у земли, крупные рыжеватые чешуйки. Некоторые листья еще плотно скручены: настоящие молодые змейки.
   Когда-то они были древовидными. Вот, например, муравьи (тянут чью-то личинку): ящеры. И над ними гигантские папоротники. Говорят, с тех пор папоротник и изменился только в размерах.
   Меньшиков следил за муравьями. Вскоре один из них бросил ношу и куда-то исчез, а через некоторое время вернулся с подмогой. Вчетвером они потащили личинку быстрей. Вдруг над ними низко прошел тяжелый летательный аппарат, дирижабль - шершень. От ветра, поднятого его крыльями, заколыхались травинки. Один из муравьев как будто посмотрел вверх. Интересно, хороший у них слух? Ну да шершень так гудел, что мертвый услышит. Муравьи начали двигаться активнее. Меньшиков посмотрел, далеко ли их город. Что-то около семи-восьми метров. Далеко. По муравьиным дорогам взад и вперед двигались строители-муравьи и муравьи-добытчики. Дальше возвышался еще один муравьиный город. Это было похоже на какую-то империю. Сейчас все муравьи были бескрылыми. Но раз в году появляются крылатые самцы и самки, чтобы устроить свадьбу в воздухе. И потом сбросить крылья.
   Несколько муравьев уже плутали по отвесным стенам его ног. Меньшиков стряхнул их. Оказавшись на земле, они принимали угрожающе-оборонительные позы: раздвигали челюсти, поднявшись на задние лапки и выставив две передние. Они готовы были вступить в схватку с Меньшиковым.
   Он пошел в папоротнике, миновал его заросли, обогнул кусты бересклета.
   Жажда уже по-настоящему мучила его. И хотелось есть. Солнце не показывалось из-за мутной пелены, и Меньшиков не знал даже, в какой примерно стороне река.
   Вновь рассыпались увесистые шары. Как будто кто-то затеял некую игру. Шары еще раз собрали и бросили. Меньшиков спохватился, что идет на этот стук. Словно хочет подсмотреть, как они играют. Узнать правила игры.
   Кто.
   Кто-то в масках птиц и зверей. Вокруг стола. И каждый бросок что-то решает.
   Дробь дятла - вот что это было. Эхо Вавилонского леса утяжеляло, округляло его дробь.
   Но Меньшиков уже почувствовал себя вовлеченным в странную игру.
   Ему показалось, что он видит во сне: поваленное дерево, куст, черное кострище, корягу (она еще слабо дымится), скомканное одеяло, рюкзак в изголовье, картофельную и луковую шелуху.
   Устало он опустился на лесное ложе.
   Можно было бы поспать.
   Но что-то гнало его прочь.
   Он скатал одеяло, натянул куртку. Уже на ходу допил воду. Перелез через поваленное дерево.
   Вот озерко. Как он мог ночью пройти мимо.
   Вскоре он выходит на окраину леса. Не очень-то хочется соваться в болото.
   Пробирается по кабаньим тропам, среди бледных чумазых березок, бурых луж, рытвин, сквозь заросли багульника, крапивы. Жарко. Зудят комариные укусы. Горло пересохло.
   Коряги, кабаньи лежки.
   Серая птица сидит, нахохлившись, смотрит черными бусинами на Меньшикова.
   Высмотрев более или менее высокую березу, он взбирается на нее.
   Наверху задувает ветерок, сносит комаров.
   Отдышаться. Оглядеться. Дубы далеко. И приречные луга тоже.
   Возле соседних крон вьются бабочки, множество белых бабочек. Стайка меняет очертания, приближается. И вот они трепещут вокруг, пролетают под ногами. Бражники. Но бражники крупнее. Ночные. Но уже день.
   Трудно поверить, что эти летуньи в белейшем бархате и прожорливые гусеницы одно и то же.
   Под тяжестью Меньшикова прогибаются ветви. Он сам, как гусеница. С горящим от жажды нутром. Над головой свистнула птица. Мгновенье спустя эхо разнесло хлопок ее тяжелых крыльев. И тут Меньшиков сообразил, что эхо разносит звук выстрела. И над ним грубо свистнула вовсе не птица. Он оглянулся на дубраву. Стреляли как будто оттуда. По нему? За кого они его приняли? Разве не видно, что человек. Меньшиков спустился. Значит, там кто-то был еще. В него не стреляли даже в глухомани Азии. Те, что выгружали мясо на берег.
   7
   Реку он почуял.
   Но ему еще пришлось преодолеть овраг, продраться сквозь кусты, миновать осинник, пройти по травянистому берегу: над ивами серела вода.
   Меньшиков стащил грязную одежду, спустившись к воде, бросил ее на глинистый берег, вошел в беспрерывно движущееся зеркало. Постоял и поплыл, окунулся с головой.
   И потом сидел на берегу, смотрел вправо, туда, где река делала поворот, - на взгорок, заросший иван-чаем, березками. Из травы торчали обгоревшие сучья. Бледный диск солнца то скрывался, то вновь проступал левее этого взгорка. Иван-чай зацветал.
   Река безостановочно выносила свои воды из-за берегового изгиба. Все новые и новые толщи, тонны воды. Воды далеких еще верховьев, маленьких рек, озер, болот, ручьев. И у каждой реки свое имя. У всякого болота, ручья. Эти имена сливаются в имя одной реки. Меньшикову оно сейчас представлялось особенно понятным, имя реки. Он знал вкус его, глубину, тишину, шелест и плеск. Что-то истончилось в нем за время этого плавания.
   Он снял отмокшую повязку. Рана по краям загноилась. Слегка кровоточила. Прополоскав тряпку, он повесил ее на ветку просушиться.
   Над рекой замерла пушинка. Наверно, клок еще весеннего ивового пуха, застрявший в ветвях и вынесенный теперь воздушным потоком.
   Пух как будто не двигался над широкой спокойной течью реки.
   Но все-таки приближался к воде.
   Меньшиков следил за этим томительным падением.
   Казалось, весь мир завис над рекой.
   Однажды это случилось: река хлынула и потекла в кромешную ночь. И теперь по ней движутся лодочники.
   Но разве доберешься до истоков.
   Меньшиков не знал, выше или ниже того места, где спрятана байдарка, он вышел к реке. Надо было отдохнуть, выспаться. Но хотелось есть. И он все-таки собрался и пошел. Вверх по течению. Обрывы, еловый лес - верные ориентиры. Байдарка ниже Обрывов. Но, возможно, он забрал выше и Обрывов, и елового леса.
   Вправо уходила полоса ромашек. Они ясно белели среди трав, в сером вечернем свете. Меньшиков вспомнил дохлую корову. Как будто он ее и искал, беглянку Деревни. Но корова подохла. Молочный корабль потерпел крушение, высится с продырявленным бортом. В трюме жуки, черви, мыши. Опоздал.
   Ромашка - классически ясный цветок. Солнечная желтизна. Белизна лучей. Как бы странное изображение солнца, его отражение. И он, невероятный великан, шагает над ними. Над праздничными солнцами.
   Шел берегом еще некоторое время, иногда видя в листве движущуюся реку. Но, наверное, до Обрывов или елового леса было далеко, и он выбрал место под ивами, над густыми тростниками, наломал веток, развел костер. Вдохнул горький вербный дым. Отыскал трухлявый ствол и, легко сломав его, положил в огонь. Повалил белый дым. Тут же на противоположном берегу раздался мелодичный свист. Птица. Или кто? Да, пожалуй, слишком густой дым. Как маяк. Тем, кто сидел в дубраве. Лучше все-таки пригасить. Нарвал тростника, постелил, лег, завернувшись в одеяло.
   Вав! - взлаял пес.
   Послышался чистый свист. Вокруг лица звенели комары.
   Вав! Кто-то вышел на охоту.
   Он думал о длинноволосом пешеходе. От кого тот уходил. И что он тащил в рюкзаке. Рылся в окопах?.. И с кем-то столкнулся. С местными. С вербными жителями. И они и Меньшикова приняли за осквернителя, черного следопыта? А за кого еще можно принять его. Что он здесь делает.
   Вав!
   Лай высоко над землей. Как будто собака бежит по деревьям. Небесная собака.
   Вообще взлаивают и болотные совы. Они же могут мелодично посвистывать.
   ...Но скорее всего именно совы навели на него преследователей. Они обозначили себя смутными бледными пятнами фонариков. Меньшиков услышал тихие голоса. Они искали его. Видели дым. Теперь шли полукругом. Он собрал одеяло, сунул его в рюкзак.
   Вав! - взлаяла собачья сова. Или у них в самом деле была собака.
   Меньшиков вышел к ночной реке. Радуясь, что она рядом и сносит следы. Ночью река казалась шире, чем днем. Ничего понятного и родного.
   Это такие правила игры. В общем, он не удивился. Конечно, можно доказать... Но кто станет слушать. Он был в лесу - и этого достаточно, чтобы свернуть шею.
   Слишком долго он уходил безнаказанным.
   Но все-таки как они нашли... Меньшиков прислушался. Тихо. Но лучше все-таки переплыть реку. Он разделся, положил одежду в рюкзак и вошел в воду, поплыл. Река была теплой; широкая черная течь медленно волокла его за собой. Он уже пожалел, что поплыл. Ослаб за это время, скверно питался. Рюкзак намок. И мешал плыть. Меньшиков хлебнул воды, закашлялся, выпустил ношу, - но все же успел схватить и перевернулся на спину, заработал отчаянно ногами, плывя с рюкзаком, как с утопленником. Ударился головой о корягу. Доплыл. Вылез на берег, оглянулся: прямо в лицо ему глянула луна, рассеченная черными ветвями. Оделся. С него стекала вода, одежда намокла.
   Птицы, устроившиеся на ночлег в траве или кустах, взлетали, заслышав его приближение, и возмущенно-жалобно вскрикивали.
   Луна всходила выше.
   Глумливо она светила на него.
   Он шел мимо белых деревьев.
   В низинах его обдавало холодом.
   На взгорках, заросших иван-чаем, - теплом.
   Сверху он видел реку. Сейчас она светилась. Они была заодно: луна и река, совиные собаки, совиные жители. Луна блестела осклизлым пупом в животе ночи.
   Где-то поблизости заскрежетал коростель.
   - Часовщик, - сказал Меньшиков.
   Из травы высунулся сначала клюв. Потом появилась голова. Птица вопросительно смотрела на Меньшикова. Меньшиков хотел спросить, но подумал, что это слишком странно, и промолчал. Часовщик скрылся. И тут Меньшиков пожалел, что позволил ему уйти без ответа. Он пошел за ним, побежал. Но Часовщик уходил какими-то своими лабиринтами в траве. Запыхавшийся Меньшиков остановился. Огляделся. Прислушался. Но слушать что-то мешало. Отвлекало. Какой-то неясный шум. Какой-то далекий гул. Где-то он зарождался, тихо сотрясая пространство.
   Меньшиков устало улыбнулся.
   И пошел к реке.
   Но вышел к лесу. Сначала показалось, что это низкая туча. Но это был лес. Настоящий, еловый. Запах смолы, хвои, дыма. Вверху вырисовывались контуры елей.
   Значит, он выше Обрывов.
   Но - ведь переплыл реку? А еловый лес был на том берегу.
   Или это другой еловый лес. Но с высоты Обрывов он не видел никаких лесов: тростники, кусты, березы.
   Меньшиков вошел в лес. И замер. Краснел огонь. Костер. Но его, наверное, заметили. Но именно это ему и нужно. Именно они ему и нужны, люди. Он направился к костру. Приветствие застряло в горле. Возле костерка не было ни души. Успели уйти. И откуда-то наблюдают. Он оглянулся. И увидел еще один костер. И третий. Пошел дальше. Огни краснели всюду.
   Меньшиков отступил назад.
   Кто-то здесь развел их. Устроил ворожбу в честь ночи с бледной луной в животе. Дружина ее мужей, бабищи великой с косматым лоном, сосцами-звездами, синими молниями в глазах, тростниками, травами, прыщущими росой.
   Он опустился на землю, протянул руки к огню.
   И услышал тихое движение. Вспыхнула хвоя. Он прислушался. Огонь, потрескивая, двигался по лесу. Это был какой-то хоровод. Факелом фукнула сухая трава.
   Да лес горит!..
   Меньшиков встал, принялся затаптывать огонь. Затем сломал осинку и начал сбивать огонь. Но вскоре понял, что бесполезно. Тлела хвойная подстилка. Здесь нужна вода. Предок с дождями. Меньшиков бросил истрепанную, оголившуюся осинку и пошел прочь. Встал на колени у воды, умыл горячее лицо. И задумался. Почему нельзя достичь истоков. А? Если есть лодка. И решимость.
   Вода капала с рук.
   Как жемчуг.
   В лоно вод.
   Стоило ли вступать в игру. Нет, вот что: надо ли еще раз переправляться через реку?
   А игра, конечно, интересна.
   Люди в масках птиц и зверей. Птицы и звери в масках людей. Сплетения случайностей. Солнце. Безумные кружения в пространстве на этом батискафе жизни. От этого и сходишь с ума. Потому что все слишком красочно, красиво. Золотое солнце. Ночью звезды. Плавная река. Речная рыба.
   Но кто поджег лес?
   Не знаю.
   Кто осквернил дубраву?
   Меньшиков встал и пошел.
   Как я мог поджечь, если я лесник.
   Как я мог осквернить, если...
   Скорее всего он искал корову, пастушок из транссибирской пасторали. По различным указателям. Вообще на дорогах много указателей. Стоит только тронуться. Паутинки, камни, родники, облака, птицы.
   Говорят, он дезертир.
   Нет, он картограф, влюбился в пространство, как в женщину.
   ...Но пора уходить. Где-то в верховьях нарождается какофонический вал. Он слышит отдаленные хрипы и вопли, мешанину голосов, песен, мелодий, марши, барабанную дробь. Уходить. Выломай посох.
   Опираясь на посох, он идет по-над рекой. Шагает в росистых травах. Над болотинками встают туманы. Из-под ног взлетают птицы. Он спит и не спит. Лежит в траве, накрывшись отяжелевшим от речной воды и росы верблюжьим одеялом.
   Появляется солнце.
   Он встает и идет дальше. У него легкая ноша. И сам он легок, как птица. Как журавль.
   Журавль кричит малиновому солнцу.
   И теперь он знает, в чем загадка, страсть журавля.
   В его крике смертельная тоска и радость.
   Это ликующая печаль.
   Он пытается ему подражать.
   Он набрасывает на плечи одеяло, чтобы солнце высушило. И идет, как верблюжий погонщик.
   Где-то лодка, но ее уже не найти. Когда-то он был лодочником. А стал верблюжьим погонщиком. Погоняет свои мысли в пустынях.
   Верблюжий погонщик! пропой свои песни.
   Йехе! Псалом утренних рек.
   Вода в косых полосах света.
   Из раннего солнца.
   Лезвия трав.
   Капелька крови.
   Он идет по перепаханному и незасеянному полю, перепрыгивает глубокие борозды. Облачка пыли вылетают из-под ног. Над полем, напоминающим грязные застывшие хляби, провисают провода высоковольтной линии. Мойрами стоят черные металлические опоры, держат стеклянными пальцами электрические линии, словно нити чьих-то судеб.
   Он останавливается на заросшем травою островке под железными ногами мачты, ложится. Провода потрескивают. По этим сосудам льется кровь городов, всей цивилизации. Железные нити тянутся от мачты к мачте, огибают холмы, уходят по просекам. На Байкале Ремизов тоже тянул провода. Впервые он его увидел пристегнутым монтажной цепью к столбу. Электрик, он изнывал от шума местной электростанции.
   Над полем летел "кукурузник".
   Вот еще кого можно причислить к самым пространственным животным, летчиков. Птицы и летчики- цари пространства.
   На восходящих потоках от нагретой солнцем земли, используя пульсацию воздуха, завихрения, перемены ветра; альбатрос в антарктических просторах... аисты осенью в Испании набирают высоту и планируют в Африку... молчуны с кровавыми носами: перед осенним полетом устраивают смотр, забивают насмерть больных и слабых... Это происходит и сейчас. Кто-то движется по всеземным трассам, птицы, олени, киты. Колонны, ощетинившиеся стволами, по ущельям, пескам, мимо нищих глиняных жилищ, черных палаток с отарами, кострами, мимо вытянутых тополей, кладбищ, уставленных каменными перьями и утыканных древками с зелеными знаменами; колонны ползут, хрустя траками; по обочинам чернеют кости сожженных машин; ночью восходят созвездия над благоухающими страшными садами: Киносура, Кохаб, Феркад, Йильдун, Дубхе, Мерак, Фекда, Каффа, Алиот, Алькайд, Мицар, Красный Антарес в Скорпионе. Под камнями на земле его двойники, их ловят, бросают в банку с фалангой, и чудовища вступают в бой, трещит броня, клещи вгрызаются в брюшину, ломаются лапки, насекомые дерутся с бесстрастными глазами, точно такие же глаза у них, когда они едят мертвечину, растаскивают по степи клочки кожи и мяса смердящей тухлятины, уносят в себе, на своих зубцах трупный яд... Кто-то об этом? Солдат на Байкале.
   Тошнотворное зрелище звезд и насекомых и пялящихся на все это людей. Иногда не хочется быть с ними, быть ими.
   ...Он лежал почти на воде. Среди воды, кустов, осоки. Здесь протекал ручей; ручей разбивался на несколько проток, и на сухом клочке земли между проток он и залег, устроив гнездо из осоки. Он лежал тихо и не шевелился. Вечер был безветренный, и на шелест сухой осоки сразу бы обратили внимание. Только это он и может противопоставить им. Его осаждали мухи, тело затекло, но он терпеливо лежал, не меняя позы. Терпение - его спасение.
   Днем, конечно, нельзя ходить в этих местах. Запросто можешь столкнуться с кем-нибудь. Ну и что? Как это, ну и что. Нет, не все так просто. Его вид выдает. Что выдает. Все. Он не может спокойно взглянуть в чье-нибудь лицо. Тем более что-то ответить. Ведь прохожий возьмет и что-либо скажет. О чем-либо спросит. Дрожь прошла по всему телу. Это настоящий ужас: вопрос, обращенный к тебе. Сказать слово - в этом какая-то смерть.
   Молчать, лежать, здесь, среди воды, его не унюхают собаки.
   Вечерело, и от воды тянуло прохладой.
   И неожиданно все та же давняя, извечная волна ударила в него, накрыла все страхи, боль, и он почувствовал, как это хорошо - и ясный вечер, и мелкое дрожание осоки под напором воды, запахи земли, травы, волшебный аромат подогуречника. И согревшаяся под ним земля. Дыхание. Тело, струящиеся в нем красные ручьи, сердце, работающее безостановочно, ритмично, неслышно день и ночь, за годом год, десятилетие за десяти... но ведь ему еще нет и двух десятков... А кажется. Ну да. Он коснулся древнейшей какой-то жилы. Словно зацепил глубинную струю. И его обдало темной кровью. Темной кровью было его молчание. Темная кровь связала ему язык. Темная кровь текла под шкурой, пульсировала в запекшейся горячей ране. На самом деле он далеко дезертировал по реке.
   Ночью он поднялся и вышел из осоки.
   Над горизонтом встала туманно-багровая звезда. Он ступал по росистой траве. Ему хорошо все было видно.
   Беззвучно он ступает; звезды смотрят сквозь крону одинокого дерева.
   В траве сереет камень.
   Он выходит на торфяную равнину, сплошь поросшую полынью. Земля мягко вдавливается. Свеже-горький, душистый аромат окружает его; он движется в полынном облаке, среди зеленовато-синих звезд. Большой и темный, весь наполненный темной спелой кровью, он шагает совершенно беззвучно. Его шерсть блестит и сияет, как будто он цепляет короной звезды, и те осыпают пылью его загривок. В огромных глазах плавают мерцающие светляки. В трубы-ноздри вливается пьянящая сила. Эта сила бьется где-то в центре тела, рассылая лучи, распирая все мышцы. Она переполняет его, и, не выдержав, он напрягает, вытягивает сильную шею и испускает трубный вопль. Хотя еще рано трубить, еще сколько ночей и дней до осенних турниров. И вся полынная торфяная равнина молчит.
   Молчат перелески.
   Молча внимают эху дальние черные леса.
   Жаль, что он где-то потерпел крушение; нет ничего лучше, чем плыть по реке. Ему снова хотелось оказаться владельцем лодки. Дезертиру, стоящему у окна, за которым темнеют бурятские сосны? Или верблюжьему погонщику, блуждающему в пустынях трав и берез. Или солдату в камнях разрушенной временем гряды на краю настоящей пустыни, нестерпимо яркой, припорошенной кое-где снегом, под чистым бестрепетным небом. Наверно, в такой же бродили библейские евреи, искали скрижали.
   Он что-то тоже искал.
   И он теперь навсегда был пленен тем, что открылось ему на этой реке. Пленен доверчивостью этой земли.
   Он видел, как в предутренней воде отражается желтой жемчужиной, плакучей звездой костер; видел, как в душный маревый полдень томится и играет над сомлевшими травами смертельный дух, слышал его заунывное пение, и это было похоже на колыбельную песню, женский высокий голос звучал монотонно над лугами, терялся ночью где-то в стратосфере; ночью вставала луна, и повсюду расстилались туманные дороги зверей, Медведицы юной в искрящейся шубе, Лося с горящей кроной, и выпь угрюмо, тоскливо дудела...
   Услышав мычанье коров на противоположном берегу, он переплывает реку. Но на этот раз для рюкзака сооружает плотик из веток и сам держится за него, чтобы не утонуть, - мало сил. Он выходит на песчаный берег, одевается. Тело худое, в царапинах, темное от солнца. Он взбирается наверх. На обширной террасе коровы в загоне, возле загона сарай, лошадь. К нему летит собака. Он ухватывает поудобнее посох. Собака останавливается. Шерсть на загривке дыбом, белые зубы, бешеные белки. Он идет, грозя ей посохом. Из сарая показывается подросток. Он приближается. Подросток смотрит, исчезает. Лошадь нервно машет хвостом, косится на незнакомца. Подросток снова выходит. Следом мужик, заспанный, всклокоченный.
   И, как будто он никогда не был лосем, как будто не трепетал от одной только мысли о произносимом слове, - он говорит.
   - Здравствуйте! - громко говорит Меньшиков.
   Мужик что-то бормочет.
   Лает собака.
   - Дайте мне хлеба, - просит Меньшиков.
   Мужик чешет в затылке.
   - Санька, принеси, - говорит он хрипло.
   Санька приносит полбуханки серого хлеба с черной коркой. Мужик смотрит на Меньшикова.
   - Проголодался, - говорит Меньшиков и, отломив кусок, тут же начинает есть.
   Мужик и подросток смотрят. Собака лает. Лошадь косится. За оградой из длинных жердей мычат коровы.
   - Спасибо.
   Он идет мимо ограды, жуя на ходу. Они молча смотрят. Далеко за лесными волнами краснеет восток. Он шагает среди коровьих лепешек. Когда-то и я был здесь, пас коров, собирал дикий мед по дубравам.
   Он рвет щавель. Целый ворох щавеля съедает с оставшимся хлебом.
   Идет дальше.
   ...Шел он, шел, споткнулся и видит.
   Береговая терраса, пестрая от цветов (ярко-желтые лютики, таволга с султанами, горицвет кукушкин, щавель), залита вечерним светом, солнцем. Прямо на востоке бледная часть луны. А солнце позади. Перекресток. И зачем дальше идти. Лечь, просочиться в землю, рассыпаться в траве, отдать дыхание ветру, лететь пчелами, парить с орлами в пустынной синеве. Он снова увидел этих птиц с растопыренными перьями на крыльях. Пара кружила на юге.
   Здесь можно было бы остаться, но он пошел за ними. Он шел между солнцем и луной, шагал, не чувствуя всех предыдущих дней пути, голодный, потемневший от солнца и костров, с гноящейся раной. И неожиданно попал на заросшую дорогу. Жирно змеилась трава. Дорога забирала вправо, две давние колеи, здесь кто-то ехал, курил махорку, ждал, когда появятся крыши изб, ивы, пять старых морщинистых ив над прудом, плетни, на плетнях глиняные крынки, зеленые сады, овца на привязи, нно!.. Хорошо продал баранину...
   Крэк! крэк! - Часовщик закрутил пружину.
   Меньшиков спустился в сырую низину. Взошел на пригорок. Солнце теперь висело почти прямо перед ним. Дорога уводила его к реке. Солнце рдело над речной далью, перелесками. Кусок луны был уже позади. Орлы... Он оглянулся. Пустое небо. Слева вдалеке темнел овал, какая-то возвышенность. На все лады звенели комары. В траве стрекотали кузнечики. Безумно серебрилась кора берез.
   Он перевел дух. Прислушался. Речная какофония ползла за ним. Как селевой поток. Студнеобразная темная масса. Он стиснул зубы.
   Крэк! крэк! - снова Часовщик. И эхо разносится по всей округе, по всем притомившимся местам. Жарко, хотя и вечер. Сумерки, солнце уже село, вьются комары, пот плывет по лицу, по спине, рубашка влажная, грязная, пропахла кострами.
   Меньшиков вышел на полусгнившие мостки. Что-то он слышал о болоте Долгие Мосты, - не это ли.
   И как будто здесь шли французы. Или поляки-литовцы, тащили награбленное в церкви и ослепли, начали оступаться, тонуть. А которым помогал Петрушка-рататуй с оглоблей, догадался Петрушка, чем ворона бить: люди оружьем, Петрушка оглоблей. Бамц! бамц! Бонжур, мусью! господа мои сенаторы! Пришел Петрушка бить лягушек. Пам! пам! па-пам! оркестр, туш...
   Меньшиков оставил позади сырые зеленые низины. Оглянулся. Куда ведут Долгие Мосты?
   Было тихо.
   И неясно, сколько времени.
   Овал в поле обернулся горой. В поле ржавого прошлогоднего тысячелистника. Луна заплыла жемчужным жиром.
   Глупо интересоваться временем, когда стоишь посреди обмерших трав, деревьев. Тысячу лет назад или тысячу лет вперед. Тысячу лет влево или вправо. Наверное, это уже другой перекресток - не пространства, но времени.
   Он приблизился к шеренге деревьев в поле. Посмотрел на гору. На ее плавные очертания. В ней было что-то детское. Как будто ребенок вел карандашом линию и вдруг просто и плавно поднял ее, округлил.
   Где-то бухнуло. Словно екнула селезенка в огромном брюхе. Где-то далеко на севере шел Предок, грохоча серебряной лапкой-молнией.