Страница:
Эрн В Ф
Время славянофильствует (Война, Германия, Европа и Россия)
В.Ф.ЭРН
ВРЕМЯ СЛАНОФИЛЬСТВУЕТ
ВОЙНА, ГЕРМАНИЯ, ЕВРОПА И РОССИЯ
ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ
I
Я знаю: многое из того, что я буду говорить сегодня, покажется - и должно показаться - парадоксальным. Поэтому я должен начать с точного разъяснения моей темы и пределов моей задачи. Мое главное положение: время славянофильствует, означает прежде всего, что славянофильствует время, а не люди, славянофильствуют события, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не "серая теория" каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений.
Своим положением я меньше всего хочу сказать, что в наше время размножились славянофилы или что славянофильские доктрины вошли в моду и стали темой дня. Напротив! Умонастроение образованных русских людей в массе теперь, как и встарь, равнодушно или враждебно славянофильским идеям. Следовательно, не людей и не мнения их имею я в виду, когда говорю о времени. Каждая эпоха истории, эмпирически дробящаяся на бесчисленные отдельные факты, складывается тем не менее по линиям неповторимой индивидуальности, и внутренняя организующая сила этой индивидуальности может быть названа древним термином: эоном. Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира. Чудовищный вулкан смерти и крови, вдруг восставший над всей Европой, на великий суд и испытание созвал государства и племена, и то, что в жизни народов было скрыто под семью замками, неожиданно всплыло вверх и засияло ослепительным светом; то же, что всем бросалось в глаза, что всеми превозносилось и славословилось, вдруг зловеще померкло, и общепризнанные учительные светильники пред лицом всего мира с удушающим чадом сами сдвинулись с мест. Лик земли во мгновение ока решительно переменился, а стрелка истории перелетела бездны времен.
Моя задача состоит в том, чтобы оправдать мое положение и попытаться установить, что то, что казалось чистейшей славянофильской фантастикой и патриотическим сновидением, начинает сбываться, переходить в явь, и то, о чем с косноязычием, с ошибками, с гениальностью, со страстью говорили отдельные единицы, становится историческою действительностью.
Но для того чтобы устранить всякую неясность в моей теме, я должен сказать, что под славянофильством я разумею не тленную букву различных славянофильских доктрин и не греховные ограничения, которые затемняли святую сущность их основных постижений, а лишь животворный, вселенский дух, который явно сквозил и сиял через рубища их исторических, общественных и даже философских доктрин. Живое сердце славянофильского мирочувствия с особенной чистотой и пламенностью бьется в Пушкинской речи, и слово Достоевского: всечеловечность - есть гениальная формула, к которой, как к живому центру своему, тянется все великое и живое в умозрении славянофилов.
Итак, я хочу показать, что время славянофильствует в том смысле, что русская идея всечеловечности загорается небывалым светом над потоком всемирных событий, что тайный смысл величайших разоблачений и откровений, принесенных ураганом войны, находится в поразительном созвучии и в совершенном ритмическом единстве с всечеловеческими предчувствиями славянофилов.
II
Прежде всего, старая антитеза Россия и Европа вдребезги разбивается настоящей войной, и в то же время из-под ее обломков с непреоборимой силой подымаются новые антиномии, новые всемирно-исторические противоположения и новые духовные задачи.
Громовые удары войны до оснований потрясли всю систему европейской жизни. Потрясение началось с факта: Германия противостала Европе, и Европа противостала Германии. Говоря об этой внезапной антитезе, я меньше всего имею в виду военные действия. И в 70-м году Германия воевала с Францией, но это был частный конфликт. Вся остальная Европа оставалась нейтральной и безразличной, очевидно потому, что Франция тогда сражалась лишь за себя, а не за достояние всего человечества. В настоящее время антитеза перестает быть частной, несмотря на то, что в конфликте участвуют далеко не все народы Европы. То, что заставило Европу восстать на Германию и Германию восстать на Европу, имеет глубокие и универсальные корни. Лицом к лицу тут встречаются две мысли, два самоопределения, два лика самой Европы или, еще лучше, Европа и ее двойник. Трагизм положения подчеркивается тем, что двойник в роли представителя и квинтэссенции Европы чувствует себя необыкновенно твердо и прочно. Материальной уверенности, крови и силы в германском двойнике едва ли не больше, чем в самой Европе. И в чем он чувствует (или, по крайней мере, до войны чувствовал) безусловный перевес и безусловное превосходство - это то, что он сознает себя совершенно свободным от всех предрассудков "старой" Европы. Ему все позволено: истина, честь, договоры, гуманность, запреты религии - не вызывают в нем никаких сомнений и никаких колебаний. Его нервы в превосходном состоянии, и все свое предприятие в последнем счете он готов охарактеризовать как мировую ставку на нервы.
Европа ли он или анти-Европа? Последняя ли точка в развитии европейской идеи, бесстрашный, могучий и самый передовой авангард всего европейского человечества или же чужеядное растение, паразит на благородном теле европейской культуры, ее внутренний срыв и провал?
Самым характерным и показательным в духовном состоянии современной Европы, без сомнения, должно быть признано то, что на эту дилемму она не может ответить ни "да" ни "нет". В этой дилемме скрыта глубочайшая европейская апория. И ее миновать - это значит решительно ничего не понять в происходящих событиях.
В самом деле, здесь склубились в трагический узел все вековые недоразумения и тысячелетние болезни Европы. Германия кость от кости и плоть от плоти европейской. Она была могучей участницей средневековой культуры и Возрождения, она произвела Реформацию, она почти единолично создала блестящую эпоху неогуманизма с целой плеядой мировых имен; в XIX веке к пышной и роскошной философии немцев зачарованно прислушивалось все образованное человечество. Их музыка завоевала все страны. Затем идет величественный расцвет естественных, исторических и филологических наук. Перед самой войной немцы занимали, по общему признанию, если не гегемонию во всей культурной жизни Европы, то, во всяком случае, бесспорно одно из самых первых и самых почетных мест. Если Германия не Европа, то Европы вовсе нет никакой. Отрицать, что Германия есть один из самых деятельных и самых даровитых членов в организме европейской культуры, - это значит уничтожать этот организм, разбивать его единство, раздроблять его идею и рассыпать всю историческую жизнь Европы на разодранные и никому не интересные куски историй отдельных народов, даже отдельных племен, провинций, муниципиев, "колоколен", контор и прилавков.
Итак, Германия - Европа? и те ужасы, зверства, бессмысленные массовые расстрелы, разрывные пули, предательское злоупотребление белым флагом, приканчивание пленных, сжигание казаков живыми, калечение бельгийских детей, насилование женщин, систематические грабежи, метание бомб в беззащитные толпы горожан, отравление колодцев, допросы пленных с пытками, сокрушение огнем и мечом величайших памятников культуры - все это тоже Европа, тоже проявление ее исторической сущности?
III
Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что неслыханная беззастенчивость германского двойника вызвала в настоящей Европе чувство глубочайшего негодования и почти что физический жест брезгливости и отвращения. И если бы только зверства!.. Нет, в поведении германского двойника обнаружилось нечто гораздо более страшное, чем гуннское разрушительство и пьяный, нервический вандализм. Поверх всех ужасов физических на духовном экране всечеловеческого сознания вырисовалось... наглое рыльце прусского лейтенанта.
На нем все лоснится и светится от бесконечной самоуверенности. С головы до ног и от каски до глубины мозгов, до последней сердечной мысли в нем, все made in Germanyi, и не подумайте пожалуйста, что сделано плохо! Нет, сделано великолепно, превосходно, идеально! Во всей Европе не найти такой чистой работы. Его монокль делали лучшие оптики мира. Каждый отсвет его глазного стеклышка открывает поистине трагическое зрелище. Один поворот его каски - и вы видите бесконечные вереницы знаменитых немецких ученых. У них училась Европа, но они все работали, с тайною любовью, со страстью, для украшения истинно-прусского рыльца. Вы привыкли уважать Гельмгольца или Оствальдаii? Знайте же, что в лейтенантском монокле есть и их капля меда. Да и капля ли? Все молекулы, все ткани лейтенантского существа созданы совокупным духовным творчеством объединенного и единого в своих стремлениях германского народа. Толпы историков, антропологов, химиков, юристов, экономистов, философов (да, философов!), богословов, техников, заводчиков, литераторов участвовали с великим эротическим возбуждением в этом создании национального героя, в этом лейтенанто-гоническом процессе.
Вы сомневаетесь? Вам кажется немыслимым это торжество? Вам представляется невероятным, чтобы ученые и философы, литераторы и богословы могли быть заподозрены в свальном грехе германского озверения?
Рыльце прусского лейтенанта складывается в презрительную мину. Он нажимает кнопку, и перед нами развертывается потрясающая картина. Цвет немецкой науки, литературы и философии сомкнутыми рядами приближается к лейтенанту и, сделав перед ним genuflexioniii, торжественно расписывается в своей солидарности со всеми правонарушениями, со всеми зверствами, со всеми подлогами немецкой военной партии. При этом они грозно вращают глазами и все в один голос кричат: "Да, мы согласны во всем с лейтенантом! Наша культура и наш милитаризм - одно"1. В этой толпе кричащих у подножия лейтенантского рыльца мы с ужасом узнаем полубогов немецкой культуры, вызывавших перед войной общеевропейский восторг. И для того чтобы не было никаких сомнений, к голосам отдельных ученых присоединяются коллективные заявления немецких университетов, подносящие до полусотни почетных докторатов генерал-полковнику Гинденбургуiv и избирающие доктором философии Круппа. Наконец - и это великолепный штришок, - немецкая социал-демократия аплодирует рыльцу!..
Что может ответить на это Европа? Может ли она согласиться, что германский двойник, ввиду солидарности с ним всех немецких ученых, в своем сокрушительстве действительно представляет Европу и осуществляет ее самые передовые замыслы? Аргументы поистине подавляющие, и все же, вопреки очевидности, вопреки красноречивейшим фактам, своего лика в германском рыльце Европа признать не может. Все ее внутреннее существо содрогается от брезгливости, отвращения и гадливости... Нет, Германия не Европа! Европа анафематствует силу, идущую против права, анафематствует культурное озверение, анафематствует забвение чести и совести.
IV
На этот бурный протест лейтенантское рыльце хитро улыбается. Усы начинают свирепеть и щетиниться. Он делает знак рукой, и на экране появляется почтенная фигура самого почтенного немецкого ученого. Он представительствует от всей немецкой "фамилии", и его нельзя не выслушать.
"Милостивые государи, - обращается он ко всем носителям европейского сознания, - hochgeehrte Versammlung!v Я буду говорить кратко, но с весом. Вы сейчас на деле увидите силу германского мышления. Вы хотите от нас откреститься? Вы хотите умыть свои руки? Вы хотите представить нас "бяшками" и волками, а сами разыграть добродетельных агнцев? Ха-ха-ха! Это просто великолепно! Германия искренно изумляется высокому полету ханжества и лицемерия, которое вас охватило. Мы и сами не прочь слицемерить, когда это нужно для дела, abervi... такому постному выражению, такому закатыванию к небесам ваших прекрасных глаз - я буду откровенен - мы почти что завидуем.
Давайте припомним чуть-чуть историю. Кое-кто начинает у вас с разрушения папства. Да, наши великие императоры боролись с латеранским престолом во имя священной идеи Римской империиvii, и даже патриотический Дант держал нашу сторону. Но не скажете ли вы мне, во имя какого идеала христианнейший король Франции устроил губительное для папства пленение в Авиньоне - cattiveria babilonicaviii? Некоторые из вас упрекают нас в том, что мы произвели Реформацию. Да, мы приняли ее всем сердцем как великое благовестие, и все ж по справедливости должны сказать, что мы создавали ее вместе с вами. Разве Виклеф и Гус, которые предшествовали нашему Лютеру, были немцами? Разве Кальвин принадлежит к расе германцев? Разве Анлия оторвалась от католичества по нашей вине?
Но пойдем дальше. Вы декламируете о нашем механицизме и материализме. O, mein Gott, какая у вас короткая память! Основы механистической философии заложены итальянцем Галилеем и французом Декартом. Дальнейшие свои приложения механистическое мировоззрение находит в энциклопедизме французского просвещения и у англичан (Пристли, Гертли, Юм, Бэн). Что, касается до материализма, то его в новое время возрождает итальянец Ванини, француз Гассенди и англичанин Гоббс.
Такие справки можно приводить без конца. Все они доказывают, как дважды два - четыре, что наша культурная работа никогда не выходила за пределы европейского организма. Конечно, наша философия выше философии французской, английской и итальянской. Но она всего лишь приводит в систему те лозунги и открытия, которыми мы "заражались" от вас, не создавая их сами.
Но, может быть, вы хотите примеров еще? Извольте. Наша социал-демократия выросла из революционного французского социализма. Коммунизму учил нас итальянец Кампанелла и англичанин Мор. Релятивизму и скептицизму учил нас француз Бейль и англичанин Юм. Вы теперь плачетесь над железным бездушием нашего государственного права. Но и этому мы учились у вашего Маккиавелли, у вашего несравненного Гоббса. В XIX веке в широких размерах вы экспортировали к нам позитивизм, утилитаризм, эволюционизм, дарвинизм...
Also, meine Herrenix, я предлагаю вашим ученым взяться за квадратуру круга: фактически доказать. что мы не являемся вернейшими (правда, гениальными!) продолжателями основных тенденций новой европейской культуры. У нас нет ничего только своего; у нас все наше - ваше и ваше - наше. Полученное от вас мы развивали теми же методами, которые получали от вас. Мы производили усовершенствования и усложнения методов, но в духе самих же методов, - мы углубляли дух и тенденцию ваших порывов, но с методологической строгостью и непрерывностью.
Итак, маски долой, meine Herren! Германство в его всецелости, с войной, с Лувеном, с Реймсом, есть только Европа и не что иное, только гениальная комбинация европейских идей, только доведенный до величайшего напряжения мощный и трудный для вас контрапункт новой европейской культуры".
И, обратившись в сторону лейтенанта, почтенный ученый низко склонил свою голову и закончил так:
"Впрочем, довольно слов; наш обожаемый кайзер со всей Германией уже давно сказал:
Es wird das Schwert entscheiden"x.
V
Мы не знаем, что могут ответить на подобную речь европейские ученые и философы. То, что до сих пор мы слышали от них, чрезвычайно слабо и не убедительно. Логика не любит остановок на полудороге. Из основных посылок новой истории Германия с полной логичностью выводит сложный комплекс короллариев, включительно с Круппом и даже со зверствами. Для того чтобы ответить Германии с подлинной силою, надо бить не по следствиям, а отвергнуть посылки. Но для того чтобы отвергнуть посылки, Европа должна пережить величайшую духовную революцию и такой пересмотр духовных основ своего бытия, который по силе должен быть больше, чем Ренессанс, больше, чем Реформация.
Если бы в столкновении Европы с Германией правды этих двух борющихся культур-близнецов ограничивались лишь одной интеллектуальною сферою, дело Европы в духовном смысле было бы безнадежно проиграно. Ее борьба с Германией не была бы оправдана никакими высшими целями. И даже если бы Германия была побита, все равно внутренно оказалась бы битой Европа, ибо против глубочайшего феноменализма германской культуры Европа не выставила бы тогда никакого ноумена - а только феноменологические штыки, пушки, окопы, только феноменологическое превосходство тактики и стратегии. Так в древности, на Востоке, восставали царство за царством и падали в борьбе друг с другом, как гигантские ихтиозавры, без высшей идеи, без освящения правдой.
Так было бы, если б... Но вот оказалось, что века односторонней культуры и ложного просвещения не разъели до глубины душу Европы. Пред нами свершилось настоящее чудо. Все аргументы, вся рационалистическая логика, вся силлогистика и софистика разъеденного цивилизацией мозга - под напором великого и святого чувства вдруг молниеносно были посланы к черту. Над Францией, атеистической, угарной, "вавилонской", пронесся взывающий колокольный гул, и храмы наполнились молящимися, и опять перед древними святынями полились очищающие слезы, и из проснувшейся вечной души Франции вырвался потрясающий молитвенный вздох. В то время как "тело" Франции лихорадочно совершало мобилизацию, и на заводах отливало новые пушки, и строило новые аэропланы и новые подводные лодки, в это время душа народа молитвенно приникла к своим вековым святыням и вместе с парижским епископом искала благословения и помощи не у земных сил, а у Царицы Небесной. Умер Жорес - это не важно, - это поистине мелочь, ибо в сердце народа воскресла чудесно Жанна, святой щит и оплот Францииxi, и немцам уже не войти в Париж...
Не менее чудесно было блистательное явление глубочайшей души народа в Бельгии. Из-под тяжелого, уродливого покрова переразвитой промышленности, из-под контор и банков, высасывающих капиталы из многих стран света, из-под цитадели бесчисленных анонимных и акционерных обществ вдруг поднялась человечность, чистая и святая человечность, не способная на торг и расчеты, не продающаяся ни за какие "цены", знающая, лишь свое благородство и честность, и перед всем миром, затаившим дыхание от восхищения, безропотно двинулась навстречу своей Голгофе.
Схлынут тевтонские полчища с пределов, ставших священными, развеются прахом люди и государства, которые вбивали гвозди в нежные руки прекрасной мученицы, - а это видение навеки останется в человечестве и, верим, относится к той славе Бельгии, которая внесена будет в горний Иерусалим.
Эти глубочайшие онтологические движения двух народных душ бесповоротно определили позицию Англии. Римская империя на водах, владычица океанов, не могла остаться в стороне при том мировом конфликте, который назрел в несколько дней. Ее нейтралитет был бы соучастием в преступлении, и Англия с простой и благородной решимостью вступила в борьбу. Чтобы видеть раскрывшуюся в ней сердечность, нужно иметь в виду не только ее собственные подвиги, но и открытую бескорыстную радость, с которою она встречает каждый не свой успех. Рескин когда-то с парадоксальностью пророка обличал Англию: "Вы думаете, что вы богаты, потому что со всех морей бесчисленные корабли свозят к вам богатства всего мира; но знайте, что если исследовать глубоко, если взять богатство с высшей точки зрения, то вы народ бедный, а не богатый, ибо истинные сокровища суть сокровища духа"xii... И вот, когда война внезапно произвела "глубокое исследование" и раскрыла глаза на многое, Англия в лице своих писателей решила открыто показать свое преклонение перед духовными богатствами России, которые ей ведомы лишь в одном виде - в виде русской литературы. "Вы сами, - пишут английские писатели, - быть может, даже и не представляете себе, каким источником неиссякаемого вдохновения была ваша литература для англичан последних двух поколений... Нечто подобное чувствует, вероятно, пытливый созерцатель небесных глубин, когда в поле его зрения всплывает новая планета". "Прежде и главнее всего это было, конечно, неизменное чутье и тяготение к ценностям духовным в обход ценностей материальных, тяготение, простиравшееся далеко за пределы материальных ценностей и создавшее для русской литературы возможность свободно витать в мире духовном, где нет никаких разграничений между веками или народами, где все человечество едино".
"И вас еще называют варварами! После этого надо бы нам самим оглянуться на себя и посмотреть, что понимаем мы под словами "культура" и "цивилизация"... Именно в такое время, как наше, когда материалистическая европейская цивилизация как бы предает нас и высказывает всю лживость своей сердцевины, именно в такое время мы понимаем, что поэты и пророки были правы и что нам необходимо, подобно вам и вашим великим писателям, вернуться в наших взглядах на жизнь к простоте и искренности дикаря или ребенка, если только мы хотим вернуть себе мир и свободу и создать новую, лучшую цивилизацию на развалинах той, которая готова рухнуть"?xiii
Что же получается? Немцы бесконечно ошиблись как в своих расчетах, так и в своих аргументах. Они приняли за всю правду то, что в настоящей Европе было одним из борющихся моментов. Предводительствуемые своей философией, они бросились в чистую феноменологичность, объявив всякую онтологию лишь модусом последней. А настоящая-то Европа свято хранила в подземных недрах свои связи с истинно-Сущим. Ураган столкновения с Германией мгновенным порывом сдунул тучи новоевропейского пепла и интеллектуального нигилизма, и на освобожденном, очищенном грозою месте поднялись языки священного пламени.
Погасла, завуалировалась мрачною чернотою союзница Германии - Европа Вольтера, энциклопедистов, Ренана, Тэна, Юма, Спенсера, Дарвина, и вспыхнула противница Германии - Европа Данте, Жанны д'Арк, Паскаля, Гюисманса, Шекспира, Мильтона, Карлейля, Рескина. Для той Европы убийственна логика немецкой аргументации. Ученики во всех отношениях достойно и талантливо, даже гениально, продолжали своих учителей. Для этой же Европы вся феноменологическая мощь германизма с его внутренним бездушием и бессмыслием - есть кимвал звучащий и медь звенящаяxiv. Франция, которая приникла к своим святыням, может с праведным гневом пускать свои стрелы в германского дракона, а Бельгия, идущая на Голгофу вместе со своим чудесным королем, имела внутреннее право презрительно ответить на гнусное предложение Вильгельму: "Первая моя пуля - тебе".
VI
В этой конфигурации событий сама собою наметилась линия глубочайшего внутреннего единства между Россией и Европой. Россию и Европу - как бы ни старались замазать розовыми словечками эту пропасть наши почтенные западники - всегда внутренно и духовно разделяло то, что теперь с такою силою объективировалось в подъявшем меч германизме. Этот ужасный воспалительный процесс начался в Европе давно, и ни один проницательный русский человек, не изменив святыне народной веры, не мог сказать безраздельного "да" Европе, объятой этим процессом. Даже Герцен, в своем сознании совершенно порабощенный Западом, и тот, увидев лицом к лицу европейскую действительность, ужаснулся и растерялся. Проницательные русские относились к Европе с внутренним антиномизмом. И любили, и ненавидели, и признавали, и отрицали в одно и то же время. Для славянофилов Европа была великою духовною опасностью и "страною святых чудес". Достоевский, со свойственной ему страстью и бесстрашием, подчеркивал с равной силою оба полюса: "гниение Запада" и его "святые чудеса". И в чувствовании "святых чудес" Достоевский и многие славянофилы безусловно превосходили западников, ибо западники преклонялись и благоговели лишь перед тою двусмысленною серединою европейской цивилизации, которая потом нисколько не противилась переходу в грандиозные формы германского военного заговора, и были равнодушны к подлинным святыням европейской культуры2.
Отношение России к Европе стало чрезвычайно простым после того, как отрицательные, богоубийственные энергии Запада стали сгущаться в Германии, как в каком-то мировом нарыве, - и оттягивать весь воспалительный процесс в одно место. Когда вспыхнула война и наяву в Бельгии, Франции и Англии воскресли "святые чудеса", между Россией и этими странами установилось настоящее духовное единство. С этой Европою подвига и героизма, с Европою веры и жертвы, с Европою благородства и прямоты мы можем вместе, единым сердцем и единым духом, творить единое "вселенское дело". Мы должны быть бесконечно благодарны чутью и такту нашей дипломатии, которая чуть ли не в первый раз в нашей истории оказалась на действительной высоте и поставила нас в мировом конфликте рука об руку с теми странами и с теми народами, с которыми у нас есть подлинная общность в самых глубоких и в самых духовных наших стремлениях. Но мы не должны забывать и того, что политический союз с странами Западной Европы осмысливается и освящается для нас высотою духовных целей, нас объединяющих, и что мы подружились с ними не на ненависти к общему врагу, а на любви и привязанности к родственным и близким святыням. Этот момент чрезвычайно обязывает. Как бы ни была значительна и огромна война, с более общих точек зрения судеб Европы и России она все же представляется только началом нового периода истории, в котором духовные силы Востока и Запада станут в какие-то новые, творческие и небывалые еще соотношения, и Европе в дружном сотрудничестве с Россией придется пересмотреть, в свете пережитого "онтологического" опыта войны, все основы своего духовного бытия и найти новые пути дальнейшего культурного и духовного развития.
ВРЕМЯ СЛАНОФИЛЬСТВУЕТ
ВОЙНА, ГЕРМАНИЯ, ЕВРОПА И РОССИЯ
ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ
I
Я знаю: многое из того, что я буду говорить сегодня, покажется - и должно показаться - парадоксальным. Поэтому я должен начать с точного разъяснения моей темы и пределов моей задачи. Мое главное положение: время славянофильствует, означает прежде всего, что славянофильствует время, а не люди, славянофильствуют события, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не "серая теория" каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений.
Своим положением я меньше всего хочу сказать, что в наше время размножились славянофилы или что славянофильские доктрины вошли в моду и стали темой дня. Напротив! Умонастроение образованных русских людей в массе теперь, как и встарь, равнодушно или враждебно славянофильским идеям. Следовательно, не людей и не мнения их имею я в виду, когда говорю о времени. Каждая эпоха истории, эмпирически дробящаяся на бесчисленные отдельные факты, складывается тем не менее по линиям неповторимой индивидуальности, и внутренняя организующая сила этой индивидуальности может быть названа древним термином: эоном. Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира. Чудовищный вулкан смерти и крови, вдруг восставший над всей Европой, на великий суд и испытание созвал государства и племена, и то, что в жизни народов было скрыто под семью замками, неожиданно всплыло вверх и засияло ослепительным светом; то же, что всем бросалось в глаза, что всеми превозносилось и славословилось, вдруг зловеще померкло, и общепризнанные учительные светильники пред лицом всего мира с удушающим чадом сами сдвинулись с мест. Лик земли во мгновение ока решительно переменился, а стрелка истории перелетела бездны времен.
Моя задача состоит в том, чтобы оправдать мое положение и попытаться установить, что то, что казалось чистейшей славянофильской фантастикой и патриотическим сновидением, начинает сбываться, переходить в явь, и то, о чем с косноязычием, с ошибками, с гениальностью, со страстью говорили отдельные единицы, становится историческою действительностью.
Но для того чтобы устранить всякую неясность в моей теме, я должен сказать, что под славянофильством я разумею не тленную букву различных славянофильских доктрин и не греховные ограничения, которые затемняли святую сущность их основных постижений, а лишь животворный, вселенский дух, который явно сквозил и сиял через рубища их исторических, общественных и даже философских доктрин. Живое сердце славянофильского мирочувствия с особенной чистотой и пламенностью бьется в Пушкинской речи, и слово Достоевского: всечеловечность - есть гениальная формула, к которой, как к живому центру своему, тянется все великое и живое в умозрении славянофилов.
Итак, я хочу показать, что время славянофильствует в том смысле, что русская идея всечеловечности загорается небывалым светом над потоком всемирных событий, что тайный смысл величайших разоблачений и откровений, принесенных ураганом войны, находится в поразительном созвучии и в совершенном ритмическом единстве с всечеловеческими предчувствиями славянофилов.
II
Прежде всего, старая антитеза Россия и Европа вдребезги разбивается настоящей войной, и в то же время из-под ее обломков с непреоборимой силой подымаются новые антиномии, новые всемирно-исторические противоположения и новые духовные задачи.
Громовые удары войны до оснований потрясли всю систему европейской жизни. Потрясение началось с факта: Германия противостала Европе, и Европа противостала Германии. Говоря об этой внезапной антитезе, я меньше всего имею в виду военные действия. И в 70-м году Германия воевала с Францией, но это был частный конфликт. Вся остальная Европа оставалась нейтральной и безразличной, очевидно потому, что Франция тогда сражалась лишь за себя, а не за достояние всего человечества. В настоящее время антитеза перестает быть частной, несмотря на то, что в конфликте участвуют далеко не все народы Европы. То, что заставило Европу восстать на Германию и Германию восстать на Европу, имеет глубокие и универсальные корни. Лицом к лицу тут встречаются две мысли, два самоопределения, два лика самой Европы или, еще лучше, Европа и ее двойник. Трагизм положения подчеркивается тем, что двойник в роли представителя и квинтэссенции Европы чувствует себя необыкновенно твердо и прочно. Материальной уверенности, крови и силы в германском двойнике едва ли не больше, чем в самой Европе. И в чем он чувствует (или, по крайней мере, до войны чувствовал) безусловный перевес и безусловное превосходство - это то, что он сознает себя совершенно свободным от всех предрассудков "старой" Европы. Ему все позволено: истина, честь, договоры, гуманность, запреты религии - не вызывают в нем никаких сомнений и никаких колебаний. Его нервы в превосходном состоянии, и все свое предприятие в последнем счете он готов охарактеризовать как мировую ставку на нервы.
Европа ли он или анти-Европа? Последняя ли точка в развитии европейской идеи, бесстрашный, могучий и самый передовой авангард всего европейского человечества или же чужеядное растение, паразит на благородном теле европейской культуры, ее внутренний срыв и провал?
Самым характерным и показательным в духовном состоянии современной Европы, без сомнения, должно быть признано то, что на эту дилемму она не может ответить ни "да" ни "нет". В этой дилемме скрыта глубочайшая европейская апория. И ее миновать - это значит решительно ничего не понять в происходящих событиях.
В самом деле, здесь склубились в трагический узел все вековые недоразумения и тысячелетние болезни Европы. Германия кость от кости и плоть от плоти европейской. Она была могучей участницей средневековой культуры и Возрождения, она произвела Реформацию, она почти единолично создала блестящую эпоху неогуманизма с целой плеядой мировых имен; в XIX веке к пышной и роскошной философии немцев зачарованно прислушивалось все образованное человечество. Их музыка завоевала все страны. Затем идет величественный расцвет естественных, исторических и филологических наук. Перед самой войной немцы занимали, по общему признанию, если не гегемонию во всей культурной жизни Европы, то, во всяком случае, бесспорно одно из самых первых и самых почетных мест. Если Германия не Европа, то Европы вовсе нет никакой. Отрицать, что Германия есть один из самых деятельных и самых даровитых членов в организме европейской культуры, - это значит уничтожать этот организм, разбивать его единство, раздроблять его идею и рассыпать всю историческую жизнь Европы на разодранные и никому не интересные куски историй отдельных народов, даже отдельных племен, провинций, муниципиев, "колоколен", контор и прилавков.
Итак, Германия - Европа? и те ужасы, зверства, бессмысленные массовые расстрелы, разрывные пули, предательское злоупотребление белым флагом, приканчивание пленных, сжигание казаков живыми, калечение бельгийских детей, насилование женщин, систематические грабежи, метание бомб в беззащитные толпы горожан, отравление колодцев, допросы пленных с пытками, сокрушение огнем и мечом величайших памятников культуры - все это тоже Европа, тоже проявление ее исторической сущности?
III
Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что неслыханная беззастенчивость германского двойника вызвала в настоящей Европе чувство глубочайшего негодования и почти что физический жест брезгливости и отвращения. И если бы только зверства!.. Нет, в поведении германского двойника обнаружилось нечто гораздо более страшное, чем гуннское разрушительство и пьяный, нервический вандализм. Поверх всех ужасов физических на духовном экране всечеловеческого сознания вырисовалось... наглое рыльце прусского лейтенанта.
На нем все лоснится и светится от бесконечной самоуверенности. С головы до ног и от каски до глубины мозгов, до последней сердечной мысли в нем, все made in Germanyi, и не подумайте пожалуйста, что сделано плохо! Нет, сделано великолепно, превосходно, идеально! Во всей Европе не найти такой чистой работы. Его монокль делали лучшие оптики мира. Каждый отсвет его глазного стеклышка открывает поистине трагическое зрелище. Один поворот его каски - и вы видите бесконечные вереницы знаменитых немецких ученых. У них училась Европа, но они все работали, с тайною любовью, со страстью, для украшения истинно-прусского рыльца. Вы привыкли уважать Гельмгольца или Оствальдаii? Знайте же, что в лейтенантском монокле есть и их капля меда. Да и капля ли? Все молекулы, все ткани лейтенантского существа созданы совокупным духовным творчеством объединенного и единого в своих стремлениях германского народа. Толпы историков, антропологов, химиков, юристов, экономистов, философов (да, философов!), богословов, техников, заводчиков, литераторов участвовали с великим эротическим возбуждением в этом создании национального героя, в этом лейтенанто-гоническом процессе.
Вы сомневаетесь? Вам кажется немыслимым это торжество? Вам представляется невероятным, чтобы ученые и философы, литераторы и богословы могли быть заподозрены в свальном грехе германского озверения?
Рыльце прусского лейтенанта складывается в презрительную мину. Он нажимает кнопку, и перед нами развертывается потрясающая картина. Цвет немецкой науки, литературы и философии сомкнутыми рядами приближается к лейтенанту и, сделав перед ним genuflexioniii, торжественно расписывается в своей солидарности со всеми правонарушениями, со всеми зверствами, со всеми подлогами немецкой военной партии. При этом они грозно вращают глазами и все в один голос кричат: "Да, мы согласны во всем с лейтенантом! Наша культура и наш милитаризм - одно"1. В этой толпе кричащих у подножия лейтенантского рыльца мы с ужасом узнаем полубогов немецкой культуры, вызывавших перед войной общеевропейский восторг. И для того чтобы не было никаких сомнений, к голосам отдельных ученых присоединяются коллективные заявления немецких университетов, подносящие до полусотни почетных докторатов генерал-полковнику Гинденбургуiv и избирающие доктором философии Круппа. Наконец - и это великолепный штришок, - немецкая социал-демократия аплодирует рыльцу!..
Что может ответить на это Европа? Может ли она согласиться, что германский двойник, ввиду солидарности с ним всех немецких ученых, в своем сокрушительстве действительно представляет Европу и осуществляет ее самые передовые замыслы? Аргументы поистине подавляющие, и все же, вопреки очевидности, вопреки красноречивейшим фактам, своего лика в германском рыльце Европа признать не может. Все ее внутреннее существо содрогается от брезгливости, отвращения и гадливости... Нет, Германия не Европа! Европа анафематствует силу, идущую против права, анафематствует культурное озверение, анафематствует забвение чести и совести.
IV
На этот бурный протест лейтенантское рыльце хитро улыбается. Усы начинают свирепеть и щетиниться. Он делает знак рукой, и на экране появляется почтенная фигура самого почтенного немецкого ученого. Он представительствует от всей немецкой "фамилии", и его нельзя не выслушать.
"Милостивые государи, - обращается он ко всем носителям европейского сознания, - hochgeehrte Versammlung!v Я буду говорить кратко, но с весом. Вы сейчас на деле увидите силу германского мышления. Вы хотите от нас откреститься? Вы хотите умыть свои руки? Вы хотите представить нас "бяшками" и волками, а сами разыграть добродетельных агнцев? Ха-ха-ха! Это просто великолепно! Германия искренно изумляется высокому полету ханжества и лицемерия, которое вас охватило. Мы и сами не прочь слицемерить, когда это нужно для дела, abervi... такому постному выражению, такому закатыванию к небесам ваших прекрасных глаз - я буду откровенен - мы почти что завидуем.
Давайте припомним чуть-чуть историю. Кое-кто начинает у вас с разрушения папства. Да, наши великие императоры боролись с латеранским престолом во имя священной идеи Римской империиvii, и даже патриотический Дант держал нашу сторону. Но не скажете ли вы мне, во имя какого идеала христианнейший король Франции устроил губительное для папства пленение в Авиньоне - cattiveria babilonicaviii? Некоторые из вас упрекают нас в том, что мы произвели Реформацию. Да, мы приняли ее всем сердцем как великое благовестие, и все ж по справедливости должны сказать, что мы создавали ее вместе с вами. Разве Виклеф и Гус, которые предшествовали нашему Лютеру, были немцами? Разве Кальвин принадлежит к расе германцев? Разве Анлия оторвалась от католичества по нашей вине?
Но пойдем дальше. Вы декламируете о нашем механицизме и материализме. O, mein Gott, какая у вас короткая память! Основы механистической философии заложены итальянцем Галилеем и французом Декартом. Дальнейшие свои приложения механистическое мировоззрение находит в энциклопедизме французского просвещения и у англичан (Пристли, Гертли, Юм, Бэн). Что, касается до материализма, то его в новое время возрождает итальянец Ванини, француз Гассенди и англичанин Гоббс.
Такие справки можно приводить без конца. Все они доказывают, как дважды два - четыре, что наша культурная работа никогда не выходила за пределы европейского организма. Конечно, наша философия выше философии французской, английской и итальянской. Но она всего лишь приводит в систему те лозунги и открытия, которыми мы "заражались" от вас, не создавая их сами.
Но, может быть, вы хотите примеров еще? Извольте. Наша социал-демократия выросла из революционного французского социализма. Коммунизму учил нас итальянец Кампанелла и англичанин Мор. Релятивизму и скептицизму учил нас француз Бейль и англичанин Юм. Вы теперь плачетесь над железным бездушием нашего государственного права. Но и этому мы учились у вашего Маккиавелли, у вашего несравненного Гоббса. В XIX веке в широких размерах вы экспортировали к нам позитивизм, утилитаризм, эволюционизм, дарвинизм...
Also, meine Herrenix, я предлагаю вашим ученым взяться за квадратуру круга: фактически доказать. что мы не являемся вернейшими (правда, гениальными!) продолжателями основных тенденций новой европейской культуры. У нас нет ничего только своего; у нас все наше - ваше и ваше - наше. Полученное от вас мы развивали теми же методами, которые получали от вас. Мы производили усовершенствования и усложнения методов, но в духе самих же методов, - мы углубляли дух и тенденцию ваших порывов, но с методологической строгостью и непрерывностью.
Итак, маски долой, meine Herren! Германство в его всецелости, с войной, с Лувеном, с Реймсом, есть только Европа и не что иное, только гениальная комбинация европейских идей, только доведенный до величайшего напряжения мощный и трудный для вас контрапункт новой европейской культуры".
И, обратившись в сторону лейтенанта, почтенный ученый низко склонил свою голову и закончил так:
"Впрочем, довольно слов; наш обожаемый кайзер со всей Германией уже давно сказал:
Es wird das Schwert entscheiden"x.
V
Мы не знаем, что могут ответить на подобную речь европейские ученые и философы. То, что до сих пор мы слышали от них, чрезвычайно слабо и не убедительно. Логика не любит остановок на полудороге. Из основных посылок новой истории Германия с полной логичностью выводит сложный комплекс короллариев, включительно с Круппом и даже со зверствами. Для того чтобы ответить Германии с подлинной силою, надо бить не по следствиям, а отвергнуть посылки. Но для того чтобы отвергнуть посылки, Европа должна пережить величайшую духовную революцию и такой пересмотр духовных основ своего бытия, который по силе должен быть больше, чем Ренессанс, больше, чем Реформация.
Если бы в столкновении Европы с Германией правды этих двух борющихся культур-близнецов ограничивались лишь одной интеллектуальною сферою, дело Европы в духовном смысле было бы безнадежно проиграно. Ее борьба с Германией не была бы оправдана никакими высшими целями. И даже если бы Германия была побита, все равно внутренно оказалась бы битой Европа, ибо против глубочайшего феноменализма германской культуры Европа не выставила бы тогда никакого ноумена - а только феноменологические штыки, пушки, окопы, только феноменологическое превосходство тактики и стратегии. Так в древности, на Востоке, восставали царство за царством и падали в борьбе друг с другом, как гигантские ихтиозавры, без высшей идеи, без освящения правдой.
Так было бы, если б... Но вот оказалось, что века односторонней культуры и ложного просвещения не разъели до глубины душу Европы. Пред нами свершилось настоящее чудо. Все аргументы, вся рационалистическая логика, вся силлогистика и софистика разъеденного цивилизацией мозга - под напором великого и святого чувства вдруг молниеносно были посланы к черту. Над Францией, атеистической, угарной, "вавилонской", пронесся взывающий колокольный гул, и храмы наполнились молящимися, и опять перед древними святынями полились очищающие слезы, и из проснувшейся вечной души Франции вырвался потрясающий молитвенный вздох. В то время как "тело" Франции лихорадочно совершало мобилизацию, и на заводах отливало новые пушки, и строило новые аэропланы и новые подводные лодки, в это время душа народа молитвенно приникла к своим вековым святыням и вместе с парижским епископом искала благословения и помощи не у земных сил, а у Царицы Небесной. Умер Жорес - это не важно, - это поистине мелочь, ибо в сердце народа воскресла чудесно Жанна, святой щит и оплот Францииxi, и немцам уже не войти в Париж...
Не менее чудесно было блистательное явление глубочайшей души народа в Бельгии. Из-под тяжелого, уродливого покрова переразвитой промышленности, из-под контор и банков, высасывающих капиталы из многих стран света, из-под цитадели бесчисленных анонимных и акционерных обществ вдруг поднялась человечность, чистая и святая человечность, не способная на торг и расчеты, не продающаяся ни за какие "цены", знающая, лишь свое благородство и честность, и перед всем миром, затаившим дыхание от восхищения, безропотно двинулась навстречу своей Голгофе.
Схлынут тевтонские полчища с пределов, ставших священными, развеются прахом люди и государства, которые вбивали гвозди в нежные руки прекрасной мученицы, - а это видение навеки останется в человечестве и, верим, относится к той славе Бельгии, которая внесена будет в горний Иерусалим.
Эти глубочайшие онтологические движения двух народных душ бесповоротно определили позицию Англии. Римская империя на водах, владычица океанов, не могла остаться в стороне при том мировом конфликте, который назрел в несколько дней. Ее нейтралитет был бы соучастием в преступлении, и Англия с простой и благородной решимостью вступила в борьбу. Чтобы видеть раскрывшуюся в ней сердечность, нужно иметь в виду не только ее собственные подвиги, но и открытую бескорыстную радость, с которою она встречает каждый не свой успех. Рескин когда-то с парадоксальностью пророка обличал Англию: "Вы думаете, что вы богаты, потому что со всех морей бесчисленные корабли свозят к вам богатства всего мира; но знайте, что если исследовать глубоко, если взять богатство с высшей точки зрения, то вы народ бедный, а не богатый, ибо истинные сокровища суть сокровища духа"xii... И вот, когда война внезапно произвела "глубокое исследование" и раскрыла глаза на многое, Англия в лице своих писателей решила открыто показать свое преклонение перед духовными богатствами России, которые ей ведомы лишь в одном виде - в виде русской литературы. "Вы сами, - пишут английские писатели, - быть может, даже и не представляете себе, каким источником неиссякаемого вдохновения была ваша литература для англичан последних двух поколений... Нечто подобное чувствует, вероятно, пытливый созерцатель небесных глубин, когда в поле его зрения всплывает новая планета". "Прежде и главнее всего это было, конечно, неизменное чутье и тяготение к ценностям духовным в обход ценностей материальных, тяготение, простиравшееся далеко за пределы материальных ценностей и создавшее для русской литературы возможность свободно витать в мире духовном, где нет никаких разграничений между веками или народами, где все человечество едино".
"И вас еще называют варварами! После этого надо бы нам самим оглянуться на себя и посмотреть, что понимаем мы под словами "культура" и "цивилизация"... Именно в такое время, как наше, когда материалистическая европейская цивилизация как бы предает нас и высказывает всю лживость своей сердцевины, именно в такое время мы понимаем, что поэты и пророки были правы и что нам необходимо, подобно вам и вашим великим писателям, вернуться в наших взглядах на жизнь к простоте и искренности дикаря или ребенка, если только мы хотим вернуть себе мир и свободу и создать новую, лучшую цивилизацию на развалинах той, которая готова рухнуть"?xiii
Что же получается? Немцы бесконечно ошиблись как в своих расчетах, так и в своих аргументах. Они приняли за всю правду то, что в настоящей Европе было одним из борющихся моментов. Предводительствуемые своей философией, они бросились в чистую феноменологичность, объявив всякую онтологию лишь модусом последней. А настоящая-то Европа свято хранила в подземных недрах свои связи с истинно-Сущим. Ураган столкновения с Германией мгновенным порывом сдунул тучи новоевропейского пепла и интеллектуального нигилизма, и на освобожденном, очищенном грозою месте поднялись языки священного пламени.
Погасла, завуалировалась мрачною чернотою союзница Германии - Европа Вольтера, энциклопедистов, Ренана, Тэна, Юма, Спенсера, Дарвина, и вспыхнула противница Германии - Европа Данте, Жанны д'Арк, Паскаля, Гюисманса, Шекспира, Мильтона, Карлейля, Рескина. Для той Европы убийственна логика немецкой аргументации. Ученики во всех отношениях достойно и талантливо, даже гениально, продолжали своих учителей. Для этой же Европы вся феноменологическая мощь германизма с его внутренним бездушием и бессмыслием - есть кимвал звучащий и медь звенящаяxiv. Франция, которая приникла к своим святыням, может с праведным гневом пускать свои стрелы в германского дракона, а Бельгия, идущая на Голгофу вместе со своим чудесным королем, имела внутреннее право презрительно ответить на гнусное предложение Вильгельму: "Первая моя пуля - тебе".
VI
В этой конфигурации событий сама собою наметилась линия глубочайшего внутреннего единства между Россией и Европой. Россию и Европу - как бы ни старались замазать розовыми словечками эту пропасть наши почтенные западники - всегда внутренно и духовно разделяло то, что теперь с такою силою объективировалось в подъявшем меч германизме. Этот ужасный воспалительный процесс начался в Европе давно, и ни один проницательный русский человек, не изменив святыне народной веры, не мог сказать безраздельного "да" Европе, объятой этим процессом. Даже Герцен, в своем сознании совершенно порабощенный Западом, и тот, увидев лицом к лицу европейскую действительность, ужаснулся и растерялся. Проницательные русские относились к Европе с внутренним антиномизмом. И любили, и ненавидели, и признавали, и отрицали в одно и то же время. Для славянофилов Европа была великою духовною опасностью и "страною святых чудес". Достоевский, со свойственной ему страстью и бесстрашием, подчеркивал с равной силою оба полюса: "гниение Запада" и его "святые чудеса". И в чувствовании "святых чудес" Достоевский и многие славянофилы безусловно превосходили западников, ибо западники преклонялись и благоговели лишь перед тою двусмысленною серединою европейской цивилизации, которая потом нисколько не противилась переходу в грандиозные формы германского военного заговора, и были равнодушны к подлинным святыням европейской культуры2.
Отношение России к Европе стало чрезвычайно простым после того, как отрицательные, богоубийственные энергии Запада стали сгущаться в Германии, как в каком-то мировом нарыве, - и оттягивать весь воспалительный процесс в одно место. Когда вспыхнула война и наяву в Бельгии, Франции и Англии воскресли "святые чудеса", между Россией и этими странами установилось настоящее духовное единство. С этой Европою подвига и героизма, с Европою веры и жертвы, с Европою благородства и прямоты мы можем вместе, единым сердцем и единым духом, творить единое "вселенское дело". Мы должны быть бесконечно благодарны чутью и такту нашей дипломатии, которая чуть ли не в первый раз в нашей истории оказалась на действительной высоте и поставила нас в мировом конфликте рука об руку с теми странами и с теми народами, с которыми у нас есть подлинная общность в самых глубоких и в самых духовных наших стремлениях. Но мы не должны забывать и того, что политический союз с странами Западной Европы осмысливается и освящается для нас высотою духовных целей, нас объединяющих, и что мы подружились с ними не на ненависти к общему врагу, а на любви и привязанности к родственным и близким святыням. Этот момент чрезвычайно обязывает. Как бы ни была значительна и огромна война, с более общих точек зрения судеб Европы и России она все же представляется только началом нового периода истории, в котором духовные силы Востока и Запада станут в какие-то новые, творческие и небывалые еще соотношения, и Европе в дружном сотрудничестве с Россией придется пересмотреть, в свете пережитого "онтологического" опыта войны, все основы своего духовного бытия и найти новые пути дальнейшего культурного и духовного развития.