прижимая меня к тебе, -
там, на воле, в раю, пригодном
для расправы людей с людьми,
ощути же меня свободным
только из-за любви.
Гнетет поля предчувствие дождя.
Земля, как первозданная, тиха.
Мутится высь, тоскою исходя
над жаждой пастуха.
И лихорадит мертвых этот гнет,
а дали ждут, как вырытые рвы,
пока последний вздох не оборвет
агонию листвы.
И в час дождя, потусторонний час,
сердца часов так тягостно стучат -
и наши раны прячутся от глаз
и вглубь кровоточат.
Смолкает мир наедине с тобой,
и все в дожде немеет, как во сне,
и все на свете кажется мольбой
о вечной тишине.
То льется кровь волшебно и светло.
О, навсегда от ледяных ветров
забиться в дождь, под серое крыло,
под мой последний кров!
Последней крови капли тяжелы.
В тяжелой мгле чуть теплятся сады.
И не видны могилы и стволы
за трауром воды.
Песок, я - песок пустыни,
где жажда спешит убить.
Твои губы - колодец синий,
из которого мне не пить.
Губы - колодец синий
для того, кто рожден пустыней.
Влажная точка на теле,
в мире огненном, только твоем, -
мы никогда не владели
этой вселенной вдвоем.
Тело - колодец запретный
для сожженного зноем и жаждой любви
безответной.
Посвящается сыну, после пись-
ма от жены, в котором она писала,
что питается только хлебом и лу-
ком.
Лук - это иней,
бедный, холодный.
Иней дней твоих детских
и моей ночи.
Лук - это голод,
круглый, огромный,
снегом запорошенный.
В колыбели голодной
сыночек качался.
Луковой кровью
сыночек питался.
Кровь его стынет.
Луковый голод,
сахарный иней...
Смуглая женщина
лунной капелью
плачет и плачет
над колыбелью.
Смейся, сыночек,
лунную нежность
пей сколько хочешь.
Смейся, соловушко
дома родного.
Смех твой - над миром
сияние новое.
Смейся, мой милый,
так, чтоб душа моя
в воздухе билась.
Смех твой дает мне
крылья свободы.
Рушит тюремные
темные своды.
И на губах,
где он тает,
сердце мое пылает.
Смех твой как шпага
победы крылатой,
он побеждает
цветов ароматы.
Птицей поет
смех твой -
будущее мое.
Сколько внезапности,
всплеска и света,
жизнь твоя в радугу
разодета.
Множество пташек
в маленьком теле
крыльями машет!
Я уж, печальный,
проснулся от детства.
Не просыпайся,
смейся и смейся.
Чтоб в колыбели
детские сны твои
пели и пели.
Птицей взмываешь
в небо бездонное,
сам ты как небо
новорожденное.
Как был он светел -
день, обозначивший
путь твой на свете!
Восьмой тебе месяц,
и пятеро смелых
смеются во рту твоем
цветиков белых.
Зубы жасминные,
дерзкие, маленькие,
невинные.
Станут они
поцелуя границей
в час, когда пламя
в губах загорится
и, разливаясь волнами,
сердце зажжет
это пламя.
Меж лун, напоенных
лишь луковым снегом,
живи, мой сыночек.
Про горе не ведай
покуда.
А впрочем,
будь твердым, сыночек.
Голубятней стал этот дом,
где кровать бела, как жасмины.
Целый мир помещается в нем,
распахнувшим дверей половины.
Это сына внезапный приход
сердце матери возвеличил.
Он во всем, что сейчас поет
в этом доме - приюте птичьем.
Сделал садом тебя твой сын,
в благодарность за счастье это
ты дом превратила в жасмин,
в голубятню из пуха и света.
Я сейчас - оболочка твоя,
я весь тобою заполнен.
Ты, радости не тая,
сочишься медовым полднем.
Наш сын постучался в дверь -
проснулся дом онемевший.
И стал я спокойней теперь -
я, живой и умерший.
Светом со всех сторон
куст миндаля запеленат.
И этот же свет погружен
в смерти мертвенный омут.
Светел грядущий мир,
как синие эти просторы,
как мрамор и как порфир,
в который одеты горы.
Пылает твой дом во мгле,
поцелуями подожженный.
Нет жизни на всей земле
глубже и напряженней.
Тело твое осветив,
молоко по тебе струится.
Весь этот дом как разлив
поцелуев и материнства!
Чрево твое как волна.
Дом - приют голубиный!
А над мужем твоим, жена,
море - тяжелой лавиной...
Все кругом голубело, был праздник свеченья:
были в зелени души и в золоте - дали,
потому что впервые свое воплощенье
все цвета в этих ясных глазах обретали.
Два их солнца вставали - и таяли тени.
Камни были как зеркало. Воды блистали.
И лежала земля, ожидая цветенья,
в незакатных лучах, что весну возрождали.
Затмеваются. Слышишь? Я счастлив. Не надо
ничего - лишь тонуть в их бездонной пучине
и не видеть прощального их догоранья.
Заливало сиянием этого взгляда,
но затмились глаза. Только сумерки ныне
отливают землистым огнем умиранья.
Улыбаться с веселой печалью оливы,
ожидать, и надеяться, и ожидать,
улыбаться, улыбкою дни награждать.
Веселясь и грустя, оттого что мы живы.
Оттого мои дни так трудны и счастливы,
что в улыбке и ясность и мрака печать.
Ты раскрыла уста, чтобы бурей дышать,
я же - летнего ветра вдыхаю порывы.
Та улыбка взмывает над бездной, растет,
словно бездна, уже побежденная в крыльях.
И вздымает полет, пламенея вдали.
И светлеет, не меркнет, твердеет, как лед.
О любовь, ты всего достигнешь в усильях!
Ты с улыбкой ушла от небес и земли.
Летает влюбленный только. Но кто полюбил настолько,
чтоб воплотиться в птицу и распрямиться в лете?
В ненависти погрязло все до последней дольки,
жаждущей без оглядки взмыть опереньем плоти.
Любить... Но кто же способен? Летать... Но кто же способен?
Я в силах ворваться в небо, голодное от бескрылости,
но внизу любовь задыхается, ибо в ненависти и злобе
остается одно отчаянье и крыло не способно вырасти.
Существо, от желаний светлое, мечется, мечется, мечется -
хочет вырваться, чтобы свобода стала гнездом над мерзостью,
хочет забыть наручники, вросшие в человечество.
Существу не хватило перьев: оно утыкано дерзостью.
Иногда оно возносилось так высоко над сущим,
что небо сверкало на коже, а птицы - внизу и рядом.
Душа, однажды смешавшаяся с жаворонком поющим
и потом упавшая градом в ад, пропитанный смрадом.
Ты знаешь теперь наверно, что жизни других - это плиты:
живьем замуруют! Остроги - проглотят, как тварь, потроша!
Вперед, через груды и толпы тех, кто с решетками слиты.
Даже из клетки, где сыты, рвитесь, и кровь и душа.
Смешное жалкое платье, моя оболочка бренная.
Жрущая и вдыхающая огонь, пустая труба.
Изъеденный меч, затасканный от вечного употребления.
Тело, в тюрьме которого разворачивается судьба.
Ты не взлетишь. Ты не можешь летать, никчемное тело,
блуждающее в галереях, где воздух меня сковал.
Льнущее к небу тело, которому дно надоело,
ты не взлетишь. Все так же мрачен и пуст провал.
Руки - не крылья. Руки - может быть, два отростка,
предназначенные для неба, для зеленого моря листьев.
Кровь тоскует от одиночества, ударяется в сердце жестко.
Мы печальны от заблуждений, предрассудков и лживых истин.
Каждый город, спешащий, спящий, обдает немотой казематов,
тишиной сновидений, которые ливнем огненным канут в жижицу.
Все охрипло от невозможности улететь из этого ада.
Человек лежит, как раздавленный. Небо высится. Воздух движется.
Он возмечтал построить... Дыханья не хватило.
Тесать каменья... Стену воздвигнуть... А за нею
воздвигнуть образ ветра. Хотел, чтоб воплотило
его строенье света и вольности идею.
Хотел построить зданье, что всех строений легче...
Дыханья не хватило. А так ему мечталось,
чтоб камень был из перьев, чтоб, тяжесть прочь совлекши,
его воображенье, как море птиц, взметалось.
Смеялся. Пел. Работал. Подобно крыльям грома,
с неповторимой мощью, из рук его рабочих
просторные, как крылья, взрастали стены дома.
Но даже взмахи крыльев беднее и короче.
Ведь камень - тоже сила, когда в движенье. Скалы
равны полету, если рождаются лавины.
Но камень - это тяжесть. И тяжкие обвалы
в погибели желаний бывают неповинны.
Хотел создать строитель... Но камень у движенья
заимствует лишь плотность и грубую весомость.
Себе тюрьму он строил. И сам в свое строенье
низринут был. А рядом - и ветер и веселость.
Заблудились навек
среди сада объятий,
алый куст поцелуев
закружил их чудесно.
Ураганы, озлобясь,
не могли разорвать их,
ни ножи с топорами,
ни пламень небесный.
Украшали руками
неуютность земную.
По упругости ветра,
ударявшего в лица,
измеряли паденье.
В бурном море тонули,
напрягая все силы,
чтоб теснее сплотиться.
Одиноки, гонимы
скорбью неисцелимой
новогодий и весен,
безысходностью круга,
были светом горящим,
пылью неистребимой,
безоглядно, бесстрашно
обнимая друг друга.
Веривший прежде, что свет будет мой, -
ныне в плену я у темени грозной.
Мне не испить уже ласки земной,
солнечной ярости, радости звездной.
Кровь моя, неуловимо легка,
светом скользит по артерии синей.
Только зрачкам ни глотка, ни глотка -
тьма озарять будет путь им отныне.
Мрак без конца. Ни звезды. Ни луча.
Отвердеванье. Одеревененье!
Душно. Внести - задохнется свеча.
Выворот рук, и корней, и терпенья.
Скорби мрачнее, свинца тяжелей,
в черном зубов белизна захлебнется,
лишь темноты облипающий клей
в теле, в заваленном глыбой колодце.
Тесно мне. Смех угасает во рту.
Ввысь бы рвануться - не ноги - две гири.
Словно резиновую черноту
сердцем, дыханьем никак не расширю.
Плоть не отыщет защиты ни в чем.
Дальше - ночная беззвездная бездна.
Кто или что в ней мне будет лучом?!
Искру и ту в ней искать бесполезно.
Только огонь кулаков, и стоуст
страха оскал. Без конца только буду
слышать стеклянный разломанный хруст
пальцев и скрежет зубов отовсюду.
Не разгрести мне, не вычерпать тьмы.
День почернел над моей головою.
Кто я? Тюрьма. Я окошко тюрьмы
перед пустыней беззвучного воя.
Слышу, распахнутый в жизнь, как окно,
будни тускнеющие в отдаленье...
Все же в борьбе лишь добыть мне дано
свет, повергающий тьму на колени.
Родился 30 октября 1910 года в городе Ориуэла (провинция Аликанте) в
крестьянской семье. В отрочестве был пастухом, разносчиком молока, два
года учился в иезуитской коллегии. Стихи начал писать с пятнадцати лет, в
1930-1931 годах опубликовал несколько стихотворений в местном еженедельнике.
В 1933 году в Мурсии вышел первый поэтический сборник Эрнандеса "Знаток
луны". В том же году он встретился с Хосефиной Манресой, которой отныне
посвящена вся его любовная лирика. Четыре года спустя она станет женой
Мигеля.
Приехав в 1934 году в Мадрид, он оказывается в кругу талантливых
поэтов, выступивших в 20-х годах; его друзьями становятся Лорка,
Альтолагирре, Алейксандре, чилиец Пабло Неруда, аргентинец Гонсалес Туньон.
В журнале "Крус и райа" появляется его пьеса "Кто тебя видит и кто тебя
видел и тень того, чем ты был", написанная в духе старинного "священного
действа". В условиях обостренной общественной борьбы, под влиянием новых
друзей Эрнандес отказывается от свойственной ему ранее религиозности и
переходит на революционные позиции. В начале 1936 года выходит его второй
поэтический сборник "Неугасимый луч". Хуан Район Хименес восторженно
отзывается о стихах Эрнандеса: "Вот она, настоящая поэзия, и вот кто мог бы
всегда писать с таким мастерством".
С первых дней гражданской войны Эрнандес всецело посвящает себя делу
защиты республики. Он вступает в Коммунистическую партию Испании,
записывается добровольцем в созданный коммунистами Пятый полк, принимает
непосредственное участие в боях за Мадрид, пишет агитационные стихи и пьесы
для фронтового театра. В 1937 году он посещает Советский Союз в составе
делегации деятелей культуры. В Валенсии публикуется его книга "Ветер народа"
с подзаголовком "Поэзия на войне", а также два сборника драматических
произведений.
В октябре 1938 года умер от истощения десятимесячный сын Эрнандеса. В
январе 1939 года родился второй его сын. Когда республика потерпела
поражение, фашисты арестовали поэта. Тираж его книги стихов "Человек в
засаде", только что отпечатанный в Валенсии, был конфискован и почти
полностью уничтожен.
Друзьям, находившимся во Франции, удалось добиться освобождения
Эрнандеса (об этом рассказывает в своих воспоминаниях Пабло Неруда). Но,
добравшись до Ориуэлы, он снова подвергается аресту и попадает в тюрьму,
откуда ему уже не суждено выйти. В июле 1940 года его приговаривают к
смертной казни, замененной, в результате ходатайства многих представителей
интеллигенции, тридцатилетним заключением. Голод, лишения, разлука с женой и
сыном, стремительно развивающийся туберкулез подрывают его физические силы,
но поэт не падает духом. В скитаниях по тюрьмам он завершает самое
совершенное свое произведение - "Кансьонеро и романсеро разлук". Мигель
Эрнандес скончался 28 марта 1942 года. На стене тюремного лазарета написал
он свои последние стихи:
Сегодня с вами должен я проститься,
друзья и братья, солнце и пшеница.
(Перевод В. Резниченко.)
В основу настоящего издания положено наиболее полное собрание
стихотворений и поэм Эрнандеса, вышедшее на Кубе: Poesia. La Habana, 1964.
Бык (стр. 588). ...воскрешаешь миф, // где оживают // Юпитер // и
Европа. - Имеется в виду античный миф, в котором Европа, дочь финикийского
царя Агенора, была похищена Юпитером, обратившимся в быка, и увезена им на
остров Крит.
Из книги "ЗНАТОК ЛУНЫ" (1933) И ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933-1934 гг.
Большая коррида (стр. 594). - Как Гавриил печатного станка, - //
плакат... - Здесь рекламное объявление о корриде сравнивается с благой
вестью, которую архангел Гавриил принес деве Марии. Пикадоры - участники
корриды, всадники, вооруженные пиками. ...свой хвост смиренно отдал в дар. -
Хвост быка - награда, присуждаемая матадору президентом корриды за отлично
проведенный бой.
Поэтический цикл "Отпечаток твоего следа" (1934), не публиковавшийся
при жизни Эрнандеса, представляет собою первый вариант книги "Раненый
посвист", которая также не была им опубликована. Некоторые стихотворения из
нее, в свою очередь, подверглись авторской переработке и в окончательном
виде вошли в книгу "Неугасимый луч", увидевшую свет в начале 1936 г.
Из книги "НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ" (1934-1935)
"Наваха, зарница смерти..." (стр. 604). - Наваха - здесь нож.
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935-1936 гг.
Раулю Гонсалесу Туньону (стр. 608). - Стихотворение посвящено
аргентинскому поэту-коммунисту Гонсалесу Туньону (1905-1974), который во
многом способствовал переходу Эрнандеса на революционные позиции.
Из книги "ВЕТЕР НАРОДА" (1937)
В посвящении этой книги, адресованном Висенте Алейксандре, автор писал:
"Мы, поэты, - ветер народа: мы родились, чтобы просквозить все его поры и
обратить его глаза к самым прекрасным вершинам. Сегодняшний день, этот день
страсти, жизни и смерти, повелительно движет тебя, меня, остальных навстречу
народу".
Элегия первая (стр.. 612). - Написана на смерть Гарсиа Лорки.
Пот (стр. 621). - Торо - бык.
Пасионария (стр. 624). - Стихотворение посвящено Долорес Ибаррури,
выдающейся руководительнице Коммунистической партии Испании, получившей в
народе прозвище Пасионария - Страстная.
Из книги "ЧЕЛОВЕК В ЗАСАДЕ" (1937-1939)
18 июля 1936 - 18 июля 1938 (стр. 636). - Написано к двухлетней
годовщине начала гражданской войны в Испании.
Л. Осповат
там, на воле, в раю, пригодном
для расправы людей с людьми,
ощути же меня свободным
только из-за любви.
Гнетет поля предчувствие дождя.
Земля, как первозданная, тиха.
Мутится высь, тоскою исходя
над жаждой пастуха.
И лихорадит мертвых этот гнет,
а дали ждут, как вырытые рвы,
пока последний вздох не оборвет
агонию листвы.
И в час дождя, потусторонний час,
сердца часов так тягостно стучат -
и наши раны прячутся от глаз
и вглубь кровоточат.
Смолкает мир наедине с тобой,
и все в дожде немеет, как во сне,
и все на свете кажется мольбой
о вечной тишине.
То льется кровь волшебно и светло.
О, навсегда от ледяных ветров
забиться в дождь, под серое крыло,
под мой последний кров!
Последней крови капли тяжелы.
В тяжелой мгле чуть теплятся сады.
И не видны могилы и стволы
за трауром воды.
Песок, я - песок пустыни,
где жажда спешит убить.
Твои губы - колодец синий,
из которого мне не пить.
Губы - колодец синий
для того, кто рожден пустыней.
Влажная точка на теле,
в мире огненном, только твоем, -
мы никогда не владели
этой вселенной вдвоем.
Тело - колодец запретный
для сожженного зноем и жаждой любви
безответной.
Посвящается сыну, после пись-
ма от жены, в котором она писала,
что питается только хлебом и лу-
ком.
Лук - это иней,
бедный, холодный.
Иней дней твоих детских
и моей ночи.
Лук - это голод,
круглый, огромный,
снегом запорошенный.
В колыбели голодной
сыночек качался.
Луковой кровью
сыночек питался.
Кровь его стынет.
Луковый голод,
сахарный иней...
Смуглая женщина
лунной капелью
плачет и плачет
над колыбелью.
Смейся, сыночек,
лунную нежность
пей сколько хочешь.
Смейся, соловушко
дома родного.
Смех твой - над миром
сияние новое.
Смейся, мой милый,
так, чтоб душа моя
в воздухе билась.
Смех твой дает мне
крылья свободы.
Рушит тюремные
темные своды.
И на губах,
где он тает,
сердце мое пылает.
Смех твой как шпага
победы крылатой,
он побеждает
цветов ароматы.
Птицей поет
смех твой -
будущее мое.
Сколько внезапности,
всплеска и света,
жизнь твоя в радугу
разодета.
Множество пташек
в маленьком теле
крыльями машет!
Я уж, печальный,
проснулся от детства.
Не просыпайся,
смейся и смейся.
Чтоб в колыбели
детские сны твои
пели и пели.
Птицей взмываешь
в небо бездонное,
сам ты как небо
новорожденное.
Как был он светел -
день, обозначивший
путь твой на свете!
Восьмой тебе месяц,
и пятеро смелых
смеются во рту твоем
цветиков белых.
Зубы жасминные,
дерзкие, маленькие,
невинные.
Станут они
поцелуя границей
в час, когда пламя
в губах загорится
и, разливаясь волнами,
сердце зажжет
это пламя.
Меж лун, напоенных
лишь луковым снегом,
живи, мой сыночек.
Про горе не ведай
покуда.
А впрочем,
будь твердым, сыночек.
Голубятней стал этот дом,
где кровать бела, как жасмины.
Целый мир помещается в нем,
распахнувшим дверей половины.
Это сына внезапный приход
сердце матери возвеличил.
Он во всем, что сейчас поет
в этом доме - приюте птичьем.
Сделал садом тебя твой сын,
в благодарность за счастье это
ты дом превратила в жасмин,
в голубятню из пуха и света.
Я сейчас - оболочка твоя,
я весь тобою заполнен.
Ты, радости не тая,
сочишься медовым полднем.
Наш сын постучался в дверь -
проснулся дом онемевший.
И стал я спокойней теперь -
я, живой и умерший.
Светом со всех сторон
куст миндаля запеленат.
И этот же свет погружен
в смерти мертвенный омут.
Светел грядущий мир,
как синие эти просторы,
как мрамор и как порфир,
в который одеты горы.
Пылает твой дом во мгле,
поцелуями подожженный.
Нет жизни на всей земле
глубже и напряженней.
Тело твое осветив,
молоко по тебе струится.
Весь этот дом как разлив
поцелуев и материнства!
Чрево твое как волна.
Дом - приют голубиный!
А над мужем твоим, жена,
море - тяжелой лавиной...
Все кругом голубело, был праздник свеченья:
были в зелени души и в золоте - дали,
потому что впервые свое воплощенье
все цвета в этих ясных глазах обретали.
Два их солнца вставали - и таяли тени.
Камни были как зеркало. Воды блистали.
И лежала земля, ожидая цветенья,
в незакатных лучах, что весну возрождали.
Затмеваются. Слышишь? Я счастлив. Не надо
ничего - лишь тонуть в их бездонной пучине
и не видеть прощального их догоранья.
Заливало сиянием этого взгляда,
но затмились глаза. Только сумерки ныне
отливают землистым огнем умиранья.
Улыбаться с веселой печалью оливы,
ожидать, и надеяться, и ожидать,
улыбаться, улыбкою дни награждать.
Веселясь и грустя, оттого что мы живы.
Оттого мои дни так трудны и счастливы,
что в улыбке и ясность и мрака печать.
Ты раскрыла уста, чтобы бурей дышать,
я же - летнего ветра вдыхаю порывы.
Та улыбка взмывает над бездной, растет,
словно бездна, уже побежденная в крыльях.
И вздымает полет, пламенея вдали.
И светлеет, не меркнет, твердеет, как лед.
О любовь, ты всего достигнешь в усильях!
Ты с улыбкой ушла от небес и земли.
Летает влюбленный только. Но кто полюбил настолько,
чтоб воплотиться в птицу и распрямиться в лете?
В ненависти погрязло все до последней дольки,
жаждущей без оглядки взмыть опереньем плоти.
Любить... Но кто же способен? Летать... Но кто же способен?
Я в силах ворваться в небо, голодное от бескрылости,
но внизу любовь задыхается, ибо в ненависти и злобе
остается одно отчаянье и крыло не способно вырасти.
Существо, от желаний светлое, мечется, мечется, мечется -
хочет вырваться, чтобы свобода стала гнездом над мерзостью,
хочет забыть наручники, вросшие в человечество.
Существу не хватило перьев: оно утыкано дерзостью.
Иногда оно возносилось так высоко над сущим,
что небо сверкало на коже, а птицы - внизу и рядом.
Душа, однажды смешавшаяся с жаворонком поющим
и потом упавшая градом в ад, пропитанный смрадом.
Ты знаешь теперь наверно, что жизни других - это плиты:
живьем замуруют! Остроги - проглотят, как тварь, потроша!
Вперед, через груды и толпы тех, кто с решетками слиты.
Даже из клетки, где сыты, рвитесь, и кровь и душа.
Смешное жалкое платье, моя оболочка бренная.
Жрущая и вдыхающая огонь, пустая труба.
Изъеденный меч, затасканный от вечного употребления.
Тело, в тюрьме которого разворачивается судьба.
Ты не взлетишь. Ты не можешь летать, никчемное тело,
блуждающее в галереях, где воздух меня сковал.
Льнущее к небу тело, которому дно надоело,
ты не взлетишь. Все так же мрачен и пуст провал.
Руки - не крылья. Руки - может быть, два отростка,
предназначенные для неба, для зеленого моря листьев.
Кровь тоскует от одиночества, ударяется в сердце жестко.
Мы печальны от заблуждений, предрассудков и лживых истин.
Каждый город, спешащий, спящий, обдает немотой казематов,
тишиной сновидений, которые ливнем огненным канут в жижицу.
Все охрипло от невозможности улететь из этого ада.
Человек лежит, как раздавленный. Небо высится. Воздух движется.
Он возмечтал построить... Дыханья не хватило.
Тесать каменья... Стену воздвигнуть... А за нею
воздвигнуть образ ветра. Хотел, чтоб воплотило
его строенье света и вольности идею.
Хотел построить зданье, что всех строений легче...
Дыханья не хватило. А так ему мечталось,
чтоб камень был из перьев, чтоб, тяжесть прочь совлекши,
его воображенье, как море птиц, взметалось.
Смеялся. Пел. Работал. Подобно крыльям грома,
с неповторимой мощью, из рук его рабочих
просторные, как крылья, взрастали стены дома.
Но даже взмахи крыльев беднее и короче.
Ведь камень - тоже сила, когда в движенье. Скалы
равны полету, если рождаются лавины.
Но камень - это тяжесть. И тяжкие обвалы
в погибели желаний бывают неповинны.
Хотел создать строитель... Но камень у движенья
заимствует лишь плотность и грубую весомость.
Себе тюрьму он строил. И сам в свое строенье
низринут был. А рядом - и ветер и веселость.
Заблудились навек
среди сада объятий,
алый куст поцелуев
закружил их чудесно.
Ураганы, озлобясь,
не могли разорвать их,
ни ножи с топорами,
ни пламень небесный.
Украшали руками
неуютность земную.
По упругости ветра,
ударявшего в лица,
измеряли паденье.
В бурном море тонули,
напрягая все силы,
чтоб теснее сплотиться.
Одиноки, гонимы
скорбью неисцелимой
новогодий и весен,
безысходностью круга,
были светом горящим,
пылью неистребимой,
безоглядно, бесстрашно
обнимая друг друга.
Веривший прежде, что свет будет мой, -
ныне в плену я у темени грозной.
Мне не испить уже ласки земной,
солнечной ярости, радости звездной.
Кровь моя, неуловимо легка,
светом скользит по артерии синей.
Только зрачкам ни глотка, ни глотка -
тьма озарять будет путь им отныне.
Мрак без конца. Ни звезды. Ни луча.
Отвердеванье. Одеревененье!
Душно. Внести - задохнется свеча.
Выворот рук, и корней, и терпенья.
Скорби мрачнее, свинца тяжелей,
в черном зубов белизна захлебнется,
лишь темноты облипающий клей
в теле, в заваленном глыбой колодце.
Тесно мне. Смех угасает во рту.
Ввысь бы рвануться - не ноги - две гири.
Словно резиновую черноту
сердцем, дыханьем никак не расширю.
Плоть не отыщет защиты ни в чем.
Дальше - ночная беззвездная бездна.
Кто или что в ней мне будет лучом?!
Искру и ту в ней искать бесполезно.
Только огонь кулаков, и стоуст
страха оскал. Без конца только буду
слышать стеклянный разломанный хруст
пальцев и скрежет зубов отовсюду.
Не разгрести мне, не вычерпать тьмы.
День почернел над моей головою.
Кто я? Тюрьма. Я окошко тюрьмы
перед пустыней беззвучного воя.
Слышу, распахнутый в жизнь, как окно,
будни тускнеющие в отдаленье...
Все же в борьбе лишь добыть мне дано
свет, повергающий тьму на колени.
Родился 30 октября 1910 года в городе Ориуэла (провинция Аликанте) в
крестьянской семье. В отрочестве был пастухом, разносчиком молока, два
года учился в иезуитской коллегии. Стихи начал писать с пятнадцати лет, в
1930-1931 годах опубликовал несколько стихотворений в местном еженедельнике.
В 1933 году в Мурсии вышел первый поэтический сборник Эрнандеса "Знаток
луны". В том же году он встретился с Хосефиной Манресой, которой отныне
посвящена вся его любовная лирика. Четыре года спустя она станет женой
Мигеля.
Приехав в 1934 году в Мадрид, он оказывается в кругу талантливых
поэтов, выступивших в 20-х годах; его друзьями становятся Лорка,
Альтолагирре, Алейксандре, чилиец Пабло Неруда, аргентинец Гонсалес Туньон.
В журнале "Крус и райа" появляется его пьеса "Кто тебя видит и кто тебя
видел и тень того, чем ты был", написанная в духе старинного "священного
действа". В условиях обостренной общественной борьбы, под влиянием новых
друзей Эрнандес отказывается от свойственной ему ранее религиозности и
переходит на революционные позиции. В начале 1936 года выходит его второй
поэтический сборник "Неугасимый луч". Хуан Район Хименес восторженно
отзывается о стихах Эрнандеса: "Вот она, настоящая поэзия, и вот кто мог бы
всегда писать с таким мастерством".
С первых дней гражданской войны Эрнандес всецело посвящает себя делу
защиты республики. Он вступает в Коммунистическую партию Испании,
записывается добровольцем в созданный коммунистами Пятый полк, принимает
непосредственное участие в боях за Мадрид, пишет агитационные стихи и пьесы
для фронтового театра. В 1937 году он посещает Советский Союз в составе
делегации деятелей культуры. В Валенсии публикуется его книга "Ветер народа"
с подзаголовком "Поэзия на войне", а также два сборника драматических
произведений.
В октябре 1938 года умер от истощения десятимесячный сын Эрнандеса. В
январе 1939 года родился второй его сын. Когда республика потерпела
поражение, фашисты арестовали поэта. Тираж его книги стихов "Человек в
засаде", только что отпечатанный в Валенсии, был конфискован и почти
полностью уничтожен.
Друзьям, находившимся во Франции, удалось добиться освобождения
Эрнандеса (об этом рассказывает в своих воспоминаниях Пабло Неруда). Но,
добравшись до Ориуэлы, он снова подвергается аресту и попадает в тюрьму,
откуда ему уже не суждено выйти. В июле 1940 года его приговаривают к
смертной казни, замененной, в результате ходатайства многих представителей
интеллигенции, тридцатилетним заключением. Голод, лишения, разлука с женой и
сыном, стремительно развивающийся туберкулез подрывают его физические силы,
но поэт не падает духом. В скитаниях по тюрьмам он завершает самое
совершенное свое произведение - "Кансьонеро и романсеро разлук". Мигель
Эрнандес скончался 28 марта 1942 года. На стене тюремного лазарета написал
он свои последние стихи:
Сегодня с вами должен я проститься,
друзья и братья, солнце и пшеница.
(Перевод В. Резниченко.)
В основу настоящего издания положено наиболее полное собрание
стихотворений и поэм Эрнандеса, вышедшее на Кубе: Poesia. La Habana, 1964.
Бык (стр. 588). ...воскрешаешь миф, // где оживают // Юпитер // и
Европа. - Имеется в виду античный миф, в котором Европа, дочь финикийского
царя Агенора, была похищена Юпитером, обратившимся в быка, и увезена им на
остров Крит.
Из книги "ЗНАТОК ЛУНЫ" (1933) И ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1933-1934 гг.
Большая коррида (стр. 594). - Как Гавриил печатного станка, - //
плакат... - Здесь рекламное объявление о корриде сравнивается с благой
вестью, которую архангел Гавриил принес деве Марии. Пикадоры - участники
корриды, всадники, вооруженные пиками. ...свой хвост смиренно отдал в дар. -
Хвост быка - награда, присуждаемая матадору президентом корриды за отлично
проведенный бой.
Поэтический цикл "Отпечаток твоего следа" (1934), не публиковавшийся
при жизни Эрнандеса, представляет собою первый вариант книги "Раненый
посвист", которая также не была им опубликована. Некоторые стихотворения из
нее, в свою очередь, подверглись авторской переработке и в окончательном
виде вошли в книгу "Неугасимый луч", увидевшую свет в начале 1936 г.
Из книги "НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ" (1934-1935)
"Наваха, зарница смерти..." (стр. 604). - Наваха - здесь нож.
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1935-1936 гг.
Раулю Гонсалесу Туньону (стр. 608). - Стихотворение посвящено
аргентинскому поэту-коммунисту Гонсалесу Туньону (1905-1974), который во
многом способствовал переходу Эрнандеса на революционные позиции.
Из книги "ВЕТЕР НАРОДА" (1937)
В посвящении этой книги, адресованном Висенте Алейксандре, автор писал:
"Мы, поэты, - ветер народа: мы родились, чтобы просквозить все его поры и
обратить его глаза к самым прекрасным вершинам. Сегодняшний день, этот день
страсти, жизни и смерти, повелительно движет тебя, меня, остальных навстречу
народу".
Элегия первая (стр.. 612). - Написана на смерть Гарсиа Лорки.
Пот (стр. 621). - Торо - бык.
Пасионария (стр. 624). - Стихотворение посвящено Долорес Ибаррури,
выдающейся руководительнице Коммунистической партии Испании, получившей в
народе прозвище Пасионария - Страстная.
Из книги "ЧЕЛОВЕК В ЗАСАДЕ" (1937-1939)
18 июля 1936 - 18 июля 1938 (стр. 636). - Написано к двухлетней
годовщине начала гражданской войны в Испании.
Л. Осповат