Эрно Анни. Внешняя жизнь

   Мне было стыдно за свое поведение. В этот момент я представила себе сотни продуктов, оставленных в не предназначенных для них местах: остатки колбасных изделий в обувной секции, йогурты в овощном отделе, и т. д..
   Покупатели больше не подчиняются правилам поведения, установленным супермаркетами: взять тележку, пробежать отделы, протянуть руку к объекту, схватить его, уложить в тележку или же снова поставить его на полку, направиться к кассе, оплатить. Теперь делают так: вскрывают упаковки с тортами, пузырьки с туалетной водой, пробуя, нюхая везде, где это возможно, устраивают беспорядок во всех отделах и уходят, естественно, ничего не купив. Я спрашивала себя, почему раньше такого не было.

11 апреля.

   Вплоть до 1968 года — черно — белые воспоминания детства. Затем начинаются цветные. Разве память не прошла тот же путь перехода от черно белого изображения к цветному, как телевидение?

12 апреля.

   Мазарин Пенжо — это тот тип образованной, жизнерадостной молодой женщины, считающей, что ее способности заключаются в том, чтобы написать какую-нибудь книгу. Вот она и пишет. Она озаглавливает свое детище «Первый роман». Этим заголовком она ставит акцент на своем достижении: это — мой первый роман, мало беспокоясь о том, чтобы привлечь читателя словом, фразой, вызвать желание и ожидание чего-либо. Заголовки книг, одна из многочисленных функций которых — различать одни произведения от других, хороши для неизвестных авторов, но не для Мазарины Пенжо. Тем не менее, она не достаточно верит в литературную ценность своего романа, чтобы рискнуть предложить его какому-либо издательству, не упоминая при этом, что она является дочерью Франсуа Миттерана. «Первый роман» заставляет думать о «первом бале». Сорок лет тому назад девушки из высокого общества ожидали от него возможности «выйти в мир». Теперь же эту возможность они ждут от своего первого литературного произведения. Это своего рода прогресс.

13 апреля.

   Сегодня, в пасхальное утро понедельника, станции пригородного метро были безлюдны. В Новиль-Университэ, на платформе, откуда идут поезда на Париж — всего лишь одна — единственная парочка, прижимающаяся друг к другу в абсолютной тишине, без всяких телодвижений. Из вагона метро, который везет меня в Сержи, видно только лишь спину девушки. Когда поезд тронулся, я смогла разглядеть ее лицо. Она была в очках. Она смотрела прямо перед собой, куда-то в даль. Поезд, который должен был увезти кого-то одного из них, только что прибыл, как приходит конец света.

28 мая.

   Когда выходишь из поезда скоростной линии метро в четыре часа вечера в Фонтеней-о-Роз, то оказываешься на маленьком провинциальном вокзале.
   Несколько пассажиров проходят по мосту, направляясь в район, где расположены дома зажиточных семей. У выхода — никаких продавцов фруктов, никаких стихийных митингов. Никаких иностранцев. На вокзале и в его окрестностях абсолютная тишина, транспорт — в минимальных количествах. Здесь, в вокзале нет никакой надобности, он служит только лишь переходом.
   В то же самое время на вокзале Сержи-Префектюр, во всех направлениях скопление людей, торговцы фруктами и пиццей. Типичные запахи станций метро, много автобусов. Жизнь.

2 июня.

   Необычайная тишина в полном вагоне пригородного метро. Раннее утро, семь часов. Как если бы люди принесли с собой свои неоконченные ночи.
   Вечером — полная противоположность: кругом — вибрации, бесконечная энергия наполняет воздух. На остановке люди торопятся вырваться на свободу. Из вагона метро видно, как сотни ног бегут по платформе, направляясь к выходу.

9 июня.

   Служба социальной помощи населению расположена на цокольном этаже парижской мэрии, в десятом округе. Как только открываются железные ворота, люди устремляются к зданию, спускаются по лестнице, берут талон и усаживаются в ожидании своей очереди. Социальный работник в окне регистрации кричит абсолютно на всех. Какой-то человек протягивает ему свои документы.
   «Что это за тарабарщина? Я не понимаю по-китайски!» — кричит он. Он поднимается и направляется к людям, ожидающих свою очередь. «кто-нибудь понимает по-китайски?» Никто не отвечает. Служащий возвращается: «Вот видите, по-китайски никто не говорит». Приходите в следующий раз с переводчиком». Мужчина не двигается с места. Регистратор подталкивает его к выходу. Со стороны очереди слышится голос: «Подождите, может быть, он говорит по-английски?

Do you speak English?
» Регистратор поворачивается к человеку, произнесшему эту фразу: «Это не ваше дело». Китаец уходит.
   В этом же зале, вдоль стены, ряд смежных окошек. В каждом из них за столом сидит женщина. Перед столом два стула. Когда называют номер, при подходе к окошку его сверяют, предлагают сесть, спрашивают, зачем ты пришел, просят твои документы. Это — исповедальня для бедных.
   Перед выходом, служащий тщательно вырезает черную часть фотокопии, при этом внимательно следя за новоприбывшими, готовясь продемонстрировать им всю свою власть и презрение.
   Это место, куда приходят только обездоленные. Сама идея, что здесь могут присутствовать другие слои населения, кажется абсурдной.

10 июля.

   На мосту Женвилье. На дороге А15, можно лицезреть Париж. Здесь всегда интенсивное движение, которое никогда не прекращается. Проезжая, можно видеть, как мимо проносятся дома, административные здания, Эйфелева башня до того момента, пока ты не возьмешь вправо, к площади Дефанс, каменный силуэт которой можно было увидеть еще издали в виде круглой арки.
   В районе Коломб-Нантерр, который проезжаешь, чтобы добраться до моста Нейли, полосы движения меняются вот уже 20 лет. Из года в год маршрут всегда разный. Смутное воспоминание о многочисленных развязках: одна, огибающая административные здания Дефанса, выводила нас к подвесным мостам. На другой вечно были пробки перед университетом Нантерра. Была еще одна, петляющая между строительными лесами до открытия наземного туннеля. Сегодня эта трасса в виде восьмерки выводит нас из туннеля на автостраду А15. Все происходит так, как если бы речь шла о нестабильной почве между Дефансом и Коломб, на которой постоянно сдвигают и перемещают пути, запутывая их в виде большой цифры восемь, которая то спускается, то вновь поднимается. Можно спросить себя, остались ли еще люди на этом сдвигаемом и поворачиваемом участке земли.

12 июля.

   В булочном отделе Труа-Фонтэна из кухни выходит продавщица с поджаренным пирогом. На ее правую руку одета стерильная резиновая перчатка.
   Положив пирог, она начинает расставлять на витрине кондитерские изделия правой рукой, на которой одета перчатка и левой, на которой ее нет. Я спросила себя, этой ли рукой она вытирала себе последний раз зад.
   (Я могла бы просто написать, что это было нестерильно, но это иной способ представления реальности.)

18 июля.

   Сегодня вечером я пошла в Сад Растений. Там были клумбы с розами, но, однако, неуловимое ощущение, что они покинуты. Я захотела вновь увидеть зверей. Там, за оградой, находились большие черепахи, но они были слишком далеко. Два тибетских быка, один — взрослый, другой — трехмесячный детеныш, были привязаны к железной решетке. Лань, расположившись на бетонном полу, ела свою пищу. В вольере многочисленные птицы производили оглушительный шум, плескаясь в стоячей воде.
   Поодаль, под густой листвой, находились орлы и коршуны. Один из них, с красной с хохолком головой выставлял себя напоказ, раздвинув крылья. На земле — выпотрошенные тушки крыс. Воробьи и скворцы входили и выходили без остановки из клеток с попугаями, сидящими беззвучно и неподвижно на своих жердочках.
   В клетку со львами поместили картину Шагала. Огромное пианино возвышалось в самом центре вольеры, предназначенной для страусов. В глубине сада возникли странные зверюшки: полу-кролики, полу-собаки. На табличке было написано: «

Марасы»
. Одна лама скромно писала — какала в своей вольере, другая на нее смотрела. Когда первая удалилась, вторая пришла на ее место, чтобы тоже пописать-покакать. В этом месте уже скопилась куча влажных экскрементов. Было очень жарко, и запах распространялся повсюду со страшной силой.
   Это самое жалкое место в Париже, куда можно попасть за тридцать франков.

4 августа.

   В безлюдном Ошане этим утром какое-то ощущение счастья. Я шагаю в центре изобилия между прилавками с продуктами, не заглядывая в список покупок, не заботясь о времени, набирая отовсюду по чуть-чуть, словно в огороде.

10 августа.

   То, что Р. любит в литературном творчестве — так это жизнь автора: свобода, ощущение, что ты составляешь особую, привилегированную часть населения. У тебя возникает настойчивое желание вырывать по странице в день.
   Это страдание, которое неизвестно остальным и составляет прелесть такой жизни. Само произведение, его воздействие на других людей, оказывается не таким важным.

16 августа.

   На монпарнасском кладбище, поделенном, как по-военному на дивизионы, негде спрятаться от солнца. Слева от центрального входа — могила Маргариты Дюрас, усеянная обрывками бумаги и с ее фотографией в шестнадцатилетнем возрасте. Невыносимая жара. Здесь невозможно найти Мопассана и Бодлера в окружении серых могил, которых время сделало абсолютно непохожими. Можно лишь идентифицировать мраморные надгробья последних тридцати лет. Вот, например, Серж Гинзбург, погребенный рядом со своими родителями. Рядом с ним — могила, на которой выгравировано только лишь одно имя: Клод Симон. Ее фотографирует какая-то японская туристка. Возможно, она не ведает, что писатель Клод Симон еще жив. Или же она просто хочет увезти с собой эту забавную фотографию.
   Посетители бродят между захоронениями. Они не знают, что конкретно они ищут. Они видят только лишь имена на надгробных плитах. Справа от входа — Сартр и Бовуар — как всегда неразлучны. Она заслужила вечную жизнь. На их могиле — маленькие обрывки бумаги, на которых что-то написано на разных языках. Их желтоватый мраморный памятник сразу же бросается в глаза.

2 сентября.

   Три девочки — шести, четырех и двух лет, живущих в пересылочном лагере в Гренобле, залезли в старую покинутую машину. Ее двери захлопнулись. Дети не могли из нее выйти и оставались там на протяжении многих часов. Когда их обнаружили, самая младшая была уже мертва. Та, которой было четыре года, находилась в состоянии комы. Это походило на начало романа Тони Морриссона «Рай», опубликованного этой весной. Здесь ни у кого не было желания об этом говорить, так как это было правдой.

14 сентября.

   Газета «Ле Монд» частично публикует доклад прокурора Кэннэта Старра об отношениях меду Биллом Клинтоном и Моникой Левински. Возможно, из-за некоторой цензуры текст напоминает неумело написанный порнографический рассказ, в котором много повторов: «Он коснулся ее грудей, он расстегнул ширинку, и т. д.». К концу доклада мы абсолютно забываем, что главное действующее лицо — это президент Соединенных Штатов Америки. Это достаточно банальная история рядового гражданина, осторожного, не трахающегося по-настоящему из-за страха заразиться

СПИДом
или из-за боязни стать отцом. Описанный оральный контакт опошляет этого человека, но сохраняет некий миф, который развенчивается с последней точкой.
   Еще более непристойным было изображение Клинтона на следующий день, произнесшего с экрана телевизора: «Я согрешил, я прошу прощения и т. д.».
   Моника Левински была членом организации, выступающей против абортов.
   Она знает все о фелляции, но что она знает об аборте, об этом испытании, о его сущности?

20 октября.

   Сегодня митингуют учащиеся старших классов. Но только «хорошие». Чтобы помешать «плохим», хулиганам, к ним присоединиться, власти разместили отряды полиции на станциях метро и на вокзалах пригородных поездов. Санитарный кордон в Париже разделяет банды хулиганов и группы серьезных, опрятно одетых молодых людей. На вокзале в Сержи-Префектюр, у каждого выхода поставили по агенту полицейской безопасности. Несколько арабов держались в стороне.
   Сегодня ехать в Париж разрешается только людям с белой кожей.

28 октября.

   В вагоне пригородного метро сидят трое молодых людей, вероятно студенты. Один из них читает «Историю сексуальности» Фуко, другие — книги по философии. В вагон вошла женщина с ребенком и уселась в том же ряду, что и молодые люди. Ребенок начинается забавляться с игрушечным сотовым телефоном, который воспроизводит кошачьи крики, женские голоса и другие звуки. Студенты начинают подчеркнуто выражать свое недовольство: так, например, они внезапно наклоняются и пристально смотрят на детскую игрушку. Мать, чернокожая женщина, не замечает их поведения. Этого ребенка трех — четырех лет сложно заставить спокойно сидеть на месте. Кажется, что терпению молодых людей пришел конец. То, что они прочли, узнали о культурных различиях, о терпимости не играет никакой роли в этот момент. Возможно, сама философия утверждает их право не быть побеспокоенными в процессе чтения, во имя превосходства мира людей над реальным миром.

4 ноября.

   Административный суд Парижа. Девять иностранных граждан без документов, удостоверяющих их личность, предстают перед трибуналом: одни, либо с адвокатами. Они хотят попросить об отмене указа, о «выдворении иностранных граждан, незаконно проживающих на территории Франции, за пределы страны».
   Это уютное место с креслами из велюра в холле. Приходит молодая женщина адвокат, натягивая на ходу свое адвокатское одеяние. Появляется еще одна. Мы входим в полупустой зал суда, большой и темный. Председатель еще не пришел.
   Мы ждем сорок пять минут. Приходит и усаживается на свое место представительница от префектуры Парижа. Это — пятидесятилетняя женщина с безразличным выражением лица, с папками досье перед собой. Африканская семья — отец, мать и пятеро детей предстали перед слушателями.
   Приходит председатель. Он садится в отдалении. Его лицо кажется нечетким, в зале не хватает освещения. Его плохо слышно. Женщина — адвокат выступает в течение трех минут в защиту мужчины, содержащего семью, в которой пять детей. Женщина, с которой он живет, имеет вид на жительство во Франции; он воспитывает четырех ее детей от предыдущего мужчины и одного своего собственного. Представительница префекта тяжело поднимается и говорит вкратце, что этот человек не имеет права оставаться во Франции.
   Теперь очередь адвоката Фатиматы Н. Она быстро перечисляет доводы в защиту своей клиентки, потом спрашивает у председателя, могу ли я сказать несколько слов в защиту Фатиматы Н. Председатель говорит: «Да, если это недолго». Я подхожу к барьеру, отделяющему публику от заседателей. Я пытаюсь быстро сформулировать причины, по которым Фатимата Н. могла бы на законных основаниях остаться во Франции. Издали председатель смотрит на меня с безучастным видом. Ощущение, что ставишь неудачную пьесу, не оказывающую положительного эффекта на окружающих. Представительница префекта поднимается, высказывает свои аргументы в пользу данного указа. Все кончено, на все ушло около десяти минут.
   Этим вечером я узнаю, что все прошения были отклонены.

21 ноября.

   Сегодняшним морозным утром по радио сообщили, что от холода умерли четыре человека: одна женщина в Тулузе и трое бездомных в Париже. Под словом «бездомный» подразумевают бесполое существо без прошлого и будущего, одетого в бесцветные одежды и которому некуда пойти. Это значит, что они больше не являются нормальными людьми.
   Во Франции тридцать миллионов кошек и собак, которых ни за что бы не выпустили на улицу в такое время. Но мы оставляем умирать на улице мужчин и женщин может быть потому, что они подобны нам, у них такие же желания и потребности, что и у нас. Очень сложно вынести эту часть нас самих грязную, лишенную всего. Немцы, живущие рядом с концентрационными лагерями не верили, что евреи в ветхих лохмотьях — это такие же люди, как и они сами.
   Сегодняшней, пожалуй, самой холодной ночью, семейная пара, пятидесяти лет, простые рабочие, укрылись от холода вместе со своим щенком в туалете местного кладбища.

Декабрь.

   По радио передают песню Пьера Башле «В шахтерском поселке», которую можно было часто слышать в 81 году, когда к власти пришли левые силы. В ней упоминается уголь, силикоз, беспросветная бедность и Жорес; это своего рода жуткий раскат грома над целой толпой угнетенных рабочих. Это была песня, связанная с ожиданиями этой эпохи, с воображаемым Народным Фронтом, с красной розой. И в процессе всего этого, неумолимо обнажалась реальность: безработица и увольнения, биржевые спекуляции и бедность.
   Сесть на бетонный пол станции метро, опустить голову и протянуть руку.
   Видеть ноги людей; от тех, которые замедляют шаги — испытать надежду. Чтобы я предпочла: просить милостыню или торговать своим телом, испытывая общественное или личное презрение? Необходимость измерить себя высшими формами одиночества, как если бы существовала правда, которую можно познать только лишь этой ценой.

1999 год

1 января.

   Управляемые «молодежью из пригорода», пятьдесят машин столкнулись в Страсбурге, шесть в Руане, восемь в Гавре и еще несколько в Бордо и Тулузе.
   Этот термин делает различие между этой молодежью и другими молодыми людьми.
   «Они» встретили Новый год в окружении фейерверков, от которых погибли пятьдесят человек. Этот факт абсолютно никого не взволновал.
   Градоначальники Страсбурга предусмотрели для «них» новогодние торжества, надеясь таким образом удержать их в спокойствии. Их приняли за умственно отсталых, неспособных понять действия властей или же за диких животных, которых стараются улещивать. «Они» же показали себя дикарями, которые были свободны в выборе «их» праздника.

2 января.

   Распродажа прошлогодних товаров. Все въезды на парковку торгового комплекса «Труа — Фонтэн» забиты автомобилями. Все хотят первыми наброситься на одежду, посуду, действуя, словно грабители в захваченном городе. Все аллеи заполнены потоком людей, целыми семьями с детьми. В магазине одежды какое-то неистовство. Непомерная алчность заполняет пространство.
   Торговые центры стали самым посещаемым местом конца двадцатого века, как раньше церковь. У Кароль, Фроджи, Лакост люди ищут что-то, что им поможет выжить, эффективное средство против уходящего времени и смерти.

5 января.

   Отделение зубной хирургии в больнице Понтуаза. Три человека стоят у окошка регистратуры со своими медицинскими картами в руках. Женщина секретарь звонит кому-то по телефону, громко с ним разговаривает, сообщает какие-то новости, подзывает медсестру, чтобы передать ей трубку, снова ее берет, говорит: «У меня нет времени разговаривать, здесь много народу!»
   Все двери открыты. В том числе и двустворчатая дверь, соединяющая зал ожидания с большим коридором отделения зубной хирургии. В том числе и врачебных кабинетов, расположенных по обе стороны этого коридора. Там царит суматоха; медсестры ходят из одного кабинета в другой, что-то друг у друга спрашивают, шутят: «Я свободна» (имеется ввиду, что пока никакой врач не дал ей задания) — «Да? А я думала, что ты замужем!» Смех.
   Меня усадили в кресло. Одна из двух женщин, распаковывающая материал, предназначенный для моего лечения, спрашивает у другой, хорошо ли на ней сидят сапоги. «О, да! Но знаешь, у меня проблемы с коленом» — «Потянула связку?» — «Нет, это я на лыжах упала, еще давно». — «Я хочу купить себе такие же. Где ты их взяла?» Существуют же женщины, говорящие об обуви в тот момент, когда с минуты на минуту придет хирург, чтобы разрезать мне кусочек десны.

8 января.

   Средства массовой информации много говорили и «детях из рабочих поселков», приехавших на каникулы в «спокойный» лагерь, и нарушившие отдых обычных граждан (в первой части фразы уже подразумевается оксюморон). В качестве примера упомянули пятилетнюю девочку, назвавшую инструктора по лыжному спорту «шлюхой» и «стервой». Как если бы этим привели решающее доказательство без надобности уточнения: дикость, невозможность провести сходство с другими детьми. Слова девочки «шлюха» и «стерва» обозначают абсолютно тоже самое, что и «злая» и «нехорошая», произнесенные детьми из благородных семей. Здесь не раскрывается

никакое различие сущности
(в отличие от того, что мы хотим услышать).

11 января.

   Маршрут линии пригородного метро, которым я возвращаюсь, разделен по длительности на два промежутка: до Мэзон-Лаффитт, даже, порой, до Ашер, время летит незаметно. Это время, в течение которого ты о чем-либо задумываешься или же просто мечтаешь. За десять минут до прибытия на конечную станцию начинается другой временной отрезок, в котором кроме необходимости как можно быстрее добраться, ничто вокруг тебя не существует.
   Равномерное движение поезда, более или менее городской пейзаж, огромные поля — все кажется замедленным с точки зрения внутренних часов. В этот момент невозможно ни о чем думать. Ты ожидаешь того мгновения, когда сойдешь с поезда, поднимешься по ступенькам к выходу, пройдешь турникет, вдохнешь свежего воздуха парковки, подойдешь к своей машине. Практически смутные образы, всего лишь инстинктивный толчок к тому, что облачено в обложку счастья. Каждый вечер одни и те же, ничего не значащие десять минут чистого ожидания.

12 января.

   По телевизору показывают репортаж о приюте для малолетних правонарушителей в Марк-ан-Борель на севере Франции. Здесь содержатся одни лишь юноши, взятые на попечение до пяти часов и свободные затем в течение всего вечера. Они не знают, чем заняться, курят в комнатах коноплю: «одна затяжка и все ОК». Они никогда не говорят о школе, как будто бы она никогда не существовала в их жизни. Некоторые не умеют читать. Многие не ведают, что писать нужно с верхней части страницы тетради, они же начинают писать с середины, снизу, везде. Они говорят, что высшее благо — это позабавиться (попортить машины и т. д.) и не быть застигнутым врасплох. Они убеждены, что в будущем будут думать, что провели свою юность с большой пользой (если быть молодым — это делать домашние задания, не валяя при этом дурака, то это — не настоящая жизнь). «Валять дурака» — это синоним к «получать наслаждение». В первую очередь они хотят жить не для блага, а для удовольствия: совершать легкие преступления, принимать наркотики, и т. д… И здесь сложно сделать вывод, кто наиболее ужасен в своей массе: эти молодые люди или же маркиз де Сад, произведения которого претендуют на некоторый эстетизм.

15 января.

   На платформе станции Сержи, внизу указательной таблички написано:
МОСТ КАРДИНЕТ. Здесь не останавливается ни один поезд.
   15 февраля.
   Д. говорит и магазинах Сержи, возвращаясь оттуда в одежде «от кутюр».
   На нем свитер фирмы
«
Marks & Spencer»которым он хвалится. «Лакосты» я передал своей дочери», — говорит он, склоняя марку любимой им одежды, как название какого-нибудь предмета. Он не знает, что представители привилегированного класса не носят больше «Лакост» с тех пор, как в нем стала щеголять «молодежь из пригорода». Если ему сказать — то, вероятно, это глубоко его заденет. Марка одежды — это показатель, благодаря которому люди относят себя к определенному сословию, нишу которого они намерены занять.
   (Воспоминание об С, переодевающегося однажды вечером, гордо перечисляя со своим славянским акцентом каждый предмет одежды, который он одевал: рубашка от «Черутти», галстук от «Диор», брюки от «Сэн-Лорана», ремень от «Ланвено», и т. д. Словно части доспехов, торжественно надеваемые средневековым рыцарем. Под одеждой он носил белую майку и семейные трусы, согласно традиции стран восточной Европы.

24 марта.

   Журналист распространяет результаты опроса общественного мнения: 42 процента опрошенных французов ответили, что «слишком много арабов», добавляя при этом, что все чаще и чаще можно услышать расистские высказывания. Фраза «слишком много арабов» — единственная по-настоящему запоминающаяся. Если заменить арабов на евреев, то можно заметить, что различие между 1999 и 1939 годами не так уж и велико. Этот опрос, а также способ его подачи хитрым образом оправдывают расизм. В нашем сознании то, что является всего лишь общественным мнением, становится правдой.

27 марта.

   НАТО решило вмешаться в урегулирование «сербского вопроса». Как обычно, впечатление того, что не знаешь, что законно, а что нет. И вот, вечером, я снова вижу Белград: большая площадь, кафе, полное посетителей, цыганские дети, бегающие от одного стола к другому, которых никто не прогоняет (патернализм, уверенность в своем превосходстве или же благодушие?).
   Белград рано утром. Цепь автобусов, в которые поднимаются люди, знающие, что сегодня с ними воюют. У меня не осталось ни образов, ни воспоминаний, касающихся Косово.

6 апреля.

   В течение всей ночи Белград и другие сербские города подвергались бомбардировке. В это же время сербские войска продолжали спокойно творить бесчинства в Косово, побуждали косоваров к бегству. Страшная смертельная хореография в вертикальном и горизонтальном направлениях на разделенных сценах. Можно представить себе, что натовские бомбы бесконечно будут падать на головы мирных сербов, а сербские солдаты будут подталкивать население косовских албанцев на путь изгнания, выстраивая их в длинные когорты.
   По математическим расчетам, у ракет и сербских преступников нет никакой возможности пересечься.