– Помните? – со значением спросила полковница.
– Только, ради бога, без историй о привидениях! – воскликнул полковник.
Но Мориц и Анжелика не могли не вспомнить то, что они чувствовали в тот вечер и как уже тогда безгранично любили друг друга. Мельчайшие детали нарисовались перед их глазами, и во всех них они видели лишь подтверждение своей любви, даже в том невольном страхе, который тогда испытали. И немудрено: страх этот, по их мнению, был вполне понятен, потому что предшествовал появлению графа, чуть не разбившего их счастье.
– Не правда ли, Мориц, – сказала в заключение Анжелика, – что в том, как сегодня завывает ветер, нет ничего страшного? Кажется, он по-дружески напевает о том, что мы любим друг друга.
– Истинная правда, – подхватил Дагобер. – Даже свист и шипение чайника представляются мне добрыми домашними духами, затянувшими сладкую колыбельную песенку!
Анжелика, покраснев, спрятала лицо на груди счастливого Морица, а он, обвив ее стан руками, прошептал:
– О боже! Неужели, на земле существует счастье выше этого?
Мадемуазель де Скюдери
На улице Сент-Оноре стоял небольшой домик, подаренный известной писательнице Мадлен де Скюдери благосклонными к ней Людовиком XIV и госпожой Ментенон.
Однажды осенью 1680 года, поздней ночью, в двери дома семидесятитрехлетней Скюдери громко постучали. Батист, исполнявший в скромном хозяйстве Скюдери должность повара, лакея и привратника, отлучился в этот день с позволения своей госпожи в деревню на свадьбу сестры, так что из всей домашней прислуги в квартире оставалась только старая горничная Мартиньер. Услышав этот стук и вспомнив, что Батиста нет дома, а значит, они с госпожой остались без всякой защиты, старуха сильно испугалась. Она вспомнила о грабежах и убийствах, беспрестанно случавшихся в то время в Париже. Старой Мартиньер пришло на ум, что это шайка убийц, привлеченных уединенным положением дома и решивших во что бы то ни стало ограбить его обитателей, и она, не смея пошевелиться, сидела, дрожа, в своей комнате, мысленно проклиная Батиста вместе со свадьбой его сестры. Между тем удары делались все сильнее, и наконец, послышался громкий умоляющий голос:
– Отворите! Отворите ради самого Создателя!
Мартиньер, как ни была она испугана, зажгла, однако, свечу и отважилась выйти в переднюю. Там она уже совершенно ясно расслышала:
– Отворите! Ради Христа, отворите!
«Неужели так говорят разбойники? – невольно мелькнуло в голове у старухи. – Уж не просит ли, наоборот, кто-нибудь защиты от них, зная о добром сердце моей госпожи? Но надо быть осторожнее!»
Она отворила окошко и громко спросила, подражая мужскому голосу:
– Кто это стучит так, что разбудил весь дом?
При слабом мерцании лунного света, как раз в эту минуту прорвавшего облака, старуха увидела высокую, закутанную в светло-серый плащ фигуру в надвинутой на глаза шляпе и, испугавшись еще больше, крикнула, нарочно призывая отсутствующую прислугу:
– Клод! Пьер! Батист! Ступайте вниз и посмотрите, что за мошенник ломится к нам в дом!
Но незнакомец, услышав это, поднял голову и возразил умоляющим тоном:
– Ах, почтенная госпожа Мартиньер! Как вы ни стараетесь говорить чужим голосом, но я узнал вас тотчас, а также знаю, что Батист уехал в деревню и что, кроме вас с вашей госпожой, в доме никого нет. Отворите мне, прошу, и ничего не бойтесь. Мне во что бы то ни стало нужно поговорить с вашей хозяйкой.
– Да вы сошли с ума, – возразила Мартиньер, – если воображаете, что госпожа станет говорить с вами среди ночи. Она давно спит, а я ни за что на свете не пойду тревожить ее сладкий сон, столь необходимый ей для подкрепления сил.
– Полно, – перебил ее незнакомец, – мне хорошо известно, что ваша госпожа только что отложила в сторону свой роман «Клелию», над которым работает так усердно, и в настоящую минуту сочиняет стихи, чтобы завтра прочитать их у маркизы де Ментенон. Умоляю вас, из милости отворите мне дверь! Знайте, что речь идет о спасении несчастного, чья жизнь, честь и свобода зависят от одной минуты разговора с вашей госпожой! Подумайте, как она рассердится на вас, узнав, что вы прогнали меня и тем самым погубили несчастного, пришедшего с мольбой о помощи!
– Что за просьбы в такой поздний час! – возразила, совершенно растерявшись, Мартиньер. – Приходите завтра утром.
– Разве судьба откладывает свои быстрые, как молния, удары? Разве она рассчитывает часы и минуты? Пропустить минуту – значит сделать спасение невозможным. Отворите же мне дверь! Не бойтесь бедняка, покинутого всем светом, преследуемого ужасной судьбой и умоляющего спасти его от грозящей ему погибели!
Мартиньер расслышала, что незнакомец, произнося эти слова, горько зарыдал, и при этом его голос показался ей кротким и тихим, как голос ребенка. Невольное сожаление запало ей в душу, и она повернула ключ в замке. Едва дверь отворилась, незнакомец в плаще, ворвавшись в комнату, закричал диким голосом, обращаясь к невольно отшатнувшейся старухе:
– Веди меня к своей госпоже!
Мартиньер, осветив его поднятой вверх свечой, увидела бледное, искаженное лицо молодого человека. Но каков же был ее ужас, когда под распахнувшимся плащом незнакомца она вдруг заметила блестящий стилет, за рукоятку которого он схватился, сверкнув глазами. Бедная старуха чуть не упала от страха, а незнакомец крикнул еще пронзительнее:
– Говорю тебе, веди меня к своей госпоже!
Мысль об опасности, угрожавшей ее любимой госпоже, которую она давно чтила как родную мать, придала служанке храбрости. Быстрым движением она захлопнула оставленную отворенной дверь во внутренние комнаты и, встав перед ней, ответила решительно:
– Ты не увидишь мою госпожу. Если у тебя нет ничего дурного на уме и если ты не боишься дневного света, то приходи завтра утром – тогда и объяснишь, что тебе нужно. А теперь изволь убраться вон!
Незнакомец, выслушав это, тяжело вздохнул и вновь схватился за стилет. Мартиньер, безмолвно вверив свою душу Богу, смело смотрела ему в глаза, загородив собой дверь, через которую можно было пройти к ее госпоже.
– Еще раз повторяю тебе: веди меня! – крикнул незнакомец.
– Можешь делать что угодно, – возразила Мартиньер, – я не сойду с места! Убей меня, если хочешь, но тогда ты не избежишь смерти на Гревской площади вместе с подобными тебе злодеями!
– Ха! Ты права! – воскликнул незнакомец. – Сейчас я действительно похож на разбойника, но только товарищи мои еще не осуждены! Нет-нет, не осуждены!
С этими словами он выхватил стилет из ножен, злобно глядя на перепуганную до смерти старуху.
– Милосердный Боже! – прошептала та, готовясь к смерти, но тут за окном послышались стук лошадиных копыт и звон оружия.
– Патруль! Это патруль! – воскликнула Мартиньер. – Помогите! Помогите!
– Ты хочешь меня погубить, проклятая старуха! – прошептал незнакомец. – Так будь что будет!.. На, возьми! Отдай это своей госпоже сегодня же или, если хочешь, завтра!
С этими словами он, вырвав из рук Мартиньер свечу и быстро задув ее, сунул ей в руки маленький ящичек и затем выбежал на улицу.
Мартиньер, ощупью добравшись в темноте до своей комнаты, в бессилии опустилась в кресло. Звук поворачиваемого ключа, который она оставила во входной двери, долетел до ее слуха. Дом был, таким образом, заперт, и вслед за этим тихие шаги раздались у дверей ее комнаты. Лишенная последних сил, служанка неподвижно сидела в кресле, приготовившись ко всему, но, к счастью, новый посетитель, вошедший в дверь с ночной лампочкой в руках, был не кто иной, как честный, преданный Батист. Он был бледен как смерть и казался встревоженным.
– Ради всего святого, – заговорил он прерывистым голосом, – скажите, что у вас случилось? Не знаю почему, но какой-то страх преследовал меня на свадьбе весь вечер. Я ушел еще до окончания праздника и поспешил домой, думая, что Мартиньер спит чутко и впустит меня, услышав, как я тихо постучу в дверь. Около дома мне попался патруль, пеший и конный, вооруженный с ног до головы, и окружил меня. К счастью, патрулем командовал мой знакомый лейтенант Дегрэ. Сунув мне под нос фонарь, он меня тотчас узнал и крикнул: «Да это же Батист! Почему ты шатаешься по ночам, вместо того чтобы стеречь дом? Здесь очень неспокойно, и мы надеемся, что сегодня облава удастся». Можете себе представить, как меня напугали эти слова! Я побежал к лестнице, но вдруг мне навстречу из дверей вырвался какой-то человек со стилетом в руке и со всех ног пустился бежать по улице. Смотрю – дом отворен, ключ торчит в замке! Скажите, ради бога, что все это значит?
Мартиньер, немного оправившись от испуга, рассказала ему обо всем случившемся. Затем оба пошли в переднюю и обнаружили на полу потушенную, брошенную незнакомцем свечу.
– Нет никакого сомнения, – заговорил Батист, – что нашу госпожу хотели ограбить, а быть может, и умертвить. Негодяй знал, что вы в доме одни и что госпожа еще сидит за работой. Это, наверно, один из тех дерзких злодеев, которые, перед тем как совершить преступление, проникают в дома, чтобы все разведать. А маленький ящичек нам лучше, не отворяя, бросить в Сену. Кто знает, может, его передали со злым умыслом? Может, они хотят отправить на тот свет нашу добрую госпожу? Вспомните, как убили старого маркиза Турне. Вы знаете, что с ним случилось, когда он открыл письмо, поданное ему неизвестным?
Верные слуги долго рассуждали на эту тему и решили все же на следующее утро рассказать о случившемся своей госпоже, причем вручить ей и таинственный ящичек. Оба, припоминая все подробности появления подозрительного незнакомца, пришли к убеждению, что тут кроется какая-то тайна, о которой они не вправе молчать.
Опасения Батиста были обоснованны. Как раз в то время в Париже происходили самые что ни на есть злодейские преступления. Некто Глазер, немецкий аптекарь по профессии и вместе с тем лучший из современных химиков, проводил, как и все химики того времени, алхимические опыты, пытаясь отыскать философский камень. В опытах ему помогал один итальянец по имени Экзили. Он занимался исследованием ядов, используемых Глазером в его опытах, и, наконец, приготовил такую смесь без малейшего вкуса и запаха, с помощью которой можно было отравить человека – медленно или мгновенно, – не оставив ни малейших следов в его организме. Так что действие этого яда поставило бы в тупик искуснейших врачей, которые, не обнаружив ничего сомнительного, в результате вынесли бы заключение о естественной смерти. Но, как ни осторожно занимался Экзили этим делом, он все-таки навлек на себя подозрение в торговле ядовитыми веществами, за что и был заключен в Бастилию.
Вскоре в ту же камеру посадили капитана Годена де Сен-Круа, который долгое время находился в связи с маркизой де Бренвилье. Муж маркизы не особенно сокрушался о том, что жена опозорила его имя, но отцу ее, шевалье Дрё д’Обрэ, удалось разлучить преступных любовников, обвинив в чем-то Сен-Круа и заключив его, как было сказано выше, в Бастилию.
К несчастью, этот поступок принес еще более горькие плоды. Сам Экзили не мог бы выбрать себе лучшего сообщника, чем малодушный, бесхарактерный, не имевший никаких убеждений и привыкший с детства ко всевозможным порокам Сен-Круа, желавший, сверх того, отомстить своим врагам, для чего дьявольское изобретение Экзили подходило как нельзя лучше. Сен-Круа вскоре превзошел своего учителя и, когда его выпустили, наконец, из Бастилии, владел всеми необходимыми знаниями. Бренвилье была и без того решительной женщиной, но влияние Сен-Круа сделало ее совершенным чудовищем. По его наущению она отравила сначала родного отца, к которому нарочно переселилась, лицемерно уверив его, что хочет быть ему поддержкой в старости, затем своих двух братьев и, наконец, сестру. Отца она отравила из мести, а остальных – чтобы все наследство досталось ей.
Мнение, что преступники, совершившие несколько убийств, уже не могут свернуть с избранной дороги, в ее случае оправдалось. Без всякой цели, чисто из удовольствия, подобно производящим свои опыты химикам, отравители часто умерщвляли людей, чья смерть не могла принести им ровно никакой пользы. Внезапная смерть нескольких бедняков в богадельне возбудила впоследствии запоздалое подозрение, что хлеба, которые каждую неделю посылала туда Бренвилье в качестве благотворительности, были отравлены. По крайней мере было доказано, что однажды она отравила нескольких своих гостей паштетом за завтраком. Шевалье Дюге и многие другие пали жертвами этого адского угощения.
Сен-Круа, его сообщнику Лашоссе и Бренвилье долго удавалось скрывать свои преступления, но то, что могла сохранить в тайне людская хитрость, было, наконец, обнаружено праведным Небом, решившим еще на земле воздать злодеям за их преступления. Яд Сен-Круа был до того страшен, что если его порошок лежал открытым во время приготовления, то было достаточно вдохнуть малейшую его частицу, чтобы мгновенно отравиться самому. Потому Сен-Круа всегда надевал во время работы стеклянную маску. Как-то раз случилось, что маска лопнула в ту самую минуту, как он принялся мешать свои составы, и отравитель, вдохнув ядовитые пары, мгновенно упал замертво.
Так как он умер без наследников, то судебные власти явились опечатать его имущество. При описи нашли не только ящик с приборами, которые Сен-Круа использовал для приготовления своих адских составов, но и письма от Бренвилье, не оставившие никакого сомнения в ее злодействах. Бренвилье бежала в Люттих и скрылась в одном из монастырей. Дегрэ, один из агентов сыскной полиции, был послан туда с приказанием арестовать ее во что бы то ни стало. Переодевшись монахом, Дегрэ явился в монастырь, и после долгих стараний ему удалось склонить ужасную женщину к любовной связи, назначив местом свидания уединенный сад, расположенный за городом. Придя туда, Бренвилье была немедленно окружена сыщиками Дегрэ, сам же мнимый любовник, сбросив монашеское платье, силой принудил ее сесть в карету, стоявшую наготове у садовых ворот, и немедленно доставил, окруженную стражей, в Париж. Лашоссе отрубили голову еще прежде, та же участь вскоре постигла и Бренвилье. Тело ее после казни было сожжено, и прах развеян по ветру.
Парижане вздохнули свободнее при известии, что чудовище, которое могло отравить и друга, и врага, получило наконец возмездие за свои преступления. Но вскоре оказалось, что ужасное искусство Сен-Круа оставило после себя наследников. Какая-то невидимая рука продолжала сеять смерть в кругах, связанных теснейшими узами любви, дружбы и родства. Совершенно здоровые люди сегодня-завтра внезапно заболевали и умирали в муках, которым не могли помочь никакие старания искуснейших врачей. Богатство, видная должность или красавица жена были достаточными причинами для того, чтобы их обладатель встретил неминуемую смерть.
Ужасное недоверие поселилось среди семей. Муж боялся жены, отец – сына, сестра – брата. Боялись есть за обедом, пить в дружеской компании, и там, где прежде царило веселье, теперь можно было увидеть лишь страх и испуганные лица. Убийц подозревали во всех и каждом. Матери семейств и хозяйки ходили за провизией на отдаленные рынки и сами, как умели, готовили обед, боясь отравы даже в собственном доме. И, несмотря на это, зачастую все предосторожности оказывались напрасными.
Наконец, король, видя необходимость положить этому предел, учредил специальное судилище с исключительной целью преследовать и судить такого рода преступников. Это была так называемая chambre ardente[4], заседавшая близ Бастилии. Председателем ее был Ларенье. Долго все его усилия что-либо открыть оставались тщетными, несмотря на всю энергию, с какой он принялся за дело. Хитрому Дегрэ было поручено во что бы то ни стало докопаться до истины и найти преступников.
В это время в предместье Сен-Жермен жила одна старая женщина по имени Лавуазен, гадалка и заклинательница духов, которой удавалось при помощи двух своих сообщников, Лесажа и Левигурёра, повергать в страх и изумление даже самых нелегковерных людей. Но ее деятельность не ограничивалась этим. Ученица Экзили и Сен-Круа, она не хуже их умела готовить тот страшный яд, с помощью которого помогла уже многим безбожным сыновьям ускорить получение наследства, а некоторым женам обвенчаться с более молодыми мужьями. Дегрэ удалось проникнуть в ее тайну. Она призналась во всем и была, по приговору chambre ardente, сожжена живой на Гревской площади.
У нее нашли список лиц, которым она помогала своим искусством, и вскоре казни последовали одна за другой длинной вереницей. Сверх того, подозрение, точно мрачное облако, легло на головы даже многих высокопоставленных лиц. Так, подозревали, что кардинал де Бонзи с помощью Лавуазен отравил всех, кому он как епископ Нарбонский должен был платить пенсии. В сообщничестве с той же ужасной женщиной были обвинены герцогиня Бульонская и графиня Суассонская – только на том основании, что их имена нашли в ее списке. И наконец, ужасная chambre ardente не пощадила даже Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога Люксембургского, пэра и маршала королевства. Он сам явился по требованию суда в Бастилию, где озлобленные Лувуа и Ларенье заключили его в темницу длиной в шесть футов. Прошли месяцы, прежде чем невинность герцога стала ясна как день, причем все павшее на него подозрение было основано только на том, что он поручил Лесажу составить свой гороскоп.
Излишнее усердие Ларенье действительно стало причиной многих жестоких несправедливостей. Суд под его председательством превратился в настоящую инквизицию, которой было достаточно малейшего подозрения, чтобы бросить человека в темницу, и нередко только счастливый случай спасал невинно осужденных от позорной казни. Ларенье, кроме всего прочего, был страшно некрасив и груб в обращении, так что скоро заслужил ненависть того самого общества, для защиты которого был призван. Герцогиня Бульонская на его вопрос, видела ли она черта, ответила: «Я вижу его перед собой теперь!»
Между тем как на Гревской площади лилась кровь виновных и подозреваемых, вследствие чего страшные отравления стали действительно совершаться несколько реже, распространился слух о беде другого рода. В Париже образовалась шайка грабителей, поставивших, по-видимому, себе задачей овладеть всеми украшениями из драгоценных камней, какие только были в столице. Богатые уборы, едва купленные, исчезали непостижимым образом, с какими бы предосторожностями их ни хранили. Но еще хуже было то, что всякого, кто решился выйти ночью, имея при себе бриллианты, непременно грабили, а иногда и умерщвляли.
Оставшиеся в живых рассказывали, что грабеж обыкновенно начинался внезапным, как молния, ударом кулака по голове, после чего владелец драгоценностей падал без чувств и, очнувшись, обнаруживал, что ограблен и находится совершенно в другом месте. Убитые (а их находили по нескольку человек каждое утро) были все поражены одним и тем же ударом, а именно – кинжалом прямо в сердце. По мнению известных врачей, трудно было придумать более верное средство мгновенно убить человека, не дав ему и пикнуть. Известно, что при великолепном дворе Людовика XIV не было ни одного придворного, за которым не водилось бы любовных шашней, и потому почти каждому случалось пробираться ночью к возлюбленной, часто с дорогими подарками в кармане. Разбойники, казалось, были в союзе с духами, открывавшими им, где и как можно поживиться. Несчастного обладателя бриллиантов могли умертвить не только перед домом, где он думал найти наслаждение и счастье, но иногда и на самом пороге комнаты возлюбленной, с ужасом находившей окровавленный труп.
Тщетно приказал министр полиции Аржансон брать под стражу всех и каждого, кто возбуждал хоть малейшее подозрение. Напрасно свирепствовал Ларенье, думая пыткой вырвать признание у обвиняемых. Усиленные патрули разъезжали по всему городу, но все-таки не могли ничего открыть. Только тем, кто выходил вооруженным с головы до ног и, сверх того, приказывал нести перед собой зажженный факел, удавалось иногда уберечься от злодеев, но и в таких случаях бывало, что брошенный из-за угла камень оглушал лакея с факелом, после чего убивали и грабили господина. Примечательно, что в результате строжайших обысков, произведенных во всех ювелирных магазинах, оказалось, что ни одну из украденных вещей не выставляли на продажу, так что не было возможности за что-либо ухватиться.
Дегрэ был в бешенстве: даже он не мог ничего раскрыть. В кварталах города, где он устраивал облавы, на время воцарялось спокойствие, зато в остальных, где прежде не случалось ничего, одно за другим происходили убийства. Тогда Дегрэ придумал одну хитрость – одеть и загримировать несколько сыщиков под себя. Походка, фигура, манеры, лицо – все было скопировано до того верно, что даже сами полицейские агенты иногда ошибались, принимая этих подставных лиц за Дегрэ. Между тем он сам, подвергая опасности собственную жизнь, бродил по самым темным закоулкам, следя, как тень, то за тем, то за другим из своих сыщиков, раздав им предварительно бриллиантовые уборы. Но ни одно из таких выставленных для приманки лиц ни разу не подверглось нападению, так что становилось ясно, что злодеи нашли средство узнать и об этой хитрости. Дегрэ был в совершенном отчаянии.
Однажды утром Дегрэ явился к председателю Ларенье бледный, расстроенный, вне себя от бешенства.
– Что с вами? Есть новости? – спросил тот. – Вы напали на какой-нибудь след?
– Ха! – воскликнул Дегрэ, скрежеща зубами от ярости. – Вчера ночью недалеко от Лувра маркиз де Лафар подвергся нападению на моих глазах!
– Возможно ли! – радостно воскликнул Ларенье. – Значит, убийцы в наших руках!
– Постойте, выслушайте меня до конца, – продолжал с горькой усмешкой Дегрэ. – Итак, я стоял около Лувра, раздумывая о нашем деле и проклиная негодяев, которым до сих пор удавалось надувать даже меня! Вдруг я увидел силуэт человека – тот тихо прокрался мимо, не заметив меня. При свете луны я тотчас узнал маркиза де Лафара, тем более что мне было известно, к кому он пробирается. Но едва он успел сделать десять или двенадцать шагов, как вдруг, словно из-под земли, появился один из этих негодяев, кинулся на маркиза, как тигр, и мгновенно повалил его на землю.
В восторге от мысли, что убийца наконец-то попадет в мои руки, я выскочил с громким криком из своей засады и бросился на злодея, но тут меня словно бес попутал – я наступил на край своего плаща и во весь рост растянулся на земле. А негодяй между тем побежал так, будто у него выросли крылья. Я тотчас поднялся с земли и со всех ног пустился за ним в погоню, по дороге кричал, трубил в рожок. Весь квартал пришел в движение. Топот лошадей, стук оружия раздавались отовсюду. «Сюда! Сюда!» – кричал я на всю улицу и все бежал, причем разбойник все время держался шагах в двадцати впереди меня. Я видел, как он, думая меня обмануть, нарочно кидался из стороны в сторону. Так мы добежали до Никезской улицы, где, как мне показалось, силы начали ему изменять. Каких-нибудь пятнадцать шагов оставалось между нами…
– Только, ради бога, без историй о привидениях! – воскликнул полковник.
Но Мориц и Анжелика не могли не вспомнить то, что они чувствовали в тот вечер и как уже тогда безгранично любили друг друга. Мельчайшие детали нарисовались перед их глазами, и во всех них они видели лишь подтверждение своей любви, даже в том невольном страхе, который тогда испытали. И немудрено: страх этот, по их мнению, был вполне понятен, потому что предшествовал появлению графа, чуть не разбившего их счастье.
– Не правда ли, Мориц, – сказала в заключение Анжелика, – что в том, как сегодня завывает ветер, нет ничего страшного? Кажется, он по-дружески напевает о том, что мы любим друг друга.
– Истинная правда, – подхватил Дагобер. – Даже свист и шипение чайника представляются мне добрыми домашними духами, затянувшими сладкую колыбельную песенку!
Анжелика, покраснев, спрятала лицо на груди счастливого Морица, а он, обвив ее стан руками, прошептал:
– О боже! Неужели, на земле существует счастье выше этого?
Мадемуазель де Скюдери
Рассказ времен Людовика XIV
Однажды осенью 1680 года, поздней ночью, в двери дома семидесятитрехлетней Скюдери громко постучали. Батист, исполнявший в скромном хозяйстве Скюдери должность повара, лакея и привратника, отлучился в этот день с позволения своей госпожи в деревню на свадьбу сестры, так что из всей домашней прислуги в квартире оставалась только старая горничная Мартиньер. Услышав этот стук и вспомнив, что Батиста нет дома, а значит, они с госпожой остались без всякой защиты, старуха сильно испугалась. Она вспомнила о грабежах и убийствах, беспрестанно случавшихся в то время в Париже. Старой Мартиньер пришло на ум, что это шайка убийц, привлеченных уединенным положением дома и решивших во что бы то ни стало ограбить его обитателей, и она, не смея пошевелиться, сидела, дрожа, в своей комнате, мысленно проклиная Батиста вместе со свадьбой его сестры. Между тем удары делались все сильнее, и наконец, послышался громкий умоляющий голос:
– Отворите! Отворите ради самого Создателя!
Мартиньер, как ни была она испугана, зажгла, однако, свечу и отважилась выйти в переднюю. Там она уже совершенно ясно расслышала:
– Отворите! Ради Христа, отворите!
«Неужели так говорят разбойники? – невольно мелькнуло в голове у старухи. – Уж не просит ли, наоборот, кто-нибудь защиты от них, зная о добром сердце моей госпожи? Но надо быть осторожнее!»
Она отворила окошко и громко спросила, подражая мужскому голосу:
– Кто это стучит так, что разбудил весь дом?
При слабом мерцании лунного света, как раз в эту минуту прорвавшего облака, старуха увидела высокую, закутанную в светло-серый плащ фигуру в надвинутой на глаза шляпе и, испугавшись еще больше, крикнула, нарочно призывая отсутствующую прислугу:
– Клод! Пьер! Батист! Ступайте вниз и посмотрите, что за мошенник ломится к нам в дом!
Но незнакомец, услышав это, поднял голову и возразил умоляющим тоном:
– Ах, почтенная госпожа Мартиньер! Как вы ни стараетесь говорить чужим голосом, но я узнал вас тотчас, а также знаю, что Батист уехал в деревню и что, кроме вас с вашей госпожой, в доме никого нет. Отворите мне, прошу, и ничего не бойтесь. Мне во что бы то ни стало нужно поговорить с вашей хозяйкой.
– Да вы сошли с ума, – возразила Мартиньер, – если воображаете, что госпожа станет говорить с вами среди ночи. Она давно спит, а я ни за что на свете не пойду тревожить ее сладкий сон, столь необходимый ей для подкрепления сил.
– Полно, – перебил ее незнакомец, – мне хорошо известно, что ваша госпожа только что отложила в сторону свой роман «Клелию», над которым работает так усердно, и в настоящую минуту сочиняет стихи, чтобы завтра прочитать их у маркизы де Ментенон. Умоляю вас, из милости отворите мне дверь! Знайте, что речь идет о спасении несчастного, чья жизнь, честь и свобода зависят от одной минуты разговора с вашей госпожой! Подумайте, как она рассердится на вас, узнав, что вы прогнали меня и тем самым погубили несчастного, пришедшего с мольбой о помощи!
– Что за просьбы в такой поздний час! – возразила, совершенно растерявшись, Мартиньер. – Приходите завтра утром.
– Разве судьба откладывает свои быстрые, как молния, удары? Разве она рассчитывает часы и минуты? Пропустить минуту – значит сделать спасение невозможным. Отворите же мне дверь! Не бойтесь бедняка, покинутого всем светом, преследуемого ужасной судьбой и умоляющего спасти его от грозящей ему погибели!
Мартиньер расслышала, что незнакомец, произнося эти слова, горько зарыдал, и при этом его голос показался ей кротким и тихим, как голос ребенка. Невольное сожаление запало ей в душу, и она повернула ключ в замке. Едва дверь отворилась, незнакомец в плаще, ворвавшись в комнату, закричал диким голосом, обращаясь к невольно отшатнувшейся старухе:
– Веди меня к своей госпоже!
Мартиньер, осветив его поднятой вверх свечой, увидела бледное, искаженное лицо молодого человека. Но каков же был ее ужас, когда под распахнувшимся плащом незнакомца она вдруг заметила блестящий стилет, за рукоятку которого он схватился, сверкнув глазами. Бедная старуха чуть не упала от страха, а незнакомец крикнул еще пронзительнее:
– Говорю тебе, веди меня к своей госпоже!
Мысль об опасности, угрожавшей ее любимой госпоже, которую она давно чтила как родную мать, придала служанке храбрости. Быстрым движением она захлопнула оставленную отворенной дверь во внутренние комнаты и, встав перед ней, ответила решительно:
– Ты не увидишь мою госпожу. Если у тебя нет ничего дурного на уме и если ты не боишься дневного света, то приходи завтра утром – тогда и объяснишь, что тебе нужно. А теперь изволь убраться вон!
Незнакомец, выслушав это, тяжело вздохнул и вновь схватился за стилет. Мартиньер, безмолвно вверив свою душу Богу, смело смотрела ему в глаза, загородив собой дверь, через которую можно было пройти к ее госпоже.
– Еще раз повторяю тебе: веди меня! – крикнул незнакомец.
– Можешь делать что угодно, – возразила Мартиньер, – я не сойду с места! Убей меня, если хочешь, но тогда ты не избежишь смерти на Гревской площади вместе с подобными тебе злодеями!
– Ха! Ты права! – воскликнул незнакомец. – Сейчас я действительно похож на разбойника, но только товарищи мои еще не осуждены! Нет-нет, не осуждены!
С этими словами он выхватил стилет из ножен, злобно глядя на перепуганную до смерти старуху.
– Милосердный Боже! – прошептала та, готовясь к смерти, но тут за окном послышались стук лошадиных копыт и звон оружия.
– Патруль! Это патруль! – воскликнула Мартиньер. – Помогите! Помогите!
– Ты хочешь меня погубить, проклятая старуха! – прошептал незнакомец. – Так будь что будет!.. На, возьми! Отдай это своей госпоже сегодня же или, если хочешь, завтра!
С этими словами он, вырвав из рук Мартиньер свечу и быстро задув ее, сунул ей в руки маленький ящичек и затем выбежал на улицу.
Мартиньер, ощупью добравшись в темноте до своей комнаты, в бессилии опустилась в кресло. Звук поворачиваемого ключа, который она оставила во входной двери, долетел до ее слуха. Дом был, таким образом, заперт, и вслед за этим тихие шаги раздались у дверей ее комнаты. Лишенная последних сил, служанка неподвижно сидела в кресле, приготовившись ко всему, но, к счастью, новый посетитель, вошедший в дверь с ночной лампочкой в руках, был не кто иной, как честный, преданный Батист. Он был бледен как смерть и казался встревоженным.
– Ради всего святого, – заговорил он прерывистым голосом, – скажите, что у вас случилось? Не знаю почему, но какой-то страх преследовал меня на свадьбе весь вечер. Я ушел еще до окончания праздника и поспешил домой, думая, что Мартиньер спит чутко и впустит меня, услышав, как я тихо постучу в дверь. Около дома мне попался патруль, пеший и конный, вооруженный с ног до головы, и окружил меня. К счастью, патрулем командовал мой знакомый лейтенант Дегрэ. Сунув мне под нос фонарь, он меня тотчас узнал и крикнул: «Да это же Батист! Почему ты шатаешься по ночам, вместо того чтобы стеречь дом? Здесь очень неспокойно, и мы надеемся, что сегодня облава удастся». Можете себе представить, как меня напугали эти слова! Я побежал к лестнице, но вдруг мне навстречу из дверей вырвался какой-то человек со стилетом в руке и со всех ног пустился бежать по улице. Смотрю – дом отворен, ключ торчит в замке! Скажите, ради бога, что все это значит?
Мартиньер, немного оправившись от испуга, рассказала ему обо всем случившемся. Затем оба пошли в переднюю и обнаружили на полу потушенную, брошенную незнакомцем свечу.
– Нет никакого сомнения, – заговорил Батист, – что нашу госпожу хотели ограбить, а быть может, и умертвить. Негодяй знал, что вы в доме одни и что госпожа еще сидит за работой. Это, наверно, один из тех дерзких злодеев, которые, перед тем как совершить преступление, проникают в дома, чтобы все разведать. А маленький ящичек нам лучше, не отворяя, бросить в Сену. Кто знает, может, его передали со злым умыслом? Может, они хотят отправить на тот свет нашу добрую госпожу? Вспомните, как убили старого маркиза Турне. Вы знаете, что с ним случилось, когда он открыл письмо, поданное ему неизвестным?
Верные слуги долго рассуждали на эту тему и решили все же на следующее утро рассказать о случившемся своей госпоже, причем вручить ей и таинственный ящичек. Оба, припоминая все подробности появления подозрительного незнакомца, пришли к убеждению, что тут кроется какая-то тайна, о которой они не вправе молчать.
Опасения Батиста были обоснованны. Как раз в то время в Париже происходили самые что ни на есть злодейские преступления. Некто Глазер, немецкий аптекарь по профессии и вместе с тем лучший из современных химиков, проводил, как и все химики того времени, алхимические опыты, пытаясь отыскать философский камень. В опытах ему помогал один итальянец по имени Экзили. Он занимался исследованием ядов, используемых Глазером в его опытах, и, наконец, приготовил такую смесь без малейшего вкуса и запаха, с помощью которой можно было отравить человека – медленно или мгновенно, – не оставив ни малейших следов в его организме. Так что действие этого яда поставило бы в тупик искуснейших врачей, которые, не обнаружив ничего сомнительного, в результате вынесли бы заключение о естественной смерти. Но, как ни осторожно занимался Экзили этим делом, он все-таки навлек на себя подозрение в торговле ядовитыми веществами, за что и был заключен в Бастилию.
Вскоре в ту же камеру посадили капитана Годена де Сен-Круа, который долгое время находился в связи с маркизой де Бренвилье. Муж маркизы не особенно сокрушался о том, что жена опозорила его имя, но отцу ее, шевалье Дрё д’Обрэ, удалось разлучить преступных любовников, обвинив в чем-то Сен-Круа и заключив его, как было сказано выше, в Бастилию.
К несчастью, этот поступок принес еще более горькие плоды. Сам Экзили не мог бы выбрать себе лучшего сообщника, чем малодушный, бесхарактерный, не имевший никаких убеждений и привыкший с детства ко всевозможным порокам Сен-Круа, желавший, сверх того, отомстить своим врагам, для чего дьявольское изобретение Экзили подходило как нельзя лучше. Сен-Круа вскоре превзошел своего учителя и, когда его выпустили, наконец, из Бастилии, владел всеми необходимыми знаниями. Бренвилье была и без того решительной женщиной, но влияние Сен-Круа сделало ее совершенным чудовищем. По его наущению она отравила сначала родного отца, к которому нарочно переселилась, лицемерно уверив его, что хочет быть ему поддержкой в старости, затем своих двух братьев и, наконец, сестру. Отца она отравила из мести, а остальных – чтобы все наследство досталось ей.
Мнение, что преступники, совершившие несколько убийств, уже не могут свернуть с избранной дороги, в ее случае оправдалось. Без всякой цели, чисто из удовольствия, подобно производящим свои опыты химикам, отравители часто умерщвляли людей, чья смерть не могла принести им ровно никакой пользы. Внезапная смерть нескольких бедняков в богадельне возбудила впоследствии запоздалое подозрение, что хлеба, которые каждую неделю посылала туда Бренвилье в качестве благотворительности, были отравлены. По крайней мере было доказано, что однажды она отравила нескольких своих гостей паштетом за завтраком. Шевалье Дюге и многие другие пали жертвами этого адского угощения.
Сен-Круа, его сообщнику Лашоссе и Бренвилье долго удавалось скрывать свои преступления, но то, что могла сохранить в тайне людская хитрость, было, наконец, обнаружено праведным Небом, решившим еще на земле воздать злодеям за их преступления. Яд Сен-Круа был до того страшен, что если его порошок лежал открытым во время приготовления, то было достаточно вдохнуть малейшую его частицу, чтобы мгновенно отравиться самому. Потому Сен-Круа всегда надевал во время работы стеклянную маску. Как-то раз случилось, что маска лопнула в ту самую минуту, как он принялся мешать свои составы, и отравитель, вдохнув ядовитые пары, мгновенно упал замертво.
Так как он умер без наследников, то судебные власти явились опечатать его имущество. При описи нашли не только ящик с приборами, которые Сен-Круа использовал для приготовления своих адских составов, но и письма от Бренвилье, не оставившие никакого сомнения в ее злодействах. Бренвилье бежала в Люттих и скрылась в одном из монастырей. Дегрэ, один из агентов сыскной полиции, был послан туда с приказанием арестовать ее во что бы то ни стало. Переодевшись монахом, Дегрэ явился в монастырь, и после долгих стараний ему удалось склонить ужасную женщину к любовной связи, назначив местом свидания уединенный сад, расположенный за городом. Придя туда, Бренвилье была немедленно окружена сыщиками Дегрэ, сам же мнимый любовник, сбросив монашеское платье, силой принудил ее сесть в карету, стоявшую наготове у садовых ворот, и немедленно доставил, окруженную стражей, в Париж. Лашоссе отрубили голову еще прежде, та же участь вскоре постигла и Бренвилье. Тело ее после казни было сожжено, и прах развеян по ветру.
Парижане вздохнули свободнее при известии, что чудовище, которое могло отравить и друга, и врага, получило наконец возмездие за свои преступления. Но вскоре оказалось, что ужасное искусство Сен-Круа оставило после себя наследников. Какая-то невидимая рука продолжала сеять смерть в кругах, связанных теснейшими узами любви, дружбы и родства. Совершенно здоровые люди сегодня-завтра внезапно заболевали и умирали в муках, которым не могли помочь никакие старания искуснейших врачей. Богатство, видная должность или красавица жена были достаточными причинами для того, чтобы их обладатель встретил неминуемую смерть.
Ужасное недоверие поселилось среди семей. Муж боялся жены, отец – сына, сестра – брата. Боялись есть за обедом, пить в дружеской компании, и там, где прежде царило веселье, теперь можно было увидеть лишь страх и испуганные лица. Убийц подозревали во всех и каждом. Матери семейств и хозяйки ходили за провизией на отдаленные рынки и сами, как умели, готовили обед, боясь отравы даже в собственном доме. И, несмотря на это, зачастую все предосторожности оказывались напрасными.
Наконец, король, видя необходимость положить этому предел, учредил специальное судилище с исключительной целью преследовать и судить такого рода преступников. Это была так называемая chambre ardente[4], заседавшая близ Бастилии. Председателем ее был Ларенье. Долго все его усилия что-либо открыть оставались тщетными, несмотря на всю энергию, с какой он принялся за дело. Хитрому Дегрэ было поручено во что бы то ни стало докопаться до истины и найти преступников.
В это время в предместье Сен-Жермен жила одна старая женщина по имени Лавуазен, гадалка и заклинательница духов, которой удавалось при помощи двух своих сообщников, Лесажа и Левигурёра, повергать в страх и изумление даже самых нелегковерных людей. Но ее деятельность не ограничивалась этим. Ученица Экзили и Сен-Круа, она не хуже их умела готовить тот страшный яд, с помощью которого помогла уже многим безбожным сыновьям ускорить получение наследства, а некоторым женам обвенчаться с более молодыми мужьями. Дегрэ удалось проникнуть в ее тайну. Она призналась во всем и была, по приговору chambre ardente, сожжена живой на Гревской площади.
У нее нашли список лиц, которым она помогала своим искусством, и вскоре казни последовали одна за другой длинной вереницей. Сверх того, подозрение, точно мрачное облако, легло на головы даже многих высокопоставленных лиц. Так, подозревали, что кардинал де Бонзи с помощью Лавуазен отравил всех, кому он как епископ Нарбонский должен был платить пенсии. В сообщничестве с той же ужасной женщиной были обвинены герцогиня Бульонская и графиня Суассонская – только на том основании, что их имена нашли в ее списке. И наконец, ужасная chambre ardente не пощадила даже Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога Люксембургского, пэра и маршала королевства. Он сам явился по требованию суда в Бастилию, где озлобленные Лувуа и Ларенье заключили его в темницу длиной в шесть футов. Прошли месяцы, прежде чем невинность герцога стала ясна как день, причем все павшее на него подозрение было основано только на том, что он поручил Лесажу составить свой гороскоп.
Излишнее усердие Ларенье действительно стало причиной многих жестоких несправедливостей. Суд под его председательством превратился в настоящую инквизицию, которой было достаточно малейшего подозрения, чтобы бросить человека в темницу, и нередко только счастливый случай спасал невинно осужденных от позорной казни. Ларенье, кроме всего прочего, был страшно некрасив и груб в обращении, так что скоро заслужил ненависть того самого общества, для защиты которого был призван. Герцогиня Бульонская на его вопрос, видела ли она черта, ответила: «Я вижу его перед собой теперь!»
Между тем как на Гревской площади лилась кровь виновных и подозреваемых, вследствие чего страшные отравления стали действительно совершаться несколько реже, распространился слух о беде другого рода. В Париже образовалась шайка грабителей, поставивших, по-видимому, себе задачей овладеть всеми украшениями из драгоценных камней, какие только были в столице. Богатые уборы, едва купленные, исчезали непостижимым образом, с какими бы предосторожностями их ни хранили. Но еще хуже было то, что всякого, кто решился выйти ночью, имея при себе бриллианты, непременно грабили, а иногда и умерщвляли.
Оставшиеся в живых рассказывали, что грабеж обыкновенно начинался внезапным, как молния, ударом кулака по голове, после чего владелец драгоценностей падал без чувств и, очнувшись, обнаруживал, что ограблен и находится совершенно в другом месте. Убитые (а их находили по нескольку человек каждое утро) были все поражены одним и тем же ударом, а именно – кинжалом прямо в сердце. По мнению известных врачей, трудно было придумать более верное средство мгновенно убить человека, не дав ему и пикнуть. Известно, что при великолепном дворе Людовика XIV не было ни одного придворного, за которым не водилось бы любовных шашней, и потому почти каждому случалось пробираться ночью к возлюбленной, часто с дорогими подарками в кармане. Разбойники, казалось, были в союзе с духами, открывавшими им, где и как можно поживиться. Несчастного обладателя бриллиантов могли умертвить не только перед домом, где он думал найти наслаждение и счастье, но иногда и на самом пороге комнаты возлюбленной, с ужасом находившей окровавленный труп.
Тщетно приказал министр полиции Аржансон брать под стражу всех и каждого, кто возбуждал хоть малейшее подозрение. Напрасно свирепствовал Ларенье, думая пыткой вырвать признание у обвиняемых. Усиленные патрули разъезжали по всему городу, но все-таки не могли ничего открыть. Только тем, кто выходил вооруженным с головы до ног и, сверх того, приказывал нести перед собой зажженный факел, удавалось иногда уберечься от злодеев, но и в таких случаях бывало, что брошенный из-за угла камень оглушал лакея с факелом, после чего убивали и грабили господина. Примечательно, что в результате строжайших обысков, произведенных во всех ювелирных магазинах, оказалось, что ни одну из украденных вещей не выставляли на продажу, так что не было возможности за что-либо ухватиться.
Дегрэ был в бешенстве: даже он не мог ничего раскрыть. В кварталах города, где он устраивал облавы, на время воцарялось спокойствие, зато в остальных, где прежде не случалось ничего, одно за другим происходили убийства. Тогда Дегрэ придумал одну хитрость – одеть и загримировать несколько сыщиков под себя. Походка, фигура, манеры, лицо – все было скопировано до того верно, что даже сами полицейские агенты иногда ошибались, принимая этих подставных лиц за Дегрэ. Между тем он сам, подвергая опасности собственную жизнь, бродил по самым темным закоулкам, следя, как тень, то за тем, то за другим из своих сыщиков, раздав им предварительно бриллиантовые уборы. Но ни одно из таких выставленных для приманки лиц ни разу не подверглось нападению, так что становилось ясно, что злодеи нашли средство узнать и об этой хитрости. Дегрэ был в совершенном отчаянии.
Однажды утром Дегрэ явился к председателю Ларенье бледный, расстроенный, вне себя от бешенства.
– Что с вами? Есть новости? – спросил тот. – Вы напали на какой-нибудь след?
– Ха! – воскликнул Дегрэ, скрежеща зубами от ярости. – Вчера ночью недалеко от Лувра маркиз де Лафар подвергся нападению на моих глазах!
– Возможно ли! – радостно воскликнул Ларенье. – Значит, убийцы в наших руках!
– Постойте, выслушайте меня до конца, – продолжал с горькой усмешкой Дегрэ. – Итак, я стоял около Лувра, раздумывая о нашем деле и проклиная негодяев, которым до сих пор удавалось надувать даже меня! Вдруг я увидел силуэт человека – тот тихо прокрался мимо, не заметив меня. При свете луны я тотчас узнал маркиза де Лафара, тем более что мне было известно, к кому он пробирается. Но едва он успел сделать десять или двенадцать шагов, как вдруг, словно из-под земли, появился один из этих негодяев, кинулся на маркиза, как тигр, и мгновенно повалил его на землю.
В восторге от мысли, что убийца наконец-то попадет в мои руки, я выскочил с громким криком из своей засады и бросился на злодея, но тут меня словно бес попутал – я наступил на край своего плаща и во весь рост растянулся на земле. А негодяй между тем побежал так, будто у него выросли крылья. Я тотчас поднялся с земли и со всех ног пустился за ним в погоню, по дороге кричал, трубил в рожок. Весь квартал пришел в движение. Топот лошадей, стук оружия раздавались отовсюду. «Сюда! Сюда!» – кричал я на всю улицу и все бежал, причем разбойник все время держался шагах в двадцати впереди меня. Я видел, как он, думая меня обмануть, нарочно кидался из стороны в сторону. Так мы добежали до Никезской улицы, где, как мне показалось, силы начали ему изменять. Каких-нибудь пятнадцать шагов оставалось между нами…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента