Ерофеев Венедикт. Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

 
    Снова распахиваются двери палаты. Появляется старший врачбольницы. За ним – Боренькасо шприцем в руках. Шприц никого не удивляет – все рассматривают диковинный чемодан в руках врача.
 
    Боренька. Вон туда. (Показывает в сторону Хохули)
 
    Доктор непроницаем. Хохуля тоже. Раскладывая свой ящик с электрошнурами, доктор брезгливо рассматривает пациента. Пациент Хохуля вообще не смотрит на доктора, у него своих мыслей довольно.
 
    Боренька(приближаясь к постели Гуревича) Ну-с…, Прохоров, переверните больного, оголите ему ягодицу.
    Гуревич. Я… сам. (со стоном переворачивается на живот)
 
    Алеха и Прохоров ему помогают. Медбрат Боренька без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия стоит с вертикально поднятым шприцем, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол.
 
    Боренька. Накройте его.
    Прохоров. Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю…
    Боренька. Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко – пусть гуляет, дышит… Если сумеет шевельнуть хоть одной левой… Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина – прошу пожаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать… Ну, как?
    Гуревич(с большим трудом) Я… буду…
    Боренька(хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем в ноздре к нему приближается Алеха-Диссидент) А мы сегодня гостеприимны… Я – в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами…
    Гуревич. Я же… я же… сказал, что буду… Приду…
 
    Алеха действительно со знанием дела выстреливает правой ноздрей. Палата оглашается криком, доселе никем в палате не слышанным: доктор сделал свое высоковольтное дело с бедолагой Хохулей.
 
    Боренька(хватает за горло Алеху) А с тобой – с тобой потом… Знаешь что, Алешенька, – сейчас доктор здесь… Как только он уйдет – мы с тобой отсморкаемся, ладно? (носовым платком оттирая галстук)
 
    Доктор, проходя через палату с дьявольским своим сундучком, озирает больных: на всех физиономиях, кроме прохоровской и Алехиной, лежит печать вечности – но вовсе не той Вечности, которой мы ожидаем.
 
    Доктор. С наступающим праздником международной солидарности трудящихся всех вас, товарищи больные. Пойдемте со мной, Борис Анатольевич, вы мне нужны.
 
    Уходят.
 
    Прохоров(как только скрываются белые халаты, повисает на шее Алехи) Алеха! Да ты же – гиперборей! Алкивиад! Смарагд! Да ты же Мюрат, на белом коне выступающий на Арбат! Ты Фарабундо Марти! Нет, русский народ не скудеет подвижниками и никогда не оскудеет!
    Гуревич(одобрительно приподымается на локте) Совершенно верно, староста.
    Алеха(окрыленный) Надо было и в дяденьку доктора пальнуть чуток…
    Прохоров. Ну ты, витязь, даешь!… Вот это было бы излишне… Не будем усложнять сюжет происходящей драмы… мелкими побочными интригами… Правильно я говорю, Гуревич?… Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул…
    Гуревич. Еще как дурно… Да к тому же – зачем затевать эти фабулы с ними? Ведь… их же, в сущности, нет… Мы же психи… а эти, фантасмагории в белом, являются нам временами… Тошнит, конечно, но что же делать? Ну, являются… ну, исчезают… ставят из себя полнокровных жизнелюбцев…
    Прохоров. Верно, верно, и Боря с Тамарочкой хохочут и обжимаются, чтоб нас уверить в своей всамделишности… что они вовсе не наши химеры и бреды, а взаправдашние…
    Гуревич. Поди-ка ко мне, Прохоров… к вопросу о химерах… Вот это вот (показывает на укол) – это долго будет болеть?
    Прохоров. Болеть? Ха-ха. «Болеть» – не то слово. Начнется у тебя через час-полтора. А дня через три-четыре ты, пожалуй, сможешь передвигать свои ножки. Ничего, Гуревич, рассосется… Я тебя развлеку, как сумею: буду петь тебе детские песенки.
    Гуревич. Скажи, Прохоров, от этого укола «сульфы» есть какое– нибудь облегчающее средство?
    Прохоров. Проще простого. Хороший стопарь водяры. А чистый спирт – и того лучше… (Шепчет на ухо Гуревичу нечто)
    Гуревич. И это – точно?
    Прохоров. Во всяком случае, Натали сегодня заменяет и дежурную хозяйку. Все ключи у нее, Гуревич. Она их не доверяет даже своему бэль-ами, Бореньке-Мордовороту…
    Гуревич(Цепенеет. Пробует встать) Вот оно что… (И снова цепенеет от такой неслыханности) У меня есть мысль.
    Прохоров. Я догадываюсь, что это за мысль.
    Гуревич. Нет-нет, гораздо дерзновеннее, чем ты думаешь… Я их взорву сегодня ночью!
 
    За дверью голос медсестрички Люси: "Мальчики, на укольчики! Мальчики! В процедурный кабинет, на укольчики!" В третьй палате никто не внемлет. Один только Гуревич делает пробные шаги.
 
   (Еще что-то шепчет Прохорову. Потом:)

 
Так я вернусь минут через пятнадцать,
Увенчанный или увечный. Все равно.
 

    Прохоров. Браво! Да ты поэт, Гуревич!
    Гуревич.

 
Еще бы! Пожелай удачи. Буду
Иль на щите и с фонарем под глазом
Фиолетовым, но… но, всего скорей,
И со щитом, и – и без фонарей.
 

 

З А Н А В Е С

Акт третий

    Лирическое интермеццо. Процедурный кабинет. Натали, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бумаги. В соседнем, аминазиновом, кабинете – его отделяет от процедурного какое-то подобие ширмы – молчаливая очередь за уколами. И голос оттуда исключительно Тамарочкин. И голос примерно такой: "Ну, сколько я делала тебе в зад уколов, а ты все дурак и дурак!… Следующий!! Больно? Уж так я тебе и поверила! Не зуди, маманя! А ты – чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! Без всякого аспирина! Кому ты вообще нужен, раздолбай?… Следующий!…" Натали настолько свыклась с этим, что и не морщится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных писульках. Стук в дверь.
    Гуревич(устало). Натали?…
    Натали.

 
Я так и знала, ты придешь, Гуревич.
Но что с тобой?…
 

    Гуревич.

 
Немножечко побит,
Но снова Тасс у ног Элеоноры!…
 

    Натали.

 
А почему хромает этот Тасс?
 

    Гуревич.

 
Неужто непонятно?… Твой болван
Мордоворот совсем и не забыл…
Как только ты вошла в покой приемный,
Я сразу ведь заметил, что он сразу
Заметил, что…
 

    Натали.

 
Какой болван? Какой Мордоворот?
При чем тут Борька? Что тебе сказали?
Как много можно наплести придурку
Всего за два часа!… Гуревич, милый,
Иди сюда, дурашка!…
 

    И наконец объятие. С оглядкой на входную дверь.

 
Ты сколько лет здесь не был, охломон?
 

    Гуревич.

 
Ты знаешь ведь, как измеряют время
И я и мне чумоподобные… (Нежно) Наталья…
 

    Наталья.

 
Ну что, глупыш?… Тебя и не узнать.
Сознайся, ты ведь пил по страшной силе…
 

    Гуревич.

 
Да нет же… так… слегка… по временам…
 

    Натали.

 
А ручки, Лева, – отчего дрожат?
 

    Гуревич.

 
О, милая, как ты не понимаешь?!
Рука дрожит – и пусть ее дрожит.
При чем же здесь водяра? Дрожь в руках
Бывает от бездомности души.
 

    Тычет себя в грудь.

 
От вдохновенности, недоеданья, гнева
И утомленья сердца,
Роковых предчувствий,
От гибельных страстей, алканной встречи,
 

    Натали чуть улыбается.

 
И от любви к Отчизне, наконец.
Да нет, не «наконец»! Всего важнее -
Присутствие такого божества,
Где ямочка, и бюст, и…
 

    Натали(закрывает ему рот ладошкой). Ну, понес, балаболка, понес… Дай-ка лучше я тебе немножко глюкозы волью… Ты же весь иссох, почернел…
    Гуревич. Не по тебе ли, Натали?
    Натали. Ха-ха! Так я тебе и поверила. (Встает, из правого кармана халатика достает связку ключей, открывает шкап. Долго возится с ампулами, пробирками, шприцами)
 
    Гуревич, кусая ногти по обыкновению, не отрывает взгляда от ключей и от колдовских телодвижений Натали.
 
    Гуревич. Вот пишут: у маленькой морской амфиоды глаза занимают почти одну треть всего ее тела. У тебя примерно то же самое… Но две остальные трети меня сегодня почему-то больше треволнуют. Да еще эта победоносная заколка в волосах.

 
Ты – чистая, как прибыль. Как роса
На лепестках чего-то там такого.
Как…
 

    Натали. Помолчал бы уж… (Подходит к нему со шприцем) Не бойся, Лев, я сделаю совсем-совсем не больно, ты даже не заметишь. (Начинает процедуру)
 
    Глюкоза потихоньку вливается. Он и она смотрят друг на друга. Голос Тамарочки (по ту сторону ширмы). Ну, чего, чего ты орешь, как резаный? Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сменить? Зашибешься пыль глотать, братишка… Ты! Чмо неумытое! Видел у пищеблока кучу отходов? Так вот завтра мы таких умников, как ты, закопаем туда и вывезем на грузовиках… Следующий!
 
    Натали. Ты о чем задумался, Гуревич? Ты ее не слушай, ты смотри на меня.
    Гуревич. Так я и делаю. Только я подумал: как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамары – до этой вот Тамарочки. От Франсиско Гойи – до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря – к Цезарю Кюи, а от него уж совсем – к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко – до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? Если от Иммануила Канта – до «Слепого музыканта». А от Витуса Беринга – к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида – к Давиду Тухманову. А от…
    Натали(на ту же иглу накручивает какую-то новую хреновину и продолжает вливать еще что-то). А ты-то, Лев, ты – лучше прежних Львов? Как ты считаешь?…
    Гуревич. Не лучше, но иначе прежних Львов. Со мной была история вот какая: мы, ну чуть-чуть подвыпивши, стояли на морозе и ожидали – Бог весть чего мы ожидали, да и не в этом дело. Главное, у всех троих моих случайных друзей струился пар изо рта – да еще бы! При таком морозе! А у меня вот нет. И они это заметили. Они спросили: «Почему такой мороз, а у тебя пар не идет ниоткуда? Ну-ка, еще раз выдохни!» Я выдохнул – опять никакого пару. Все трое сказали: «Тут что-то не то, надо сообщить куда следует».
    Натали(прыскает). И сообщили?
    Гуревич. Еще как сообщили. Меня тут же вызвали в какой-то здравпункт или диспансер. И задали только один вопрос: «По какой причине у вас пар?» Я им говорю: «Да ведь как раз пара-то у меня и нет». А они: «Нет-нет. Отвечайте на вопрос: на каком основании у вас пар?…» Если б такой вопрос задали, допустим, Рене Декарту, он просто бы обрушился в русские сугробы и ничего не сказал бы. А я сказал: отвезите меня в 126-е отделение милиции. У меня есть кое-что сообщить им о Корнелии Сулле. И меня повезли…
    Натали. Ты прямо так и брякнул про Суллу? И они чего-нибудь поняли?…
    Гуревич. Ничего не поняли, но привезли в 126-е. Спросили: «Вы Гуревич?» – «Да, говорю, Гуревич».

 
Я здесь по подозренью в суперменстве.
Вы правы до каких-то степеней:
Да, да. Сверхчеловек я, и ничто
Сверхчеловеческое мне не чуждо.
Как Бонапарт, я не умею плавать.
Я не расчесываюсь, как Бетховен,
И языков не знаю, как Чапай.
Я малопродуктивен, как Веспуччи
Или Коперник: сорок – сорок восемь
Страниц за весь свой агромадный век.
Итак, сродни я всем великим. Но,
В отличье от Филиппа номер два
Гишпанского, – чесоткой не владею
Да, это правда. (Со вздохом) Не имею вшей,
Которыми в достатке оделен был
Корнелий Сулла, повелитель Рима.
Могу я быть свободен?…
 

   «Можете, – мне сказали, – конечно, можете. Сейчас мы вас отвезем домой на собственной машине…» И привезли вот сюда.
    Натали. А как же шпиль горкома комсомола?
    Гуревич. Ну… это я для отвода глаз… и чтобы тебе там, в приемной, не было так грустно.
    Натали. Слушай, Лев, ты выпить немножко хочешь? Только – тссс!…
    Гуревич.

 
О Натали! Всем существом взыскую!
Для воскрешенья. Не для куражу.
 

    Пока Натали что-то наливает и разбавляет водой из-под крана, из– за ширмы продолжается: "Перезимуешь, приятель, ничего страшного!… Будь мужчиной, судак малосольный!… Следующий!… А штанов-то, штанов сколько на себя нацепил! Ведь все хозяйство сопреет и отвалится!… Давай-давай! А ты – сгинь, не мешай работать… Следующий… Ничего, старина, у тебя все идет на поправку, походишь вот так в раскорячку еще недельки две и - аля-улю – от нас до морга всего триста метров!… Следующий!" Натали подносит стакан. Гуревич медленно тянет – потом благодарно приникает губами к руке Натали.

 
Она имеет грубую психею,
Как Гераклит Эфесский говорил.
 

    Натали. Это ты о ком?
    Гуревич. Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принципы? Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, русский мужик говорил обычно: «Тихий ангел пролетел…» А теперь, в этом же случае: «Где-то милиционер издох!…» «Гром не прогремит, мужик не перекрестится», вот как было раньше. А сейчас: «Пока жареный петух в ж… не клюнет…» Хо– хо. Или вот еще ведь как трогательно было: «Для милого семь верст не околица». А слушай, как теперь: «Для бешеного кобеля сто километров не круг».
 
    Натали смеется.
 
   А это вот еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец – пригодится воды напиться» – она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот – там повар ноги моет».
 
    Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки.
 
    Тамарочка. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня – краше всех прежних. И жидяра и псих – два угодья в нем.
    Натали(смиряя ласкою бунтующего Гуревича, строго Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…
 
    Тамарочкаскрывается, и там возобновляется все прежнее: "Как же! Снотворного ему подай – получишь ты от задницы уши!… Перестань дрожать! И попробуй только пискни, раздолбай!…" И пр.
 
   Лева, милый, успокойся (целует его, целует) – еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И Боже упаси – ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать?
    Гуревич. Хо! Бывало время – я этим зарабатывал на жизнь.
    Натали. Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.
    Гуревич. А очень даже просто. В студенческие годы, например… – ой, не могу, опять приступаю к ямбам.

 
Ты знаешь, Натали, как я ревел?
Совсем ниотчего. А по заказу.
Все вызнали, что это я могу.
Мне скажут, например: «Реви, Гуревич!» -
Среди вакхических и прочих дел:
«Реви, Гуревич, в тридцать три ручья».
И я реву. А за ручей – полтинник.
И ты – ты понимаешь, Натали? -
В любой момент! По всякому заказу!
И слезы – подлинные! И с надрывом.
Я, громкий отрок, не подозревал,
Что есть людское, жидовское горе
И горе титаническое. Так что
Об остальных слезах – не говорю…
 

    Натали. И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…
    Гуревич. Боже! Так зачем я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже – зачем?

 
Они же все нормальны, ваши люди,
Головоногие моллюски, дети,
Они чуточек впали в забытье.
Никто из них себя не вображает
Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром,
Ни оттепелью в первых числах марта,
Ни муэдзином, ни Пизанской башней
И не поправкой Джексона-Фулбрайта
К решениям Конгресса. И ни даже
Кометой Швассман-Вахмана-один.
Зачем я здесь, коли здоров, как бык?
 

    Натали.

 
Послушай– ка, Фулбрайт, ты жив пока,
Пока что не болеешь,– а потом?…
Чего ж тут непонятного, Гуревич?
Бациллы, вирусы – все на тебя глядят
И, морщась, отворачиваются.
 

    Гуревич. Браво.

 
Полна чудес могучая природа,
Как говорил товарищ Берендей.
 

   Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе – укол пирацетама в попу. Я сам себе – легавый, да и свисток в зубах его – я тоже. Я и пожар но я же и брандмейстер.
    Натали. Гуревич, милый, ты все-таки опустился.
    Гуревич. Что это значит? Ну, допустим. Но в сравнении с тем, сколько я прожил и сколько протек, – как мало я опустился! Наша великая национальная река Волга течет три тысячи семьсот километров, чтоб опуститься при этом всего на двести двадцать один метр. Брокгауз и Эфрон. Я – весь в нее. Только я немножко недоглядел – и невзначай испепелил в себе кучу разных разностей. А вовсе не опустился. Каждое тело, даже небесное тело, имеет свои собственные вихри. Рене Декарт. А я – сколько я истребил в себе собственных вихрей, сколько чистых и кротких порывов? Сколько сжег в себе орлеанских дев, сколько придушил бледнеющих Дездемон?! А сколько я утопил в себе Муму и Чапаев!…
    Натали. Какой ты экстренный, однако, баламут!
    Гуревич.

 
Не экстренный. Я просто – интенсивный,
И я сегодня… да почти сейчас…
Не опускаться – падать дальше начинаю.
Я нынче ночью разорву в клочки
Трагедию, где под запретом ямбы,
Короче, я взрываю этот дом!
 

   Тем более я ведь совсем забыл: сегодня же ночь с тридцатого апреля на первое мая. Ночь Вальпургии, сестры святого Венедикта. А эта ночь с конца восьмого века начиная всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что– нибудь да состоится?!…
    Натали. Ты уж, Левушка, меня не пугай – мне сегодня дежурить всю ночь.
    Гуревич.

 
С любезным другом Боренькой на пару?
С Мордоворотом?
 

    Натали.

 
Да, представь себе.
С любезным другом. И с чистейшим спиртом.
И с тортами – я делала сама -
И с песнями Иосифа Кобзона.
Вот так-то, экс-миленький, экс-мой!
 

    Гуревич. Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев… Но я, если хочешь, лучше тебя воспою – в манере Николая Некрасова, конечно.
    Натали. Давай, воспевай, глупыш.
    Гуревич. Под Николая Некрасова!

 
Роман сказал: глазастая!
Демьян сказал: сисястая!
Лука сказал: сойдет.
И попочка добротная,-
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
– Далась вам эта попочка!
Была б душа хорошая…
А Пров сказал: Хо-хо!
 

    Натали аплодирует.
 
   А между прочим, ты знаешь, Натали, каким веселым и точным образом определял Некрасов степень привлекательности русской бабы? Вот как он определял: количеством тех, которые не прочь бы ее ущипнуть. А я сейчас тебя так охотно ущипнул бы…
    Натали. Ну, так и ущипни, пожалуйста. Только не говори пошлостей. И тихонечко, дурачок.
    Гуревич. Какие же это пошлости? Когда человек хочет убедиться, что он уже не спит, а проснулся, – он, пошляк, должен ущипнуть…
    Натали. Конечно, должен ущипнуть. Но ведь себя. А не стоящую вплотную даму…
    Гуревич. Какая разница?… Ах, ты стоишь вплотную… мучительница Натали… Когда ты просто так зыблешь талией – я не могу, мне хочется так охватить тебя сзади, чтоб у тебя спереди посыпались искры!…
    Натали. Фи, балбес! Так возьми – и охвати!…
 
    Гуревич так и делает. Натали с запрокинутой головой. Нескончаемое лобзание.
 
    Гуревич. О Натали! Дай дух перевести!… Я очень даже помню – три года назад ты была в таком актуальном платьице… И зачем только меня поперло в эти Куэнь-Луни?… Я стал философом. Я вообразил, что черная похоть перестала быть наконец моей жизненной доминантой… Теперь я знаю доподлинно: нет черной похоти! Нет черного греха! Один только жребий человеческий бывает черен!
    Натали. Почему это, Гуревич, ты: так много пьешь, а все-все знаешь?…
    Гуревич. Натали!…
    Натали. Я слушаю тебя, дурашка… Ну, что тебе еще, несмысленыш?…
    Гуревич. Натали… (Неистово ее обнимает и впивается в нее. Тем временем руки его – от страстей, разумеется, – конвульсивно блуждают по Натальиным бедрам)
 
    Зрителю видно, как связка ключей на желтой цепочке переходит из кармашка белого халата Натали в больничную робу Гуревича. А поцелуй все длится.
 
    Натали(чуть позже). Я по тебе соскучилась, Гуревич… (Лукаво) А как твоя Люси?
    Гуревич. Я от нее убег, Натали. И что такое, в сущности, Люси? Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга».
    Натали(смеется). А что сначала?
    Гуревич.

 
Ну, что сначала? И не вспоминай.
О Натали! Она меня дразнила,
Я с неохотой на нее возлег.
Так на осеннее и скошенное поле
Ложится луч прохладного светила.
Так на тяжелое раздумие чело
Ложится, тьфу! – раздумье на чело…
Брось о Люси… Так, говоришь,– скучала?
А речь об этой шлюшке завела,
Чтоб легализовать Мордоворота?…
 

    Натали. Опять! Ну, как тебе не стыдно, Лев?
    Гуревич.

 
Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.
Так вот, сегодня, первомайской ночью
Я к вам зайду… грамм двести пропустить…
Не дуриком. И не без приглашенья:
Твой Боренька меня позвал, и я
Сказал, что буду… Головой кивнул.
 

    Натали. Но ты ведь – представляешь?!…
    Гуревич.
   Представляю.

 
Нашел, с кем дон-гуанствовать, стервец!
Мордоворот и ты – невыносимо.
О, этот боров нынче же, к рассвету,
Услышит командорские шаги!…
 

    Натали. Гуревич, милый, ты с ума сошел…
    Гуревич.

 
Пока – нисколько. Впрочем, как ты хочешь:
Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,
Коль ты попросишь… (Подумав)
Если и попросишь,
Я буду пламенеть, как небосклон!
Пока что я с ума еще не сбрендил,-
А в пятом акте – будем посмотреть…
Наталья, милая…
 

    Натали. Что, дуралей?
    Гуревич.

 
Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,
Будь только крестик промежду грудей
И больше ничего – я все равно…
 

    Натали(в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно). А! Ты и это помнишь, противный!…
 
    Кто-то прокашливается за дверью.
 
    Гуревич. Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?
    Натали. Что ж делать? Лев? Если уж ночное дежурство…
    Гуревич.

 
И ты… ты спишь на этой вот тахте!
Ты, Натали! Которую с тахты
На музыку переложить бы надо!…
 

    Натали. Застрекотал опять, застрекотал…
 
    За дверью снова чье-то покашливание.
 
    Гуревич. «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.
 
    Снова тянутся друг к другу.
 
    Прохоров(показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду-уры… (Обменивается взглядом с Гуревичем)
 
    Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».
 
   Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен – спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, – пусть там повкалывает с полчаса. А я – понаблюдаю…