Страница:
HOTEL "PEABODY"
Больше всего на свете Габи любит ебаться. Хотя это так, но это не совсем так. Больше всего на свете Габи хочет быть знаменитой. Она хочет, чтобы о ней много говорили, чтобы ею восхищались и чтобы ее высоко ценили. И это так, но не совсем окончательно. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Габи растоптала мое затянувшееся отрочество. Не воздержание, но томительный перебор привел меня, наконец, к избавлению. Я вдруг увидел закаты на Миссисипи. В Мемфисе в гостинице "Peabody" мы подрались с ней совсем по-зверски. "Peabody" - шикарная гостиница. В таких мы не останавливались. - Я одна ищу истину в реке, - закричала немецкая естествоиспытательница, - а ты только и делаешь, что в каждой дыре ищешь свою блудную дочь! Мы пошли с ней в музей полиции, где висели фотографии убитых полицейских, выполнивших свой долг, и прочие интересные экспонаты, полицейские наряды разных лет, она заметила, что в департаменте расследования убийств все полицейские (на общей фотографии) с большими носами, что, правда, смешно, но я на нее посмотрел, как на червя. Мы пошли с ней слушать блюзы сначала в клуб Би Би Кинга (где съели невкусный ужин) и послушали сына Кинга, который кусал струны зубами, показушник, но пел неплохо. А потом - в более простонародный кабак, и там молодые ребята играли и пели рок, а под конец вышла короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах, с ломовой грудью и стала лихо танцевать, и я снова подумал об американской дочке и о том, что у нее, должно быть, уже начались менструации. Габи напилась и решила истерически звонить в Берлин своему другу Маттиасу и хохотать истерически, и говорить по-немецки. Когда она кончила, я решил тоже позвонить, и она тогда сказала, что я хочу взять реванш и отключила телефон, и даже хотела вырвать его с корнем. Тогда я сказал, чтобы она этого не делала, а она стала кричать, что я большой кусок говна, такой большой, какого она в жизни еще не видела. А потом она закричала, что никто в жизни не говорил ей fuck off и не считал ее за говно и так воспалилась, что набросилась на меня и стала хлестать по щекам. Я сбил ее с ног и пару раз ударил по лицу, правда, ладонью и не слишком больно. - Габи! - вскричал я. - У тебя черные пятки! Тебя не до конца перекрасили! Ты не настоящая. - У негров розовые пятки, - успокоила меня Габи. Она рыдала, как вообще никто не рыдает, то есть началась чудовищная истерика, и я стал опасаться американской полиции из музея. Она стала звонить в полицию и кричать, что я убил негра. Хорошо, что я перерезал заранее провод. Но я знал, что она может выскочить из комнаты и побежать донести на меня. Я скрутил ее, отвел под холодный душ, перед душем она сказала, что я боюсь только одного: она обо всем этом напишет и я потеряю свою немецкую репутацию. В Германии они меня все пугают этой немецкой репутацией. Я нехотя ей возражал и, пораженный снова ее тщеславием, я ее помыл с мылом. - На кого ты меня променял? На эту замухрышку Лору Павловну? Она маленькая и страшная. - Подожди, вот она пострижет волосы и станет красоткой! Новый этап истерики и даже немного мордобоя с ее стороны. Я лежал до рассвета одетый, в ожидании какой-нибудь ее глупости. От волнения она выкурила первую сигарету за девять лет. Чтобы снять накопившееся напряжение, я решил закончить все трахом, что и сделал с отвращением, не без сопротивления немецкого партнера. - Еще! - раздался хриплый голос. Потом она неумеренно хвалила этот трах. Наутро мы починили очки (она сломала мне очки для чтения) у оптика, который оказался оптиком Элвиса Пресли, у доктора Метца, который рассказал мне, что Элвис приезжал к нему на прием в 12 ночи, чтобы никто не видел. Ну, и как, он был хорошим пациентом? Он говорил, да, доктор Метц, спасибо, доктор Метц. Тщеславие доктора было пожизненно удовлетворено. Габи каждый день с пяти до шести вечера находится в приподнятом настроении, много смеется и шутит. А потом снова - неврастеничка и стерва. То всего стесняется, то разгуливает голой. Я говорю, ты при подружках тоже пукаешь, сидишь, говорю, с Сабиной, обсуждаете последние художественные новости и обе пукаете, так у вас в Берлине заведено? Но она сказала, что нет. А тут она пукает. На кладбище пришли к конфедератам. Казалось бы, священное место. Дубы вокруг. Кто на кладбище громко пукает? Перед могилами героев, которые выбрали неверное место в истории, но, тем не менее, выбрали. Может, я спрашиваю, ты громко пукаешь потому, что протестуешь против их фашистского, как ты выражаешься, места в истории? Оказывается, все вегетарианцы громко пукают. Ужас какой. Вот и Габи пукает. Вместо того, чтобы есть мясо. А что хуже? Пукать или есть мясо? Вот вопрос.
В ГОСТЯХ У ЭЛВИСА
- Элвис Пресли - пророк цифровой религии, - сказал я помощнику капитана. - Микки Маус - тоже наш человек, - добавил он. Мы с помощником поехали поклониться пророку. Если поставить себе задачу увидеть плачущего американца, надо ехать в Мемфис. Здесь на бульваре Элвиса Пресли в особняке Grace-land слезы льются рекой. Плачут дети, плачут старухи в каталках. Всем жалко Пресли. Начало дельты Миссисипи. Фронтир Севера и Юга. Как раз тут и должен был явиться Элвис. На ранних фотографиях видно, что он - пришелец. Но как он жестоко разыграл Америку, по жизни прикинувшись буреющим вымпелом американского конформизма! - Мерилин Монро - тоже розыгрыш, - сознался помощник. - Мы закончили тем, что ее труп оттрахали в полицейском морге. - А Кеннеди? - Подкидыш, - отрезал помощник. Издевательская страсть Элвиса коллекционировать солдатские мундиры (150 комплектов) и полицейские знаки симпатии. Он в разных штатах объявлялся почетным замом начальников полицейских участков, шерифов. Классовый комплекс водителя грузовика - низкий старт, когда полиция кажется всемогущей и так хочется стать ее другом. Культ личности, мифологическая зона. Ни слова о наркотиках, пьянстве, пеленках не контролирующего мочеиспускание кумира. - Смотри! Ни слова о его доносе в ФБР на Битлс! - обрадовался помощник капитана. Бесчисленные золотые и платиновые диски, акцент на финансовом триумфе и благотворительной деятельности. Ни слова о смысле рока. Ни слова о социальных, расовых мятежах 60-х. Ни разу, нигде на фотографии с негром. Конформизм плюс успех - святая связка Америки. Три телевизора в одной стенке, можно смотреть сразу три разных программы, и скромный набор чужих пластинок, тир во дворе, живые рысаки-экспонаты с завязанными глазами. У покойника в доме большая кухня обжоры и ни одной книги. Могила секс-символа - в детских игрушках. Мы возложили чистые памперсы.
АЛЛИГАТОРЫ
Я пригласил капитана в бар. - Устал, - отказался он. - Я пошел спать. Разбирайтесь сами. - Раньше у нас все ЧП сводились к тому, -сказал мне черный, с рыжей гривой по грудь бармен, проводив капитана глазами, - что команда браталась по ночам с пассажирами в спасательных шлюпках. - Бензин с кампари, - заказал я. - Я не ослышался? - уточнил честный парень. Как только я окончательно решил, что Америка лишена элегантности, майки и шорты сменились блузками, рубашками, длинными платьями. Темные очки плантаторов обрели европейские очертания. На полках магазинов Виксбурга и Нетчета - сладкие статуэтки негритянского отцовства-материнства, в гостиницах - сладкие, если не приторные, завтраки. Мы въехали в другую культуру. Американский Юг элегантен. На фоне аристократических южанок дерзкая Габи сама выглядит замухрышкой. Как только мы очутились в рабовладельческих штатах, Габи в знак протеста перестала носить трусы. Сознание и подсознание Америки отражаются на мемориальных досках. На лицевой стороне - даты сражений Гражданской войны. На обороте - гомосексуальные объяснения в вечной любви и горячие номера телефонов, написанные гвоздем. Жара. Влажность. Гора льда в апельсиновом соке. Ходишь вареный. Не пишется, не думается. Только в середине ночи наступает прохлада. Мне снится, что у меня в Америке растет дочь, короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах до колен, и что у нее, должно быть, уже начались менструации. Ее мама работает певицей и пианисткой на туристическом, роскошно реанимированном четырехпалубном пароходе "Дельта Куин". Капитан и помощник капитана берут меня за руки, ведут в салон. - Мы выполнили свое обещание. - Они открывают дверь. - Капитан, - говорю я. - Прикажите ему отменить цифровую религию. Капитан молчит. - Капитан, - говорю я. - Проснитесь! Вы же не американец. - У меня папа - ирландец. Мама - русская. Из Гданьска. - Ты зачем убил трех американок? - спрашиваю я помощника капитана. - Агентки хаоса. У меня алиби. А кто убил негра? - Негр - кино. - Все - кино, - говорит помощник. - Америка России подарила пароход... - в стиле блюз поет певица в ковбойской шляпе. Я встречаю их обеих за ужином. Мать и дочь странно смотрят на меня. А вот и муж Лоры Павловны - диссидент Питер Феррен. Мечтал жить в Европе, не получилось. 58 лет. Профессор европейской литературы в городе Рочестере, штат Нью-Йорк, родине пленки "Кодак", он подрабатывает летом на пароходе игрой на кларнете и саксофоне. Мы разговорились. По мнению профессора, причина американской беды - неудавшаяся сексуальная революция. Она разрушила общество тем, что общество ответило на нее ультраконсервативной пуританской контрреакцией. А вот и два его сына-дебила. - Завтра экскурсия на озера. Поедем охотиться на аллигаторов? - говорю я. - That sounds like a plan, - соглашается диссидент. За штурвалом моторной лодки - Дональд, ветеран вьетнамской войны. - Лора, - тихо говорю я певице. - Ну, чего? - Да, так. Ничего. Дональд был, в основном, в Камбодже, минером, добровольно ушел воевать в 17 лет, ему после снились кошмары, у него три инсульта, он все забыл: детство, войну, жену - когда смотрит по телевизору о войне, переключает программу, живет в плавучем домике на озере (чтобы не платить налог на недвижимость). Вообще красота неземная. Кувшинки, цапли, деревья в воде. - Американцы не любят природу, - вдруг сказала девочка Лорочка. Мы все молча переглянулись. Первый из увиденных нами аллигаторов вылезает на берег, чтобы съесть кусок пирога с черникой, который я ему бросаю. Хвостатый, полтора метра, шустрый и опасный. Вылезает и от всей души пердит. Габи хлопает в ладоши. Счастье ее не знает пределов. Ах, если бы она знала, что это сигнал к нападению! - Как там у вас в России решается проблема с черными и латиносами? собрав все свои знания, спрашивают меня два брата-дебила. Не успеваю им ответить. Внезапно, подняв фонтаны воды, со дна озера взлетает чудо природы: стая летающих аллигаторов. Все в ужасе. Волны. Тайфун. Лодка едва не переворачивается. Аллигаторы летят, как истребители. Они приближаются, зубастые. Они подлетают к нам, улыбающиеся. - Возьмем их на понт! - кричит нам Дональд. - Аллигаторы боятся шума! Схватившись за руки, мы начинаем дико орать первое, что приходит в Америке в голову: - Happy birthday to you! Аллигаторы еще шире открывают рты. Увы, не от удивления! На бреющем полете с холодной кровью они атакуют вьетнамского ветерана. Тот, в последний момент вспомнив Вьетнам, впивается одному из них в горло. Поздно! Нет ветерана! Аллигаторы налетают на братьев-дебилов. Те, по опыту школьных драк, оказавшись в меньшинстве, честно поднимают руки вверх. Аллигаторы четвертуют зубами дебильных братьев. Питер Феррен отбивается кларнетом; он обещал нам на закате исполнить Гершвина. Земноводные негодяи проглатывают кларнет. Они откусывают седеющую диссидентскую голову Питера Феррена. Тот умирает со словами "Бертольд Брехт". Лора Павловна! Милая! Прыгайте за борт! Лора Павловна хочет нырнуть с кормы. Аллигаторы ловят ее в прыжке, похожем на уже облупившиеся советские скульптуры пловчих вдоль Москвы-реки. Они подхватывают ее и, подняв высоко в воздух, бросаются ею, как дельфины -мячом. Она летает между ними, сжимая руки, как святая. Больно на это смотреть! Аллигаторы, натешившись добычей, хищно проглатывают Лору Павловну. Съедают вместе с ковбойской шляпой и православным крестом на груди (мой давнишний подарок). Наконец, сорвав с Габи одежду, глумливо похрюкивая, словно Гришки Распутины, аллигаторы потрошат оголенную немку с черным лобком и номером 1968 между лопаток. Она не должна как "образ врага" выжить и низким голосом визжит: - Der Tod ist vulgar!.. Море крови. - Папа, ружье! Дочка выхватывает со дна лодки крупнокалиберный ствол. Счастье, ты назвала меня папой! Внезапные слезы мешают мне временно видеть противника. Меж тем аллигаторы, описав в светло-оранжевом предзакатном воздухе круг, хотят сожрать маленькую собачку вьетнамского ветерана по имени Никсон, но мы с американской дочкой даем сокрушительный отпор. Я палю без остановки из крупнокалиберного ружья. Паф! Паф! Паф! Разорванные куски аллигаторов падают в озеро, один за другим. Никсон понимающе лает. Я поправляю свои темные очки от Трусарди, купленные в прошлом году в Венеции, и закуриваю, пользуясь бензиновой зажигалкой. Мы definitely в восторге друг от друга. - Дочка! - Папа! - Ну, как ты? - I am fine! - Ну, слава Богу! Через пять минут Лорочка уже забывает о съеденных маме, братьях и диссиденте, берет Никсона на руки, и мы с ней уезжаем на джипе поужинать в ресторан. Я заберу ее в Москву. Вместе с Никсоном.
ЗОМБИ
Путешествия учат тому, - говорю я Лорочке в ресторане (мы едим вкусных вареных крабов), - что природа красива, а люди глупы. Они обладают бесконечным запасом глупости. Остается либо манипулировать, либо сочувствовать, либо махнуть рукой. Переделать ничего нельзя. Иначе люди разучатся играть социальные роли. Каждый глуп по-своему. В этом разнообразие. Она не верит. Не понимает значение слова stupid. Но когда начинает играть ресторанный оркестр, она, словно в грезе, встает и подходит к сцене и танцует рок так, как никто на Волге его не танцует. В глазах у нее - золотые рождественские пальмы. На лице - вечное Рождество. - Как тебе было там, в притоне малолеток? - Каком притоне? - спросила Лорочка. - Мне Ольга сказала. - Ольга, как все русские, преувеличивает. У них болезненное воображение. - Разве тебя не домогался твой псевдопапочка негр? - Нет. - Но он мне сказал, что спал с тобой. - Спал, но не трахал. Он был добрый, -она всхлипнула. - Кто-то его убил. Плантации, усадьбы, призраки. Призраки по ночам страшно кричат. Страшно кричит и плачет призрак Габи. Люди ходят с ружьями. Много дичи и призраков. Негры совсем другое. Иначе движутся, говорят, смеются, живут. Смеются во весь рот. В них нет мертвечины. При ходьбе шевелят всем телом. Они - глазастые. После всех этих рек я стал к русским относиться более снисходительно. В них все-таки тоже есть что-то живое. Я принимаю решение воскресить Габи. С этой целью еду в Новый Орлеан на старое кладбище. Покойники висят в воздухе в мраморных надгробьях на случай наводнения. Поклоняюсь культовой могиле королевы вуду Марии Л. Три креста, три цента (от меня) и - губная помада (это все, что осталось от Габи) как жертвоприношение. В центральной вудунской аптеке города покупаю специальный воскресительный крем. Жирно намазываю на фотографию Габи. Пятнадцать процентов жителей Нового Орлеана практикуют вуду. По ночам в ночных клубах я слушаю джаз, утром в Cafe du monde пью с Лорочкой "кафе о ле". Она читает брошюру цифровой религии. "Дети - не собаки, - читает она вслух. -Их нельзя дрессировать, не учитывая того, что они - те же самые мужчины и женщины, только не достигшие зрелого возраста". А ты здорово написал! - говорит она. Я стесняюсь. - Это глупость, - говорю я. - Мы в школе не проходили этого слова, -хихикает она. - Может, ты плохо учишься в школе? - Я - первая в классе по успеваемости, но не по поведению. Она забирается ко мне в постель. - Отец, почему ты целуешься так по-старомодному? Я гоню ее прочь. - Двадцать процентов американских отцов спят со своими дочерями, - говорит Лорочка. -Я тоже хочу! -Уйди, несчастье! - Двадцать пять процентов американских гинекологов спят со своими пациентками, говорит Лорочка, возбуждая меня своими коротенькими пальчиками. - Твой хуй сплошной волдырь от дрочки! Противная Габи! - Лорочка, девочка, что ты со мной делаешь! Я завязал! Не надо! Ай! Ты что? Я улетаю. -Улетай, папочка! - Вот так-то лучше, - смеется Лорочка, вытирая о подушку короткие пальчики. - Ну, вылитая мать. Я выхожу на балкон. Чугунные балконы и разноцветные дома - французский квартал в Новом Орлеане, самом живописном городе США. Габи встречает меня на улице перед отелем открытым текстом: - Скажи мне что-нибудь утешительное. Габи - зомби. Она - подрывная зомби. Она заводит наш марафон. Боль и удовольствие. Она дает мне в руки прутик. Вырывает. На песке чертит план. В нем есть своя тонкость. Сила и близость фантазмов. Мы идем по берегу Миссисипи. Здесь, в устье реки, нет холмов, одни доски и океанские корабли, нефть. - Войдите! - закричал помощник капитана истошным голосом. Миссисипи в огне. Горит пароход "Дельта Куин". Кто его поджег? Кому понадобилось уничтожить цитадель цифровой религии? Воскресенье. Я сижу тихо в кресле. В плаще и в шляпе. Курю гаванскую сигару. За окошком щебет новоорлеанских птиц и звон колоколов. Мне кажется, я выпустил Бога из клетки. Габи-зомби писает и какает на постель. Тужится. Работают ее мускулы. Она просит писать ей в лицо. Она выворачивается наизнанку. Она продвигается вверх по шкале удовольствия. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Ей уже по фигу Америка. Она выходит в открытый космос. Я чувствую себя Колумбом. - Это против закона, - говорит моя американская дочь, узнав о воскрешении Габи. - Не берусь возражать. Закон в Америке, - говорю я Лорочке, стоя по колено в мелком Мексиканском заливе, - так формально защищает свободу, что свобода фактически убивается законом. Америка - это очень easygoing страна в предынфарктном состоянии. - Почему ты не любишь меня, если я тебя люблю? - с мукой заявляет Габи. - Папа, - не выдерживает вдруг Лорочка, -почему Габи такая глупая? -Ты сказала: глупая? -Женщина-якорь! - касается сущности дочь. Я хватаю ее и подбрасываю в южный воздух. - Спасена! - закричал я. - Муся моя спасла Америку! - Папочка, ты не горячись, - строго сказала юная американка.
НИГЕР. ЛЮБОВЬ В ЧЕРНОЙ АФРИКЕ
ПУСТЫНЯ
Земля - красная, солнце - серебряное, река - зеленая. Вся жизнь - калебас. Что это? Черная Африка. Краток путь от загадки к сказке. Африка -это проверка на вшивость. В темном трюме храпит дикарь, в ужасе возомнивший, что белый заковал его в цепи и погрузил на корабль с единственной целью съесть по дороге в Америку. Однако несъеденный, дикарь распался на двух близнецов, которые в моем случае назвались добрым негром из племени бамбара Сури и страшным шофером, арабом Мамаду. Африка Сури - мягкое манго снисхождения; Мамаду же, как бдительный часовой, застыл на защите своих абсолютных ценностей. А капебасы и есть калебасы. На них играют, ими едят. Они - сырье, сосуды, головы, инструменты. Но по порядку. Ночь я провел на дне пироги, проклиная тяготы африканского путешествия. Но когда в небо взлетело солнце Сахары, я уже с трудом сдерживал озноб ликования. Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленой водой Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света. По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я совсем охуел. Пустыня - сильный наркотик. Пустыня ломает перегородки. Она перевертывает песочные часы сознания и подсознания по нескольку раз на день. Пустыня соединяет два несоединимые полушария мозга. Мираж - детский лепет. В Сахаре есть такие места, где разогнавшееся пространство поставляет волны видений. Видения достигают конкретной силы очевидности. О них можно ободраться в кровь, как о колючий куст, но они же - носители баснословной энергии. Союз золота и соли, столетия назад заключенный в Томбукту, в сахарском подбрюшье по имени Сахель, до сих пор непонятен. В каком измерении пространства он заключен? Почему вообще Томбукту - самый загадочный город на свете? Не потому ли, что я свободно прохожу через часть его жителей, через глазастые стаи детей, как сквозь облако плоти, а с другими сталкиваюсь лбами и нелепо расшаркиваюсь? Исчезновение белых людей продолжается, несмотря на все принятые полицейские меры и гарнизон солдат, разместившийся возле губернаторского дворца. Белые заходят за угол, входят в резные марокканские двери - а дальше ищи их, свищи. Туареги просто-напросто необъяснимы. Они - неземной красоты в своих голубых одеяниях. На поясе сабли, в руках складывающиеся вдвое пики, они бросают в вас пики с верблюдов, и - ничего. Пики проходят сквозь вас насквозь - и ничего. Они рубят вам головы саблями - и ничего. Но вдруг одна из пик застревает в вашем теле, и все - конец. Сабля срубает вам голову в тот самый момент, когда вы почувствовали себя бессмертным. В сущности, это безобразие, и я хорошо понимаю скрытые причины гражданской войны в Томбукту, да и вообще на всем пустынном востоке остроконечного государства Мали. Иные считают, что это чисто расистская бойня. Черные африканцы, бамбара, малинке и прочие племена наехали на туарегов, которые, дескать, белые, но, извините, какие они белые? Я сам видел и трогал их кожу, у них только ладошки белые, сами-то - высокомерные, но коричневые. Ерунда! Просто надоела правительственной администрации эта петрушка. Правительственная администрация из Бамако отправила туда своих свирепых солдат в шерстяных двубортных шинелях. Что из этого вышло? Туареги, прежде всего, оторвали их золоченые пуговицы. Те наехали со свистом, с "Калашниковыми", а туареги - одни только пики. Казалось бы, по опыту прошлых войн, победитель был предрешен, но не в Томбукту. Оторвав золоченые пуговицы, туареги поснимали с солдат высокие кожаные ботинки, самых умных забрали в рабство, и долинная армия переобулась в пляжные шлепанцы, сделанные в Китае, их можно купить на каждом базаре, и они так и ходят в двубортных шинелях, с "Калашниковыми", в шлепанцах, но уже без свиста. Некоторые туареги убиваются наповал как простые люди, а некоторые нет. Совсем не убиваются. Их расстреливаешь, а они не расстреливаются. Об этом не принято говорить, и колониально-экзотические "выдумки" отменены тайным решением мирового сообщества. Не случайно в дни расцвета Британской Империи Западная Африка считалась "могилой белого человека". Из-за малярии? Да хрен вам! Скорее из-за того, что в Томбукту вы в эту минуту можете поднять трехпудовый слиток соли одной рукой, даже одним пальцем, а в следующую нет сил оторвать его от земли. Об этом тоже не принято говорить. Французы, правда, решили было на излете могущества создать призрачное государство туарегов, но - с кем вести переговоры? - быстро одумались. Все делают вид, что ничего не происходит. Иначе как тут жить? Просто не надо подходить к соли и пробовать ее поднимать, и не надо напрасно заниматься фотографией, которую правительственная администрация то считает серьезным преступлением, и можно загреметь в тюрьму, а африканские тюрьмы славятся мракобесием: там вообще никого не кормят, мне русский консул в Бамако рассказывал, там даже пить не дают, - то вдруг снимает запрет, вроде - щелкай, что хочешь, все равно не поверят, но власти все-таки напрягаются. А я-то думал, что это они такие невежливые в малийском посольстве в Москве, в Замоскворечье. Я к ним пришел, мол, хочу по реке Нигер проплыть на пироге, увидеть красоты, побывать в Томбукту, а дипломаты в ответ: - зачем вам Томбукту? Зачем вам Нигер? Других рек нет? Но, удивляюсь, не на Ниле же и Конго, залитых риторикой и прочим дискурсом, надо понимать Африку? Вы бы мне еще предложили детский лимонад Лимпопо! Смотрю: засада. Недоговаривают. Прежде у них социализм был - это при туарегах-то! - и посольство воняет социализмом, засрали весь дворянский особняк в Замоскворечье своим социализмом, но визу выдали за двадцать долларов, я смотрю - только на неделю! Да вы что! Что я за неделю успею? Ваша страна - как две Франции! А они скосили глаза: мол, ничего. Не хотели, чтобы я успел в Томбукту. Пришлось мне в Бамако обивать пороги полицейских участков, выпрашивая продолжения визы, хорошо, консул помог, дали, но с неприязнью, и только ради, конечно, наживы. Не зря они свое государственное турагентство при социализме назвали СМЕРТ. Но это не только засада властей. Это -всеобщая конспирация. Я, например, когда вернулся в Европу, разговорился в Гамбурге с одним ученым-сахароведом на местной тусовке, я только начала о Томбукту - он сделал непонимающие глаза. Позитивист хуев! Вот из-за таких, из-за этих немцев, мы и остались жить со своими тремя измерениями! И русский консул в Бамако тоже отсоветовал, и посол русский тоже. Мол, дорога небезопасная, постреливают, оставайтесь в долине, тут есть что посмотреть, стоянки первобытных людей, все эти гроты, да и манго у нас - самые спелые в мире, а там -только песок сыпется. Да, сыпется! И ветер их известный, харматтан, гуляет. Да, гуляет! И Томбукту с птичьего полета - тоска в чистом, первозданном виде, по колено в песке. Мужчины одеты по-арабски, женщины - по-африкански, культура поделилась пополам. Но вот верблюд опускается на колени. Они входят. Он - в голубом. Она - в золотом. Смерть европейской иронии наступает тотчас. В музыке - малицентризм. Слушают только свое. Манго в плодоносной долине, в самом деле, оказались очень сладкими, но Бамако - запущенный базар, и я рвался оттуда. Местная власть установила за мной слежку. Наконец, меня вызвали в Министерство культуры и туризма и прямо спросили, чего я хочу. А я не понимал, что они от меня хотят, мы друг друга не понимали. - Элен! - крикнул я черномазой поварихе, крутившейся с примусом на дне пироги. Неси-ка мне завтрак, да поскорее! Впрочем, пирогой ее назвать трудно. Это -большая посудина с тентом, которая на Нигере зовется пинас. - Вот только в пустыне понимаешь, что пресная вода - сладкая на вкус, - сказала Элен. Так ласково сказала.
Больше всего на свете Габи любит ебаться. Хотя это так, но это не совсем так. Больше всего на свете Габи хочет быть знаменитой. Она хочет, чтобы о ней много говорили, чтобы ею восхищались и чтобы ее высоко ценили. И это так, но не совсем окончательно. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Габи растоптала мое затянувшееся отрочество. Не воздержание, но томительный перебор привел меня, наконец, к избавлению. Я вдруг увидел закаты на Миссисипи. В Мемфисе в гостинице "Peabody" мы подрались с ней совсем по-зверски. "Peabody" - шикарная гостиница. В таких мы не останавливались. - Я одна ищу истину в реке, - закричала немецкая естествоиспытательница, - а ты только и делаешь, что в каждой дыре ищешь свою блудную дочь! Мы пошли с ней в музей полиции, где висели фотографии убитых полицейских, выполнивших свой долг, и прочие интересные экспонаты, полицейские наряды разных лет, она заметила, что в департаменте расследования убийств все полицейские (на общей фотографии) с большими носами, что, правда, смешно, но я на нее посмотрел, как на червя. Мы пошли с ней слушать блюзы сначала в клуб Би Би Кинга (где съели невкусный ужин) и послушали сына Кинга, который кусал струны зубами, показушник, но пел неплохо. А потом - в более простонародный кабак, и там молодые ребята играли и пели рок, а под конец вышла короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах, с ломовой грудью и стала лихо танцевать, и я снова подумал об американской дочке и о том, что у нее, должно быть, уже начались менструации. Габи напилась и решила истерически звонить в Берлин своему другу Маттиасу и хохотать истерически, и говорить по-немецки. Когда она кончила, я решил тоже позвонить, и она тогда сказала, что я хочу взять реванш и отключила телефон, и даже хотела вырвать его с корнем. Тогда я сказал, чтобы она этого не делала, а она стала кричать, что я большой кусок говна, такой большой, какого она в жизни еще не видела. А потом она закричала, что никто в жизни не говорил ей fuck off и не считал ее за говно и так воспалилась, что набросилась на меня и стала хлестать по щекам. Я сбил ее с ног и пару раз ударил по лицу, правда, ладонью и не слишком больно. - Габи! - вскричал я. - У тебя черные пятки! Тебя не до конца перекрасили! Ты не настоящая. - У негров розовые пятки, - успокоила меня Габи. Она рыдала, как вообще никто не рыдает, то есть началась чудовищная истерика, и я стал опасаться американской полиции из музея. Она стала звонить в полицию и кричать, что я убил негра. Хорошо, что я перерезал заранее провод. Но я знал, что она может выскочить из комнаты и побежать донести на меня. Я скрутил ее, отвел под холодный душ, перед душем она сказала, что я боюсь только одного: она обо всем этом напишет и я потеряю свою немецкую репутацию. В Германии они меня все пугают этой немецкой репутацией. Я нехотя ей возражал и, пораженный снова ее тщеславием, я ее помыл с мылом. - На кого ты меня променял? На эту замухрышку Лору Павловну? Она маленькая и страшная. - Подожди, вот она пострижет волосы и станет красоткой! Новый этап истерики и даже немного мордобоя с ее стороны. Я лежал до рассвета одетый, в ожидании какой-нибудь ее глупости. От волнения она выкурила первую сигарету за девять лет. Чтобы снять накопившееся напряжение, я решил закончить все трахом, что и сделал с отвращением, не без сопротивления немецкого партнера. - Еще! - раздался хриплый голос. Потом она неумеренно хвалила этот трах. Наутро мы починили очки (она сломала мне очки для чтения) у оптика, который оказался оптиком Элвиса Пресли, у доктора Метца, который рассказал мне, что Элвис приезжал к нему на прием в 12 ночи, чтобы никто не видел. Ну, и как, он был хорошим пациентом? Он говорил, да, доктор Метц, спасибо, доктор Метц. Тщеславие доктора было пожизненно удовлетворено. Габи каждый день с пяти до шести вечера находится в приподнятом настроении, много смеется и шутит. А потом снова - неврастеничка и стерва. То всего стесняется, то разгуливает голой. Я говорю, ты при подружках тоже пукаешь, сидишь, говорю, с Сабиной, обсуждаете последние художественные новости и обе пукаете, так у вас в Берлине заведено? Но она сказала, что нет. А тут она пукает. На кладбище пришли к конфедератам. Казалось бы, священное место. Дубы вокруг. Кто на кладбище громко пукает? Перед могилами героев, которые выбрали неверное место в истории, но, тем не менее, выбрали. Может, я спрашиваю, ты громко пукаешь потому, что протестуешь против их фашистского, как ты выражаешься, места в истории? Оказывается, все вегетарианцы громко пукают. Ужас какой. Вот и Габи пукает. Вместо того, чтобы есть мясо. А что хуже? Пукать или есть мясо? Вот вопрос.
В ГОСТЯХ У ЭЛВИСА
- Элвис Пресли - пророк цифровой религии, - сказал я помощнику капитана. - Микки Маус - тоже наш человек, - добавил он. Мы с помощником поехали поклониться пророку. Если поставить себе задачу увидеть плачущего американца, надо ехать в Мемфис. Здесь на бульваре Элвиса Пресли в особняке Grace-land слезы льются рекой. Плачут дети, плачут старухи в каталках. Всем жалко Пресли. Начало дельты Миссисипи. Фронтир Севера и Юга. Как раз тут и должен был явиться Элвис. На ранних фотографиях видно, что он - пришелец. Но как он жестоко разыграл Америку, по жизни прикинувшись буреющим вымпелом американского конформизма! - Мерилин Монро - тоже розыгрыш, - сознался помощник. - Мы закончили тем, что ее труп оттрахали в полицейском морге. - А Кеннеди? - Подкидыш, - отрезал помощник. Издевательская страсть Элвиса коллекционировать солдатские мундиры (150 комплектов) и полицейские знаки симпатии. Он в разных штатах объявлялся почетным замом начальников полицейских участков, шерифов. Классовый комплекс водителя грузовика - низкий старт, когда полиция кажется всемогущей и так хочется стать ее другом. Культ личности, мифологическая зона. Ни слова о наркотиках, пьянстве, пеленках не контролирующего мочеиспускание кумира. - Смотри! Ни слова о его доносе в ФБР на Битлс! - обрадовался помощник капитана. Бесчисленные золотые и платиновые диски, акцент на финансовом триумфе и благотворительной деятельности. Ни слова о смысле рока. Ни слова о социальных, расовых мятежах 60-х. Ни разу, нигде на фотографии с негром. Конформизм плюс успех - святая связка Америки. Три телевизора в одной стенке, можно смотреть сразу три разных программы, и скромный набор чужих пластинок, тир во дворе, живые рысаки-экспонаты с завязанными глазами. У покойника в доме большая кухня обжоры и ни одной книги. Могила секс-символа - в детских игрушках. Мы возложили чистые памперсы.
АЛЛИГАТОРЫ
Я пригласил капитана в бар. - Устал, - отказался он. - Я пошел спать. Разбирайтесь сами. - Раньше у нас все ЧП сводились к тому, -сказал мне черный, с рыжей гривой по грудь бармен, проводив капитана глазами, - что команда браталась по ночам с пассажирами в спасательных шлюпках. - Бензин с кампари, - заказал я. - Я не ослышался? - уточнил честный парень. Как только я окончательно решил, что Америка лишена элегантности, майки и шорты сменились блузками, рубашками, длинными платьями. Темные очки плантаторов обрели европейские очертания. На полках магазинов Виксбурга и Нетчета - сладкие статуэтки негритянского отцовства-материнства, в гостиницах - сладкие, если не приторные, завтраки. Мы въехали в другую культуру. Американский Юг элегантен. На фоне аристократических южанок дерзкая Габи сама выглядит замухрышкой. Как только мы очутились в рабовладельческих штатах, Габи в знак протеста перестала носить трусы. Сознание и подсознание Америки отражаются на мемориальных досках. На лицевой стороне - даты сражений Гражданской войны. На обороте - гомосексуальные объяснения в вечной любви и горячие номера телефонов, написанные гвоздем. Жара. Влажность. Гора льда в апельсиновом соке. Ходишь вареный. Не пишется, не думается. Только в середине ночи наступает прохлада. Мне снится, что у меня в Америке растет дочь, короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах до колен, и что у нее, должно быть, уже начались менструации. Ее мама работает певицей и пианисткой на туристическом, роскошно реанимированном четырехпалубном пароходе "Дельта Куин". Капитан и помощник капитана берут меня за руки, ведут в салон. - Мы выполнили свое обещание. - Они открывают дверь. - Капитан, - говорю я. - Прикажите ему отменить цифровую религию. Капитан молчит. - Капитан, - говорю я. - Проснитесь! Вы же не американец. - У меня папа - ирландец. Мама - русская. Из Гданьска. - Ты зачем убил трех американок? - спрашиваю я помощника капитана. - Агентки хаоса. У меня алиби. А кто убил негра? - Негр - кино. - Все - кино, - говорит помощник. - Америка России подарила пароход... - в стиле блюз поет певица в ковбойской шляпе. Я встречаю их обеих за ужином. Мать и дочь странно смотрят на меня. А вот и муж Лоры Павловны - диссидент Питер Феррен. Мечтал жить в Европе, не получилось. 58 лет. Профессор европейской литературы в городе Рочестере, штат Нью-Йорк, родине пленки "Кодак", он подрабатывает летом на пароходе игрой на кларнете и саксофоне. Мы разговорились. По мнению профессора, причина американской беды - неудавшаяся сексуальная революция. Она разрушила общество тем, что общество ответило на нее ультраконсервативной пуританской контрреакцией. А вот и два его сына-дебила. - Завтра экскурсия на озера. Поедем охотиться на аллигаторов? - говорю я. - That sounds like a plan, - соглашается диссидент. За штурвалом моторной лодки - Дональд, ветеран вьетнамской войны. - Лора, - тихо говорю я певице. - Ну, чего? - Да, так. Ничего. Дональд был, в основном, в Камбодже, минером, добровольно ушел воевать в 17 лет, ему после снились кошмары, у него три инсульта, он все забыл: детство, войну, жену - когда смотрит по телевизору о войне, переключает программу, живет в плавучем домике на озере (чтобы не платить налог на недвижимость). Вообще красота неземная. Кувшинки, цапли, деревья в воде. - Американцы не любят природу, - вдруг сказала девочка Лорочка. Мы все молча переглянулись. Первый из увиденных нами аллигаторов вылезает на берег, чтобы съесть кусок пирога с черникой, который я ему бросаю. Хвостатый, полтора метра, шустрый и опасный. Вылезает и от всей души пердит. Габи хлопает в ладоши. Счастье ее не знает пределов. Ах, если бы она знала, что это сигнал к нападению! - Как там у вас в России решается проблема с черными и латиносами? собрав все свои знания, спрашивают меня два брата-дебила. Не успеваю им ответить. Внезапно, подняв фонтаны воды, со дна озера взлетает чудо природы: стая летающих аллигаторов. Все в ужасе. Волны. Тайфун. Лодка едва не переворачивается. Аллигаторы летят, как истребители. Они приближаются, зубастые. Они подлетают к нам, улыбающиеся. - Возьмем их на понт! - кричит нам Дональд. - Аллигаторы боятся шума! Схватившись за руки, мы начинаем дико орать первое, что приходит в Америке в голову: - Happy birthday to you! Аллигаторы еще шире открывают рты. Увы, не от удивления! На бреющем полете с холодной кровью они атакуют вьетнамского ветерана. Тот, в последний момент вспомнив Вьетнам, впивается одному из них в горло. Поздно! Нет ветерана! Аллигаторы налетают на братьев-дебилов. Те, по опыту школьных драк, оказавшись в меньшинстве, честно поднимают руки вверх. Аллигаторы четвертуют зубами дебильных братьев. Питер Феррен отбивается кларнетом; он обещал нам на закате исполнить Гершвина. Земноводные негодяи проглатывают кларнет. Они откусывают седеющую диссидентскую голову Питера Феррена. Тот умирает со словами "Бертольд Брехт". Лора Павловна! Милая! Прыгайте за борт! Лора Павловна хочет нырнуть с кормы. Аллигаторы ловят ее в прыжке, похожем на уже облупившиеся советские скульптуры пловчих вдоль Москвы-реки. Они подхватывают ее и, подняв высоко в воздух, бросаются ею, как дельфины -мячом. Она летает между ними, сжимая руки, как святая. Больно на это смотреть! Аллигаторы, натешившись добычей, хищно проглатывают Лору Павловну. Съедают вместе с ковбойской шляпой и православным крестом на груди (мой давнишний подарок). Наконец, сорвав с Габи одежду, глумливо похрюкивая, словно Гришки Распутины, аллигаторы потрошат оголенную немку с черным лобком и номером 1968 между лопаток. Она не должна как "образ врага" выжить и низким голосом визжит: - Der Tod ist vulgar!.. Море крови. - Папа, ружье! Дочка выхватывает со дна лодки крупнокалиберный ствол. Счастье, ты назвала меня папой! Внезапные слезы мешают мне временно видеть противника. Меж тем аллигаторы, описав в светло-оранжевом предзакатном воздухе круг, хотят сожрать маленькую собачку вьетнамского ветерана по имени Никсон, но мы с американской дочкой даем сокрушительный отпор. Я палю без остановки из крупнокалиберного ружья. Паф! Паф! Паф! Разорванные куски аллигаторов падают в озеро, один за другим. Никсон понимающе лает. Я поправляю свои темные очки от Трусарди, купленные в прошлом году в Венеции, и закуриваю, пользуясь бензиновой зажигалкой. Мы definitely в восторге друг от друга. - Дочка! - Папа! - Ну, как ты? - I am fine! - Ну, слава Богу! Через пять минут Лорочка уже забывает о съеденных маме, братьях и диссиденте, берет Никсона на руки, и мы с ней уезжаем на джипе поужинать в ресторан. Я заберу ее в Москву. Вместе с Никсоном.
ЗОМБИ
Путешествия учат тому, - говорю я Лорочке в ресторане (мы едим вкусных вареных крабов), - что природа красива, а люди глупы. Они обладают бесконечным запасом глупости. Остается либо манипулировать, либо сочувствовать, либо махнуть рукой. Переделать ничего нельзя. Иначе люди разучатся играть социальные роли. Каждый глуп по-своему. В этом разнообразие. Она не верит. Не понимает значение слова stupid. Но когда начинает играть ресторанный оркестр, она, словно в грезе, встает и подходит к сцене и танцует рок так, как никто на Волге его не танцует. В глазах у нее - золотые рождественские пальмы. На лице - вечное Рождество. - Как тебе было там, в притоне малолеток? - Каком притоне? - спросила Лорочка. - Мне Ольга сказала. - Ольга, как все русские, преувеличивает. У них болезненное воображение. - Разве тебя не домогался твой псевдопапочка негр? - Нет. - Но он мне сказал, что спал с тобой. - Спал, но не трахал. Он был добрый, -она всхлипнула. - Кто-то его убил. Плантации, усадьбы, призраки. Призраки по ночам страшно кричат. Страшно кричит и плачет призрак Габи. Люди ходят с ружьями. Много дичи и призраков. Негры совсем другое. Иначе движутся, говорят, смеются, живут. Смеются во весь рот. В них нет мертвечины. При ходьбе шевелят всем телом. Они - глазастые. После всех этих рек я стал к русским относиться более снисходительно. В них все-таки тоже есть что-то живое. Я принимаю решение воскресить Габи. С этой целью еду в Новый Орлеан на старое кладбище. Покойники висят в воздухе в мраморных надгробьях на случай наводнения. Поклоняюсь культовой могиле королевы вуду Марии Л. Три креста, три цента (от меня) и - губная помада (это все, что осталось от Габи) как жертвоприношение. В центральной вудунской аптеке города покупаю специальный воскресительный крем. Жирно намазываю на фотографию Габи. Пятнадцать процентов жителей Нового Орлеана практикуют вуду. По ночам в ночных клубах я слушаю джаз, утром в Cafe du monde пью с Лорочкой "кафе о ле". Она читает брошюру цифровой религии. "Дети - не собаки, - читает она вслух. -Их нельзя дрессировать, не учитывая того, что они - те же самые мужчины и женщины, только не достигшие зрелого возраста". А ты здорово написал! - говорит она. Я стесняюсь. - Это глупость, - говорю я. - Мы в школе не проходили этого слова, -хихикает она. - Может, ты плохо учишься в школе? - Я - первая в классе по успеваемости, но не по поведению. Она забирается ко мне в постель. - Отец, почему ты целуешься так по-старомодному? Я гоню ее прочь. - Двадцать процентов американских отцов спят со своими дочерями, - говорит Лорочка. -Я тоже хочу! -Уйди, несчастье! - Двадцать пять процентов американских гинекологов спят со своими пациентками, говорит Лорочка, возбуждая меня своими коротенькими пальчиками. - Твой хуй сплошной волдырь от дрочки! Противная Габи! - Лорочка, девочка, что ты со мной делаешь! Я завязал! Не надо! Ай! Ты что? Я улетаю. -Улетай, папочка! - Вот так-то лучше, - смеется Лорочка, вытирая о подушку короткие пальчики. - Ну, вылитая мать. Я выхожу на балкон. Чугунные балконы и разноцветные дома - французский квартал в Новом Орлеане, самом живописном городе США. Габи встречает меня на улице перед отелем открытым текстом: - Скажи мне что-нибудь утешительное. Габи - зомби. Она - подрывная зомби. Она заводит наш марафон. Боль и удовольствие. Она дает мне в руки прутик. Вырывает. На песке чертит план. В нем есть своя тонкость. Сила и близость фантазмов. Мы идем по берегу Миссисипи. Здесь, в устье реки, нет холмов, одни доски и океанские корабли, нефть. - Войдите! - закричал помощник капитана истошным голосом. Миссисипи в огне. Горит пароход "Дельта Куин". Кто его поджег? Кому понадобилось уничтожить цитадель цифровой религии? Воскресенье. Я сижу тихо в кресле. В плаще и в шляпе. Курю гаванскую сигару. За окошком щебет новоорлеанских птиц и звон колоколов. Мне кажется, я выпустил Бога из клетки. Габи-зомби писает и какает на постель. Тужится. Работают ее мускулы. Она просит писать ей в лицо. Она выворачивается наизнанку. Она продвигается вверх по шкале удовольствия. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Ей уже по фигу Америка. Она выходит в открытый космос. Я чувствую себя Колумбом. - Это против закона, - говорит моя американская дочь, узнав о воскрешении Габи. - Не берусь возражать. Закон в Америке, - говорю я Лорочке, стоя по колено в мелком Мексиканском заливе, - так формально защищает свободу, что свобода фактически убивается законом. Америка - это очень easygoing страна в предынфарктном состоянии. - Почему ты не любишь меня, если я тебя люблю? - с мукой заявляет Габи. - Папа, - не выдерживает вдруг Лорочка, -почему Габи такая глупая? -Ты сказала: глупая? -Женщина-якорь! - касается сущности дочь. Я хватаю ее и подбрасываю в южный воздух. - Спасена! - закричал я. - Муся моя спасла Америку! - Папочка, ты не горячись, - строго сказала юная американка.
НИГЕР. ЛЮБОВЬ В ЧЕРНОЙ АФРИКЕ
ПУСТЫНЯ
Земля - красная, солнце - серебряное, река - зеленая. Вся жизнь - калебас. Что это? Черная Африка. Краток путь от загадки к сказке. Африка -это проверка на вшивость. В темном трюме храпит дикарь, в ужасе возомнивший, что белый заковал его в цепи и погрузил на корабль с единственной целью съесть по дороге в Америку. Однако несъеденный, дикарь распался на двух близнецов, которые в моем случае назвались добрым негром из племени бамбара Сури и страшным шофером, арабом Мамаду. Африка Сури - мягкое манго снисхождения; Мамаду же, как бдительный часовой, застыл на защите своих абсолютных ценностей. А капебасы и есть калебасы. На них играют, ими едят. Они - сырье, сосуды, головы, инструменты. Но по порядку. Ночь я провел на дне пироги, проклиная тяготы африканского путешествия. Но когда в небо взлетело солнце Сахары, я уже с трудом сдерживал озноб ликования. Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленой водой Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света. По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я совсем охуел. Пустыня - сильный наркотик. Пустыня ломает перегородки. Она перевертывает песочные часы сознания и подсознания по нескольку раз на день. Пустыня соединяет два несоединимые полушария мозга. Мираж - детский лепет. В Сахаре есть такие места, где разогнавшееся пространство поставляет волны видений. Видения достигают конкретной силы очевидности. О них можно ободраться в кровь, как о колючий куст, но они же - носители баснословной энергии. Союз золота и соли, столетия назад заключенный в Томбукту, в сахарском подбрюшье по имени Сахель, до сих пор непонятен. В каком измерении пространства он заключен? Почему вообще Томбукту - самый загадочный город на свете? Не потому ли, что я свободно прохожу через часть его жителей, через глазастые стаи детей, как сквозь облако плоти, а с другими сталкиваюсь лбами и нелепо расшаркиваюсь? Исчезновение белых людей продолжается, несмотря на все принятые полицейские меры и гарнизон солдат, разместившийся возле губернаторского дворца. Белые заходят за угол, входят в резные марокканские двери - а дальше ищи их, свищи. Туареги просто-напросто необъяснимы. Они - неземной красоты в своих голубых одеяниях. На поясе сабли, в руках складывающиеся вдвое пики, они бросают в вас пики с верблюдов, и - ничего. Пики проходят сквозь вас насквозь - и ничего. Они рубят вам головы саблями - и ничего. Но вдруг одна из пик застревает в вашем теле, и все - конец. Сабля срубает вам голову в тот самый момент, когда вы почувствовали себя бессмертным. В сущности, это безобразие, и я хорошо понимаю скрытые причины гражданской войны в Томбукту, да и вообще на всем пустынном востоке остроконечного государства Мали. Иные считают, что это чисто расистская бойня. Черные африканцы, бамбара, малинке и прочие племена наехали на туарегов, которые, дескать, белые, но, извините, какие они белые? Я сам видел и трогал их кожу, у них только ладошки белые, сами-то - высокомерные, но коричневые. Ерунда! Просто надоела правительственной администрации эта петрушка. Правительственная администрация из Бамако отправила туда своих свирепых солдат в шерстяных двубортных шинелях. Что из этого вышло? Туареги, прежде всего, оторвали их золоченые пуговицы. Те наехали со свистом, с "Калашниковыми", а туареги - одни только пики. Казалось бы, по опыту прошлых войн, победитель был предрешен, но не в Томбукту. Оторвав золоченые пуговицы, туареги поснимали с солдат высокие кожаные ботинки, самых умных забрали в рабство, и долинная армия переобулась в пляжные шлепанцы, сделанные в Китае, их можно купить на каждом базаре, и они так и ходят в двубортных шинелях, с "Калашниковыми", в шлепанцах, но уже без свиста. Некоторые туареги убиваются наповал как простые люди, а некоторые нет. Совсем не убиваются. Их расстреливаешь, а они не расстреливаются. Об этом не принято говорить, и колониально-экзотические "выдумки" отменены тайным решением мирового сообщества. Не случайно в дни расцвета Британской Империи Западная Африка считалась "могилой белого человека". Из-за малярии? Да хрен вам! Скорее из-за того, что в Томбукту вы в эту минуту можете поднять трехпудовый слиток соли одной рукой, даже одним пальцем, а в следующую нет сил оторвать его от земли. Об этом тоже не принято говорить. Французы, правда, решили было на излете могущества создать призрачное государство туарегов, но - с кем вести переговоры? - быстро одумались. Все делают вид, что ничего не происходит. Иначе как тут жить? Просто не надо подходить к соли и пробовать ее поднимать, и не надо напрасно заниматься фотографией, которую правительственная администрация то считает серьезным преступлением, и можно загреметь в тюрьму, а африканские тюрьмы славятся мракобесием: там вообще никого не кормят, мне русский консул в Бамако рассказывал, там даже пить не дают, - то вдруг снимает запрет, вроде - щелкай, что хочешь, все равно не поверят, но власти все-таки напрягаются. А я-то думал, что это они такие невежливые в малийском посольстве в Москве, в Замоскворечье. Я к ним пришел, мол, хочу по реке Нигер проплыть на пироге, увидеть красоты, побывать в Томбукту, а дипломаты в ответ: - зачем вам Томбукту? Зачем вам Нигер? Других рек нет? Но, удивляюсь, не на Ниле же и Конго, залитых риторикой и прочим дискурсом, надо понимать Африку? Вы бы мне еще предложили детский лимонад Лимпопо! Смотрю: засада. Недоговаривают. Прежде у них социализм был - это при туарегах-то! - и посольство воняет социализмом, засрали весь дворянский особняк в Замоскворечье своим социализмом, но визу выдали за двадцать долларов, я смотрю - только на неделю! Да вы что! Что я за неделю успею? Ваша страна - как две Франции! А они скосили глаза: мол, ничего. Не хотели, чтобы я успел в Томбукту. Пришлось мне в Бамако обивать пороги полицейских участков, выпрашивая продолжения визы, хорошо, консул помог, дали, но с неприязнью, и только ради, конечно, наживы. Не зря они свое государственное турагентство при социализме назвали СМЕРТ. Но это не только засада властей. Это -всеобщая конспирация. Я, например, когда вернулся в Европу, разговорился в Гамбурге с одним ученым-сахароведом на местной тусовке, я только начала о Томбукту - он сделал непонимающие глаза. Позитивист хуев! Вот из-за таких, из-за этих немцев, мы и остались жить со своими тремя измерениями! И русский консул в Бамако тоже отсоветовал, и посол русский тоже. Мол, дорога небезопасная, постреливают, оставайтесь в долине, тут есть что посмотреть, стоянки первобытных людей, все эти гроты, да и манго у нас - самые спелые в мире, а там -только песок сыпется. Да, сыпется! И ветер их известный, харматтан, гуляет. Да, гуляет! И Томбукту с птичьего полета - тоска в чистом, первозданном виде, по колено в песке. Мужчины одеты по-арабски, женщины - по-африкански, культура поделилась пополам. Но вот верблюд опускается на колени. Они входят. Он - в голубом. Она - в золотом. Смерть европейской иронии наступает тотчас. В музыке - малицентризм. Слушают только свое. Манго в плодоносной долине, в самом деле, оказались очень сладкими, но Бамако - запущенный базар, и я рвался оттуда. Местная власть установила за мной слежку. Наконец, меня вызвали в Министерство культуры и туризма и прямо спросили, чего я хочу. А я не понимал, что они от меня хотят, мы друг друга не понимали. - Элен! - крикнул я черномазой поварихе, крутившейся с примусом на дне пироги. Неси-ка мне завтрак, да поскорее! Впрочем, пирогой ее назвать трудно. Это -большая посудина с тентом, которая на Нигере зовется пинас. - Вот только в пустыне понимаешь, что пресная вода - сладкая на вкус, - сказала Элен. Так ласково сказала.