Есенберлин Ильяс. Отчаяние

   Одним из таких людей, оставшихся еще Туркестане, был хаким города, всеми уважаемый Кудайберды-багадур. В эту ночь телохранители Аблая — специально подобранные им в различных зинданах преступники — прокрались вместе со своим хозяином во дворец почтенного хакима, чтобы зарезать его. Но его и след простыл. Какая-то добрая душа предупредила хакима о готовящемся убийстве, и он накануне вечером бежал в Сайрам. Во дворце осталась лишь Сулу-айым-бике — жена хакима с грудным ребенком. Древние степные предания почти не упоминают о случаях убийства женщин с детьми даже в отмеску врагу. На этот же раз произошло неслыханное. Пришедшие наутро к своей госпоже слуги увидели лишь мелко изрубленные тела матери и младенца. По всему дворцу валялись части их тел. В народе говорили шепотом, что кровь выступила в это утро на камнях мавзолея святого Ходжи Ахмеда Яссави…
   А султан Аблай утром, напившись чаю, с просветленными глазами прошел во дворец хакима, делая вид, что ничего не знает о происшедшем. Приказав никого не пускать во дворец, он уселся на место правителя, подогнув ноги и размазывая левой рукой по ворсистому ковру еще не смытую кровь.
   — С сегодняшнего дня я здесь хан и бог! — сказал он угрюмо.
   — Да, ты наш хан и бог! — зашумели со всех сторон его сообщники и телохранители.
   — А вы… вы — мои верные нукеры!
   — Да, мы твои верные нукеры… Посылай нас хоть с иблисами сражаться, мы пойдем за тобой, наш повелитель-хан!..
   — А если я захочу вас умертвить?
   — Скажешь: умрите, и мы умрем, наш повелитель-хан!
   — Тогда слушайте мое первое ханское распоряжение!
   — Слушаем и повинуемся, наш великий хан!
   — Сегодня состоится великий пир… — Аблай улыбнулся, и в глазах его зажглось поистине дьявольское пламя. — Но какой пир для нас без запаха вражьей крови. Подлый Кудайберды-багадур не захотел остаться с нами, поэтому мы приправим свой сегодняшний обед кровью его людей!..
   — Смерть им! — завопили, завизжали палачи.
   Но не состоялось кровавое пиршество в этот день. Ибо дверь распахнулась от мощного пинка, и во дворец ворвался огромный батыр с четырьмя повисшими на нем охранниками:
   — Враг идет, султан Аблай!..
   Ни один мускул не дрогнул в лице кровавого Аблая.
   — Какой враг? — спросил он равнодушным голосом.
   — Контайчи Сыбан Раптан … С семи сторон — с семьюдесятью тысячами воинов!..

* * *

   — Многовато… — Аблай притворно вздохнул и развел руками. — А у меня всего-то семьдесят нукеров. Что я могу с ними сделать против славного Сыбан Раптана?
   — Но во все времена десять тысяч всадников выставлял в один день славный Туркестан! — закричал батыр.
   — Нет у нас людей, — сказал Аблай и осклабился. Не осталось… О-о, скоро много крови прольется на земле. Мало останется живых людей!.. Много крови прольется… Много!..
   Батыр Кара-Керей Кабанбай из рода найман с изумлением смотрел на султана Аблая. Губы у того вспыхнули, почернели, и большой рот казался в крови. Глаза султана горели огнем безумия. Рука знаменитого батыра невольно сжала рукоять сабли, чтобы одним-единственным движением снести голову этому вурдалаку. Но он вспомнил о скачущих через степь полчищах джунгарских контайчи, о дыме над аулами — и опустил руку. Этот страшный человек, сидящий перед ним, все же из рода тюре-чингизидов, а именно тюре должны, по правилам, возглавить отпор врагу. На то им и почет из века в век…
   — Как же вы, султан, думаете защищать славный город Туркестан? — вскричал Кабанбай-батыр.
   — А кто сказал тебе, что я собираюсь защищать эту груду опустевших развалин?.. Ты же сам говоришь, батыр, что у контайчи семь туменов войска…
   — Что же вы думаете предпринять?
   — Уйду куда-нибудь с верными людьми. Пусть подлый народ сам защищает себя!..
   Батыр, который не принадлежал к главенствующей касте тюре и не имел права распоряжаться в Туркестане, схватился за голову руками… Да, вот таким тюре всегда было наплевать на других людей. Сколько раз приходилось расплачиваться простонародью за слепую веру в тюре! Нет, не тюре спасут город и страну. В каждом ауле есть храбрые молодцы из народа, есть неродовитые батыры. Да и простые пастухи становятся львами, когда выходят на защиту своего кочевья!.. Надо немедленно бить тревогу по всей степи и прежде всего послать гонцов в другие жузы, оповестить Абулхаира, Самеке-хана…
   Аблай медленно встал с подушек, выпрямился во весь свой рост.
   — Кому же вы оставляете город? — спросил батыр.
   — Сыну своему Валию…
   В голосе Аблая появились усталость и безразличие. Глаза потускнели и приняли сонное выражение, как у наевшейся мертвечины гиены.
   — Защиту города поручаю моему внуку Абулмансуру! — и пошел к выходу.
   С изумлением посмотрел ему вслед батыр. Ханскому внуку Абулмансуру едва исполнилось четырнадцать лет…

* * *

   ..Кабанбай батыр с несколькими джигитами ехал через степь, когда до него дошла весть о нашествии. Ближе всего из крупных казахских городов был Туркестан, и он поскакал сюда со своими джигитами, загоняя подменных лошадей. Не думал и не гадал он, что город находится в таком положении и что даже некому возглавить его защиту…
   Кабанбай-батыр поскакал в сторону майдана — большой площади перед мавзолеем Ходжи Ахмеда Яссави. Там обычно собирался народ, объявлялись ханские указы, стояли виселицы для приговоренных к смерти…
   Оказалось, что и без него, непонятно как, народ уже все знал о надвигающейся беде. Трех коней загнал батыр, чтобы сообщить эту весть, и никто не мог определить его. Таково уж, очевидно, народное чутье. Об этом и подумал батыр Кабанбай увидев молча стоящих горожан. И еще удивился он великий многолюдности Туркестана. Это только поначалу казалось, что город вымер. Едва услышав о нашествии врага, они все пришли сюда, люди города: из ближайших плавней, из степных аулов, из пригородов и других близлежащих городков, где спасались от гнусностей султана Аблая и его палачей. Все были здесь, пришли даже старики и старухи, женщины и дети. Могущие держать в руках оружие сидели на конях с копьями, дубинками и старинными секирами. Много было и пеших мужчин с простыми рогатками. Многочисленные дервиши, ученые мюриды, ученики и мелкие духовные прислужники тоже вооружились длинными ножами, не полагаясь на одну лишь божью помощь. Весь тридцатитысячный Туркестан стоял здесь.
   — Где же хаким Кудайберды-багадур? — спросил батыр Кабанбай, подъехав, у аксакала, стоящего впереди толпы перед мечетью.
   — Убежал!
   — От джунгар?
   — Нет, от брата своего, жаждущего человечьей крови…
   Кабанбай-батыр обернулся в сторону только что оставленного им дворца хакима:
   — А где же Аблай?
   — Уже ускакал!
   Кабанбай-батыр опустил голову, раздумывая, как ему поступить. До него долетели из толпы обрывки разговоров:
   — Говорят, питающийся кровью Аблай оставил за себя султана Валия, своего сына…
   — Лишь молиться умеет Валий, а не драться с шуршутами!
   — Да били мы этих шуршутов и не раз!
   — Теперь их семь туменов идет на нас. Семь огнедышащих гор, закрытых кровавыми тучами…
   — Шуршутов — неисчислимое множество. Видно, конец пришел славный стране казахов…

* * *

   Шуршуты — насмешливое название китайских вояк, не раз являвшихся завоевателями в эти края. Всякий раз им приходилось потом бежать отсюда. Теперь и джунгар называли в народе шуршутами, понимая, кто сзади подталкивает джунгарского контайчи.
   Кабанбай-батыр бросил поводья коня одному из своих джигитов, твердым шагом взошел на возвышение перед мечетью.
   — О народ мой! — Он широко раскинул обе руки, словно стремясь обнять ими всю площадь, всю степь до самого горизонта. — Не из вашего я края, но к одному корню принадлежим мы все, большие и малые, рыжие и черные, кочующие и пашущие землю. Я — батыр Кабанбай из рода кара-керей, слышали ли вы обо мне?..
   — Слышали… Знаем тебя, славный Кабанбай-батыр!
   — Веди нас на проклятых шуршутов!
   — Слава батыру Кабанбаю!
   Кабанбай батыр резко опустил правую руку.
   — Страшная, невиданная опасность надвигается на нас. Ветер войны задул с Востока. Никогда этот вечер не приносил радости в наши города и аулы. Контайчи лишь слуга императора шуршутов и идет к нам, чтобы стереть с лица земли страну казахов. В единении и стойкости наша сила. Но для того, чтобы с успехом обороняться от такого страшного врага, следует иметь вождя. Меня ждут в другом месте, ибо семью огненными головами выполз в нашу степь шуршутский дракон. Но я от всей души рекомендую вам воина, которого видел уже в бою. Не смотрите, что он не из знатного рода и молод. Знатность подлинного воина проверяется в бою, а молодость — залог успеха!
   В едином порыве закричал весь майдан:
   — Скажи нам его имя, батыр!
   — Мы слушаем тебя, Кабанбай-батыр!
   Кабанбай-батыр поднял руку и указал на громадного батыра, стоящего в стороне от толпы:
   — Вот он — Елчибек, которого вы сами прозвали когда-то «Бала-палуан»!..
   Да, его знали в городе, хоть он только наезжал сюда время от времени из Чирчика. Елчибек-батыр был похож на молодого барса — высокий, подтянутый, перепоясанный широким ремнем. С пятнадцати лет принимал он участие во всех состязаниях и всегда оказывался первым среди джигитов. За это и получил он свое прозвище «Мальчик-богатырь». Хоть было ему немногим больше двадцати, он уже несколько раз участвовал в сражениях с джунгарами и получил звание сотника. Все понимали, что только незнатнное происхождение помешало стать ему темником в ханском войске. Из уст в уста передавались рассказы о том, как он с двумя сотнями джигитов разгромил полутысячный отряд, состоящих из джунгар и хунхузов, отобрав у них всю захваченную в мирных аулах добычу…

* * *

   — Веди нас, Елчибек-батыр!
   — Спасибо тебе за добрый совет, батыр Кабанбай!…
   Елчибек-батыр вышел вперед и молча поклонился народу. Ничего нельзя было прочесть на его суровом лице воина. Все понимали, какая нелегкая задача — защищать этот брошенный всеми начальниками город от грозного джунгарского контайчи. Защищать без регулярного войска, без необходимых боеприпасов и без надежды на чью-либо помощь.
   В глубине майдана послышались крики:
   — Эй, дорогу!..
   — Освободите дорогу султану Валию, нашему защитнику!..
   — Сюда, мой султан!..
   На возвышение поднялся человек лет тридцати, с очень бледным лицом, на котором выделялись черные усы вразлет. На нем были парчовая шуба и соболья выскоая шапка. Умные темные глаза обежали толпу, рука с книгой в черном переплете слегка дрожала.
   — Жители города Туркестана! — начал он тихо, и площадь сразу замолкла. — Отец оставил меня с четырнадцатилетним сыном Абулмансуром, чтобы мы руководили защитой города. Но все вы занете, что я никогда еще не держал пики в руках. У меня другая страсть — наука. С великой радостью услышал я слова славного батыра Кабанбая о том, чтобы мой друг Елчибек-оглан возглавил ополчение в этот трудный час. По мере своих скромных сил обещаю быть ему верным помощником…
   И султан Валий, известный своей ученостью, протянул руку простому джигиту, с которым он давно дружил. Гром приветствий прокатился по площади. И лишь на правой стороне от возвышения, где стояли знатные и богатые люди, кто-то недовольно крикнул:
   — Не к лицу тюре уступать власть какому-то безродному палуану!..
   — Когда шуршуты поднимут на пику твою отделенную от тела глупую голову, то крикнешь тогда славу всем тюре, бросившим нас на произвол судьбы! — насмешливо ответили ему из толпы.
   — Те, кто хочет и может сражаться с врагом, останьтесь. Остальные уйдите с майдана! — громким властным голосом приказал Елчибек-батыр, и люди, теснясь, начали разделяться на воинов и тех, кто при обороне должен играть вспомогательную роль. Ибо не нашлось ни одного простого человека в городе Туркестане, кто бежал бы из него в минуту опасности.
   На следующее утро славный батыр Кабанбай уезжал со своими джигитами из Туркестана. Когда он подошел к коновязи, его слегка тронули за рукав. Он обернулся и увидел стройную девушку с длинными светлыми косами. Ее нельзя было назвать красивой, но что-то необыкновенно милое было в тонком носике и диковатых карих глазах. Ей очень шла каратауская соболья шапочка, оттеняющая высокий чистый лоб.
   — Дайте я провожу вас по традиции, наш батыр! — сказала она и смело взялась за повод знаменитого боевого коня по кличке Кок-Даул — «Синяя Буря». Он и впрямь был с синеватым отливом, этот воспетый в сотнях песен конь, и, казалось, ударом одного лишь тяжелого копыта мог превратить девушку в прах. Но конь спокойно дался ей в руки, и это поразило батыра. — Прими повод, батыр Кабанбай! — сказала девушка.
   Батыр принял у нее повод, и она придержала ему стремя, когда он садился в седло.
   — Как зовут, тебя, девушка? — спросил он, прямо посмотрев ей в глаза.
   — Меня зовут Гаухар, что значит «жемчужина». Я сестра Малайсары-батыра из рода басентиин. — Она протянула батыру узкую белую руку. — Пусть будет удачен ваш путь… Да сохранит вас Бог в битвах. И пусть… пусть поможет он нам встретиться вновь!…
   — Да исполнится наше желание, Гаухар! — серьезно сказал Кабанбай-батыр и пришпорил коня.
   Вихрем вынеслись боевые кони из Туркестана, прогрохотали тяжелыми копытами по деревянному мосту через ров. Только на пригорке батыр Кабанбай оглянулся. Маленькая фигурка все стояла у хорошо видной отсюда дворцовой коновязи. Вот она подняла руку с белым платком. Батыр поднял свою в тяжелой черной кольчуге.
   — До встречи, Гаухар! Жемчужина! — закричал он что было силы, но ветер подхватил его слова и унес куда-то в степь.
   А Гаухар все стояла и смотрела в пустую степь…

* * *

   В три-четыре дня узнала вся страна казахов — от Семиречья и Алтая до Жаика и Есиля — о страшном нашествии. Но что могла она сделать, не имея единого и постоянного войска! Как нож в масло вошли семь голов джунгарского дракона в тело страны. Пылали застигнутые врасплох города и аулы Семиречья, Прибалхашья, Туркестана. Вороны беспрепятственно клевали трупы на пепелищах. С тех пор и пошла страшная поговорка о размокшей от людской крови земле…
   Лишь немногие аулы казахов и киргизов спаслись тем, что, покинув основной скот, успели уйти высоко в горы, куда не смогла добраться джунгарская конница. А основную массу населения постигла страшная судьба. Молодых женщин джунгары угоняли в свои стойбища, привязывая их попарно косами друг к другу, чтобы не убежали. Всех способных держать оружие убивали на месте, а стариков, старух и беспомощных детей загоняли бичами в безводные места, где они погибали от жажды. При налете на аул расправа начиналась с того, что джунгары с диким хохотом поднимали на пики всех детей до семилетнего возраста. Потом начиналось поголовное насилие на глазах у родственников. Родители рвали на себе волосы, сходили с ума, и только это спасало их самих, ибо единственные люди, которых не убивали солдаты контайчи, были сумасшедшие. Их, отмеченных Богом, нельзя было трогать, по древней монгольской традиции. Тысячами бродили по степи эти сумасшедшие, и, казалось, вся она наполнилась дикими воплями и стонами…
   За месяц, пройдя древним методом облавы половину степи, отряды контайчи вышли к северотуркестанским городам. Что могли поделать плохо вооруженные и оставшиеся без единого руководства защитники? Сделанные по китайским чертежам стенобитные машины крушили одряхлевшие стены, а когда это не помогло, вступали ход пушки.
   Нескончаемыми вереницами, словно отставшие от своих стай перелетные птицы, тянулись через степь караваны беглецов. Чудом уцелевшие люди бежали из Семиречья, от берегов Чу и Таласа, с подножья гор Казыкурт, Караспан и Каратау куда глаза глядят. Северотуркестанцы, отбившись от наседавшей конницы контайчи, уходили к верховьям Сейхундарьи и к Аралу; беженцы Большого и Среднего жузов, огибая город Сауран и через поймы озера Алакуль, — в сторону Ферганы, Андижана и Самарканда, а беженцы Младшего жуза — к Хиве и Бухаре.
   В знаменитой поэме «Калкаман-Мамыр» описывается трагическая любовь юноши Калкамана и девушки Мамыр из рода тобыкты. Престарелый предводитель аргынов — девяностопятилетний Анет, прадед, справедливейший наставник и судья Среднего жуза, обвиняет юного батыра Калкамана в том, что тот полюбил красавицу Мамыр, приходящуюся ему родственницей. Калкаману предстоит, по приговору справедливого Анета, промчаться на своем скакуне сквозь строй лучников, которые будут пускать в него смертоносные стрелы. Если ни одна стрела не заденет его, — значит, он невиновен и оправдан. Иначе говоря, ни один из мужчин рода не считает его виновным. Жизнь и смерть его в руках людей…
   Калкаман мчится через строй лучников, тучи стрел выпускаются в его сторону, но ни одна не коснулась его. Однако, обиженный приговором Анета-баба, лихой батыр Калкаман, не сбавляя шага своего коня, уносится в далекое Семиречье. Род тобыкты готовит самых лучших скакунов, чтобы отправиться за своим батыром, и в этот год как раз происходит нашествие джунгарского контайчи. Песня-хроника повествует об этом в следующих выражениях:
 
   В том же неудачном году
   Случилось сражение с джунгарами…
   Сыбан Раптан, искусный в военном деле,
   Был их военачальником.
   Стеной стояли казахи и джунгары,
 
   Проверяя, сколько трусов в каждом войске,
   Пятеро сыновей Анета-прадеда погибли от стрел.
   И дрогнули казахи…
   Троих из каждой пятерки
   Потеряли они в этой страшной сече!
   И тогда побежали они в Сары-Арку,
   Оставив прибрежные тучные пастбища…
   Так и остался не разысканным своими родичами
   Калкаман,
   Ибо поздно было его искать.
   И остался на пути бегства старый Анет-баба,
   Умирать остался, брошенный на голых холмах!..
 
   В поэме «Калкаман-Мамыр» поется о том, что джунгары уничтожили три пятых казахского населения, и это близко к истине. Такой катастрофы не переживал еще казахский народ. Даже Джучи в своих знаменитых походах в Сары-Арку и пойму Сейхундарьи смог уничтожить только треть местного кочевого населения. Дело в том, что Джучи нуждался в воинах-союзниках для своих войн, а джунгарские контайчи, теснимые манчжуро-китайскими войсками, нуждались лишь в пастбищах и скоте. В этом всегда состоял весь ужас шуршутских нашествий с Востока на земли Казахстана и Средней Азии.
   Китайские чиновники загодя подсчитали, что казахов было около двух миллионов. Это значит, что свыше миллиона людей было уничтожено при джунгарском нашествии. Если уж знатного Анета-баба оставили умирать одного в степи, то что говорить о простых, незнатных людях! До сих пор находят в степи скопища человеческих скелетов на путях бегства. Оставшиеся без скота кочевники были обречены. Они ели траву, пили весенний березовый сок, искали степные грибы и в конце концов собирались вместе у какого-нибудь холма и вместе умирали. Так началась эта четвертьвековая народная трагедия, получившая в народе название «Актабан шубырынды, Алкаколь сулама», то есть: «Время, когда весь народ со стершимися от бегства подошвами лежит, о бессиленный, вокруг озера скорби».
   Именно в эти годы родилась великая неутешная в своей человеческой горести песня «Елим-ай» — «О мой многострадальный народ»:
 
   Караваны горя спускаются с гор Каратау,
   И возле каждого каравана уныло плетется
   Сиротинушка-верблюжонок.
   О, как тяжко лишиться родины,
   Крупные слезы мешают смотреть на мир…
   О, что за время пришло — время страданий!
   Птица счастья покинула нашу горькую степь.
   Люди бегут из родных мест, как развеянные бурей птицы,
   Холоднее лютых буранов зимних оставляемый ими белый след.
 
   О, что за время пришло — время скорби великой!
   И нет просвета в безбрежности времен…
   Как одинокое дерево, оставшееся от родного леса,
   Купаю свои ветви в озере горьких слез.
   О, как тверда черная земля, когда спишь на ней голым телом!
   Откуда этот безбрежный поток горя и страданий?
   Тяжко ступать ногам по этой земле…
   Где ж наши быстрые кони, о господи?!
   О, что за время пришло — время разлуки,
   Дети на земле остались без родителей,
   Ничего нет тяжелее прощания,
   Когда не знаешь, встретишься ли вновь!..
 
   Широкой волной катилось через степь семиглавое джунгарское войско. И так же, как волна в океане, завертелось, закружилось оно вокруг Туркестана, словно нарвавшись на каменный утес. Несколько дней оборонялся город. По нескольку раз на дню посылал остервеневший контайчи свою конницу на штурм невысокого земляного вала, опоясывавшего в те времена Туркестан. С диким воем летела на штурм конная лава и всякий раз откатывалась, наткнувшись на яростное сопротивление горожан. За день до прихода джунгар были отправлены из города семьи защитников, и каждый день задержки контайчи под стенами города отдалял погоню за ними…
   Накануне падения города началась жестокая песчаная буря. Все колодцы города засыпал песок. В двух шагах ничего не было видно. И, пользуясь этим, вырвалась и ушла в степь небольшая группа всадников во главе с Елчибек-батыром.
   На следующий день солнце светило ярче обычного. Так всегда бывает после бури. Ворвавшиеся в город солдаты контайчи увидели только мертвых — в домах и на стенах. Разъяренный Сыбан Раптан приказал стереть город с лица земли. И с городом поступили точно так, как за пятьсот лет до этого поступил с ним рыжебородый пращур контайчи. Много дней еще курился прах над мертвым Туркестаном.

II

   «Как могла случится с нами такая беда? Куда делось наше могущество, которое было двести лет назад?»
   Кто ответит на этот вопрос?..
   Большой открытый лоб известного всей степи мудреца и поэта Бухара-жырау прорезала морщина сомнения. Его бородка клинышком то и дело поворачивалась в сторону сидящего пониже юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Возраст юноши можно было определить лишь по бледному лицу, которое не знало бритвенного лезвия. Плечи у него были широкие, мужские, да и рост, пожалуй, вровень с крупом породистого текинского коня. Обращали на себя внимание глаза — большие, серые, немигающие. Во всем облике, в движениях юноши было что-то горделивое, не присущее простым скотоводам. Он явно не родился в такой черной лачуге, где сидели они. Уж глаза поэта ничто не обманет…
   Вместе с ханом Младшего жуза Абулхаиром вещий певец Бухар-жырау попал в эту дымную черную юрту пастухов совершенно случайно. Во время одного похода против джунгар хан, пригласив Бухара-жырау, решил сам идти в разведку. Оба прекрасные наездники, они оторвались от ханских джигитов, два дня искали дорогу в солончаках, пока не наткнулись на чабанское стойбище в тугаях Сейхундарьи, как раз на границе с Большим жузом. Абулхаир, высокий, статный мужчина лет тридцати, со строгим, красиво очерченным лицом и ухоженными черными усами, так и не посмотрел ни разу в сторону чабанов…
   Их было всего двое пастухов в этой юрте. Второй — сутуловатый пожилой великан, с окладистой бородой и задубевшим от солнца и ветра лицом, явно был простолюдином. Бухар-жырау все время думал о том, что могло свести этого юношу из знатной семьи и простого раба. Зоркий взгляд поэта давно уже заметил рабскую метку на руке великана…
   Поэт не ошибся. Сероглазый юноша был сыном правителя Туркестана Валия-султана, а великан Ораз — его рабом. Во время осады Туркестана оба они попали в плен. Четырнадцатилетний сын султана Абулмансур, на которого его дед Аблай-Кровопийца оставил Туркестан, чтобы не вышло худшей беды, скрыл свое происхождение, и их, скованных одной цепью, привезли для продажи на невольничий рынок в Хиву. Оттуда они бежали вместе и, благодаря ловкости и опытности старого раба, сумели скрыться в кочевьях у Сейхундарьи. Уже второй месяц поджидая удобного случая, чтобы добраться до султанских родственников, они выдавали себя за простых чабанов и пасли верблюдов, принадлежащих бию Большого жуза Толе.
   Поведение обоих выдавало их с головой. Младший, по существу еще мальчик, сидел неподвижно, а старик хлопотал по хозяйству. Даже приезд столь знатных гостей не смутил юношу. Бухар-жырау, как простолюдин, тоже оставил своего хозяина-хана и вышел вслед за старым рабом якобы с целью помочь ему. Потом они вернулись вместе, принесли в миске шубат и казан с мясом молодого барашка. Все четверо сели за еду.
   Абулмансур сообщил гостям о том, что давно уже пасет верблюдов, и сразу же перевел разговор на другое. Уже дважды его немигающий взгляд сталкивался со взглядом проницательного жырау. И Бухар-жырау понял, что юноша обо всем догадался. Да, так оно и было: когда они выходили вместе из юрты, раб Ораз, узнав в своем общительном госте знаменитого народного певца, рассказал ему про все. Юный султан был обязан жизнью своему верному рабу. Сейчас жырау стало почему-то тревожно за судьбу этого старого человека. Слишком уж необычный взгляд был у юноши…
   Молодой султан вдруг показал на сидящего у самого входа в юрту Ораза:
   — Он мне почти отец, этот человек. Не будь его, я не остался бы в живых!
   Так искренне это было сказано, что даже многоопытный жырау поверил в добрые чувства юноши.
   — Знаю!
   Он кивнул головой и в тот же миг понял, что невольно обрек раба на смерть. Ему ведь приходилось уже видеть этот немигающий взгляд чингизидов. Знал он и Аблая-Кровопийцу. Как же он мог поддаться на удочку этого юнца!