Страница:
Раздумывая о предстоящих поминках, Абулхаир снова вызвал Оспан-ходжу, отдал ему несколько важных распоряжений и лишь к концу, как бы между делом, сказал:
— А с этим джигитом мы разберемся на другой день после поминок, если…
Оспан-ходжа весь напрягся. Ему был хорошо знаком этот тон.
— …Если только этот джигит сам не наложит на себя руки. Часто бывает, что виновные заканчивают счеты с жизнью, боясь предстоящего суда. А у него гордый взгляд, и вряд ли захочется ему выставлять себя на позор…
Едва шевельнулись губы Оспан-ходжи:
— Да, это может случиться, мой повелитель-хан…
III
— А с этим джигитом мы разберемся на другой день после поминок, если…
Оспан-ходжа весь напрягся. Ему был хорошо знаком этот тон.
— …Если только этот джигит сам не наложит на себя руки. Часто бывает, что виновные заканчивают счеты с жизнью, боясь предстоящего суда. А у него гордый взгляд, и вряд ли захочется ему выставлять себя на позор…
Едва шевельнулись губы Оспан-ходжи:
— Да, это может случиться, мой повелитель-хан…
III
Обычай требовал, чтобы поминки справлялись в степи, на просторе, где вольно и радостно было бы успокоившейся душе степняка. К тому же предстояли скачки и конные игры, а для них необходимо много места. Вот почему решил хан Абулхаир созвать гостей на берегу озера Акколь, которое находится к западу от гор Улытау. Все без исключения беки и султаны великой степи Дешт-и-Кипчак и оседлого Мавераннахра приглашены были принять участие в этих поминках.
Изумрудно-серебристыми волнами до самого горизонта качаются здесь под ветром травы, по грудь окунается в это пряное, живое море всадник. Лишь вдали встают над ними сизо-голубые силуэты Улытауских и Кичитауских гор, где покоятся останки знаменитого Едиге-батыра и хана Тохтамыша. На каждом шагу вспыхивают под ногами огненно-красные гроздья степной земляники и костяники, прячутся в листьях ожерелья созревшей черной смородины. Одуряюще пахнут под солнцем гигантские пионы, лалы, колокольчики, озерные лилии, розы и тюльпаны всех цветов и оттенков. А в самой середине этого неповторимого безбрежного ковра литой серебряной чашей застыло озеро Акколь…
Вокруг озера и во все стороны от него ни живой души — одни лишь рыщущие звери да перелетные птицы. Днем и ночью не утихает радостный тревожный голос всевозможной дичи, а на самой середине волшебной озерной глади величаво плывет дружная стая лебедей с едва оперившимися птенцами, и время от времени раздается нежный, напоминающий флейту звук их переклички между собой…
Холм синеет на западной окраине, а на самом верху его стоит надгробный камень в форме застывшего идола. Этот идол-обатас представляет собой странное человекообразное существо с обвисающими усами и чашей в правой руке. Из таких чаш в степи испокон веков пьют кумыс…
Разные легенды рассказывают в народе об этих идолах. Одна из них гласит, что некогда был обычай у кипчаков, по которому на седьмой и на сороковой день после смерти достойного человека изготовляют из дерева куклу, во всем похожую на покойного, надевают на него парадные одежды, любимые им при жизни, и сажают в круг пирующих. Душа бессмертна, знают кипчаки, и она всегда находится рядом с близкими родственниками почившего. Ей, конечно, будет приятно увидеть, что живые не забыли про нее. Вселяясь в изображение покойного, она и пирует вместе со всеми, а родственники обязаны оказывать ей все необходимые почести. Они вручают кукле чашу, наполненную кумысом, ставят перед ней всевозможные яства.
Соразмерно возрасту и положению покойного приносились жертвы, начиная от одного и кончая тремя головами различного скота, взятыми девять раз, то есть двадцатью семью единицами овец или лошадей.
Как память об этих похоронах и поминках, высекались и устанавливались каменные обатасы и балбалы. Идол — обатас с чашей в руке — сам покойник, а расположенные рядом меньшего размера идолы — балбалы — его близкие сподвижники и родственники…
Как-то поутру на северном берегу озера, словно в сказке, выросли триста огромных белоснежных юрт. Двенадцатикрылыми были они, и все внутри приготовлено для приема гостей: шелковые ковры лежали поверх кошмы, мягкие пуховые подушки и стеганые шелковые одеяла в избытке сложены вдоль стен. Девять больших караванов прибыло сюда накануне из Самарканда и Бухары, груженных всевозможными припасами.
А на самом красивом — западном берегу, под холмом с древними идолами, расположилась Орда — ханская ставка, и множество белых юрт разной величины словно купались в голубой воде. Далее к югу стояли юрты ханских везирей и султанов-чингизидов. Среди них выделялась огромная — вровень с ханской — юрта Джаныбека и Керея, увенчанная белым знаменем с таким же белым конским хвостом на конце.
По восточному берегу вытянулась цепь черных юрт для многочисленных поваров и слуг, специально привезенных из Мавераннахра, а также для ловчих птиц. В двадцать рядов натянуты были за ними крепкие, сплетенные из конского волоса арканы, и к ним привязали жеребят. Три тысячи дойных кобылиц было пригнано сюда, чтобы хватило кумыса многочисленным гостям. Целыми табунами и отарами забивали ежедневно упитанных, лоснящихся коней и потерявших от ожирения способность двигаться баранов.
Зато на конных состязаниях никто не мог сорвать с коня каракипчака Кобланды-батыра. Некоторое время, равное промежутку между двумя дойками кобылицы, противостоял ему знаменитый аргынский военачальник Акжол-бий. Но не выдержал натиска его конь, осел на колени, и судьи засчитали поражение.
Тут же проходили верблюжьи бега, женская борьба, мальчишеские состязания, и лишь после всего наступил самый волнующий и торжественный момент — состязания акынов. Много опасностей таил он для славы вождей и сильных мира сего, ибо издавна позволено было в степи акынам высмеивать слабости и пороки всех людей без оглядки на их родословную и богатство, и настоящие акыны пользовались своим правом в полной мере. На этот раз состязания обещали быть особенно острыми, потому что судьей был Асан-Кайгы.
Только что прибыл столетний Асан-Кайгы из поездки к берегам Голубого моря, как издавна называют казахи Балхаш. Он быстро слез со своей быстроногой и гладкошерстной верблюдицы и пошел прямо в ханскую юрту.
— Скажи нам, Асан-ата, можно ли на берег Голубого моря перевести нашу Орду? — спросил хан Абулхаир после необходимых приветствий. — Об этом сейчас наши раздумья…
Старец ответил незамедлительно, причем во всегдашней своей манере:
— Кто посмеет перечить мудрому хану, если вместо сочного пастбища джайляу он выберет для себя голый солончак? Что касается меня, то могу спеть тебе про берега Голубого моря:
Лишь верблюд осилит эту пустыню в том случае,
Если наросты на его коленях будут толщиной
в четыре пальца.
И на землю, о которой спрашиваешь,
Можно посылать доживать свои дни лишь
бесплодного старца!
Перед тем как приступить к своим обязанностям судьи на таких ответственных состязаниях, певец обратился к хану:
— Со времени нашего предка Майхи-бия всегда получалось так, что первый приз неминуемо получал тот, кто лучше других возвеличит ханскую Орду. Но мне миновало сто лет, и я намерен нарушить привычки предков. Как-никак, а по годам мне пора быть уже среди них. Так что право мое неоспоримо, и я соглашусь судить состязания только при таком условии…
Даже хан не мог отказать в чем-либо человеку, которого почитала вся степь.
— Да исполнится твое желание, Асан-ата! — сказал Абулхаир.
И вот Асан-Кайгы представил свои условия. Первый приз присуждается тому, кто будет наиболее правдив в своих песнях и сможет возвеличить в полную силу мужество и отвагу, ум и благородство, радость и горе своего рода. Второй приз для того акына, который будет правдив по отношению к правящему хану и султанам, несущим бремя власти над людьми. А третий приз получит тот, кто предугадает будущее страны Дешт-и-Кипчак…
Но даже не в этом была новизна, а в разделении состязающихся акынов на пары. Если один будет петь о мужественных деяниях и подвигах своего племени или рода, то другой акын должен рассказать о теневых сторонах этих деяний для других родов или племен. Те же условия ставятся и перед борющимися за второй и третий призы. Утверждения одного певца-жырау должны быть опровергаемы другим, и победит тот, кого поддержит большинство слушателей…
Кипчаки, пожалуй, больше других степных родов пострадали от монгольского нашествия и еще больше — от непрерывной борьбы за власть в Золотой Орде. В конце концов единое племя распалось. Часть их откочевала на запад от низовий Едиля, другая часть отошла на восток. Великий плач стоял при расставании, и Казтуган-жырау прославился в народе своей песней расставания кипчаков с Едилем, которую спел он прямо со своего косматого аргамака:
У трех светлых рек, похожих на драгоценные
Подвески в женских украшениях,
Высился некогда мой величественный дворец.
У этих рек тощий облезлый верблюжонок
Быстро становился могучим атаном.
И если терялась в прибрежных лугах ярка,
То тысячную отару находили там на другой год!..
Мужество и богатство рода кипчаков предстояло теперь воспеть певцу. А противостоял ему почтенный старец Котан-жырау из аргынов, и это накладывало особый отпечаток на состязания. Из древнего рода певцов и прорицателей был котан, и еще отец его Сыпары-жырау горевал о судьбе своего народа, на который свалились неслыханные бедствия:
Как может жить змея
Без рук и без ног,
Как может жить дикий кулан
Без хвоста и без гривы?
Если каждый из них так или иначе хотел представить в более выгодном свете именно свой
род, то на голову выше этих известных певцов был мудрый Асан-Кайгы. Бездонны и печальны были его песни, и, как могучая река принимает в себя бесчисленные потоки, они вбирали в себя надежды и чаяния всех казахских родов и племен.
Тысячи людей уселись вокруг ханской Орды. Те, кто ближе, сидели на коврах и расшитых кошмах, подальше — на простых войлочных подстилках, а сидящие совсем вдалеке устраивались прямо на свежей зеленой траве. Древний Асан-Кайгы долгим, проникновенным взглядом осмотрел их всех, медленно обвел глазами родную степь до самого горизонта и запел:
Истинные богатства и драгоценности
Хранятся на дне самых глубоких морей.
Истинные благородство и мудрость
Хранятся в глубинах человеческой души…
Жемчуг, что таит в себе море,
Выбрасывает на берег ураган.
Мудрость обнажается в горе,
Когда сердце изнеможет от ран…
Это была его знаменитая песнь-размышление о судьбах родины, которую народ сохранил на века в своей благородной памяти. Спев ее как вступление к состязанию, Асан-Кайгы смахнул платком пот со своего обветренного, дубленного солнцем и годами лица и повернулся к акынам.
Наступила полная тишина, и был слышен один лишь жаворонок в небе. Асан-Кайгы кивнул головой:
— Начинай, славный Казтуган-жырау!
И запел про вольных кипчаков маленький акын… Печенегов — дальних предков каракалпаков и родственных им тюрков встретили кипчаки, перейдя в десятом веке Едиль. Они беспощадно теснили своих ослабевших родственников, продвинувшись в низовья Дона и Днепра. Здесь на их пути встали русские города, и началась непрерывная многолетняя война с внезапными набегами, примирениями, родством и новыми набегами.
Благодаря закалке, умению с детства сидеть в седле, а также свойственной кочевникам подвижности, кипчаки, несмотря на свою относительную малочисленность, представляли серьезную угрозу для пограничных крепостей, а временами и для самого Киева. Старые песни об этих набегах вспомнил Казтуган-жырау и объединил их в одну воинскую поэму о минувших временах…
Едва подрастает он, и кривой дедовский клыч дают ему в руки. Теперь он воин. Зоркие глаза его не хуже взгляда степного орла различают добычу в чистом поле, а опасность слышит он издали. Мало кому удавалось подобраться незамеченным к кипчакскому стану.
В седую древность уходит особая военная стратегия и тактика кипчаков. Страшной конной лавиной бросались всегда они на врага, засыпая его стрелами. Если противник выдерживал их натиск, они тут же поворачивали послушных коней и исчезали в степной дымке. Одобренные успехом враги порой не выдерживали и устремлялись за ними в погоню. И вдруг целый ураган стрел обрушивался на них изо всех оврагов и степных балок. Возвратившиеся всадники довершали разгром, потому что ничего не было страшнее для бегущего врага, чем знаменитые кипчакские сабли-алдаспаны из синей булатной стали…
Существовал и другой прием. Когда выстраивались друг против друга основные силы, кипчаки образовывали свой знаменитый степной клин. В несколько рядов — углом вперед — строилось кипчакское войско. На острие клина были наиболее сильные и опытные батыры, а между рядами ставились вплотную одна к другой огромные степные телеги, способные задержать контратакующего врага. За этими линиями прятался резерв, готовый в любую минуту вылететь и ринуться в бой…
Еще более находчивыми были кипчаки в обороне. Когда противник превосходил их силами, они из этих же телег устраивали круговую оборону в несколько рядов, оставляя узкие кривые проходы для собственной контратаки. Когда первая линия атакующих разбивалась о телеги и все смешивалось в один клубок, из проходов выскакивали воины с острыми палашами-наркескенами, названными так потому, что ими можно было с одного удара отрубить голову громадному верблюду-нару. Ошеломленный враг откатывался от такой крепости, а в проходы снова пропускалась конница, и специально приученные лошади выскальзывали из-за телег, как щуки из камыша в степном, не тронутом людьми озере. Будто в чистом поле чувствовали они себя меж телег, в то время как попавшие туда вражеские кони ломали ноги и разбивались вместе со всадниками. Все довершали длинные кипчакские стрелы с тяжелыми наконечниками, способные пробить насквозь тело врага вместе с броней или сорвать с седла любого рыцаря.
Большое значение имело при этом место, выбранное для обороны. Если оно чем-либо не устраивало кипчакских военачальников, то по короткому сигналу натренированные всадники подцепляли к стременам оглобли телег-тачанок, и в мгновение ока вся «крепость» перемещалась на более удобный холм. Делалось это в период затишья или в сумерках, и, пока противник протирал глаза, все уже было готово к его встрече.
Следует сказать, что опытный противник, знакомый с кипчаками, обычно и не пытался прорывать такие передвижные укрепления. Увидев поставленные вкруговую телеги, крытые воловьими и верблюжьими шкурами, он обычно отходил, дожидаясь более удобного случая…
Пользуясь своей подвижностью и относительной неуязвимостью, кипчаки что ни год совершали набеги на своих соседей, и прежде всего на Русь.
Междоусобицы многочисленных русских князей помогали кипчакам в их набегах. Не меньшая раздробленность и распри происходили в степи, а ими пользовались русские князья. В периоды сплочения русские князья наносили чувствительные удары по степнякам, особенно при Владимире Мономахе, который беспощадно расправлялся с нарушившими установленные границы кипчакскими ханами.
Умер Мономах, и с еще большей силой вспыхнула непрерывная война между вечными кочевниками и Русью. А вскоре раздался в степи мощный гул от копыт маленьких косматых монгольских коней, и бывшие враги вместе встали на их пути…
А что противопоставит этой необузданной стихии другой певец — Котан-жырау? Сумеет ли он найти слабое место в том извечном уважении к удали и отваге, которое испокон века процветает в степи? Поймет ли народ его доводы в это проклятое время, когда люди обезумели от крови и распрей, а мудрость уснула в их душах, уступив место страстям?
Да, кровь и набеги воспевал Казтуган-жырау, видя в них смысл жизни. Вскидывая над головой старую сосновую домбру, он красивым сильным голосом призывал к новым битвам, к войне ради войны. Только так, по его мнению, утверждается человек. Словно верхом на коне, летел вперед в боевом экстазе Казтуган-жырау, прыгал, крутился волчком, снова и снова возвращаясь к исходной позиции. «Это были презирающие смерть львы… Это были люди, не знающие жалости… Какой народ сравнится с гордыми кипчаками? Где еще на земле найдете вы таких батыров?!»
И вместе со своим певцом чуть ли не плясали, сидя, люди. Казалось, дай им сейчас в руки сабли, и они начнут крошить ими направо и налево соседей, не ведая жалости. На седьмом небе от радости сидел грозный великан Кобланды-батыр, и ноздри его раздувались при каждом призыве Казтугана-жырау к войне. С гордой снисходительностью поглядывали по сторонам другие кипчакские батыры. Все они одобрительно зашумели, когда певец завершил вводную часть.
Асан-Кайгы повернулся к другому певцу:
— Теперь твоя очередь, Котан-жырау!
Погруженный в свои думы старик вскинул голову, словно боевой конь, услышавший сигнал к атаке. И сразу же невыразимо печальная мелодия полилась из-под его пальцев, тронувших простые волосяные струны. Высокая торжественность была в ней и сострадание к людям. Асан-Кайгы, не выдержав, кивнул головой, словно подтверждая, что ждал именно этого.
А старый мудрый Котан-жырау запел своим негромким, чуть надтреснутым голосом, который давно уже не слышали люди. Не тот он стал, этот голос, каким был когда-то, но слова были все те же. «Не в вечных набегах счастье, — пел он. — И не тот герой, кто привезет из похода больше добра и женщин. Где-то плачут матери по своим детям, и когда-нибудь, вернувшись из набега, найдет человек разграбленным свой собственный дом. И плакать будет тогда его мать… Да, настоящий герой лишь тот, кто ценою собственной жизни не пускает грабителя и насильника к своему дому!»
Сразу помрачнели кипчакские батыры, вернувшиеся недавно из похода. На глазах увяла их слава. Самое уязвимое место нашел Котан-жырау в их деяниях. Хоть и виноваты были ногайлинцы перед ханом Абулхаиром, но слишком жестокой была месть родичам, ушедшим в чужие земли. Совсем по-другому выглядел в свете этого и проступок молодого батыра Саяна, заступившегося за жесрейку…
Котан-жырау далее согласился с тем, что кипчакские воины смелы и не раз, будучи в меньшинстве, побеждали превосходящего силами врага. Но всякое бывает на войне; случалось, что и они бежали перед многочисленным противником.
— Где?.. Когда?! — сразу встрепенулись кипчакские батыры, услышав такое, а Кобланды-батыр грозно нахмурил брови.
Котан-жырау успокоительно поднял руку и запел сначала о большой победе кипчаков над русскими князьями в период правления Изяслава — сына Ярослава Мудрого. Лишь накануне утихла свара между сыновьями Ярослава и полоцким князем Всеславом. Сыновья Ярослава бросили Всеслава с его детьми в темницу, и в этот момент огромное войско кипчаков выступило в поход на Русь. На реке Альма кипчакский военачальник Шерухан наголову разбил русское войско. Восставший народ, освободивший Всеслава, спас тогда Киев от окончательного поражения…
Но когда через десять лет кипчаки снова пришли на Русь, случилось по-иному. Двадцатитысячное конное войско осадило Чернигов, а выступила против них лишь трехтысячная русская дружина. И все же на реке Синяве кипчаки бежали, не выдержав натиска русских батыров. Вместе с лошадьми провалились они под лед, замерзали по пути домой, и многим не удалось добраться до родных мест. Песня-плач остались среди кипчаков об этом поражении. Такие песни есть у каждого народа, и надо чаще петь их.
Разве не говорит поражение русских на Альме о том, что слаба разъединенная страна и несчастен народ? А победа их на Синяве свидетельствует, что как бы смел ни был враг, но смелее его люди, защищающие родную землю.
Кипчакские батыры сидели в раздумье. Зато аргыны стали шумно восхвалять своего мудрого певца: «Вот это да! Вот он каков, наш великий Котан-жырау! Кто сравнится с ним в мудрости?»
Этого никак не мог вынести самолюбивый, с пламенной душой Казтуган-жырау. Он походил на скакуна, которого неожиданно огрели камчой, и рвался в бой. Снова подкинул он в небо свою домбру, и опять
полились воинственные, полные огня мелодии.
— Хорошо, что напомнил ты нам про Шерухана, мой старый друг и учитель! — воскликнул он. — Враги называли его «Шерухан-великан», и он достоин своей песни!..
Во всю силу легких запел маленький певец о бесчисленных победах Шерухана. Потом перечислял имена множества других ханов, прославившихся своими набегами на русские земли, на волжских болгар и на Византию.
Кругом опять зашумели. Только один Джаныбек задумался: «А если бы не враждовать, а держать союз с теми гяурами, какое великое казахское государство можно было бы создать? Нам тогда не стали бы страшны ни Ногайская Орда, ни Астарханское, ни Казанское ханства…»
Между тем Казтуган-жырау закричал:
— Кто посмеет кощунственно обвинить их в трусости, если даже враги чтят их удаль в своих песнях?! — и обвел воспаленными глазами сидящих, задержавшись при этом на Котане-жырау.
— Говори теперь ты, мой Котан-жырау! — разрешил Асан-Кайгы, и снова наступила тишина.
— Да, поют о них в чужих землях, только недобрые это песни! — сказал старый певец. — Это были храбрые люди, но все они погибли на чужбине. Разве мало было им простора в родных степях? Жажда богатства гнала их в набеги, а что может быть хуже ненасытного чрева! Легко доставшееся в набегах добро развращает самых достойных людей? Они предаются праздности и погрязают в безделии. Когда приходит для их родной страны пора тяжелых испытаний, они мечутся, как встревоженные куланы, не зная, куда податься…
Так не будем же петь сегодня славу тем, кто смел был в набегах! — голос старика вдруг окреп, молодые нотки появились в нем. — Давайте воспоем подлинные мужество и отвагу, которые проявляются при защите родной земли! Разве мало тому примеров было у кипчаков?
Кипчаки снова молчали. Кобланды-батыр смотрел по сторонам, нетерпеливо подергивая ус. Каждое новое напоминание о том, что не в набегах проявляется подлинная доблесть, разрушало впечатление от его недавних подвигов. Хуже всего было то, что последний его поход совершен против родичей
А старый Асан-Кайгы не торопился, как бы давая людям вдуматься в мысли, высказанные Котаном-жырау. Ведь набеги в первую очередь совершались между самими казахскими племенами. Не проходило года, чтобы степные роды не угоняли друг у друга скот и лошадей. О каком единстве можно было говорить, если самые близкие соседи ночами нападали друг на друга? Никто не мог спокойно уснуть в степи, а хан Абулхаир поощрял это, потому что так ему легче было справиться с мятежными султанами…
Наконец Асан-Кайгы нарушил молчание. Степенно погладив длинную белую бороду и прищурив зоркие старческие глаза, он обратился к Котан-жырау:
— Теперь, достойный жырау, поведай нам о своих предках и их достославных деяниях, чтобы мы могли выявить победителя…
Котан-жырау отпил небольшой глоток крепко настоянного кумыса, поставил на место раскрашенную деревянную чашу и снова взял в руки свой кобыз. Прекрасные, чистые, успокаивающие сердце звуки полились над степью. Казалось, сама она заговорила всеми своими травами, озерами, реками, и тихий мирный ветерок ощутили вдруг люди на своих разгоряченных лицах. Словно освободились от чего-то тяжелого их сердца, и радость жизни почувствовали они…
И когда запел старый певец, вдруг все поняли, что вовсе не надтреснут его голос, а лишь полон мудрой сдержанности. Может быть, сказалось тут благотворное влияние выпитого кумыса или то, что никого не хотел певец задеть, но голос его нравился сейчас всем: аргынам и кипчакам.
— У аргынов, так же как и кипчаков, есть древняя история. Не воинское умение аргынов хочу я воспеть, а их неукротимое желание объединиться и жить в мире со всеми казахскими родами. Что может быть нужнее сейчас для нас? Кто может воспротивиться этому естественному желанию? И вот я призываю всех: пусть перестанет литься кровь братьев и пусть спокойно спят наши жены и дети, не боясь ночного разбоя, который иные считают подвигом, достойным настоящего мужчины. И помните, что никогда еще не был счастлив разрозненный народ. Горе и гибель ждут нас, если не сумеем вовремя одуматься!..
Изумрудно-серебристыми волнами до самого горизонта качаются здесь под ветром травы, по грудь окунается в это пряное, живое море всадник. Лишь вдали встают над ними сизо-голубые силуэты Улытауских и Кичитауских гор, где покоятся останки знаменитого Едиге-батыра и хана Тохтамыша. На каждом шагу вспыхивают под ногами огненно-красные гроздья степной земляники и костяники, прячутся в листьях ожерелья созревшей черной смородины. Одуряюще пахнут под солнцем гигантские пионы, лалы, колокольчики, озерные лилии, розы и тюльпаны всех цветов и оттенков. А в самой середине этого неповторимого безбрежного ковра литой серебряной чашей застыло озеро Акколь…
Вокруг озера и во все стороны от него ни живой души — одни лишь рыщущие звери да перелетные птицы. Днем и ночью не утихает радостный тревожный голос всевозможной дичи, а на самой середине волшебной озерной глади величаво плывет дружная стая лебедей с едва оперившимися птенцами, и время от времени раздается нежный, напоминающий флейту звук их переклички между собой…
Холм синеет на западной окраине, а на самом верху его стоит надгробный камень в форме застывшего идола. Этот идол-обатас представляет собой странное человекообразное существо с обвисающими усами и чашей в правой руке. Из таких чаш в степи испокон веков пьют кумыс…
Разные легенды рассказывают в народе об этих идолах. Одна из них гласит, что некогда был обычай у кипчаков, по которому на седьмой и на сороковой день после смерти достойного человека изготовляют из дерева куклу, во всем похожую на покойного, надевают на него парадные одежды, любимые им при жизни, и сажают в круг пирующих. Душа бессмертна, знают кипчаки, и она всегда находится рядом с близкими родственниками почившего. Ей, конечно, будет приятно увидеть, что живые не забыли про нее. Вселяясь в изображение покойного, она и пирует вместе со всеми, а родственники обязаны оказывать ей все необходимые почести. Они вручают кукле чашу, наполненную кумысом, ставят перед ней всевозможные яства.
Соразмерно возрасту и положению покойного приносились жертвы, начиная от одного и кончая тремя головами различного скота, взятыми девять раз, то есть двадцатью семью единицами овец или лошадей.
Как память об этих похоронах и поминках, высекались и устанавливались каменные обатасы и балбалы. Идол — обатас с чашей в руке — сам покойник, а расположенные рядом меньшего размера идолы — балбалы — его близкие сподвижники и родственники…
Как-то поутру на северном берегу озера, словно в сказке, выросли триста огромных белоснежных юрт. Двенадцатикрылыми были они, и все внутри приготовлено для приема гостей: шелковые ковры лежали поверх кошмы, мягкие пуховые подушки и стеганые шелковые одеяла в избытке сложены вдоль стен. Девять больших караванов прибыло сюда накануне из Самарканда и Бухары, груженных всевозможными припасами.
А на самом красивом — западном берегу, под холмом с древними идолами, расположилась Орда — ханская ставка, и множество белых юрт разной величины словно купались в голубой воде. Далее к югу стояли юрты ханских везирей и султанов-чингизидов. Среди них выделялась огромная — вровень с ханской — юрта Джаныбека и Керея, увенчанная белым знаменем с таким же белым конским хвостом на конце.
По восточному берегу вытянулась цепь черных юрт для многочисленных поваров и слуг, специально привезенных из Мавераннахра, а также для ловчих птиц. В двадцать рядов натянуты были за ними крепкие, сплетенные из конского волоса арканы, и к ним привязали жеребят. Три тысячи дойных кобылиц было пригнано сюда, чтобы хватило кумыса многочисленным гостям. Целыми табунами и отарами забивали ежедневно упитанных, лоснящихся коней и потерявших от ожирения способность двигаться баранов.
* * *
Неделю уже шло пиршество. В первый же день от озера Шоинды-Коль, что расположено у самого дальнего отрога горы Аргынаты, пустили в скачку-байгу триста отборных скакунов. Первый приз достался знаменитому аргамаку Тарланкоку хана Абулхаира, на котором скакал семилетний ханский внук Мухаммед-Шейбани. Растроганный хан пообещал устроить специальный той по случаю знаменательной победы. Затем началась борьба, и всех палванов-борцов победил Каражал-батыр, руки у которого были толще, чем ноги старого верблюда. Трижды девять подарков получил он, как и положено, а главным из этих ханских подарков был длинноногий верблюд-нар рыжей аравийской породы, накрытый от головы до хвоста дорогим хорасанским ковром.Зато на конных состязаниях никто не мог сорвать с коня каракипчака Кобланды-батыра. Некоторое время, равное промежутку между двумя дойками кобылицы, противостоял ему знаменитый аргынский военачальник Акжол-бий. Но не выдержал натиска его конь, осел на колени, и судьи засчитали поражение.
Тут же проходили верблюжьи бега, женская борьба, мальчишеские состязания, и лишь после всего наступил самый волнующий и торжественный момент — состязания акынов. Много опасностей таил он для славы вождей и сильных мира сего, ибо издавна позволено было в степи акынам высмеивать слабости и пороки всех людей без оглядки на их родословную и богатство, и настоящие акыны пользовались своим правом в полной мере. На этот раз состязания обещали быть особенно острыми, потому что судьей был Асан-Кайгы.
Только что прибыл столетний Асан-Кайгы из поездки к берегам Голубого моря, как издавна называют казахи Балхаш. Он быстро слез со своей быстроногой и гладкошерстной верблюдицы и пошел прямо в ханскую юрту.
— Скажи нам, Асан-ата, можно ли на берег Голубого моря перевести нашу Орду? — спросил хан Абулхаир после необходимых приветствий. — Об этом сейчас наши раздумья…
Старец ответил незамедлительно, причем во всегдашней своей манере:
— Кто посмеет перечить мудрому хану, если вместо сочного пастбища джайляу он выберет для себя голый солончак? Что касается меня, то могу спеть тебе про берега Голубого моря:
Лишь верблюд осилит эту пустыню в том случае,
Если наросты на его коленях будут толщиной
в четыре пальца.
И на землю, о которой спрашиваешь,
Можно посылать доживать свои дни лишь
бесплодного старца!
Перед тем как приступить к своим обязанностям судьи на таких ответственных состязаниях, певец обратился к хану:
— Со времени нашего предка Майхи-бия всегда получалось так, что первый приз неминуемо получал тот, кто лучше других возвеличит ханскую Орду. Но мне миновало сто лет, и я намерен нарушить привычки предков. Как-никак, а по годам мне пора быть уже среди них. Так что право мое неоспоримо, и я соглашусь судить состязания только при таком условии…
Даже хан не мог отказать в чем-либо человеку, которого почитала вся степь.
— Да исполнится твое желание, Асан-ата! — сказал Абулхаир.
И вот Асан-Кайгы представил свои условия. Первый приз присуждается тому, кто будет наиболее правдив в своих песнях и сможет возвеличить в полную силу мужество и отвагу, ум и благородство, радость и горе своего рода. Второй приз для того акына, который будет правдив по отношению к правящему хану и султанам, несущим бремя власти над людьми. А третий приз получит тот, кто предугадает будущее страны Дешт-и-Кипчак…
Но даже не в этом была новизна, а в разделении состязающихся акынов на пары. Если один будет петь о мужественных деяниях и подвигах своего племени или рода, то другой акын должен рассказать о теневых сторонах этих деяний для других родов или племен. Те же условия ставятся и перед борющимися за второй и третий призы. Утверждения одного певца-жырау должны быть опровергаемы другим, и победит тот, кого поддержит большинство слушателей…
Кипчаки, пожалуй, больше других степных родов пострадали от монгольского нашествия и еще больше — от непрерывной борьбы за власть в Золотой Орде. В конце концов единое племя распалось. Часть их откочевала на запад от низовий Едиля, другая часть отошла на восток. Великий плач стоял при расставании, и Казтуган-жырау прославился в народе своей песней расставания кипчаков с Едилем, которую спел он прямо со своего косматого аргамака:
У трех светлых рек, похожих на драгоценные
Подвески в женских украшениях,
Высился некогда мой величественный дворец.
У этих рек тощий облезлый верблюжонок
Быстро становился могучим атаном.
И если терялась в прибрежных лугах ярка,
То тысячную отару находили там на другой год!..
Мужество и богатство рода кипчаков предстояло теперь воспеть певцу. А противостоял ему почтенный старец Котан-жырау из аргынов, и это накладывало особый отпечаток на состязания. Из древнего рода певцов и прорицателей был котан, и еще отец его Сыпары-жырау горевал о судьбе своего народа, на который свалились неслыханные бедствия:
Как может жить змея
Без рук и без ног,
Как может жить дикий кулан
Без хвоста и без гривы?
Если каждый из них так или иначе хотел представить в более выгодном свете именно свой
род, то на голову выше этих известных певцов был мудрый Асан-Кайгы. Бездонны и печальны были его песни, и, как могучая река принимает в себя бесчисленные потоки, они вбирали в себя надежды и чаяния всех казахских родов и племен.
Тысячи людей уселись вокруг ханской Орды. Те, кто ближе, сидели на коврах и расшитых кошмах, подальше — на простых войлочных подстилках, а сидящие совсем вдалеке устраивались прямо на свежей зеленой траве. Древний Асан-Кайгы долгим, проникновенным взглядом осмотрел их всех, медленно обвел глазами родную степь до самого горизонта и запел:
Истинные богатства и драгоценности
Хранятся на дне самых глубоких морей.
Истинные благородство и мудрость
Хранятся в глубинах человеческой души…
Жемчуг, что таит в себе море,
Выбрасывает на берег ураган.
Мудрость обнажается в горе,
Когда сердце изнеможет от ран…
Это была его знаменитая песнь-размышление о судьбах родины, которую народ сохранил на века в своей благородной памяти. Спев ее как вступление к состязанию, Асан-Кайгы смахнул платком пот со своего обветренного, дубленного солнцем и годами лица и повернулся к акынам.
Наступила полная тишина, и был слышен один лишь жаворонок в небе. Асан-Кайгы кивнул головой:
— Начинай, славный Казтуган-жырау!
И запел про вольных кипчаков маленький акын… Печенегов — дальних предков каракалпаков и родственных им тюрков встретили кипчаки, перейдя в десятом веке Едиль. Они беспощадно теснили своих ослабевших родственников, продвинувшись в низовья Дона и Днепра. Здесь на их пути встали русские города, и началась непрерывная многолетняя война с внезапными набегами, примирениями, родством и новыми набегами.
Благодаря закалке, умению с детства сидеть в седле, а также свойственной кочевникам подвижности, кипчаки, несмотря на свою относительную малочисленность, представляли серьезную угрозу для пограничных крепостей, а временами и для самого Киева. Старые песни об этих набегах вспомнил Казтуган-жырау и объединил их в одну воинскую поэму о минувших временах…
* * *
Еще не умеет ходить мальчик-кипчак, а уже сидит на лошади, намертво вцепившись в гриву. А когда ноги его привыкают сами держаться за конские бока, освободившиеся руки начинают натягивать лук или бросать аркан на все, что попадается в пути. Прямо с седла, не целясь, сбивает он еле видную в небе птицу, а бегущего оленя арканит со ста шагов в одно мгновение…Едва подрастает он, и кривой дедовский клыч дают ему в руки. Теперь он воин. Зоркие глаза его не хуже взгляда степного орла различают добычу в чистом поле, а опасность слышит он издали. Мало кому удавалось подобраться незамеченным к кипчакскому стану.
В седую древность уходит особая военная стратегия и тактика кипчаков. Страшной конной лавиной бросались всегда они на врага, засыпая его стрелами. Если противник выдерживал их натиск, они тут же поворачивали послушных коней и исчезали в степной дымке. Одобренные успехом враги порой не выдерживали и устремлялись за ними в погоню. И вдруг целый ураган стрел обрушивался на них изо всех оврагов и степных балок. Возвратившиеся всадники довершали разгром, потому что ничего не было страшнее для бегущего врага, чем знаменитые кипчакские сабли-алдаспаны из синей булатной стали…
Существовал и другой прием. Когда выстраивались друг против друга основные силы, кипчаки образовывали свой знаменитый степной клин. В несколько рядов — углом вперед — строилось кипчакское войско. На острие клина были наиболее сильные и опытные батыры, а между рядами ставились вплотную одна к другой огромные степные телеги, способные задержать контратакующего врага. За этими линиями прятался резерв, готовый в любую минуту вылететь и ринуться в бой…
Еще более находчивыми были кипчаки в обороне. Когда противник превосходил их силами, они из этих же телег устраивали круговую оборону в несколько рядов, оставляя узкие кривые проходы для собственной контратаки. Когда первая линия атакующих разбивалась о телеги и все смешивалось в один клубок, из проходов выскакивали воины с острыми палашами-наркескенами, названными так потому, что ими можно было с одного удара отрубить голову громадному верблюду-нару. Ошеломленный враг откатывался от такой крепости, а в проходы снова пропускалась конница, и специально приученные лошади выскальзывали из-за телег, как щуки из камыша в степном, не тронутом людьми озере. Будто в чистом поле чувствовали они себя меж телег, в то время как попавшие туда вражеские кони ломали ноги и разбивались вместе со всадниками. Все довершали длинные кипчакские стрелы с тяжелыми наконечниками, способные пробить насквозь тело врага вместе с броней или сорвать с седла любого рыцаря.
Большое значение имело при этом место, выбранное для обороны. Если оно чем-либо не устраивало кипчакских военачальников, то по короткому сигналу натренированные всадники подцепляли к стременам оглобли телег-тачанок, и в мгновение ока вся «крепость» перемещалась на более удобный холм. Делалось это в период затишья или в сумерках, и, пока противник протирал глаза, все уже было готово к его встрече.
Следует сказать, что опытный противник, знакомый с кипчаками, обычно и не пытался прорывать такие передвижные укрепления. Увидев поставленные вкруговую телеги, крытые воловьими и верблюжьими шкурами, он обычно отходил, дожидаясь более удобного случая…
Пользуясь своей подвижностью и относительной неуязвимостью, кипчаки что ни год совершали набеги на своих соседей, и прежде всего на Русь.
Междоусобицы многочисленных русских князей помогали кипчакам в их набегах. Не меньшая раздробленность и распри происходили в степи, а ими пользовались русские князья. В периоды сплочения русские князья наносили чувствительные удары по степнякам, особенно при Владимире Мономахе, который беспощадно расправлялся с нарушившими установленные границы кипчакскими ханами.
Умер Мономах, и с еще большей силой вспыхнула непрерывная война между вечными кочевниками и Русью. А вскоре раздался в степи мощный гул от копыт маленьких косматых монгольских коней, и бывшие враги вместе встали на их пути…
* * *
Много крови видел на своем веку столетний Асан-Кайгы. Он знал не хуже маленького, ростом с грача, певца Казтуган-жырау о лихих кипчакских набегах, которые воспевал тот сейчас, ерзая по лошадиной шкуре. И ныло его сердце, потому что не в этом нуждалась его родина…А что противопоставит этой необузданной стихии другой певец — Котан-жырау? Сумеет ли он найти слабое место в том извечном уважении к удали и отваге, которое испокон века процветает в степи? Поймет ли народ его доводы в это проклятое время, когда люди обезумели от крови и распрей, а мудрость уснула в их душах, уступив место страстям?
Да, кровь и набеги воспевал Казтуган-жырау, видя в них смысл жизни. Вскидывая над головой старую сосновую домбру, он красивым сильным голосом призывал к новым битвам, к войне ради войны. Только так, по его мнению, утверждается человек. Словно верхом на коне, летел вперед в боевом экстазе Казтуган-жырау, прыгал, крутился волчком, снова и снова возвращаясь к исходной позиции. «Это были презирающие смерть львы… Это были люди, не знающие жалости… Какой народ сравнится с гордыми кипчаками? Где еще на земле найдете вы таких батыров?!»
И вместе со своим певцом чуть ли не плясали, сидя, люди. Казалось, дай им сейчас в руки сабли, и они начнут крошить ими направо и налево соседей, не ведая жалости. На седьмом небе от радости сидел грозный великан Кобланды-батыр, и ноздри его раздувались при каждом призыве Казтугана-жырау к войне. С гордой снисходительностью поглядывали по сторонам другие кипчакские батыры. Все они одобрительно зашумели, когда певец завершил вводную часть.
Асан-Кайгы повернулся к другому певцу:
— Теперь твоя очередь, Котан-жырау!
Погруженный в свои думы старик вскинул голову, словно боевой конь, услышавший сигнал к атаке. И сразу же невыразимо печальная мелодия полилась из-под его пальцев, тронувших простые волосяные струны. Высокая торжественность была в ней и сострадание к людям. Асан-Кайгы, не выдержав, кивнул головой, словно подтверждая, что ждал именно этого.
А старый мудрый Котан-жырау запел своим негромким, чуть надтреснутым голосом, который давно уже не слышали люди. Не тот он стал, этот голос, каким был когда-то, но слова были все те же. «Не в вечных набегах счастье, — пел он. — И не тот герой, кто привезет из похода больше добра и женщин. Где-то плачут матери по своим детям, и когда-нибудь, вернувшись из набега, найдет человек разграбленным свой собственный дом. И плакать будет тогда его мать… Да, настоящий герой лишь тот, кто ценою собственной жизни не пускает грабителя и насильника к своему дому!»
Сразу помрачнели кипчакские батыры, вернувшиеся недавно из похода. На глазах увяла их слава. Самое уязвимое место нашел Котан-жырау в их деяниях. Хоть и виноваты были ногайлинцы перед ханом Абулхаиром, но слишком жестокой была месть родичам, ушедшим в чужие земли. Совсем по-другому выглядел в свете этого и проступок молодого батыра Саяна, заступившегося за жесрейку…
Котан-жырау далее согласился с тем, что кипчакские воины смелы и не раз, будучи в меньшинстве, побеждали превосходящего силами врага. Но всякое бывает на войне; случалось, что и они бежали перед многочисленным противником.
— Где?.. Когда?! — сразу встрепенулись кипчакские батыры, услышав такое, а Кобланды-батыр грозно нахмурил брови.
Котан-жырау успокоительно поднял руку и запел сначала о большой победе кипчаков над русскими князьями в период правления Изяслава — сына Ярослава Мудрого. Лишь накануне утихла свара между сыновьями Ярослава и полоцким князем Всеславом. Сыновья Ярослава бросили Всеслава с его детьми в темницу, и в этот момент огромное войско кипчаков выступило в поход на Русь. На реке Альма кипчакский военачальник Шерухан наголову разбил русское войско. Восставший народ, освободивший Всеслава, спас тогда Киев от окончательного поражения…
Но когда через десять лет кипчаки снова пришли на Русь, случилось по-иному. Двадцатитысячное конное войско осадило Чернигов, а выступила против них лишь трехтысячная русская дружина. И все же на реке Синяве кипчаки бежали, не выдержав натиска русских батыров. Вместе с лошадьми провалились они под лед, замерзали по пути домой, и многим не удалось добраться до родных мест. Песня-плач остались среди кипчаков об этом поражении. Такие песни есть у каждого народа, и надо чаще петь их.
Разве не говорит поражение русских на Альме о том, что слаба разъединенная страна и несчастен народ? А победа их на Синяве свидетельствует, что как бы смел ни был враг, но смелее его люди, защищающие родную землю.
Кипчакские батыры сидели в раздумье. Зато аргыны стали шумно восхвалять своего мудрого певца: «Вот это да! Вот он каков, наш великий Котан-жырау! Кто сравнится с ним в мудрости?»
Этого никак не мог вынести самолюбивый, с пламенной душой Казтуган-жырау. Он походил на скакуна, которого неожиданно огрели камчой, и рвался в бой. Снова подкинул он в небо свою домбру, и опять
полились воинственные, полные огня мелодии.
— Хорошо, что напомнил ты нам про Шерухана, мой старый друг и учитель! — воскликнул он. — Враги называли его «Шерухан-великан», и он достоин своей песни!..
Во всю силу легких запел маленький певец о бесчисленных победах Шерухана. Потом перечислял имена множества других ханов, прославившихся своими набегами на русские земли, на волжских болгар и на Византию.
Кругом опять зашумели. Только один Джаныбек задумался: «А если бы не враждовать, а держать союз с теми гяурами, какое великое казахское государство можно было бы создать? Нам тогда не стали бы страшны ни Ногайская Орда, ни Астарханское, ни Казанское ханства…»
Между тем Казтуган-жырау закричал:
— Кто посмеет кощунственно обвинить их в трусости, если даже враги чтят их удаль в своих песнях?! — и обвел воспаленными глазами сидящих, задержавшись при этом на Котане-жырау.
— Говори теперь ты, мой Котан-жырау! — разрешил Асан-Кайгы, и снова наступила тишина.
— Да, поют о них в чужих землях, только недобрые это песни! — сказал старый певец. — Это были храбрые люди, но все они погибли на чужбине. Разве мало было им простора в родных степях? Жажда богатства гнала их в набеги, а что может быть хуже ненасытного чрева! Легко доставшееся в набегах добро развращает самых достойных людей? Они предаются праздности и погрязают в безделии. Когда приходит для их родной страны пора тяжелых испытаний, они мечутся, как встревоженные куланы, не зная, куда податься…
Так не будем же петь сегодня славу тем, кто смел был в набегах! — голос старика вдруг окреп, молодые нотки появились в нем. — Давайте воспоем подлинные мужество и отвагу, которые проявляются при защите родной земли! Разве мало тому примеров было у кипчаков?
Кипчаки снова молчали. Кобланды-батыр смотрел по сторонам, нетерпеливо подергивая ус. Каждое новое напоминание о том, что не в набегах проявляется подлинная доблесть, разрушало впечатление от его недавних подвигов. Хуже всего было то, что последний его поход совершен против родичей
А старый Асан-Кайгы не торопился, как бы давая людям вдуматься в мысли, высказанные Котаном-жырау. Ведь набеги в первую очередь совершались между самими казахскими племенами. Не проходило года, чтобы степные роды не угоняли друг у друга скот и лошадей. О каком единстве можно было говорить, если самые близкие соседи ночами нападали друг на друга? Никто не мог спокойно уснуть в степи, а хан Абулхаир поощрял это, потому что так ему легче было справиться с мятежными султанами…
Наконец Асан-Кайгы нарушил молчание. Степенно погладив длинную белую бороду и прищурив зоркие старческие глаза, он обратился к Котан-жырау:
— Теперь, достойный жырау, поведай нам о своих предках и их достославных деяниях, чтобы мы могли выявить победителя…
Котан-жырау отпил небольшой глоток крепко настоянного кумыса, поставил на место раскрашенную деревянную чашу и снова взял в руки свой кобыз. Прекрасные, чистые, успокаивающие сердце звуки полились над степью. Казалось, сама она заговорила всеми своими травами, озерами, реками, и тихий мирный ветерок ощутили вдруг люди на своих разгоряченных лицах. Словно освободились от чего-то тяжелого их сердца, и радость жизни почувствовали они…
И когда запел старый певец, вдруг все поняли, что вовсе не надтреснут его голос, а лишь полон мудрой сдержанности. Может быть, сказалось тут благотворное влияние выпитого кумыса или то, что никого не хотел певец задеть, но голос его нравился сейчас всем: аргынам и кипчакам.
— У аргынов, так же как и кипчаков, есть древняя история. Не воинское умение аргынов хочу я воспеть, а их неукротимое желание объединиться и жить в мире со всеми казахскими родами. Что может быть нужнее сейчас для нас? Кто может воспротивиться этому естественному желанию? И вот я призываю всех: пусть перестанет литься кровь братьев и пусть спокойно спят наши жены и дети, не боясь ночного разбоя, который иные считают подвигом, достойным настоящего мужчины. И помните, что никогда еще не был счастлив разрозненный народ. Горе и гибель ждут нас, если не сумеем вовремя одуматься!..