Есенин Сергей Александрович. Пугачев

   Знаю я, нынче ночью идет на Казань
   Емельян со свирепой конницей.
   Сам вчера, от восторга едва дыша,
   За горой в предрассветной мгле
   Видел я, как тянулись за Черемшан
   С артиллерией тысчи телег.
   Как торжественно с хрипом колесным обоз
   По дорожным камням грохотал.
   Рев верблюдов сливался с блеянием коз
   И с гортанною речью татар.
 
   Т о р н о в
 
   Что ж, мы верим, мы верим,
   Быть может,
   Как ты мыслишь, все так и есть;
   Голос гнева, с бедою схожий,
   Нас сзывает на страшную месть.
   Дай бог!
   Дай бог, чтоб так и сталось.
 
   З а р у б и н
 
   Верьте, верьте!
   Я вам клянусь!
   Не беда, а нежданная радость
   Упадет на мужицкую Русь.
   Вот вззвенел, словно сабли о панцири,
   Синий сумрак над ширью равнин.
   Даже рощи —
   И те повстанцами
   Подымают хоругви рябин.
   Зреет, зреет веселая сеча.
   Взвоет в небо кровавый туман.
   Гулом ядер и свистом картечи
   Будет завтра их крыть Емельян.
   И чтоб бунт наш гремел безысходней,
   Чтоб вконец не сосала тоска, —
   Я сегодня ж пошлю вас, сегодня,
   На подмогу его войскам.

7
ВЕТЕР КАЧАЕТ РОЖЬ

   Ч у м а к о в
 
   Что это? Как это? Неужель мы разбиты?
   Сумрак голодной волчицей выбежал кровь зари лакать.
   О эта ночь! Как могильные плиты,
   По небу тянутся каменные облака.
   Выйдешь в поле, зовешь, зовешь,
   Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,
   И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,
   То ли желтые полчища пляшущих скелетов.
   Нет, это не август, когда осыпаются овсы,
   Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.
   Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,
   Вон они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.
   Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,
   И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.
   Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,
   Как осыпали саблями головы наши они.
 
   Что это? Как это? Куда мы бежим?
   Сколько здесь нас в живых осталось?
   От горящих деревень бьющий лапами в небо дым
   Расстилает по земле наш позор и усталость.
   Лучше б было погибнуть нам там и лечь,
   Где кружит воронье беспокойным, зловещим свадьбищем,
   Чем струить эти пальцы пятерками пылающих свеч,
   Чем нести это тело с гробами надежд, как кладбище!
 
   Б у р н о в
 
   Нет! Ты не прав, ты не прав, ты не прав!
   Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.
   Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться по золоту трав
   И сшибать черных галок с крестов голубых колоколен.
   Все, что отдал я за свободу черни,
   Я хотел бы вернуть и поверить снова,
   Что вот эту луну,
   Как керосиновую лампу в час вечерний,
   Зажигает фонарщик из города Тамбова.
   Я хотел бы поверить, что эти звезды – не звезды,
   Что это – желтые бабочки, летящие на лунное пламя…
   Друг!..
   Зачем же мне в душу ты ропотом слезным
   Бросаешь, как в стекла часовни, камнем?
 
   Ч у м а к о в
 
   Что жалеть тебе смрадную холодную душу —
   Околевшего медвежонка в тесной берлоге?
   Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?
   Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?
   Наше войско разбито вконец Михельсоном,
   Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.
   Не с того ли так жалобно
   Суслики в поле притоптанном стонут,
   Обрызгивая мертвые головы, как кленовые листья, грязью?
   Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.
   Кто ж спасет нас? Кто даст нам укрыться?
   Посмотри! Там опять, там опять за опушкой
   В воздух крылья крестами бросают крикливые птицы.
 
   Б у р н о в
 
   Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
   Эти птицы напрасно над нами вьются.
   Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
   Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
   Как же смерть?
   Разве мысль эта в сердце поместится,
   Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
   Жалко солнышко мне, жалко месяц,
   Жалко тополь над низким окном.
   Только для живых ведь благословенны
   Рощи, потоки, степи и зеленя.
   Слушай, плевать мне на всю вселенную,
   Если завтра здесь не будет меня!
   Я хочу жить, жить, жить,
   Жить до страха и боли!
   Хоть карманником, хоть золоторотцем,
   Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,
   Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в колодце.
   Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
   В синее пламя ветер глаза раздул.
   Ради бога, научите меня,
   Научите меня, и я что угодно сделаю,
   Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!
 
   Т в о р о г о в
 
   Стойте! Стойте!
   Если б знал я, что вы не трусливы,
   То могли б мы спастись без труда.
   Никому б не открыли наш заговор безъязыкие ивы,
   Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.
   Не пугайтесь!
   Не пугайтесь жестокого плана,
   Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей,
   Я хочу предложить вам:
   Связать на заре Емельяна
   И отдать его в руки грозящих нам смертью властей.
 
   Ч у м а к о в
 
   Как, Емельяна?
 
   Б у р н о в
 
   Нет! Нет! Нет!
 
   Т в о р о г о в
 
   Хе-хе-хе!
   Бы глупее, чем лошади!
   Я уверен, что завтра ж,
   Лишь золотом плюнет рассвет,
   Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь площади,
   И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас,
   Оттого что сами себе вы придумали тернии.
   Только раз ведь живем мы, только раз!
   Только раз светит юность, как месяц в родной губернии.
   Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,
   Там в окно твое тополь стучится багряными листьями,
   Словно хочет сказать он хозяину в хмурой октябрьской поре,
   Что изранила его осень холодными меткими выстрелами.
   Как же сможешь ты тополю помочь?
   Чем залечишь ты его деревянные раны?
   Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
   Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.
 
   Знаю, знаю, весной, когда лает вода,
   Тополь снова покроется мягкой зеленой кожей.
   Но уж старые листья на нем не взойдут никогда —
   Их растащит зверье и потопчут прохожие.
 
   Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться в Азию?
   Что, набравши кочевников, может снова удариться в бой?
   Все равно ведь и новые листья падут и покроются грязью.
   Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!
   Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях?
   Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться,
   Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,
   Тот, кто хочет за мной – в добрый час!
   Нам башка Емельяна – как челн
   Потопающим в дикой реке.
 
   Только раз ведь живем мы, только раз!
   Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке.

8
КОНЕЦ ПУГАЧЕВА

   П у г а ч е в
 
   Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
   Кто сказал вам, что мы уничтожены?
   Злые рты, как с протухшею пищей кошли,
   Зловонно рыгают бесстыдной ложью.
   Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
   Кто сумел окормить вас такою дурью.
   Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
   И попасть до рассвета со мною в Гурьев.
   Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,
   Но затем-то и злей над туманною вязью
   Деревянными крыльями по каспийской воде
   Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.
   О Азия, Азия! Голубая страна,
   Обсыпанная солью, песком и известкой.
   Там так медленно по небу едет луна,
   Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой.
   Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо
   Скачут там шерстожелтые горные реки!
   Не с того ли так свищут монгольские орды
   Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?
 
   Уж давно я, давно я скрывал тоску
   Перебраться туда, к их кочующим станам,
   Чтоб разящими волнами их сверкающих скул
   Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.
   Так какой же мошенник, прохвост и злодей
   Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?
   Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
   И попасть до рассвета со мною в Гурьев.
 
   К р я м и н
 
   О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
   Ты все такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый;
   Расплескалась удаль твоя по полям,
   Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.
   Знаем мы, знаем твой монгольский народ,
   Нам ли храбрость его неизвестна?
   Кто же первый, кто первый, как не этот сброд
   Под Сакмарой ударился в бегство?
   Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь
   Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,
   Только б грабить и жечь ей пограничную Русь
   Да привязывать к седлам добычей женщин.
   Ей всегда был приятней набег и разбой,
   Чем суровые походы с житейской хмурью.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Нет, мы больше не можем идти за тобой,
   Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.
 
   П у г а ч е в
 
   Боже мой, что я слышу?
   Казак, замолчи!
   Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…
   Неужели и вправду отзвенели мечи?
   Неужель это плата за все, что я выстрадал?
   Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!
   Не на то вы взрастали в степных станицах,
   Никакие угрозы суровой судьбы
   Не должны вас заставить смириться.
   Вы должны разжигать еще больше тот взвой,
   Когда ветер метелями с наших стран дул…
 
   Смело ж к Каспию! Смело за мной!
   Эй вы, сотники, слушать команду!
 
   К р я м и н
 
   Нет! Мы больше не слуги тебе!
   Нас не взманит твое сумасбродство.
   Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе
   Лечь, как толпы других, по погостам.
   Есть у сердца невзгоды и тайный страх
   От кровавых раздоров и стонов.
   Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах
   Слушать шум тополей и кленов.
   Есть у нас роковая зацепка за жизнь,
   Что прочнее канатов и проволок…
   Не пора ли тебе, Емельян, сложить
   Перед властью мятежную голову?!
 
   Все равно то, что было, назад не вернешь,
   Знать, недаром листвою октябрь заплакал…
 
   П у г а ч е в
 
   Как? Измена?
   Измена?
   Ха-ха-ха!..
   Ну так что ж!
   Получай же награду свою, собака!
   (Стреляет.)
 
   Крямин падает мертвым. Казаки с криком обнажают сабли.
   Пугачев, отмахиваясь кинжалов, пятится к стене.
 
   Г о л о с а
 
   Вяжите его! Вяжите!
 
   Т в о р о г о в
 
   Бейте! Бейте прямо саблей в морду!
 
   П е р в ы й г о л о с
 
   Натерпелись мы этой прыти…
 
   В т о р о й г о л о с
 
   Тащите его за бороду…
 
   П у г а ч е в
 
   … Дорогие мои… Хор-рошие…
   Что случилось? Что случилось? Что случилось?
   Кто так страшно визжит и хохочет
   В придорожную грязь и сырость?
   Кто хихикает там исподтишка,
   Злобно отплевываясь от солнца?
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   … Ах, это осень!
   Это осень вытряхивает из мешка
   Чеканенные сентябрем червонцы.
   Да! Погиб я!
   Приходит час…
   Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…
   … Это она!
   Это она подкупила вас,
   Злая и подлая оборванная старуха.
   Это она, она, она,
   Разметав свои волосы зарею зыбкой,
   Хочет, чтоб сгибла родная страна
   Под ее невеселой холодной улыбкой.
 
   Т в о р о г о в
 
   Ну, рехнулся… чего ж глазеть?
   Вяжите!
   Чай, не выбьет стены головою.
   Слава богу! конец его зверской резне,
   Конец его злобному волчьему вою.
   Будет ярче гореть теперь осени медь,
   Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
   Торопитесь же!
   Нужно скорей поспеть
   Передать его в руки правительства.
 
   П у г а ч е в
 
   Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
   Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!
   Юность, юность! Как майская ночь,
   Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
   Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
   Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
   Золотою известкой над низеньким домом
   Брызжет широкий и теплый месяц.
   Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
   В рваные ноздри пылью чихнет околица,
   И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,
   Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
   Боже мой!
   Неужели пришла пора?
   Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
   А казалось… казалось еще вчера…
   Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
 
   март-август 1921