Эшбах Андреас. Нобелевская премия

   В точности как в тот раз, когда Ганс-Улоф вернулся из больницы домой, а Инга не вернулась.
   Он направился мимо гостевых домов, тайной тропой между контейнерами для мусора и баком для жидкого азота, которая вела к задам фармакологического института. Когда-то здесь был нормальный подъезд, но в последние годы его начали застраивать временными сооружениями для контейнеров. Их обшивали деревом красного цвета в попытке имитировать цвет окружающих добротных кирпичных стен, но они всё равно больше походили на клетки для несушек. На дорожках, оставленных между ними, едва могли разминуться два пешехода.
   У перил южного входа стоял велосипед, примкнутый на цепь; между прочим, уже целую неделю. Кто-то – видимо, смотритель здания – пришпилил к велосипеду записку, что здесь не разрешается ставить велосипеды и что этот велосипед в скором времени будет устранён, если его владелец не заберёт его. Велосипед был новенький; трудно представить, чтобы его здесь просто забыли.
   Ганс-Улоф рылся в кармане, ища свою кодовую карточку, чтобы открыть дверь, а сам тем временем читал объявления, наклеенные изнутри на стекло. Половина из них извещала о переносе или отмене ранее объявленных лекций по случаю тройной смерти.
   – Профессор Андерсон? – окликнули его из-за спины. – Позвольте к вам обратиться?
   Ганс-Улоф обернулся. Перед ним стоял, словно из-под земли вырос, мужчина в тёмно-сером плаще с кожаным чемоданчиком в руке.
   – Простите? – Он поправил свои очки. И в следующий момент припомнил, где уже видел это лицо.
   То был мужчина, который разговаривал в церкви с Боссе Нордином. Мужчина с рыбьими глазами.

Глава 4

   – Обратиться ко мне? – повторил Ганс-Улоф, глядя на мужчину и пытаясь понять, что всё это значит, и его всё сильнее охватывало недоброе предчувствие. – Зачем? То есть о чём идёт речь?
   Лицо мужчины не дрогнуло.
   – В двух словах не скажешь. – Он легко приподнял чемоданчик. – Я должен вам кое-что показать.
   – Сейчас я занят. – Его стандартная отговорка. Со студентами она срабатывала всегда. – Согласуйте время встречи с моей секретаршей.
   – Мне нужно всего несколько минут, – настаивал мужчина с широко расставленными глазами. – И это не терпит отлагательств.
   Ганс-Улоф Андерсон возмущённо фыркнул:
   – Что ж теперь… Не могу же я бросить свои дела только потому, что вы подошли и утверждаете… – Он осёкся. Что-то подсказало ему, что этот человек не уйдёт, что бы он ему ни говорил. – Кто вы вообще? – спросил он.
   – Моё имя Джон Йохансон. – Впоследствии Ганс-Улоф скажет, что уже в том, как незнакомец произнёс это расхожее имя, прозвучало презрительное безразличие, так, словно он хотел сказать: Если вы настаиваете, я вам что-нибудь совру, так и быть.
   – И чего вы хотите?
   – Всего несколько минут. Это займёт у вас не больше времени, чем мы уже бессмысленно потратили здесь.
   – Кто вас послал ко мне? Профессор Нордин?
   Рыбьи глаза мужчины рассматривали его странно отрешённым взглядом. Как будто это были искусно расписанные стальные шары.
   – Давайте просто зайдём в ваш кабинет, профессор Андерсон, – сказал он с определённостью, которой Гансу-Улофу больше нечего было противопоставить.
   И он, смирившись, повернулся к двери, провёл свою карточку через щель считывателя, набрал цифры кода и, когда замок щёлкнул, открыл дверь. Он злился на самого себя, шагая через фойе и поднимаясь по лестнице, а мужчина со своим чемоданчиком следовал за ним – молча и с большим достоинством.
   Ни слова не говоря, они поднялись наверх, никого не встретив по дороге. Ганс-Улоф открыл дверь своего кабинета и лишь после этого сообразил, что надо было сказать, будто забыл ключ в машине; он готов был отхлестать себя по щекам, что не додумался до этого раньше.
   Но теперь было уже поздно. Молча кивнув на свободный стул, Ганс-Улоф обошёл свой письменный стол, взял с полки первые попавшиеся документы и звучно шлёпнул ими о стол, чтобы посетителю стало ясно: его ждёт работа, важная работа, и её очень много. Он глянул в окно – в сторону здания Нобелевского института клеточной физиологии, но Боссе в его кабинете не было.
   Когда он снова повернулся, мужчина уже раскрыл свой чемоданчик и положил его на стол. В нём было что-то красновато-коричневое и сине-белое, и Гансу-Улофу пришлось сперва проморгаться и поправить очки, прежде чем он понял, что это купюры в пятьсот крон, пачками.
   – Здесь три миллиона, – сказал мужчина.
   Ганс-Улоф в первое мгновение онемел. Так вот в чём дело. Незнакомец – журналист и пытается таким образом получить информацию. Видимо, хочет знать, что теперь будет с голосованием. Кто займёт место умерших. Никто. Но этого ему Ганс-Улоф не расскажет. Разумеется, Каролинский институт должен был бы поставить на вакантные места новых людей. И состоялись бы новые выборы в Нобелевское собрание. Но этот процесс требует нескольких недель.
   Или мужчина хотел узнать что-то совсем другое? Может быть, кто в этом году может получить Нобелевскую премию по медицине? Конечно, это было бы чудовищно. Чудовищно и то, что кто-то видит в нём человека, готового пойти на разглашение таких сведений.
   К нему вернулся дар речи.
   – Это бессмысленно, – сказал он и отрицательно помотал головой, чтобы подчеркнуть, насколько бессмысленно.
   – Я всего лишь порученец, – сказал мужчина. Он протянул руку, тронул чемоданчик и чуть-чуть подвинул его к Гансу-Улофу Андерсону. – Люди, пославшие меня, поручили мне предложить вам эту сумму – три миллиона шведских крон наличными, – если вы проголосуете на предстоящем присуждении Нобелевской премии по медицине за госпожу профессора Софию Эрнандес Круз.
   Ганс-Улоф Андерсон уставился на мужчину с чувством нереальности происходящего. Само предположение, что кто-то может запросто явиться в кабинет члена Нобелевского комитета с полным чемоданом денег, всерьёз ожидая, что тот возьмёт эту взятку, было смешно. Но то, что все эти старания делались именно ради Софии Эрнандес Круз, граничило с абсурдом.
   София Эрнандес жила и работала в Швейцарии. Известность она приобрела в своё время в университете испанской провинции Аликанте благодаря экспериментам по взаимодействию между гормональной системой и нейронной структурой. Блестящая концепция этих экспериментов привлекла Ганса-Улофа с самой первой её статьи, которую он прочитал. Вместе с тем, своими экспериментами она навлекла на себя бурю общественного возмущения, и не только в Испании, но в Испании прежде всего. Даже в Каролинском институте Ганс-Улоф оказался в одиночестве со своей положительной оценкой, и в их кругу считалось, что испанка не имеет никаких шансов. То, что кто-то пытается добиться для неё Нобелевской премии путём подкупа и обращается с этим, как нарочно, к нему – видимо, единственному члену собрания с правом голоса, кто и без того решил голосовать за Софию Эрнандес, – выглядело комично.
   – Могу ли я расценивать ваше молчание, как согласие? – осведомился посетитель с широко расставленными глазами и сделал извиняющийся жест. – Я должен передать моим распорядителям ваш ответ.
   Ганс-Улоф подтянул к себе стул, из абсурдного чувства, как он впоследствии рассказывал, что должен держать по отношению к деньгам безопасную дистанцию, и, потрясённый, опустился на него.
   – Вы с ума сошли. Сейчас же заберите ваши деньги и убирайтесь отсюда.
   Посетитель со стоном вздохнул и тихо сказал:
   – Вы делаете ошибку, отказываясь от них. Поверьте мне.
   – Вон, – прошептал Ганс-Улоф.
   – Послушайте добрый совет. – Посетитель тряхнул головой, но не с укоризной, а скорее озабоченно. – Возьмите деньги и сделайте то, что от вас требуют.
   – Вон.
   – Возьмите их. Сделайте милость, возьмите их.
   – Вон! – взревел Ганс-Улоф. – Сейчас же выйдите из моего кабинета, или я позову полицию!
   – Ну хорошо. – Мужчина поднял руки и встал. – Хорошо. Как вам будет угодно. Нет проблем. – Он повернул чемоданчик к себе, захлопнул крышку и нажал на замки, которые защёлкнулись с таким же звуком, как наручники на запястьях. – Но вы пожалеете, что не послушались меня.
   – Ни слова больше.
   Мужчина и в самом деле не произнёс больше ни слова. Он взял свой тёмно-коричневый чемоданчик со стола, как будто в нём ничего не было, разве что старый бумажный хлам, повернулся и вышел, не оглядываясь.
   Звук, с которым за ним захлопнулась дверь, повис в комнате, как казалось, навечно, не собираясь умолкать. Или он только отдавался в его голове? Ганс-Улоф поднялся со стула, опираясь на руки, подошёл к раковине, посмотрелся в зеркало, нервно поправляя свои седые редеющие пряди. Лицо пошло красными пятнами, на крыльях носа обозначились прожилки. Его кровяное давление, естественно, было невероятно высоким. Выброс адреналина, да ещё какой. Необходимо принять какое-нибудь подавляющее средство, нет, что-то другое… Он попытался мысленно представить себе биохимическую систему, которая регулирует параметры давления крови, и те точки в ней, на которые способны воздействовать фармакологические активные вещества. Но он был слишком взволнован, чтобы сосредоточиться. Кончилось тем, что он просто принял полдюжины пилюль валерьянки из коричневого флакончика без надписи, который хранился у него в столе, и запил их водой. Потом упал на свой вертящийся стул и повернулся к окну, чтобы дождаться, когда Боссе Нордин появится в своём кабинете или когда таблетки начнут действовать.
   Боссе не появлялся. Ганс-Улоф долго сидел, таращась на тёмное, пустое окно напротив. В конце концов, он повернулся к письменному столу, снял трубку и набрал номер Нобелевского комитета. Когда ответила одна из двух секретарш, он назвал своё имя и сказал:
   – Мне нужно встретиться с председателем. Как можно скорее.

Глава 5

   В облике Ингмара Тунеля, председателя Нобелевского комитета, с его густыми седыми волосами и неизменным английским костюмом-тройкой, было что-то от испанского гранда. Он был одним из старейших профессоров института; предполагалось, что по окончании трёхлетнего срока своего председательства в комитете он уйдет на пенсию – перспектива, на которую с надеждой смотрели многие в коллегии.
   – Хм, – неторопливо начал он, когда Ганс-Улоф закончил своё сообщение. Потом откинулся в тяжёлом коричневом кресле с высокой спинкой и золотыми шляпками обивочных гвоздей, сомкнул растопыренные пальцы обеих рук и посмотрел на своего визави непроницаемым взглядом. – И что я, по вашему мнению, должен сделать?
   Этот вопрос удивил Ганса-Улофа. Тунель считался бесспорным авторитетом в области клеточной мембраны, но даже его доброжелатели считали, что он уже давно живёт в своём замкнутом мирке. Все прочие без обиняков говорили, что он безнадёжно старомодный идеалист, временами неосмотрительный. Тем не менее – или как раз поэтому – Ганс-Улоф ожидал, что его рассказ вызовет у председателя сильнейшее негодование.
   – Я не знаю, – признался он. – Я полагал, что на такие случаи есть правила. Какие-то меры.
   – Вы имеете в виду дисквалификацию?
   – Что-то вроде этого. Как крайнее средство, естественно.
   Тунель, задумавшись, стучал указательными пальцами друг о друга, но потом прекратил эти мелкие, нервные движения, видимо, потому, что пришел к какому-то решению.
   – Как давно вы уже в Каролинском институте, Ганс-Улоф? – спросил он.
   Хотя Ганс-Улоф был профессор со свойственной этому званию рассеянностью, но такую справку мог дать легко, не задумываясь. Для этого ему нужно было лишь прибавить пять лет к возрасту своей дочери, только и всего.
   – В августе было девятнадцать лет.
   – Но в комитете вы ещё никогда не состояли, насколько я помню, или состояли?
   – Нет. – В Нобелевский комитет, эту группу из пяти членов, которая и осуществляла всю работу предварительного отбора, можно было попасть только в результате голосования Нобелевского собрания. В его случае по каким-то причинам до этого ни разу не доходило.
   – Тогда я должен вначале рассказать вам кое-что о работе комитета. – Тунель сцепил пальцы и устремил взгляд в верхний угол комнаты. – Когда в начале февраля мы видим список номинированных, мы не спрашиваем себя, кто из этого списка заслуживает премии. Заслуживают ее многие, это вы знаете так же хорошо, как и я. Нет, первый вопрос, который мы себе задаём: почему этот мужчина или эта женщина были выдвинуты? Кем? И зачем? Чего ждёт от этого выдвижения номинатор? Не является ли выдвижение просто любезностью? Нет ли связей, о которых мы ничего не знаем? Нет ли контактов с рецензентами? И так далее, и тому подобное. Вопрос влияний ставится с самого начала. В некотором смысле эти влияния даже встроены в нашу систему – из-за того, что любой нобелевский лауреат имеет право выдвижения. Правило, при котором так и напрашивается перекрёстное опыление, не так ли? С точки зрения статистики, тот, кто работает вместе с лауреатом, имеет гораздо больше шансов тоже однажды стать им. Это мы не должны упускать из виду. К тому же многие выдающиеся учёные в наши дни работают уже не в государственных учреждениях, а в индустрии, в лабораториях, которые находятся в ведении международных концернов. Ясно, что фирмы заинтересованы в том, чтобы видеть на пьедестале кого-то из своих рядов, и естественно, они предпринимают попытки лоббирования, которое они, в отличие от парламентов и правительств, могут вести и у нас. – Он снова устремил взгляд на Ганса-Улофа и одарил его холодной улыбкой. – Как правило, без успеха.
   Ганс-Улоф смотрел на него не без замешательства. Всё это звучало так, будто председатель Нобелевского комитета вёл такие разговоры каждый день.
   – Этот человек попытает счастья с кем-нибудь другим, – сказал Ганс-Улоф. – Кто-то, может, и возьмёт деньги.
   – Может быть. – Тунель наклонился вперёд, хитровато сощурив глаза. – Кстати, а почему вы их не взяли?
   – Я? – Ганс-Улоф даже поперхнулся.
   – Если вы, как говорите, и без того намеревались проголосовать за госпожу Эрнандес, вы могли взять их с чистой совестью. В конце концов, ведь это не повлияло бы на ваш выбор. А три миллиона крон, к тому же не подлежащие налогообложению, хороший кусок, я вам скажу.
   Ганс-Улоф заметил, что его руки вцепились в подлокотники кресла, на котором он сидел.
   – Уважаемый коллега, я вас уверяю, что я не колебался ни секунды, – сказал он сдавленным голосом. – Репутация и безупречность Нобелевской премии для меня священны.
   – Священны, так-так, – сказал Тунель, вздохнул, откинулся назад, подперев подбородок сложенными, как для молитвы, ладонями, и молча застыл так на некоторое время.
   – Я надеюсь, вы мне верите, – сказал наконец Ганс-Улоф, когда молчание стало уже нестерпимым.
   Тунель задумчиво кивнул.
   – Знаете, – начал он странно неделовым, досужим тоном, – ведь до меня доходит всё, что говорят люди. Не ускользнуло от меня и то, что многие говорят о Софии Эрнандес Круз пренебрежительно. Потому что она женщина. К тому же испанка – представить себе нельзя, чтобы испанка смогла провести значительную работу в области нейрофизиологии, не так ли? Не говоря уже об этой не относящейся к делу моральной дискуссии. Такова уж предвзятость наших уважаемых коллег. – Он рассеянно смотрел перед собой и несколько раз задумчиво кивнул. – Ну да, вполне возможно, и мои собственные предубеждения были бы ничем не лучше. Но я однажды встречался с Софией Эрнандес Круз. Это было, когда она ещё работала в университете Аликанте, за два года до того, как разразился весь этот цирк в прессе и она переехала в Базель. Это было уже довольно давно. Она тогда исследовала действия наркотиков, и хотя по сегодняшним представлениям это был вполне закономерный этап её работы, я припоминаю, что я находил это исключительно необычным. Ибо она одна из самых живых личностей, каких мне приходилось встречать. И, сверх того, одна из умнейших.
   Ганс-Улоф неудобно сполз на край своего стула.
   – В её квалификации я никогда не сомневался. Как я уже сказал, я собирался голосовать именно за нее.
   – Согласились бы вы со мной, что профессор Эрнандес Круз вообще не нуждается в нечестных способах воздействия?
   – Абсолютно.
   – Не правда ли? Её выдвинули в этом году впервые. В среднем кандидат выдвигается восемь раз, прежде чем получает премию. И она ещё молода, сколько ей? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? На этот раз она, может, не получит премию, но когда-нибудь получит точно. – Тунель слегка наклонился вперёд. – К тому же: посмотрите на тему её работы. Она невероятно продвинула наши представления о взаимодействии гормонов и нервной системы. Она показала, как связаны друг с другом дух и тело. То, что газеты так цветисто называют «экспериментом из Аликанте», через десять лет бесспорно войдёт в учебники для старших классов. Но – это не имеет ничего общего с экономической выгодой, которую кто-нибудь мог бы извлечь из самого присуждения ей премии. Это же не изобретение нового медикамента, нового метода лечения… Ничего такого…
   Ганс-Улоф кивнул.
   – Верно.
   Тунель посмотрел на него и поднял свои кустистые седые брови.
   – Тогда я вас спрашиваю: кому понадобилось предпринимать такую дурацкую акцию?
   Ганс-Улоф вздрогнул от такого поворота разговора, поскольку он, казалось, вёл к тому, что Ингмар Тунель не верит его истории. Он действительно ничем не мог её подтвердить. Она и самому ему, как он впоследствии признался, казалась нереальной.
   – Этого я не знаю, – сказал он. – Я только думаю, что мы должны на это отреагировать. В крайнем случае, примерно наказать, чтобы другим неповадно было.
   – Путём дисквалификации Софии Эрнандес Круз?
   – Хотя бы. Как мне ни жаль.
   Ингмар Тунель скрестил руки и насмешливо смотрел на него:
   – А вам не приходит в голову, что именно эту цель и преследовал ваш незнакомец – или те, кто стоит за ним, если таковые есть?
   Такое Гансу-Улофу действительно не пришло в голову. Хотя лежало на поверхности. И если начать думать в этом направлении, открываются перспективы, буквально захватывающие дух. Перспективы, больше похожие на пропасти.
   Он поневоле вспомнил так называемый шорт-лист, список кандидатов, из которых Нобелевское собрание будет выбирать в первую очередь. Как обычно, там было и в этом году пять имён. Строго конфиденциальные досье на каждого были уже розданы всем, имеющим право голоса. Это не значило, что кто-то из собрания не мог встать и высказаться за другого номинанта – и такое действительно уже не раз случалось, – но, как правило, рекомендации комитета предопределяли выбор.
   Первым именем шорт-листа и, тем самым, фаворитом этого года был один биохимик, который сделал важные открытия в области маленьких молекул рибонуклеиновой кислоты – РНК. Его звали Марио Галло.
   Итальянец.
   Катастрофа с самолётом. Милан. Тоже Италия. Есть ли какая-то связь? Ганс-Улоф почувствовал стеснение в груди и сказал себе, что лучше прекратить думать о таких вещах.
   – Что вы станете делать? – спросил он.
   Ингмар Тунель погладил себе воображаемую бороду.
   – Ничего, – холодно сказал он. – Мы проигнорируем этот случай. Проделана годовая работа, и послезавтра мы приступим к голосованию, чтобы наградить премией достойнейшего, не принимая во внимание, швед это или иностранец, мужчина или женщина, именно так, как завещал Альфред Нобель. – Он положил ладони на стол жестом, в котором было что-то завершающее. – И без оглядки на то, пытался кто-нибудь оказать на нас влияние или нет.

Глава 6

   После разговора с председателем Нобелевского комитета Ганс-Улоф вернулся в свой кабинет, но был не в состоянии сосредоточиться или как ни в чём не бывало продолжить свою работу. Его взгляд то и дело обращался к окну, и когда он увидел, что в кабинете Боссе Нордина зажёгся свет, он тут же вскочил, сорвал с крючка своё пальто и бросился наружу.
   – Силы небесные, – воскликнул Боссе, когда Ганс-Улоф без стука ворвался в его кабинет. – Что это с тобой?
   – Кто был тот человек к церкви? – спросил Ганс-Улоф, не отдышавшись после трёх этажей вниз и трёх этажей вверх.
   – Какой человек?
   – Который разговаривал с тобой в церкви.
   Боссе, выпучив глаза, пожал плечами.
   – Понятия не имею.
   – Я видел, как ты ему показал на меня.
   – Да. Он про тебя спросил.
   – Про меня? И для чего?
   – Понятия не имею. Он спросил меня, знаю ли я профессора Ганса-Улофа Андерсона. Я сказал, да, вон он сидит. И показал на тебя. – На свежем и гладком лбу Боссе обозначились первые морщинки недовольства. – Может, ты будешь так любезен объяснить мне, что случилось?
   – Этот человек пытался дать мне взятку, – сказал Ганс-Улоф и рухнул на стул для посетителей.
   – Дать тебе взятку?
   – Три миллиона крон, если послезавтра я проголосую за Софию Эрнандес Круз.
   – Не может быть.
   – Деньги были уже при нём. Полный чемоданчик.
   – Чёрт! – Боссе рывком поднялся, отпихнул ногой своё кресло так, что оно ударилось о корыто для растений-гидрокультур, подошёл к окну и выглянул наружу, как будто мог обнаружить внизу на пешеходной дорожке коварно затаившегося преследователя. – И что ты сделал?
   Ганс-Улоф вздохнул.
   – Что я мог сделать? Сказал ему, чтобы убирался к чёрту.
   – Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?
   – Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.
   – Пошёл к Тунелю? – Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. – Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?
   – Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.
   Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.
   – И что же мне теперь делать? – осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:
   – Надеяться, что на этом все и кончилось.
   – Что?
   – Ах, забудь об этом. – Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: – Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.
   – Её работы – блестящее научное достижение, – растерянно возразил Ганс-Улоф. – Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.
   Боссе недовольно фыркнул.
   – Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.
   – Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.
   – Ну и что, – обронил Боссе, – деньги правят миром. – Он махнул рукой. – Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? – Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. – О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..
   Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.
   – Я больше не пью. Ты же знаешь.
   – Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. – Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую – наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. – Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.
   Ганс-Улоф поморщился.
   – Весело, ничего не скажешь. Но дорого.
   Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.
   – Чёрт возьми, Ганс-Улоф, – прошипел он и швырнул ручку о стол, – если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.
   На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.
   Потом Ганс-Улоф произнёс:
   – Ну ладно. Cadier так Cadier.
   И с этими словами вышел.
   За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать – поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, – он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.
   Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда – и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.
   Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего – мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии, сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.